Текст книги "Разрыв"

Автор книги: Саймон Лелич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

Я не могла сердиться на него. Как я могла на него сердиться? Я думаю, инспектор, что официантом он все же не стал бы. Но и врачом, наверное, тоже. Он мог бы сочинять книги, петь, писать картины. Создал бы что-то прекрасное. Он уже был прекрасен и все, что он делал, было прекрасно, но другие не видели его таким, каким видела я. А могли бы.

Но нет, не видели. Не видели, пока он не погиб. Особой популярностью Феликс не пользовался. Отчасти, я думаю, из-за его мечтательности, но главным образом потому, что он приехал из Африки. Он был британцем, англичанином, лондонцем, но приехал из Африки. Поэтому учителя были недовольны его отношением к учебе, а дети, остальные дети – цветом его кожи. Даже черные дети, инспектор. Особенно черные. Они говорили, что Феликс уж слишком черный. Прозвали его Африкой, как будто само это слово уже оскорбительно. Иногда били его. Били, смеялись и говорили, если тебе так больно, чего ж у тебя даже синяков не остается, почему мы ни одного ни разу не видели?

Это происходило и в школе, и вне школы, и до уроков, и после. Феликс только плечами пожимал. Говорил мне, не волнуйся, мама, не плачь. Я сам виноват, наверняка, сам. Не плачь. А мне хотелось, чтобы его отец был жив, был здесь, с нами. Ведь отец для этого и нужен, правильно? Чтобы защищать семью. Я пыталась, но у меня ничего не получалось, ничего, ничего. Я могла бы ходить с ним в школу, из школы, но это кончилось бы тем, что спасаться бегством пришлось бы нам обоим. Могла попробовать поговорить с родителями, но тогда Феликс увидел бы, как на его мать орут, как ее оплевывают, как над ней смеются, и понял бы то, что понимать ему было, как я считала, рано – понял бы, что о нас думают люди, что они думают о месте, в котором мы родились, чего мы, по их мнению, стоим. Я разговаривала в школе с учителями, с директором, они кивали, принимали участливый вид и уверяли меня, что мальчики всегда дерутся, так уж принято в этой стране, миссис Эйби. В этой стране. Как будто она – их страна, а не моя, не страна моего сына. Так принято. Вроде как постановлено, решено и никогда не изменится. Я эти слова слышала и прежде, инспектор. В тех местах, откуда я родом, такие слова – что-то вроде лекарства, они позволяют быстрее справляться с болью. Но не здесь же. Не в Величайшем из городов мира.

Так что я ничего не жду. Научилась ничего не ждать. Вы кажетесь приятным человеком. Добрым. Но знаете, чем это, по-моему, закончится? Да оно уже и закончилось. Не для меня, для меня оно не закончится никогда, но для всех остальных закончилось, едва начавшись. Феликс жил, а теперь он мертв и все уже забывают его имя. Вот скажите: вы будете помнить его имя? Хотя бы год. Месяц. Неделю. Будете?

Ладонь погладила ее по щеке, и она вздрогнула.

– Лулу.

Она отвернулась.

– Лулу. Проснись.

Теперь ладонь легла на плечо, попыталась оторвать ее от подушки.

– Лулу. Мне нужно идти.

На этот раз сознание Люсии отметило имя, которым он ее называл. Она приподняла голову, чуть-чуть.

– Не называй меня так.

Она попыталась открыть глаза, но веки не слушались ее. Подушка притягивала к себе, одеяло удерживало на месте.

Шаги, звяканье ключей. Приглушенный шум текущей воды, снова шаги, совсем рядом. Она повернулась на спину, заставила глаза открыться. Выпростала из-под одеяла руки, потерла кончиками пальцев переносицу.

– Ты храпишь, Лулу. По-прежнему храпишь.

– Я не храплю, – сказала Люсия и села, оставив под одеялом только ноги. – И не называй меня так.

Дэвид надел пиджак, вытянул из его рукавов манжеты рубашки.

