Текст книги "Разрыв"

Автор книги: Саймон Лелич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Короче говоря, то, как Сэмюэл выглядел в понедельник, сразу меня насторожило. Он был в пятничном наряде с пятничными морщинами. К которым, судя по всему, добавились еще субботние и воскресные. Опять же, темные круги под глазами, – так карикатуристы изображают только что избитого человека, – кожа в паутине красных прожилок. Глядя на его одежду, я сказал бы, что спал он, если спал вообще, скорчившись в кресле, или на какой-то софе, или на сиденье своей машины.

В общем, заканчивается первая перемена, он собирается покинуть учительскую, и я кладу ему руку на плечо. Он резко оборачивается, почти отскакивает назад. Цепляется ногой за ножку кресла и едва не падает. Ти-Джей фыркает. Отпускает какое-то замечание, шуточку насчет лихо проведенных выходных, и уходит, и мы с Сэмюэлом остаемся наедине.

У вас все в порядке? – спрашиваю. Сэмюэл, говорю я. А он, знаете, на дверь смотрит. Сэмюэл, повторяю я. Все в порядке? Вид у вас какой-то… фразы я не заканчиваю.

Что? – произносит он. А. Да, все хорошо. Извините. И пытается проскользнуть в дверь, но я беру его за руку. Он опять вздрагивает. Опять отпрядывает. Что? – спрашивает он. В чем дело?

Ни в чем, отвечаю я. Но тон его меня уже напугал. Агрессивный тон. Настороженный. Сэмюэлу совсем не свойственный. Я хочу сказать, обычно он разговаривал вежливо. Даже слишком. Учтиво, но с учтивостью официанта из дорогого ресторана, который заведению своему, конечно, не хозяин, однако в выбранном вами столике отказать вам очень даже может.

Ни в чем, повторяю я. Я просто спрашиваю. Все ли у вас в порядке.

Он усмехается. Коротко, как только что Ти-Джей. О да, говорит. Все отлично. Все великолепно. И снова пытается проскочить в дверь.

Однако я его не пропускаю. Не знаю почему, но мне вдруг начинает казаться невероятно важным поговорить с ним, выяснить, что его мучает. Поэтому я протягиваю руку и упираюсь кулаком в косяк.

Сэмюэл смотрит на меня. Просто ест глазами. Опять говорит, извините, но уже с интонацией, означающей: уйди с дороги.

Сэмюэл, прошу вас, говорю я. Если что-то случилось, давайте поговорим об этом.

Он снова усмехается, на этот раз с издевкой. Разумное предложение, говорит. Вы, значит, полагаете, что разговор с вами мне чем-то поможет, не так ли?

Я говорю, виноват?

Он ничего не уточняет. Просто извиняется еще раз и теперь уж я его пропускаю. Поскольку мне кажется, что другого выбора у меня нет.

А о пистолете я вспомнил только потом. Подхожу к моему классу и у меня вдруг что-то вздрагивает внутри, как если бы я сообразил, что оставил дома включенную духовку. Я останавливаюсь, обдумываю все и говорю себе, что тревожиться не о чем. Его что-то расстроило, только и всего. Что-то личное, меня ничуть не касающееся. Никакого права совать в это нос я не имел, вот он и рассердился. А насчет пистолета он мне все объяснил. Показал, что тот даже и не стреляет. Однако, вспомнив об этом, я вспомнил и выражение, замеченное мной на его лице, когда он направил пистолет на Ти-Джея, этот промельк ликования, и мне поневоле стало тревожно.

Я порасспросил кое-кого. Учителей, даже одного-двух учеников, которым доверял, которые не разболтали бы все по школе. Однако никто ничего необычного не заметил. Как я уже говорил, большинство вообще на него никакого внимания, как правило, не обращало. Да нет, ничего странного, говорили мне те, кто успел увидеть его. Ничего сверх обычного. И усмехались, и я улыбался в ответ, и тем все и кончилось.

