Текст книги "Разрыв"

Автор книги: Саймон Лелич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Донни, говорю я.

А эта психованная, она, типа, видите! Видите! Это он сделал, он признается.

Нет! говорит Донни. Это не я. Клянусь, пап, это не я.

Я просто смотрю на него.

Честно, пап, поверь. То есть, я там был. Видел, как все было. Видел, что они делали, но это не я.

Он врет! – вопит женщина.

Заткнитесь, говорю я. Заткнитесь, вы. Так кто это сделал, Донни? Что ты видел?

А Донни ни гу-гу. Язык проглотил. И все становится ясно, так? Не надо быть, как его там, каким-то там херологом, чтобы понять – кто.

Донни, опять говорю я. Что ты видел?

Я не могу сказать, пап. Ты же знаешь, не могу.

Это был он! Мне сын так сказал!

Это не я. Клянусь вам, не я!

Он видел его. Он тебя видел!

Может, он меня и видел, но я ничего такого не сделал. Там полно народу было. Куча. Может, он меня спутал с кем. Может только подумал, что это я.

Ничего он не спутал! Раз он говорит, что ты, значит…

Вы ошиблись, говорю. Ошиблись мальчиком. Идите в школу, расскажите, как и что. Пусть они этим занимаются.

Я была в школе, отвечает она. Разговаривала с директором. Он сказал, они ничего сделать не могут. Значит, ничего и не сделают. Вот я и пришла к вам. Поговорила с моим сыном, а теперь говорю с вами!

Тут Карен пищать начинает. Говорит, там же камеры есть. Ведь так? В автобусах.

Точно, говорю. Вы с автобусной компанией поговорите. Пусть они посмотрят в их камерах.

Они залепили камеры бумагой! И она опять орать начинает. Ваш сын и залепил! Закрыл объективы бумажными носовыми платками! И снова мимо меня рвется, пытается до Донни добраться, но тут уж я решаю, что с меня хватит. И делаю то, что надо было с самого начала сделать. Хватаю ее за руки и выталкиваю на улицу. И говорю, вали отсюда. И дверь перед ней захлопываю. Возвращаюсь в дом и доедаю обед.

Ну и конец. Тем все и кончилось. И не видел я ее больше, и не слышал. Что и доказывает, правильно? Ну, то есть, если она была так уж уверена, что все сделал Донни, то не уползла бы обратно в свою нору после того, как здесь бесилась. А она вернулась домой, потолковала еще разок с сынком, а тот, типа, э-э… ну… ладно… может, я и ошибся. Может, это и не Донован сделал. И что, извинилась она передо мной? Или перед Донни? Хрена лысого.

Так что, можете сидеть тут сколько влезет и наговаривать на него. Я все это и раньше слышал. Слышал раньше и ни слова правды в этом нет.

Знаете что, я вообще не понимаю, зачем мне с вами разговаривать. Вы же как все они, я по лицу вашему вижу. Вам не важно, что я говорю. Только воздух зря сотрясаю. Верьте, во что хотите, черт с вами. Какая теперь, на хер, разница.

Все, закончили. Сейчас.

Ну-ка, дайте мне эту штуковину.

Как она выключается?

Где, к чертям собачьим, эта кноп…

Я хочу попросить у вас прощения за мужа, инспектор.

Да нет, не беспокойтесь. Конечно, ему не понравилось бы, что я разговариваю с вами, но он теперь домой не скоро вернется. Только когда проголодается. Мама моя говорила, что мужчины похожи на собак. Они лают, иногда даже кусаются, но, пока их кормят, далеко от дома не убегают.

Вы не думайте о нем плохо. Он просто очень расстроен, вот и все. И злится, – он всегда злится, когда у него душа болит. Временами я думаю, что только так он себя выражать и умеет. Понимаете, его беда в том, что он человек вспыльчивый. Очень вспыльчивый. Ну и по сыну тоскует. Ведь это же неправильно, когда родители переживают своих детей, верно? Кто-то сказал так однажды, в новостях, по-моему, или, может, в «Корри», – знаете, постановка такая на радио есть? – ну, я и запомнила, но только никогда не думала, что… что мы… что…

Не обращайте внимания. Все в порядке. Я даже не плачу. Видите?