– Не называть как? – он заозирался. – Куда подевался мой телефон? Ты моего телефона не видела?

– Как называешь. Не называй.

– Лулу? Я всегда называл тебя Лулу.

– Знаю. Но теперь меня называет так еще кое-кто. Наверное, от тебя когда-то услышал.

– Кто именно? Что услышал? Да где же, черт его побери, телефон?

Телефон Люсии, «Нокиа», лежал на кофейном столике. Она потянулась к нему, набрала номер, который все еще помнила наизусть.

– Один тип, о котором мне не хочется вспоминать, – сказала она и подняла телефон к уху. Послышался длинный гудок, а следом, через полсекунды, глухие звуки песни в стиле «соул», которую Дэвид выбрал в сигналы вызова. Звуки исходили из кармана его пиджака.

– Эта песня, – сказала Люсия. – Это наша песня.

– Ты всегда говорила, что у нас нет песни. Что иметь общую песню – безвкусица.

– Знаю. Так и есть. И все-таки.

Дэвид ушел на кухню. Люсия услышала, как он открывает холодильник, достает какую-то бутылку, пьет из нее. Он вернулся в гостиную.

– Мне пора, – сказал он, но все же остановился прямо за кофейным столиком. Взглянул на выходную дверь, потом повернулся к Люсии.

– Итак, – сказал он. – Что мы выбираем?

– То есть?

– Ну, я поцелую тебя на прощание или еще что?

Люсия сбросил с кушетки ноги, выпрямилась.

– Что? – переспросила она. – Нет, конечно. С какой стати?

Дэвид провел ладонью по своей голове, от макушки ко лбу. Волосы у него были все той же длины, но теперь казались поредевшими, стрижка не столько говорила о моде, сколько бормотала что-то, отрицавшее ход времени. И хорошо, подумала Люсия. Это придает ему более уязвимый вид. Делает не столь похожим на самца.

– Не знаю, – сказал Дэвид. – Ты же спала здесь. Обычно, я целую на прощание женщин, которые здесь спят. Когда ухожу сам или они уходят. Чаще, когда они.

– Я не спала здесь. Я спала на твоей софе. И что это еще за женщины, которые здесь спят? Кто здесь спит? Какие женщины?

Дэвид усмехнулся:

– В чем дело, Лулу? Ты ревнуешь?

Люсия рассмеялась. И этот смех показался ей самой каким-то неубедительным.

– И ты, и я, мы оба знаем, что единственные женщины, какие когда-либо проводили ночь в этой квартире, это я, Барбарелла, – она ткнула пальцем в плакат на стене, – и твоя мать. Ах да, и Вероника. Как же это я про Веронику-то забыла?

– Виктория, – сказал Дэвид. – Виктория, а не Вероника.

– Виктория, Вероника, Верукка. Кстати, что с ней теперь?

Дэвид переступил с ноги на ногу, снова погладил себя по голове.

– Она ушла. Ее у нас увели.

– Конокрады?

– Другая фирма. Увела другая фирма.

– Ну, – произнесла Люсия, – может, оно и к лучшему. Все равно это был не твой тип. Слишком шерстистая.

– Она не была шерстистой.

– Я видела ее голой, Дэвид. Была. Шерстистой – в лучшем случае, пушистой.

Дэвид покачал головой. Шагнул было к двери, но остановился.

– Ты-то как? Встречаешься с кем-нибудь? Филип сказал мне, что у тебя никого нет.

– Он ошибается, – сказала Люсия. – Я встречаюсь с одним человеком.

– Ни с кем ты не встречаешься.

– Встречаюсь. Его зовут…

– Его зовут?

– Его зовут Гарри. Мы вместе работаем. На работе и познакомились.

– Гарри? – переспросил Дэвид.

– Гарри, – подтвердила Люсия.

Дэвид кивнул. Снова улыбнулся.

– Ну правильно, – сказал он.

– Что? – спросила Люсия.

– Ничего.