После полудня и у меня, и у Сэмюэла были свободные часы. Я знал об этом и все же заглянул в расписание, для верности. И пошел искать его. На сей раз, разговор у нас будет серьезный, сказал я себе. Я выясню, что его так расстроило. Еще раз спрошу насчет пистолета. Потребую, если придется, чтобы Сэмюэл отдал мне его, музейный это экспонат или не музейный. Однако найти Сэмюэла я не смог. Заглянул в каждый класс, в учительскую, на спортивные площадки, в девичью, Господи Боже ты мой, раздевалку. И наконец, добрался до кабинета секретарши – до комнаты рядом с кабинетом директора, той, в которой сидит Джанет, а мы держим классные журналы, расписания уроков и так далее, – даром, что знал: Сэмюэла я там не увижу. Это было последнее место, в какое я заглянул, а, поскольку Сэмюэла мне найти не удалось, я там задержался. Прислонился к шкафчику и принялся пощелкивать языком. Привычка у меня такая. Насколько я понимаю, сильно действующая людям на нервы.

Все в порядке, Джордж? По-моему, вид у вас какой-то расстроенный. Это Джанет говорит. Сидя за своим столом.

Я не отвечаю. Может быть, хмыкаю.

Джордж? Снова произносит она. Я взглядываю на нее и вижу, что она улыбается. Ждет.

Да, Джанет. Спасибо. Все хорошо. Я отталкиваюсь от шкафчика, собираясь уйти. Но потом говорю, вы Сэмюэла не видели, Джанет?

Сэмюэла? – повторяет она.

Сэмюэла. Сэмюэла Зайковски.

Нет, говорит она. И тут же, да. То есть, он домой ушел, говорит. Директор отослал его домой. Я… м-м… по-моему, он не очень хорошо себя чувствовал.

О, произношу я. О. И, задумавшись, направляюсь к двери.

Но Джанет останавливает меня. Спрашивает, а в чем дело-то? Строго говоря, тогда я не обратил на это внимания, но в ее «а в чем дело-то?» сквозило некое сомнение. Опасливость. С таким вопросом обычно обращаешься к знакомому, попросившему отдать ему все деньги, какие лежат у тебя в бумажнике.

Да ни в чем, говорю я. Не важно. И на этот раз ухожу. И знаете что, инспектор? Теперь я жалею, что ушел. После того, что случилось. Все мы крепки задним умом – и так далее. Потому что существовали еще кое-какие обстоятельства. Теперь я о них знаю и понимаю, что Джанет знала о них и тогда. А разговорить Джанет ничего не стоит. Я, собственно, потому и ушел. Она способна одним только взглядом и болтовней связать тебя по рукам и ногам, даже если ты стоишь на другом конце комнаты. Задай я ей вопрос, и она рассказала бы мне все, что знала. На самом деле, мне и вопроса задавать не пришлось бы. Достаточно было предоставить ей такую возможность.

А я вместо этого провел свободные часы, пытаясь сосредоточиться на письменных работах учеников. Потом у меня уроки были. На следующий день, во вторник, Сэмюэл в школе вообще не появился. Он все еще плохо себя чувствовал, только это мне выяснить и удалось. И увидел я его лишь в среду утром. Я сидел в учительской и, должен признаться, почти забыл, почему мне так отчаянно хотелось найти его. Не то чтобы забыл. Просто моя тревога улеглась, обратилась в подобие досужего любопытства. И только когда он вошел в дверь, – все остальные уже выходили, – меня опять охватила настоятельная потребность поговорить с ним.

Он был все в том же костюме, в той же рубашке, в том же галстуке. И теперь уже сомневаться в том, что одежда его измята, грязна, в пятнах, не приходилось. К тому же, от него пахло. Это я мог сказать, и не приближаясь к нему, – учителя, мимо которых он проходил, поеживались, морщили носы, отстранялись, чтобы не коснуться его. Время собрания – тогособрания – уже наступило, но я все же попытался задержаться в учительской, поговорить с ним. Однако в меня, в мою руку, вцепилась Викки Лонг. Она тараторила на ходу и тащила меня к двери. Я попробовал вырваться, но и моргнуть не успел, как уже оказался в коридоре, а Сэмюэл остался в учительской. Тараторила Викки о мюзикле, который она ставила. Об «Оклахоме!», его должны были показать под конец учебного года. Ей не хватает ковбоев, и она надеется, что я соглашусь сыграть одного из них. Всего несколько реплик, говорит она, петь почти не придется. Пару танцев исполнить, ну да они не сложные. Джига. Тустеп. Я их за пятнадцать минут разучу. Ну, может, за тридцать – по пятнадцать минут на каждый. Так что я скажу? Я согласен? Будет очень весело, это она обещает. Так как? Что я скажу?