Я вам скажу то, о чем никому еще не говорила: я не плакала. Ни разу. С тех пор, как погиб Донни. Не знаю, почему. Вы только не поймите меня неправильно, мне очень больно. И я знаю, они еще придут. Слезы. Так же было, когда папа умер. Мне было всего семь лет, но я это запомнила. Запомнила, что не плакала, и старалась заплакать, и переживала – вдруг все подумают, что я не любила папу и станут винить меня в его смерти? Боялась, что люди скажут: если бы она посильнее любила его, он и сейчас бы еще жив был.

И только после похорон. Недели через две, может быть, три. Мы с мамой ходили по магазинам, и вернулись домой, и мама отпирала дверь, а у нее столько пакетов в руках, и если бы все было, как раньше, то папа вышел бы из кухни, или из сада, или спустился бы сверху, в общем, вышел бы к двери, взял у мамы пакеты и занес бы их в дом, и при этом жаловался бы, что они тяжелые, что мама опять много денег потратила. А он не вышел. Мама открыла дверь, а за ней только пустой дом. Она пыхтела, затаскивала с крыльца пакеты, и мне вдруг показалось, что ничего печальнее этого на свете просто нет. Того, что папа не заносит покупки в дом. И я заплакала. Плакала и остановиться не могла. А мама обнимала меня. Бросила пакеты на крыльце, горох размораживается, масло тает, а она прижимает меня к себе.

Наверное, и теперь так будет. Только мамы со мной уже нет. И Донни больше нет. А Барри, даже когда он рядом, до него ведь не все сразу доходит, понимаете? Но ничего. Я справлюсь.

Я что-то отвлеклась. Я не собиралась вас надолго задерживать. Я только вот что хотела сказать: Барри не был неправ. Насчет Донни. О нем всякое говорили, но доказать никто ничего не мог. А Гидеон, конечно, он плохо влиял на него. Тут и сомневаться не в чем. Просто… я к тому, что на самом деле…

На самом деле, Донни жилось не легко. У его отца были определенные ожидания, правила. И потом, Барри, он же не всегда был с ним рядом. У Барри работа, друзья, а время же не резиновое, верно? Особенно у некоторых. У мужчин определенного типа. Я хочу сказать, пеленки, сказки на ночь, футбол в парке. Это просто не для них. Вы понимаете, о чем я? Так что Донни жилось не легко.

Я же ведь тоже работаю. И меня тоже большую часть дня дома не бывает. А братика для Донни мы так и не завели. И сестрички тоже. Мне бы хотелось иметь девочку, даже двух девочек, сестричек, которым Донни стал бы защитником. Но Барри был против. И мы их не завели. Поэтому Донни большую часть времени был предоставлен самому себе. А это не всегда хорошо для мальчика, правда? Мальчики нуждаются в каком-то занятии, даже умные. Особенно умные. А Донни был умным, это Барри верно сказал. Хотя, знаете, что я думаю? Я думаю, он этого стыдился. По-моему, так. И скрывал свой ум. Либо скрывал, либо, уж если и показывал, то такими способами, что… В общем, предосудительными.

Потому что, из-за того, что нас рядом с ним не было, возникала еще одна проблема. Мальчику же нужна дисциплина, так? А Барри, он не то чтобы все ему спускал. Но дисциплина это ведь не только что-то плохое, так? Не один только крик и, ну, и все остальное. Это ведь и еще кое-что. Вещи вроде… не знаю. Наставлений, наверное. Да, наставлений, это правильное слово. Я иногда пыталась давать их, но ведь они должны исходить от отца, так? Я не говорю, что Барри тут в чем-то виноват. Я сама виновата, я знаю. Я же помню, как вел себя Барри, когда Донни был помладше, когда у него были неприятности в школе, и нам приходилось переводить его в другую, мы три раза его переводили, и я помню, как воспринимал это Барри. Вот с тех пор, тем более, что в этой школе все, вроде бы, шло хорошо, я стала рассказывать Барри не обо всем. Ну, знаете, о том, что Донни сделал что-то, чего делать не следовало. Потому что боялась реакции Барри. И думала, что Донни в этой школе освоился, теперь все пойдет лучше, чем прежде.