– Что? Ничего что?

– Ничего ничего. Просто, ну… Если ты действительно встречаешься с этим самым Гарри, так что же ты делаешь здесь? На моей софе? Одетая в мою футболку и мало во что еще?

Его взгляд скользнул по талии Люсии и спустился ниже. Люсия, опустив глаза, обнаружила, что ее ноги, ее бедра больше уже не укрыты одеялом. И набросила его поверх ног.

– Тебе же идти пора, Дэвид.

– А? О черт. Чертчертчерт. – Дэвид развернулся и выскочил из комнаты. Люсия услышала, как он снимает туфли с обувной стойки в прихожей. Впрочем, миг спустя, он снова появился в двери. И ни следа улыбки на его лице уже не было.

– Господи-Боже, Люсия. Ты случаем не… Ну, то есть, не…

На этот раз Люсия рассмеялась искренне.

– Сколько времени-то прошло, а, Дэвид? Шесть месяцев? Семь? Не думаю, что даже твоя футболка позволила бы мне скрывать это до самого утра.

Дэвид закрыл глаза. Вздохнул. Открыл снова.

– Слава богу, – сказал он. – Прости, но… Слава богу.

Люсия постучала себя пальцем по запястью.

– Верно, – сказал Дэвид и снова исчез. А после крикнул ей из прихожей: – Так в чем же дело, Лулу? Ты приходишь в мою квартиру посреди ночи…

– Была половина десятого, Дэвид.

– …посреди ночи, после шести месяцев, в которые и разговаривать со мной практически не желала. Съедаешь три кусочка омлета, который я для тебя приготовил и заваливаешься спать на мою кушетку. Если ты не беременна, почему пришла сюда? – Он снова появился в проеме двери. – Тебе нужны деньги? Так что ли?

– Нет! Господи, нет.

– Я к тому, что мне это труда не составит. Я же знаю, тебе туго приходится: квартира, никто не помогает. Я так понимаю, платят тебе не очень много.

– С квартирой все в порядке, – сказала Люсия. – С деньгами тоже.

И тут же сообразила, что это «в порядке» может теперь продержаться не долго.

– Просто я подумала… не знаю. Что мы могли бы позавтракать вместе или еще что.

Возившийся с галстуком Дэвид поднял на нее взгляд:

– Позавтракать?

Люсия кивнула:

– Позавтракать. Вдвоем.

И мгновенно поняла, как это может быть понято.

– Я хотела сказать, ты и я. Не вдвоем, каждый сам по себе. Не мы. – Она закрыла глаза, помахала ладонью. – Просто позавтракать. У тебя найдется время?

– Для завтрака?

– Да.

– И нас будет только двое?

Люсия вздохнула:

– Да, только я и ты.

Дэвид закивал.

– Ладно. Конечно. Найдется. Как насчет «Киулло»? Знаешь, на Чатерхаус-стрит?

– Найду. В час?

– В час, – эхом отозвался Дэвид. Он шагнул в сторону, потом снова появился в проеме. – Но ты уверена, что не беременна?

– Я не беременна, Дэвид. Вот те крест.

– И насчет поцелуя тоже уверена? Я бы тебя только в щечку чмокнул.

– Обойдемся без этого, – сказала Люсия.

Квартира не изменилась. Те же белые стены, тот же зеленый ковер. И мебель та же, стоит по тем же местам, у тех же стен, и выглядит лишь самую малость более обшарпанной, чем прежде. Даже Джейн Фонда, и та все еще была ее обитательницей, результатом компромисса, которого Дэвид и Люсия достигли в самом начале их сожительства и о котором Люсия жалела на всем его протяжении: она получила право вето, относившееся к каждой стене квартиры, а Дэвид – возможность оставить Барбареллу на каминной полке. Она же вставлена в рамку, говорил Дэвид: значит это произведение искусства. Она затянута в резину и титьки одну к другой прижимает, возражала Люсия: значит это порнуха.