Я не говорю ничего, я уже в актовом зале, поднимаюсь по ступенькам на сцену. Сажусь на свое место, а внимание Викки привлекает кто-то или что-то еще и она уходит к стульям, которые стоят по другую сторону кафедры. Я смотрю в зал, на ряды детей. Они уже расселись. Кто-то перешептывается, кто-то посмеивается, хихикает даже, но большинство глядит хмуро. Ими уже владеет настроение, которое директор и намеревался создать, назначая общее собрание. Они знают – произошло что-то скверное. И знают, какой спектакль вот-вот разыграет директор.

Когда появляется мистер Тревис, я все еще продолжаю высматривать Сэмюэла. Директор входит в зал через дальние от сцены двери и закрывает их за собой со щелчком, почему-то отдающим большей угрозой, чем удар, с которым он мог бы их захлопнуть. Тишина. Дети сидят, глядя перед собой, на свои лежащие на коленях ладони, на свои ноги. Некоторые изображают безразличие, браваду. Два стула на сцене пустуют: один прямо за кафедрой, другой в конце того ряда, в котором сидит Викки. Похоже, однако, что никто из прочих учителей этого не замечает. Все смотрят на пересекающего зал директора. Он в сером костюме и черном галстуке. Туфли начищены до армейского блеска. Шаги его не громки, но звучны. Безжалостны и решительны, как обратный отсчет времени.

Дальнейшее, инспектор, вам, я полагаю, известно. Мне так и не выпало случая поговорить с Сэмюэлом. Я не создал этого случая. И теперь уже не узнаю, удалось ли бы мне что-нибудь изменить. Может быть, и удалось бы. А может быть, происшедшее через несколько минут, все равно произошло бы, но как-то иначе.

Но ведь это утешение слабое, верно? Да и вообще никакое не утешение.

У калитки Люсия помедлила. Дэвид уже вошел во двор и сделал несколько шагов к дому. Однако, сообразив, что ее рядом нет, обернулся.

– Что ты? – спросил он.

Люсия вглядывалась в дом. Он выглядел пустым. Почти заброшенным. Никакого движения ни в одном из окон. Все шторы на втором этаже задернуты, в том числе и в комнате Эллиота. За эркерным окном первого этажа Люсия различила пустую софу, кофейный столик со стопкой подносов, ковер, на котором не было ни игрушек, ни журналов, ни сброшенной кем-то обуви, ни домашних шлепанцев – ничего, что позволило бы счесть дом все еще обитаемым. Стоявший в углу гостиной телевизор был выключен.

Люсия вошла в калитку, задвинула щеколду. Почувствовала, проходя мимо Дэвида, что он не спускает с нее глаз.

– Ты не передумала? – спросил Дэвид.

Она не ответила. Из почтового ящика торчал номер бесплатной газеты. На коврике под ящиком валялось несколько высыпавшихся из газеты рекламных листков. Люсия поискала кнопку звонка и не нашла. Она взглянула на Дэвида, снова повернулась к двери, постучала по одной из матовых стеклянных вставок костяшками.

– Так тебя никто не услышит, – сказал Дэвид.

Однако миг спустя до них донеслись звуки шагов. Кто-то спускался по лестнице и, похоже, спешил. Шаги завершились глухим ударом, затем на пару секунд наступила тишина. И наконец, звякнула дверная цепочка, щелкнул замок и дверь отошла от косяка – кто-то потянул ее на себя изнутри. А затем на уровне подвздошья Люсии показалось лицо девочки.

На Эллиот она не походила. Светлые – до того, что они выглядели обесцвеченными – волосы. Если у нее и были веснушки, то из тех, что проступают только под прямым солнечным светом. Глаза не дымчато-серые, как у Эллиота, а голубые. Разве что, чуть приплюснутым носом да встревоженными складками на лбу и походила она на брата. Однако сильнее всего напомнило Люсии Эллиота выражение лица девочки – настороженное, почти испуганное.

Впрочем, когда она заговорила, в голосе ее никаких следов застенчивости брата не обнаружилось.

– Да? – произнесла девочка.

– Здравствуй, – сказала Люсия. – Ты, наверное, София.