Честно говоря, я не знаю, что пытаюсь вам объяснить. Все это так сложно. Наверное то, что у Донни были свои трудности. То, что сказал Барри, это не неправильно, но было же и другое. Другая сторона вещей. И я уже говорила, виноват тут не Барри и не Донни, если кто и виноват, так это я. Просто, я хотела бы, чтобы мне кто-нибудь помогал. Хотя бы иногда, хоть кто-то. Потому что воспитывать ребенка это так тяжело. Нет, конечно, у меня есть Барри. Я не одинока, как некоторые. Так что, может быть, все дело во мне, но я вам честно говорю, это очень тяжело. А теперь, после того, что случилось… ну. Теперь мне еще тяжелее.

Конверт стоял на ее клавиатуре, засунутый между двумя рядами клавиш, так что Люсия увидела его еще издали.

Первым, о ком подумала Люсия, был директор школы; она решила, что конверт содержит некое официальное порицание. Однако официальным конверт не выглядел. Без прозрачного окошечка, простой белый конверт, да и напечатано на нем было – большими заглавными буквами – только ее имя. И если в официальном обычно содержался сложенный вдвое листок А4 с одним-двумя убористыми абзацами, этот выглядел пухлым.

Люсия огляделась вокруг. Никто в ее сторону не смотрел. Уолтер сидел за своим столом, закинув на него, по обыкновению, ноги и пристроив клавиатуру на колени. Чарли разговаривал по телефону, Гарри хмуро вглядывался в монитор, Роб держал в одной руке чашку с кофе, а другой ковырял в носу.

Она села, спустила с плеча лямку сумки. Монитор заслонял от нее почти всю комнату, и Люсия, наклонившись вбок, выглянула из-за него, чтобы еще раз проверить, не наблюдает ли за ней кто-нибудь. Все шло прежним порядком. Люсия оглядела конверт и сняла его с клавиатуры.

Конверт похрустывал, точно пузырчатый упаковочный пластик. Заклеен он был скочем – как будто клеевой полоски на клапане было недостаточно, – и Люсию, увидевшую, что под прозрачную ленту попал жесткий черный волос, передернуло. Она перевернула конверт, еще раз взглянула на лицевую сторону. Там стояло только одно слово: ЛЮСИЯ, даже не подчеркнутое.

Не стоило его вскрывать. Она знала: не стоит. Но в том, что происходило с ней в последнее время, присутствовала некая неизбежность. Вскрывать конверт не стоило, однако, не сделай она этого, день так и не сдвинулся бы с мертвой точки. Возможно, конверт ей подкинул Уолтер или кто-то еще и теперь жизни этих людей тоже приостановились и ждут, когда захлопнется расставленный на нее капкан. Чем скорее Люсия вскроет конверт, тем скорее они захохочут и тем скорее она плюнет, округлит глаза, выбросит содержимое конверта в мусорную корзину и в который раз притворится, что подобного рода шуточки ниже ее достоинства, что они ей не досаждают и ни в коей мере не внушают чувства собственной ничтожности и уязвимости.

А возможно, в ней понемногу вызревает паранойя. Возможно, в конверте лежит что-то принадлежавшее ей и потерянное, где-то забытое или кому-то одолженное, а теперь возвращаемое. Чем оно могло быть, придумать ей не удалось, но ведь это такой возможности не отменяло. Она вскроет конверт, увидит лежащее в нем и мгновенно вспомнит – что, почему, где и кто. Вещь эта может оказаться такой пустяшной, что Люсия просто бросит ее вместе с конвертом в нижний ящик стола. И проведет остаток утра, стараясь не обращать внимания на внутренний голос, высмеивающий ее неуверенность в себе, трусость и владеющее ею чувство облегчения.

Люсия просунула пальцы под клапан. Надорвала конверт. И содержимое его тут же полезло наружу, а она мгновенно поняла, что ей следовало довериться первоначальному инстинкту и к конверту просто-напросто не прикасаться.

Волосы. Конверт был набит волосами. Короткими, черными, вьющимися, – почти все они вывалились из него, точно единая прядь. Клочья волос осыпали стол, клавиатуру, колени Люсии. Волосы прилипли к ее пальцам. Люсия отпрянула от стола, конверт полетел на пол и остатки его содержимого рассыпались по ковру, став на его черноте невидимыми.

– Мы все внесли свою долю.