В общем, квартира какой была, такой и осталась, и тем не менее, все в ней казалось изменившимся. Прежде всего, другими стали запахи. В ванной, к примеру, пахло чистящими средствами, совершенно как в общественном туалете; в кухне – пролитым молоком – вытертым, но не дочиста. В гостиной появился новый телевизор. Большой – поставь его плашмя торцом к стене, за ним обедать можно будет. И колонки. Едва ли не десятки колонок, подвешенных на самой разной высоте и повернутых под самыми разными углами. Не так чтобы очень большие, они нависали над головой, точно видеокамеры в лифте. В пустоты, возникшие после исчезновения книг Люсии, поналезли пластиковые коробки с DVD, CD и видеоиграми. И бутылки с выпивкой – польской водкой, американским бурбоном, чем-то желтым, итальянским, – расставленные в орнаментальном порядке. А углы гостиной были обжиты кактусами. Кактус – растение мужское, давным-давно решила для себя Люсия: ухода большого не требует, зато всегда есть чем перед гостями похвастаться.

Примерно такое же ощущение возникает, подумала Люсия, когда вдруг находишь свитерок, который когда-то любила – натягиваешь его, а он и тесноват, и попахивает затхло и цвет тебе не к лицу. Собираясь покинуть квартиру, она испытывала облегчение. Облегчение же испытывала Люсия и от того, что свидание с Дэвидом не привело к рецидиву давних чувств, которого она так боялась. Она любила его, потом какое-то время ненавидела, однако за время, минувшее со дня их последней встречи, чувства, которые она к нему питала, похоже, утвердились – незаметным для нее образом – где-то посередке между этими крайностями. Они еще оставались переменчивыми, предательскими. Если бы Дэвид, к примеру, настоял на прощальном поцелуе, она не смогла бы ему отказать. Некий вероломный рефлекс мог даже подтолкнуть ее губы поближе к его губам. Но он ее не поцеловал. Сказал себе, что она ему не позволит. И это походило на прогресс. Не на победу, куда уж там, но все-таки на прогресс.

Она захлопнула за собой дверь. Надела на плечо сумку, проверила, защелкнулся ли дверной замок, и пошла к лестнице. И оглянуться позволила себе всего один раз.

– Дэвид.

– Лулу.

– Прошу тебя, Дэвид. Перестань.

– Что именно?

До этой минуты он постукивал ногтями по бокалу. Теперь же согнул пальцы и убрал от него руку.

– Не это. Перестань… Перестань так улыбаться.

– Как?

– Так, точно ты на свидание пришел. Ты не на свидании.

– Но и не на деловой же встрече.

– Именно. Именно на деловой.

Улыбка Дэвида стала шире.

– Как скажешь, Лулу.

– И перестань называть меня Лулу. – Она отвернулась. – Мне от этого только труднее становится.

Официант принес Люсии воду, которую она попросила, засуетился, протирая винные бокалы, открывая для Люсии и Дэвида меню. Как только он отошел, Люсия свое закрыла и отложила в сторону.

– Мну нужно поговорить с тобой, – сказала она. – Я могу с тобой поговорить?

– Конечно, – ответил Дэвид. – Мы же для этого сюда и пришли, верно? Поговорить.

Он наклонился вперед, потянулся к Люсии. Она позволила ему коснуться ее пальцев, но тут же отдернула руку.

– Дэвид…

– Послушай, Люсия. Я был неправ. Договорились? Я совершил ошибку и с тех пор за нее расплачиваюсь. Пожалуйста, позволь мне все исправить.

Люсия покачала головой. Убрала руки под стол.

– Дэвид. Выслушай меня.

Однако продолжить она не смогла – появился другой официант, с карандашом и блокнотом в руках. Люсия снова открыла свое меню, и повела рукой в сторону Дэвида: заказывай первым. Он выбрал спагетти. Люсия поискала в меню супы, однако, найдя их, передумала.

– У вас есть шоколадный торт? – спросила она.