Девочка насупилась, перевела взгляд на Дэвида и насупилась еще сильнее.

– А вы кто?

– Это Дэвид. А я Люсия. Твой отец дома, милая? Мама?

– Вы репортеры?

Люсия покачала головой:

– Нет. Мы не репортеры.

Глаза девочки сузились:

– Тогда говорите пароль.

Люсия посмотрела на Дэвида. Дэвид посмотрел на Люсию.

– Пароль? – сказала Люсия. – Боюсь, пароль нам не известен. Ты не могла бы просто…

Дверь захлопнулась. Люсии осталось только смотреть на покрывавшую ее горчичного тона краску.

– Так, – сказал Дэвид. – И что теперь?

Люсия постояла немного и постучала снова, громче, чем в первый раз. И еще не успела опустить руку, как цепочка опять звякнула и дверь распахнулась. Прямо за ней стоял отец Эллиота. Дочь сидела на нижней ступеньке спускавшейся в прихожую лестницы, подперев подбородок ладонями и глядя на Люсию и Дэвида: на незваных гостей.

– Детектив-инспектор Мэй, – произнес Сэмсон. Дэвида он словно бы и не заметил. Люсия представила своего спутника, Сэмсон пожал ему руку – быстро, механически, без всякого интереса, – а затем сказал: – Входите. Приведи сюда маму, София. И убери свои вещи.

На одной из ступенек лежала обложкой вниз книга. София подхватила ее и затопала вверх по лестнице.

– Извините за такой прием, – пробормотал Сэмсон и повел рукой в сторону гостиной. Дэвид поблагодарил его. Люсия вошла первой.

– Присаживайтесь, – сказал Сэмсон, и они сели бок о бок на светло-зеленую софу, которую Люсия увидела через окно. Обивка мягко подалась под ней, и Люсия стала сдвигаться вперед, пока не оказалась на самом краешке софы, подобрав под нее ноги и сцепив на коленях ладони. Дэвид проделал то же самое.

– Прошу прощения за беспорядок, – сказал Сэмсон, хотя никакого беспорядка вокруг не наблюдалось. Люсия решила, что он говорит о коробках, стопкой громоздившихся в дальнем конце комнаты, у обеденного стола. Что в них, сказать было невозможно, однако из гостиной исчезли украшавшие ее безделушки. Осталась лишь мебель, несколько фотографий, засунутых между подушкой и подлокотником софы, рядом с Люсией, да сегодняшний номер «Таймс». Люсия вспомнила картину, увиденную в прошлый раз: стопки книг, одежду и обувь в прихожей, велосипед Софии, остатки завтрака на столе, – словом, все атрибуты семейного дома, силящегося как-то приноровиться к своим обитателям.

– Вы переезжаете? – спросила Люсия.

Сэмсон покачал головой:

– Просто прибираемся. Избавляемся от кое-каких вещей. Ненужных. Главным образом, детских. Вы не хотите чая? Или кофе?

Дэвид взглянул на Люсию. Теперь головой покачала она:

– Нет, спасибо.

Повисло молчание. Сэмсон постоял у двери, положив ладонь на дверную ручку. Потом взглянул на кресло напротив софы, и направился к нему неуверенной походкой малыша, только что научившегося ходить и все еще боящегося упасть. Дойдя до кресла, он опустился на подлокотник, коленями к двери.

Они ждали. Дэвид покашливал.

Когда в гостиную вошла мать Эллиота, Люсия и Дэвид встали. Фрэнсис Сэмсон выглядела, как и ее муж, измотанной. И недавно плакавшей. В одном из кулаков она сжимала платок. Волосы были расчесаны, но собраны сзади в неряшливый пучок. Она была в джинсах и рубашке навыпуск, скорее всего, мужниной.

Люсия шагнула к ней, однако мать Эллиота просто кивнула, отступила от нее и зашла за кресло. Сэмсон так и остался сидеть на подлокотнике. Стороннему наблюдателю они могли показаться скучающими гостями, а Люсия и Дэвид – смущенными хозяевами дома. София не показывалась, и все же Люсия не могла избавиться от ощущения, что девочка затаилась наверху лестницы.

– Спасибо, что приняли нас, – сказала Люсия. – Насколько я понимаю, вы оба сильно заняты.

К ее удивлению, Сэмсон рассмеялся. Горько, почти язвительно.