Люсия помахала перед собой пальцами. Потому дунула на них, почти плюнула, однако часть волос все равно осталась на месте. Она оторвала от них взгляд.

– Я, Роб и Чарли. Гарри просить не стали, потому как не думаем, что они у него уже отросли. Да благословит его небо.

Люсия взглянула на Гарри. Он, услышав свое имя, оторвался от компьютера.

– Ты ведь знаешь, что это за волосы, верно?

Теперь Уолтер упирался локтями в верхушку картотечного шкафчика, стоявшего рядом со столом Люсии. Осклабившиеся Роб и Чарли тоже подошли поближе.

– Лулу. Ты меня слушаешь? Я спросил: ты знаешь, что это за волосы?

Люсия покачала головой – это не было ответом, скорее, выражением ее неверия в происходящее.

– Как я уже сказал, каждый из нас внес свою лепту. – Уолтер, играя на свою публику, плотоядно улыбнулся. – Мы подумали, после всего случившегося с тобой, ты, наверное, скучаешь по нему. Ты знаешь, о ком я: о твоем дружке. О Бороденке.

Роб и Чарли захихикали. Люсия снова взглянула на свои руки, на стол, на конверт. Она открыла рот. Закрыла. Посмотрела на Уолтера, однако тот молчал. Ухмылялся. Ждал.

– Хотелось бы верить, что ты шутишь, – наконец, сказала Люсия. – Хотелось бы верить, что ты шутишь, козел.

Роб и Чарли засмеялись. Захлопали в ладоши.

– Тебе не понравилось? – состроив обиженную мину, поинтересовался Уолтер. – А я так надеялся, что тебе понравится.

Люсия чувствовала, что на лице ее застыло омерзение. Она сглотнула, зажмурилась, попыталась заставить лицо стать менее гадливым, менее гадостным. Однако черты его мигом, точно резиновые, вернулись по прежним местам: лоб наморщен, ноздри раздуты, зубы оскалены, губы поджаты.

– Эй, ребята. Что происходит? – это Гарри подошел к Чарли. Он улыбался, но неуверенно.

Люсия взглянула на него, однако ответил ему Уолтер:

– Ничего такого, о чем тебе следовало бы беспокоиться, Гарри, дитя мое. Просто мы поднесли нашей Лулу подарок, который для нее приготовили. А она, похоже, никакой благодарности не испытывает.

Роб и Чарли загоготали.

– Подарок? Какой подарок? Люсия. С тобой все в порядке?

Слова его Люсия услышала, но с ответом на них не нашлась. Она посмотрела на Гарри, потом на конверт на полу, потом снова на Гарри. Он шагнул вперед. Проследил за взглядом Люсии.

– Что это? Что такое? Господи, Люсия, что это?

Она не ответила. Смотрела на Уолтера.

Гарри повернулся к нему:

– Уолтер? Господи-исусе. Какого черта ты вытворяешь?

Уолтер усмехнулся.

– Полегче, Гарри. Это всего лишь маленький розыгрыш. Безвредная шутка.

– Шутка? Это… – Гарри указал на конверт, на Люсию, – …это твои представления о шутке?

Он шагнул Уолтеру. Лицо Уолтера стало жестким.

– Поаккуратнее, Гарри. Не лезь на рожон.

– Гарри, – произнесла Люсия. – Гарри, прошу тебя. Это не имеет значения.

– Люсия…

– Прошу тебя, – повторила она. – Прошу.

Гарри покачал головой. Он гневно смотрел на Уолтера.

– Вот и умница, Гарри. Слушайся нашу Лулу. Мамочке же виднее.

– Уолтер… – начала было Люсия, но рев, разнесшийся по офису, не дал ей закончить.

– Она еще здесь? Люсия!

Коул стоял в проеме своей двери, упираясь руками в косяки и выглядывая в собственно офис.

– Где вы, на хрен, были? Идите сюда!

– Шеф, я…

– Живее, черт подери.

Коул развернулся и скрылся за стенкой. Люсия, бросив взгляд на Гарри, направилась к кабинету главного инспектора. Однако, на ее пути торчал Уолтер. Она почти уж собралась сказать ему, чтобы он отошел, не мешался под ногами, оттолкнуть, если понадобится, однако в конечном счете оказалось, что в этом необходимости нет. Уолтер отступил на полшага назад, склонил голову и, широко поведя рукой, очистил для нее путь. Проходя мимо него, Люсия заметила, как он подмигнул Чарли.