– Есть прекрасное пирожное «Валрона», подается с засахаренными апельсинами.

– Но оно шоколадное?

– Да, мадам.

– Вот его и несите, – сказала Люсия. – Спасибо.

И закрыла меню.

Официант удалился. Люсия подняла взгляд на Дэвида, сидевшего, слегка наклонив голову и прикрыв ладонью лоб. Она поневоле улыбнулась, поняв, что ее заказ едва не вогнал Дэвида в краску. Она совсем забыла об этой его черте: он побаивался официантов. Ни убийца, ни насильник, ни даже судья коронного суда не действовали на Дэвида так, как итальянец в галстуке-бабочке и с блокнотом в руке.

– Мне нужна твоя помощь, Дэвид, – сказала Люсия. – Потому я и здесь.

– Ты уже говорила это. Вчера ночью.

– Да. Я знаю. Но послушай. Это единственная причина, по какой я сюда пришла.

В улыбке Дэвида проступил оттенок сомнения:

– Но я думал, что ты говорила о… В общем, когда ты заговорила о помощи, я решил, что ты имеешь в виду…

– Секс.

– Нет! Черт. Не секс. – Уголок его рта чуть дернулся кверху. – По крайней мере, не сию же минуту.

Люсия сделала круглые глаза.

– Я пытаюсь говорить с тобой серьезно, Дэвид. Пытаюсь вести серьезный разговор.

– Я тоже, Люсия. Но посуди сама, что я должен был подумать? Ты же не станешь отрицать, что подавала мне определенные сигналы.

– Неправда, – ответила Люсия. – И ты знаешь, что это неправда.

– Ты обняла меня. Как только увидела, так сразу и обняла.

– Это был рефлекс! Платоническое объятие.

– Ты весь вечер смеялась над моими шуточками. А они и смешными-то не были.

– Я смеялась из вежливости, Дэвид. А особенно смешными твои шутки и вправду никогда не были.

– Ты даже позволила мне поцеловать тебя на ночь.

– Ты поцеловал меня на ночь? Когда это, интересно узнать?

– Когда ты лежала. На кушетке.

– Лежала? Закрыв глаза? И размеренно дыша? Это называется сном, Дэвид. Я спала. Ты, может, и поцеловал меня, но, поверь, без моего на то согласия.

Дэвид поерзал в кресле. Скатерть пошла морщинами. Он ладонью разгладил ее.

– Ну, так или иначе. Главное, что ты провела ночь в моей квартире. Одетой только в трусики и мою футболку.

Столик их располагался в углу, напротив стойки бара, вдали от входа. Сзади над Люсией нависали листья пальмы, – низко, кончики их касались волос на ее затылке. К тому же ей было не по себе от того, что люди, сидевшие за столиком напротив, посматривали на нее. Поэтому, заговорив снова, она постаралась, чтобы голос ее звучал негромко.

– Выброси все эти мысли из головы, – сказала она. – Потому что это было всего лишь моей ошибкой. Совершенно явной. Мне следовало подождать до утра. А может, и вообще не приходить.

Она попыталась встать. Но прежде чем ей удалось выбраться из-под пальмы, Дэвид, потянувшись через стол, положил ладонь на ее предплечье.

– Подожди, – сказал он. – Подожди. Прошу тебя, Люсия, сядь.

А тут еще официант принес заказанную еду, преградив единственный путь, каким Люсия могла убраться из ресторана. Она заколебалась. Взглянула на Дэвида.

– Ну, прошу тебя, – сказал он. – Сядь.

Люсия опустилась на краешек кресла, официант расставил по столу тарелки. Пирожное оказалось коричневым. И, насколько могла судить Люсия, это была единственная характеристика, какую оно делило с рисовавшимся ее воображению шоколадным тортом. Она отодвинула от себя тарелку и стала наблюдать за Дэвидом, ковырявшимся вилкой в спагетти.