– Не так, чтобы сильно, инспектор. Если желаете знать правду, заняты мы недостаточно.

Жена положила ему на плечо ладонь.

– Пол, – сказала она.

Сэмсон не обернулся, ладонь сползла с плеча.

– Так что вам нужно, инспектор? Зачем вы пришли? Простите меня за резкость, но ваш визит… я бы назвал его несколько неожиданным.

Люсия кивнула.

– Это Дэвид Уэллс, – сказала она, глядя на жену Сэмсона. – Он адвокат. Очень хороший.

Дэвид что-то пробормотал. Поддернул одну из своих брючин, повертел пальцами запонку.

– Некоторое время назад фирма Дэвида участвовала в судебном разбирательстве по одному делу. Точнее, несколько лет назад. Оно было связано с ситуацией, отчасти похожей на вашу. С тем, что произошло с вашим сыном.

Сэмсон поерзал на подлокотнике. Но ничего не сказал.

– Был один мальчик, – продолжала Люсия, снова переведя взгляд на него. – У него возникли проблемы в школе, совсем как у Эллиота.

– У Эллиота не возникало проблем, инспектор. Его травили. Проблемы создавал не он. Ему их навязывали.

Люсия кивнула:

– Я, собственно, и хотела сказать, что этого мальчика тоже травили. Преследовали, совсем как вашего сына. Хоть и по-другому. Иными средствами. Однако он страдал.

– Весьма печально, инспектор. Но клоните-то вы к чему?

– Прошу вас, называйте меня Люсией. Мой визит к вам нельзя назвать официальным.

– Ну хорошо, Люсия. Так к чему вы клоните?

– Возможно, будет лучше, если это вам объяснит Дэвид.

Дэвид кашлянул, слегка проехался ступней по полу.

– Должен сразу сказать, – начал он, – что я к этому делу отношения не имел. Это было еще до меня. До того, как я начал работать в фирме «Блэйк, Генри и Лорн». Однако о деле я слышал. А после того, как мне позвонила Люсия, кое-что о нем почитал. И сейчас знаю его довольно хорошо.

Сэмсон нахмурился. Его жена тоже.

– Коротко говоря, произошло следующее, – продолжал Дэвид. – Этому мальчику, Лео Мартину, шестнадцать лет, он сдает выпускные экзамены и около половины из них проваливает. Чего никто не ожидал, потому что мальчик он умный. Очень умный, настолько, что мог получить одни пятерки, а то и с плюсом. Родители негодуют, обвиняют во всем экзаменационную комиссию, поднимается шум и после того, как родители и школа начинают копать глубже, выясняется, что причина, по которой Лео провалил экзамены, не оправдав ожидания родителей, состояла в том, что все то время, которое, как они полагали, их сын проводил в школьной библиотеке, готовясь к экзаменам, он, на самом-то деле, писал контрольные работы для компании детей, бывших на год младше его. Младше-то младше, но сильнее Лео. В течение какого-то времени эти мерзавцы мучили его, терроризировали, осыпали угрозами. Угрожали они и сестре Лео, которой было лет десять-одиннадцать, в общем, его младшей сестре, и добиться того, чтобы они оставили ее в покое, он мог, лишь став их шестеркой. Ну вы понимаете, ему приходилось совершать по их приказам всякие хулиганские выходки, воровать то, что они велели украсть, сносить их побои и выполнять за них домашние задания, с которыми сами они не справлялись.

Взгляд Сэмсона сместился к прихожей – в поисках дочери, решила Люсия. Дэвид, заметив это, помолчал.

– Мне следовало сказать: предположительно. Я говорю все это со слов родителей. Цитирую их показания на процессе. Потому что они обратились в суд. Предъявили школе иск.

– Зачем?

Дэвид повернулся к матери Эллиота:

– Простите?

– Я спросила: зачем? Зачем они стали судиться со школой? Если уж судиться, то с родителями тех детей.

– Их аргументы – аргументы моей фирмы – состояли в том, что школа обязана защищать детей, которые отданы под ее опеку. Издевательства над мальчиком происходили, по большей части, на территории школы, во время уроков, когда школа, по сути дела, принимала на себя роль родителей, и должна была следить за поведением и благополучием своих учеников. Наша позиция была такова: что могли сделать родители тех детей, даже если они знали о происходившем? Они же при этом не присутствовали.