Ступив на порог кабинета Коула, Лючия замялась. Она обернулась, увидела, что все продолжают наблюдать за ней. Вошла в кабинет и закрыла дверь.

– Шеф, – произнесла она. Коул стоял, глядя в окно – одна ладонь на бедре, другая массирует поблескивающий лоб.

– Вызывали, шеф?

– Войдите. Сядьте.

Сидеть Люсии не хотелось. Она подошла к единственному стулу, стоявшему по ее сторону стола и остановилась за ним. Сжав холодную металлическую спинку стула, она поняла вдруг, что ладони у нее потные, отпустила спинку и вытерла их о брючины.

– Вы временно отстраняетесь от работы, Люсия. Уходите. Соберите все, что вам может понадобиться, и отправляйтесь домой.

Люсия промолчала. Только кивнула. Коул все еще стоял спиной к ней, и она, чтобы не смотреть на него, взглянула на его стол. Флакон ополаскивателя «Колгейт» у телефона. Стопки документов, папки формата 13 на 16, между ними кое-где голые участки столешницы и похожие на угри розовые флуоресцентные клейкие листки. Одни были чистыми, на других темнели слова, неизменно взятые в скобки вопросительными знаками. Люсия поймала себя на попытке представить, что произойдет в северо-восточном Лондоне с процентом раскрываемости, если такие листки вдруг утратят клейкость. Возможно, в суд станет поступать больше дел, буксующих ныне в атмосфере всеобщей нерешительности.

– Собственно, и все, Люсия. Причина вам известна. Объяснять, в чем она, необходимости нет.

Коул повернулся к ней. Он не побрился, заметила Люсия. Либо запаздывал утром, либо не решился коснуться бритвой кожи под носом и вокруг губ, все еще пятнистой, пораженной герпесом.

– Нет, – сказала Люсия. – Объяснять, в чем она, мне не нужно. Но вы могли бы сказать мне – в ком?

– В ком? Что значит «в ком»?

– На кого Тревис может опереться в этом деле, как на преданного друга?

Коул покачал головой.

– Я уже говорил вам, Люсия, не будьте наивной.

Он зашел за стол.

– Бросьте, шеф. Если вы скажете мне, что я смогу с этим сделать?

Коул вздохнул. Снова потер лоб.

– Тогда зачем вам это знать, Люсия? Почему вам обязательно все нужно знать?

Люсия едва не рассмеялась. И почти уж собралась напомнить главному инспектору, в чем состоит ее работа, в чем состоит ее и его работа. Но воздержалась, сказав взамен:

– Отец Эллиота Сэмсона говорил мне, что статус школы меняется. Упомянул о некоем плане правительства, о частном финансировании, о большей самостоятельности. Сказал, что она будет одной из первых таких школ.

Коул пожал плечами:

– Мне об этом ничего не известно.

– Насколько я себе представляю, здесь замешаны большие деньги. Масса коммерческих интересов.

– Вероятно. Возможно. Кто, к черту, может об этом знать?

– И, надо полагать, публичное обвинение ни к чему хорошему в этом случае не приведет, так? Возможно, даже напугает кое-каких людей, которых правительству пугать совсем не хочется.

Коул сел. Взял со стола один из документов, заглянул под прилепленный к нему клейкий листочек.

– Или все намного проще? Ближе к нашему дому? – спросила Люсия. – Суперинтендент. Ваш босс. Я заметила, он состоит в правлении школы.

Коул, не поднимая головы, взглянул на нее.

– Поосторожнее, Люсия.

– Сомневаюсь, что ему хочется оказаться припутанным ко всему этому, я права? Думаю, он предпочел бы, чтобы мы оставили мистера Тревиса и его школу в покое.

Коул возвратил документ на стол.

– Для полицейского, которого язык только что довел до временного отстранения от работы, вы, детектив-инспектор Мэй, выглядите на удивление не способной держать его за зубами.

Люсия вспыхнула. Но все же удержалась от резкого ответа, едва не сорвавшегося с ее губ. Коул медленно выпустил из легких воздух и снова уткнулся в документ.

– И что будет дальше? – наконец, спросила Люсия.