– Знаешь, Дэвид. Прости меня. Если я внушила тебе какие-то ложные надежды, мне очень жаль. Но ведь не мог же ты ожидать… после того, как ты со мной поступил …

Дэвид кашлянул. Еще раз ткнул вилкой в спагетти, затем отложил ее и поднял взгляд на Люсию.

– Что я могу сделать, Люсия? Ты сказала, что нуждаешься в моей помощи. Что я могу сделать?

Люсия протянула через стол руку, просунула пальцы под его ладонь. Улыбнулась.

– Спасибо, – сказала она. – Правда, спасибо.

Дэвид пожал плечами:

– Я пока ничего не сделал. Ты даже не объяснила мне, чего хочешь.

– Нет, – согласилась она. И убрала руку со стола. – Не объяснила.

– Ну так? Объясни.

– Пока мне нужна всего лишь информация.

– Информация? Какого рода?

Люсия оперлась локтями о стол – там, где следовало стоять ее тарелке.

– Для начала расскажи мне то, что рассказал Филипу. А потом… Ладно. Потом видно будет.

Он показал мне пистолет.

Ну, не то, чтобы показал, но пистолет я видел. За неделю до выстрелов. Мы были в учительской, я сидел рядом с ним и увидел пистолет, когда он открыл кейс.

Собственно, я всего лишь предполагаю, что пистолет был тем самым. Если честно, вид у него был такой, точно из него и выстрелить-то невозможно, хотя, конечно, то, что о нем рассказывают, ерунда. Старинный пистолет. Музейный экспонат. Времен Бог знает какой войны. Ведь о нем все так говорят, верно?

В общем, я полагаю, что это тот самыйи был. Он лежал в кейсе между какой-то папкой и стопкой бумаг, лежал, точно плоский термос, или коробка с завтраком, или еще что. Как что угодно, но только не пистолет.

Я говорю, шутливо так, Сэмюэл. Надеюсь, эта штука не то, чем она кажется. Он отвечает, прошу прощения? И я киваю. Вон та, говорю. В кейсе. Это же не то, что я думаю.

А, произносит Сэмюэл. Вы об этом?

Он поднимает крышку кейса, достает пистолет, держа его за рукоять. Кладет палец на спусковой крючок и какой-то миг дуло пистолета смотрит прямо в мой лоб.

Я снова усмехаюсь. Полицейский из меня получился бы так себе, верно? Кто-то целит мне в лоб из пистолета, а я только и могу, что нервно хихикать. Так или иначе, именно это я и делаю. И говорю, Сэмюэл, я предпочел бы… ну, то есть, не могли бы вы… И все хихикаю, мне даже предложение закончить не удается.

Сэмюэл опять произносит, а. Говорит, нет-нет-нет, не беспокойтесь. И поворачивает дуло так, что теперь оно направлено на крышку его кейса, на стоящую вертикально крышку, за которой сидит, прямо напротив нас, Теренс, Теренс Джонс, Ти-Джей для тех, кто его близко знает, – вот прямо на него Самуил пистолет и наставляет. Ти-Джей этого не видит, потому что читает газету, да и пистолет загорожен от него крышкой кейса. А палец Сэмюэла так на спусковом крючке и лежит, и я просто вижу – сейчас он на него нажмет. Выстрелит. Из пистолета. В Ти-Джея.

И что я делаю?

А ничего я не делаю. Только смотрю. Это все, на что я способен. Я уже говорил, попади я в ваши ряды, вы бы очень сильно обрадовались.

Однако выясняется, что пистолет попросту не стреляет. Сэмюэл нажимает на крючок, а крючок заело. Он не двигается. Сэмюэл смотрит на меня и не то, чтобы улыбается, но видно, все же, что он собой очень доволен. Вы любите кошек, инспектор? Я люблю. У меня их три. Так вот, Сэмюэл выглядит точь-в-точь как моя Ингрид, когда она слопает и свою порцию гусиных потрошков, и порции Хамфри и Богарта тоже.