Мать Эллиота покачала головой:

– Не согласна. Ответственность лежит на родителях. Родители всегда отвечают за своих детей.

– Я думаю, – сказала Люсия, – что доводы фирмы Дэвида основывались на положении, согласно которому на школу возложена обязанность блюсти интересы ее учеников. Если любая компания имеет обязанности перед своими сотрудниками и клиентами, то школа тем более, ведь ей доверены дети.

Мать Эллиота не ответила. Лишь сжала губы, опустила взгляд на свои руки и пропихнула пальцем внутрь, под костяшки, торчавший из кулака уголок платочка.

– Верно, – подтвердил Дэвид. – Совершенно верно. Именно это мы и говорили. Школа проявила нерадивость. Небрежность. Своим бездействием она внесла непосредственный вклад в телесные и душевные страдания Лео Мартина, которые и стали причиной его необъяснимого провала на экзаменах. Каковой, о чем можно и не упоминать, осязаемым образом сказался на его дальнейших заработках.

– То есть речь шла о деньгах? – сказала мать Эллиота. – Родители этого мальчика хотели получить деньги?

Дэвид взглянул ей в глаза.

– Да, – сказал он. – В конечном счете.

– В этомделе, – добавила Люсия. – В этом деле речь шла о деньгах.

– А в нашем? – спросил отец Эллиота. – О чем она может идти в нашем? Я так понимаю, что вы явились сюда, чтобы уговорить нас обратиться в суд. Вы хотите получить на руки дело. А вы, – он гневно взглянул на Люсию, – заработать на нем комиссионные, так?

– Минутку, минутку… – начал было Дэвид, однако Люсия, ответив Сэмсону взглядом не менее гневным, опустила на руку Дэвида ладонь.

– Мы пришли к вам не по этой причине, мистер Сэмсон. Даю вам слово.

– Но вы же только что сказали…

– Я сказала, что в деле Лео Мартина деньги, действительно, играли определенную роль. Однако главное его значение – и именно поэтому мы вам о нем рассказали, – в том, что оно создало прецедент.

Сэмсон все покачивал и покачивал головой.

– Нет, я вам не верю. О чем еще может идти здесь речь, если не о деньгах?

Люсия вздохнула.

– О школе, – сказала она. – О школе, которая вовсе не так неповинна, как вы полагаете. Не неповинна, точка. Издевательства над людьми приняли в ней повальный характер. И не только над учениками. А школа закрывала на это глаза. Отводила их в сторону, как от непристойной надписи на стене.

Люсия склонилась вперед. Колени ее прижались к кофейному столику.

– Вы сами сказали мне это, мистер Сэмсон. Школа готовилась к переходу на частное финансирование. И что, по-вашему, произошло бы с этим финансированием, если бы вся правда вышла наружу?

– Вы ошибаетесь, – сказала мать Эллиота. – Школа была к нам очень добра. Поддержала нас. Прислала нам цветы. А директор даже с письмом к нам обратился.

Люсия поняла, что Фрэнсис Сэмсон вот-вот расплачется. Она уже держала наготове платок.

– И как же София? – продолжала она. – София должна пойти туда в сентябре следующего года. Какими мы окажемся родителями, если поставим возможность получить со школы деньги выше образования нашей дочери?

– Верно, – поддержал ее муж. – Совершенно верно. А вы?

Он повернулся к Дэвиду.

– Вам-то это зачем? Вы же адвокат, так? Ради чего вы пришли сюда, если не ради получения ваших двадцати процентов?

Дэвид выпрямил спину:

– Я пришел сюда потому, что меня попросила об этом Люсия. И могу уйти. Если вы этого хотите. Поверьте, у меня есть, на что потратить время.

Он встал. Люсия тоже.

– Прошу тебя, Дэвид, сядь, – сказала она. – Мистер Сэмсон, миссис Сэмсон: идея принадлежала мне, не Дэвиду. Он лишь оказывает мне услугу. И ничего на этом выгадывать не собирается.

Отец Эллиота скорчил презрительную гримасу.