– Будет разбирательство. Вам объявят выговор. Возможно, понизят в должности, по крайней мере, на время. И посоветуют подать заявление о переводе.

– О переводе? Куда? – Люсия прищурилась. – И кто посоветует?

– Да куда угодно, лишь бы подальше от уголовного розыска. А совет вы получите от дисциплинарной комиссии. Вероятно, от ваших коллег. От меня.

– От вас, – эхом откликнулась Люсия. – А если я не соглашусь?

Губы Коула изогнулись в невеселой улыбке.

– Тогда, полагаю, вас переведут без вашей просьбы.

– Вы не сможете это сделать.

– И смогу, и сделаю. Да и что тут такого страшного, Люсия? И вы, и я, мы оба знаем, что я лишь окажу вам услугу.

– Услугу? И в чем же она будет состоять?

Коул откинулся на спинку кресла. Повел подбородком в сторону двери.

– Что там у вас происходит? Происходило прежде. И произошло только что.

Люсия скрестила на груди руки:

– Может, вы сами мне это скажете?

– Следите за вашим тоном, инспектор.

– Да, сэр. Простите, сэр. Но мне было бы интересно узнать, что вам, по-вашему, удалось заметить. Сэр.

На миг ей показалось, что Коул не ответит. Он сердито взглянул на Люсию, а когда она ответила ему таким же взглядом, покраснел.

– Я заметил разлад там, где прежде все было спокойно, – сказал он. – Я заметил раскол и раздоры там, где прежде полицейские считали друг друга лучшими друзьями. Вот что я заметил, инспектор.

– Прежде. То есть до того, как я поступила сюда.

– Да, Люсия. До того, как вы сюда поступили.

Люсия вздернула подбородок.

– И это все, что вы заметили. Больше ничего.

Главный инспектор кивнул.

Люсия вытянулась в струнку.

– Насколько я понимаю, вы разговаривали с Тревисом, – сказала она. – И похоже, обнаружили, оба, что у вас имеется множество тем для обсуждения. Возможно, даже побратались, как парочка отставных сержантов на вечеринке.

– И что это должно означать, черт подери? – спросил Коул.

Люсия уже направилась к двери. Прежде чем ответить, она остановилась, обернулась.

– Ничего, что способно встревожить вас, главный инспектор. Просто мне стало казаться, что вы и Тревис обладаете общностью взглядов. – Она сделала еще шаг к двери и остановилась снова. – Хотя, если вдуматься, «взгляды» – слово не самое правильное.

Когда она направилась от своего стола к выходу, Гарри окликнул ее. Люсия обернулась, чуть подняла руку, но шагу не сбавила. Уолтер что-то сказал, когда она поравнялась с его креслом, она его проигнорировала. А дверь, ведущую на лестницу, толкнула с большей, чем намеревалась, силой. Дверная ручка врезалась в и без того уж потрескавшуюся штукатурку, по лестничному колодцу унесслось в глубины здания дребезжание дерева, стекла и металла.

Люсия последовала за ним.

Жары она, выйдя на улицу, не заметила. Миновала газетную лавочку, но тут же развернулась и вошла в нее. Купила у стоявшего за прилавком сутулого бангладешца красную пачку «Мальборо» и коробок спичек и ушла, не дожидаясь сдачи. Нашла скамью. Скамья покрытая, как, похоже, и все скамьи Лондона, рисунками и птичьим пометом, былы с одного края чем-то заляпана, – скорее всего, банановой мякотью, но не обязательно. Люсия села. Скамья смотрела на улицу. Перед Люсией почти сразу остановился автобус. Дверцы открылись, водитель взглянул на нее, она на водителя, дверцы закрылись, автобус уехал. Люсия вытащила из пачки сигарету и раскурила ее – с третьей спички.