Сэмюэл, говорю я. Ну, честное слово. А придумать, что ему сказать, никак не могу. Потому что, ситуация-то отнюдь не из тех, которые ты уже успел обдумать заранее, так? То есть, если ты – человек вроде меня. Мне вот интересно, инспектор: как поступили бы на моем месте вы, как по-вашему? Если бы были мной? Я-то уверен, что поступили бы правильно, и не только потому, что вас этому обучили. Сейчас для меня очевидно, что мне следовало тогда сделать. Отобрать у него оружие. Сбить его с ног. Пойти к директору, сказать, чтобы он вызвал полицию. Вот что мне следовало сделать. И теперь я жалею, что не сделал. Естественно, жалею.

Но тогда я просто ждал объяснения. Так ведь и поступают нормальные люди, столкнувшись с чем-то, лежащим за пределами их повседневного опыта, верно? Не спешат с выводами. Исходят из презумпции невиновности. То есть, они, конечно, опасаются самого худшего, но в глубине души понимают, что у происходящего есть совершенно разумное объяснение. Ведь именно это они себе и говорят, так? Минуточку, говорят они. У всего этого наверняка есть совершенно разумное объяснение.

И Сэмюэл мне такое объяснение дает.

Он роняет пистолет в кейс, этак, небрежно. Закрывает крышку, щелкает замочками. И говорит, оружие настоящее, но не работает. С сорок пятого года не работает. Он принадлежал моему деду, говорит. Правда, не всегда. Дед просто стал его владельцем. Добыл его в бою. Но посмотреть на него стоит. Дед отнял пистолет у немца, у фашиста. В Италии. Он воевал в Италии.

Очаровательно, верно? Я учитель религиоведения, однако мой предмет и предмет Сэмюэла переплетены настолько тесно, что их можно было бы преподавать по одному учебному плану. Поскольку, что такое история религии, как не история общества? И что такое вера, как не умение проникаться прошлым? Мне говорят, правда, что религиоведение преподается вовсе не поэтому. На мой взгляд, тут все зависит от того, к кому ты обращаешься – к людям старомодным или к нацеленным в будущее. Что, по-моему, и правильно, я ни на что не жалуюсь. Впрочем, боюсь, я убрел куда-то в сторону от сути дела. А суть в том, инспектор, что сказанное Сэмюэлом заинтриговало меня. Его объяснение было и логичным, и очень интересным. Это реликвия войны, сказал Сэмюэл, а он сейчас рассказывает детям о Монтекассино. И хочет увлечь их. Показать им что-то такое, что все они шеи вперед вытянут, а не будут сидеть, отвалившись на спинки стульев. Собственно, именно таких слов и можно было ожидать от Сэмюэла, потому что сильнее всего на свете он хотел пробудить в детях интерес к тому, о чем им рассказывал. Конечно, такое стремление присуще каждому учителю чтобы он ни преподавал, но для Сэмюэла оно превратилось в миссию. Он был преданным своему делу человеком. Полным решимости добиться результатов. Да он и не мог быть другим, разве нет? Иначе как бы он справлялся со всем происходившим? Как являлся бы каждый день на работу после всего, что с ним тут творили?

В общем, он меня убедил, однако мне все же было как-то не по себе.

Вы полагаете, это разумно? – спрашиваю я. Как ни крути, вы носите с собой пистолет. А ведь мы с вами находимся в школе.

Он пожимает плечами.

Я говорю, нет, серьезно, Сэмюэл. Я действительно думаю, что вам следует быть поосторожнее. Родители, директор, ученики, Господи Боже ты мой… Вы только представьте, что они могут подумать.

И Сэмюэл улыбается, и вот эта улыбка мне уже совсем не нравится. Но она была как короткий проблеск света, искра, которая вспыхивает и гаснет и после этого ты не можешь сказать, а была ли искра-то. Может быть, вы и правы, говорит Сэмюэл. Может быть, и правы.

Рад, что вы так думаете, отвечаю я, потому что мне действительно кажется… Но тут раздается звонок и все встают, потому что это последний перед ленчем двойной урок. И разговор наш прерывается.