– Моя фирма даже не знает, что я здесь, – сказал оставшийся стоять Дэвид. – Возможно, она и не захочет участвовать в этом. Я не знаю. Если вы решите действовать, мне придется поговорить с коллегами. Не исключено, что фирма сочтет общественный резонанс полезным для себя. Принимать сторону жертвы – это всегда хорошо. Даже если проигрываешь дело.

Люсия потупилась. Она поняла, что увидеть реакцию Сэмсонов на последние слова Дэвида ей будет не по силам.

– Проигрываешь? – переспросил отец Эллиота. – Вы хотите сказать, что выиграть дело нам не удастся? Даже если мы согласимся обратиться в суд, мы все равно проиграем дело?

– Выигрыш маловероятен, – признала Люсия.

– Боюсь, вы почти наверняка проиграете, – прибавил Дэвид.

Люсия подняла голову.

– Да сядь же ты, Дэвид, ради всего святого, сядь.

Она взглянула на отца Эллиота. Тот улыбался, как человек, не верящий своим ушам.

– Значит, тот мальчик, – произнес он, – мальчик, родители которого обратились в суд. Он проиграл дело. Он проиграл, а школа выиграла.

Дэвид, наконец, сел – на самый краешек софы, рискуя соскользнуть с него. Несколько мгновений он вглядывался в Сэмсона, потом кивнул.

– То есть, присяжные…

– Судья.

– Хорошо, судья. Кто угодно. Судья согласился с нами. Сказал то же, что только что говорили мы.

Дэвид не ответил. Просто взглянул на Люсию, предоставляя ей вести разговор дальше.

– Все было не так просто, – сказала Люсия. – На слушании дела всплыли некоторые обстоятельства. Касавшиеся не мальчика и не школы – там, насколько нам известно, все происходило именно так, как рассказал Дэвид. А вот родители. С ними возникли осложнения. Они прожили какое-то время в Штатах и вернулись оттуда с некоторой… Ну, со склонностью к…

– Им просто нравилось судиться, – сказал Дэвид. – И это плохо отразилось на деле.

– Так какой же нам-то смысл обращаться в суд? Брать на себя лишние хлопоты? Я и жена, наша семья, мы пытаемся жить дальше, – Люсия увидела, как его взгляд скользнул по стопке коробок, как затвердело его лицо. – Стараемся. Так? Изо всех сил. Так зачем же нам рисковать и тем, что у нас осталось?

– Мистер Сэмсон, – ответила Люсия, – мне бы и в голову не пришло просить вас поставить под угрозу благополучие вашей семьи. Я прошу как раз о противоположном. Я прошу вас защитить вашу дочь, друзей вашей дочери. Прошу поднять такой шум, что школа вынуждена будет принять хоть какие-то меры. Она должна осознать свою ответственность и сделать так, чтобы случившееся с Элиотом больше ни с одним ребенком не случилось.

Теперь встал Сэмсон.

– Послушайте меня, инспектор. Мы уже говорили об этом, но, похоже, вы нуждаетесь в повторении. В том, что произошло с Эллиотом, произошло с нашим сыном, никакой вины школы нет. Что она, черт побери, могла сделать? Если вас имеется какой-то план, позволяющий наказать идиотов – скотов, – которые несут ответственность за смерть Эллиота, тогда я, может быть, и соглашусь вас выслушать. Если же плана у вас нет, если это лучшее, что вы можете нам предложить, тогда, как бы это сказать? – тогда мне придется указать вам и вашему другу на дверь.

Сэмсон подступил к ней вплотную. Мужчиной он был не из крупных, но над сидевшей на софе Люсией прямо-таки навис. Однако она не шелохнулась.

– Напомните мне, мистер Сэмсон, – попросила она, – почему после нападения на Эллиота ничего предпринято не было? Почему мальчики, которые избили его, – которые искусали его и изрезали, – почему им позволили гулять на свободе?

– Потому что никто ничего не видел, инспектор. Никто не видел, как они это сделали. Вы же сами нам это и сказали, помните? Вы и ваши коллеги.

– Верно. Это мы вам и сказали. Мы опросили всех, кого только смогли, и все говорили одно и то же. Друзья Эллиота. Учителя Эллиота. Даже директор его школы. Все они говорили, что никто ничего не видел.

Люсия сунула руку в сумку, стоявшую у ее ног.

– Что такое? – спросил Сэмсон. – Что у вас там? Магнитофон? Вы что, записывали наш разговор?