Она курила. Подошли и ушли три автобуса, она продолжала курить. У ног ее лежало четыре или пять фильтров, один, по меньшей мере, еще дымился. Она прикурила от сигареты, которую держала в руке, следующую, а окурок бросила на землю. Первая затяжка новой сигареты оказалась на вкус еще хуже последней затяжки старой. Собственно, это относилось к каждой из затяжек; Люсия не получала ни удовольствия, ни облегчения. Она затянулась еще раз, притягивая огонек к фильтру, но сделала это слишком резко и у нее перехватило горло. Она закашлялась. Наклонилась к земле и ее вырвало. Рвота забрызгала туфли Люсии, залила сигаретные бычки. Подъехал еще один автобус, но этот даже дверей открывать не стал. Люсия сплюнула. Выпрямилась, вытерла рукавом рот. На глазах выступили слезы – из-за спазмов рвоты, но Люсия вдруг обнаружила, что не может остановить их поток Она уткнулась лицом в сгиб локтя. Откашлялась, сплюнула снова. И тут заметила, что в кулаке ее зажата пачка сигарет. Уже раздавленных, она рефлекторно сжала пачку при первой же конвульсии мышц живота. Люсия бросила пачку на скамью, в следы «банана», и встала.

Какое-то время она брела по улице. А поняв, что ноги тащат ее к школе, повернула налево, потом снова налево и оказалась на краю парка Финсбери. День был будничный, время ленча еще не наступило, солнце едва различалось в небе, и тем не менее, лужайки были усеяны одеялами, людскими телами и подготовленными, только разожги, мангалами. Люсия нашла место подальше от людей, легла. Во рту стоял вкус табачной смолы и рвоты. Горло саднило, будто она проспала всю ночь с разинутым ртом. Очень хотелось пить, однако мысль о том, что придется снова вставать и тащиться на поиски воды, нагнала на нее сонливость. Я в Лондоне, сказала себе Люсия, сейчас лето, значит рано или поздно пойдет дождь. И когда он пойдет, я так и буду лежать вот здесь. Раскрою губы, повернусь к небу и капли дождя ударят в лицо и стекут в рот.

Впрочем, кончилось тем, что дождя она дожидаться не стала. Поднялась, подождала, пока уймется головокружение, и побрела к воротам парка. Встала в ближайшем «Сейнсбери» в очередь, купила воды. И прямо в магазине выдула половину бутылки, тотчас пожалев об этом. От воды, до того холодной, что она и выливалась-то из бутылки с трудом, застучало в голове и заныло в желудке. Она голодна, сообразила Люсия. Ничего не ела со вчерашнего вечера, а сейчас почти… сколько? Она спросила у прохожего. Четыре. Больше четырех. Иди домой, велела она себе. Да только домой идти не хотелось. Во всяком случае, к себе домой. И она снова пошла куда глаза глядят, и увидела кафе, которое хорошо знала, и села у окна с куском шоколадного торта, и стала смотреть на здание, стоявшее по другую сторону улицы.

Она пила чай. Выпила три чашки, пока снаружи не стал меркнуть свет, а владелец кафе на начал описывать вокруг нее круги, прибираясь. Когда он отошел, ушла и Люсия. Постояла немного, поеживаясь, в дверях кафе, прошла квартал, вернулась назад, прислонилась, упершись в нее каблуком, к стене стоявшего рядом с кафе офисного здания. На третьем этаже дома напротив еще горел свет. Шторы оставались не задернутыми. Ни у входа в дом, ни на лестнице, поднимавшейся из его вестибюля, никого видно на было. И Люсия ждала, отворачиваясь в сторону и снова возвращаясь взглядом к входу.

Когда он, наконец, собрался домой, время было уже позднее. Поначалу Люсия не была уверена, что это он, но когда он уронил ключи, выругался и, оторвав от асфальта каблуки, наклонился, чтобы поднять их, узнала его. И, не позволяя себе передумать, перешла улицу. Остановилась между машинами, в шаге от тротуара. Сказала, здравствуй, но слово это застряло в горле. Сказала еще раз, громче. И маячивший перед Люсией мужчина повернулся и шагнул к ней из тени.

Все забудется. Ведь так? И никто ничего помнить не будет. Потому что никого это не волнует. Даже сейчас, когда об этом пишут в газетах. Ведь зачем люди покупают газеты? По той же причине, по какой смотрят кино или читают романы. Чтобы развлечься. Это развлечение. Они читают статьи и ахают или цокают языками – те-те-те, – но реальным ничто им не кажется. По-настоящему реальным. Они смотрят на фотографии, фотографии смотрят на них, людей передергивает, они говорят, да вы просто в глаза его взгляните, сразу же все видно, верно? Все видно по глазам. И снова цокают языками, переворачивают страницу и начинают читать о лисьей охоте, или о росте налогов, или о том, что такая-то знаменитость пристрастилась к наркотикам. Будь это для них реальным, о развлечении и речи бы не шло. И если бы это их волновало, они бы страницу не переворачивали. Не смогли бы. Да если бы то, о чем пишут в газетах, представлялось людям реальным, они бы и газет не покупали, вообще. Лежали бы ночами без сна, как я. И терзались бы отчаянием, как я. Отчаянием.