Люсия поставила магнитофон на кофейный столик.

– Вы просто послушайте, – сказала она. – Прошу вас.

Сэмсон заколебался. Повернулся к жене, та пожала плечами. Люсия ждала, и когда он снова опустился на подлокотник кресла, нажала на кнопку воспроизведения.

Повторить что? С какого места? А, про то, что он сказал? Я их видел. Что-то в этом роде. Он сказал, я их видел, а они видели меня.

Но, правда же, инспектор, все сводилось просто-напросто к тому, что Сэмюэл он и есть Сэмюэл, я так директору и сказала. У директора из-за него просто руки опускались. Преподаватели истории, ворчал он, и это правда – с преподавателями истории нам вечно не везло. С Амелией Эванс, например. Она вела у нас историю до Сэмюэла. И боже ты мой. Это было ужас что такое. Она пришла к нам из классической школы. Из классической школы для девочек. Сказала директору, что хочет испытать свои силы. Именно так и сказала. Я сидела прямо вот тут, ну, может, чуть ближе к двери, и слышала, как она произнесла эти слова. Ну что же. Как раз испытание сил дети ей и устроили. И нервный срыв заодно. А до Амелии был Колин Томас, за которым, как потом выяснилось, числилась пара арестов, то есть его к детям и на пушечный выстрел подпускать было нельзя, а перед ним Эрика. Эрика, фамилии не помню, довольно милая девушка, то есть, это я так думала – до тех пор, пока она просто взяла, да и перестала приходить в школу. Не позвонила, письма не прислала, мы о ней с тех пор вообще ничего не слышали. Ну и, конечно, Сэмюэл.

Он был слишком вежливым, вот в чем беда. Теперь-то, после того, что он натворил, это звучит смешно, однако я с самого начала поняла: нас ожидают неприятности, мы с ним еще наплачемся.

Нет, ну не такие, конечно. Такого же никто предвидеть не мог, верно? Вот я сижу сейчас здесь, разговариваю с вами о том, что случилось, и знаю, что это сделал Сэмюэл, что сто человек говорят: это сделал он, они видели, как он это сделал, – а все равно не могу в это поверить. Наверное, это одна из тех вещей, в которые не поверишь, пока не увидишь собственными глазами. А я не видела. И слава Богу. Слава Богу, что не видела, потому что не знаю, что бы я тогда натворила. Не знаю, как бы это на меня подействовало. Я и так уж в последнее время плохо сплю. Это все работа. У меня здесь такая нагрузка. И мне просто трудно от нее отключиться. Я, конечно, принимаю таблетки, которые мне Джессика принесла. Джессика это моя средняя и самая умненькая – не такая уж и красавица, красавица у нас Хлоя, младшенькая, – но самая умная. Ну, я не хочу показаться неблагодарной, но таблетки она мне дала неправильные. Как это называется? Комплементарные. То есть, проку от них примерно столько же, сколько от золотой рыбки под наволочкой. Джессика, она в магазине натуральных продуктов работает. Это ее Кэти, старшая моя, туда устроила, и теперь она заместитель помощника управляющего. Замечательно, конечно. Но что она оттуда домой приносит! Какой ерундой меня пичкает! Я говорю ей, не трать ты на меня твой травяной «Нитол». Давай мне на ночь полтаблетки диазепама да хороший бокал чего-нибудь французского, вот и все.

Да, так значит, Сэмюэл. Мы же о нем говорили. Понимаете, он всегда был слишком вежливым. Не то что некоторые из наших. Из учителей. Знаете, посмотришь на примеры, которые получают в наше время дети, и совсем перестаешь удивляться тому, какими они теперь вырастают. Теренс, например, он такая дразнилка, я иногда поневоле смеюсь над его шуточками. Но некоторые его выражения. Нет, правда. И не один только Теренс. Викки ничем не лучше. И Кристина тоже. И Джордж. Джордж Рот. Человек он довольно приятный, я от него ни одного скверного слова не слышала, и все-таки я не уверена, что это правильно. Он же гомосексуалист, понимаете? Мне-то все равно. Живи и давай жить другим, я всегда так говорю. Но гомосексуалист, преподающий христианские ценности. Детям. Не знаю. Может, тут дело в моем воспитании. Может, я отстала от времени. Но мне это кажется неправильным.