Даже вы. Почему вы здесь? Вас же это не волнует. Вы, может, и думаете, что волнует, но нет. Вы здесь потому, что такова ваша работа. Пришли бы вы ко мне, не будь это вашей работой? И эти ваши вопросы. Почему вы их задаете? Как то, что я вам расскажу, сможет изменить хоть что-нибудь? Никак не сможет. Феликс мертв. Его убили. Моего сына не стало, и скоро я окажусь единственным в мире человеком, еще помнящим, что он вообще жил на свете. Он умер зазря, инспектор. Так ведь, кажется, принято говорить? Умер зазря и с этим мне смириться труднее всего.

Вы знаете, что пережил Феликс? Не знаете. Я не виню вас за это, потому что откуда ж вам знать? Этого даже Феликс не знал. Он и не родился еще, а уже был близок к смерти, как я к вам – здесь, сейчас, в этой комнате. Дети, с которыми он мог подружиться, умерли. Родственники его умерли: тетя, моя сестра, дядя, мой брат, дедушка с бабушкой. Его отец, который даже не знал, что станет отцом, тоже умер. И умерли они без всякой причины, совсем как Феликс. Умерли, потому что им сказали, верьте вот в этого Бога, Он вас спасет. Но это был неправильный Бог. Кто-то, у кого было оружие и друзья, у которых тоже было оружие, решил, что этот Бог неправильный. Настоящий Бог, говорили они, гневлив. Настоящий Бог мстителен. А после выяснилось, что настоящий Бог – дьявол.

Но Феликс выжил. Я выжила, потому выжил и Феликс. Мы перебрались в Англию. В Лондон. Величайший из городов мира. В Лондоне, говорили нам, умирают только старики. Только больные, да и те не всегда. А без причины не умирает никто. Никто не умирает за Бога, которого не существует. Здесь и оружия-то ни у кого нет, говорили нам. Даже у полицейских нет оружия. Умереть в Лондоне от выстрела. Ха! Да ни в коем случае, разве что пуля сюда из Африки долетит. Так что чувствуйте себя спокойно. И мы решили, что спасены. Решили, что переезд в Англию спас нас.

Он хотел стать официантом. В ресторане. Такая у него была честолюбивая цель. Я засмеялась, когда он сказал мне, и он спросил, почему я смеюсь? Я перестала смеяться. Сказала ему, ты будешь официантом, Феликс. Будешь, если таков твой выбор. Ты можешь быть и врачом, так что подумай о том, чтобы стать врачом, но если решишь стать официантом, я все равно буду любить тебя по-прежнему. Он сказал, что подумает. Сказал, официанты получают чаевые, мама. Врачи же чаевых не получают, правда? Мне пришлось согласиться с ним. Я сказала, нет, Феликс, не получают. А он говорит, я вчера смотрел в окно и увидел, как один мужчина в ресторане дал официантке бумажку, деньги. Сложил их и сунул ей в карман, вот сюда, в карман на груди. Так что, наверное, я все-таки в официанты пойду. Но я еще подумаю. Раз ты хочешь, чтобы я подумал, я подумаю. Так он сказал.

Он много трудился. Старался много трудиться, но его подводило воображение. Он был мечтателем. Слушал учителя, слушал, а после не мог припомнить, в какой миг слушать перестал. Он смотрел на страницу в книге и натыкался на какое-то слово, и это слово уводило его куда-то, – но не концу предложения. Он сам говорил мне об этом. Учителя рассердились на него, а потом и на меня рассердились, и я поговорила с Феликсом, тогда-то он мне все и рассказал. Сказал, мама, ну что я могу поделать? Я хочу учиться. Знаю, как это важно, учиться. Но мне нужно столько всего обдумать. Я стараюсь сдерживать мысль, но у меня не всегда получается. Она глотает меня – так, точно ей пить хочется, а я стакан воды. Что я могу поделать?