Это было в среду, то есть ровно за неделю. И после этого я стал довольно внимательно наблюдать за ним. Во всяком случае, настолько внимательно, насколько мог. Что было непросто, поскольку классы наши находились в разных концах школы, а в учительской мы оба старались подолгу не задерживаться. У каждого из нас имелась на то своя причина. Сэмюэл был человеком довольно одиноким, да и я, как мне представляется, такой же. Однако я тешу себя мыслью о том, что мне и собственного общества хватает. Естественно, и мне выпадают мгновения, когда я изнываю по людской компании, и приходятся они обычно на такое время, когда никакой компании днем с огнем не сыскать. Как это называется – закон Мёрфи? Так или иначе, когда я прихожу в учительскую, то обычно слышу в ней голоса взрослых людей. А после того, как ты провел целый день среди пронзительно вопящих детишек, даже Ти-Джей со всеми его недостатками как-то, знаете ли, успокаивает. Но Сэмюэл – ему его собственного общества никогда не хватало. Не сочтите это зазнайством, инспектор, но я всегда видел в себе что-то вроде духовного барометра нашей школы. Естественно, это не было ролью, которую я сам для себя избрал, скорее, продолжением моей преподавательской специализации. Хотя и это неверно. Просто мне интересны люди. Вот и все. Можете назвать меня любителем лезть в чужие дела. Мне нравится выяснять, как люди справляются с тем, что с ними происходит. Справляются внутри себя. Что ими движет. Что подрывает их силы. Великого мастерства тут не требуется. Нужно просто больше слушать, чем говорить. Вот вы, инспектор, слушать, похоже, умеете и потому, уверен, хорошо понимаете, что я имею в виду. А с Сэмюэлом все было ясно с самого начала. Не то, разумеется, что он сделает. Господи. Как может человек с уравновешенной психикой ожидать подобного от кого бы то ни было? Нет, очевидным было скорее то, что он неблагополучен. Опечален, вот верное слово. Опечален, одинок и никак не может выбраться из колеи, в которую загнала его жизнь.

И стало быть, уязвим. Очень уязвим. А, как вы, наверное, знаете, время он тогда переживал трудное. Но, хотя пистолет меня и встревожил, я, даже увидев его, не проникся уверенностью в том, что Сэмюэл и впрямь собирается воспользоваться им. Вы хотите спросить, почему же тогда он носил пистолет с собой, не так ли? До выстрелов я, чтобы объяснить это, просто повторил бы вам его историю. Я верил ему, главным образом потому, что хотел верить. Хотя насчет того, что пистолет неисправен, он определенно солгал. Может, когда он нажимал на спусковой крючок, пистолет просто стоял на предохранителе, оттого крючок и не двигался. Пистолеты ведь так устроены? Я в этом мало что понимаю. Впрочем, детям Сэмюэл его не показал. Мне это известно, потому что я расспросил – аккуратно, разумеется, – одного из наших общих учеников, Алекса Миллса, когда тот помогал мне прибираться после урока в классе. И услышав его ответ, я испытал облегчение. Решил, что Сэмюэл образумился, тем все и кончилось. Мне и в голову не пришло, что он вовсе не собирался показывать пистолет своим ученикам.

Так почему же он его носил? Могу сказать вам, что яоб этом думаю. Вы ведь о выходках Ти-Джея слышали, так? О детях, о том, как они с ним обращались. И слышали, полагаю, о самом главном, о футбольном матче. Они сломали ему ногу, инспектор. Намеренно. О, я знаю, знаю, они уверяли, что это был несчастный случай, и директор поверил им, однако он был единственным, наверное, в школе человеком, который им поверил. Если он и вправду поверил. Но можете вы себе такое представить? Эти бандиты несколько месяцев травили Сэмюэла, и какое-то время ему, наверное, удавалось уверять себя, что все это безвредно – тяжело, но физически безвредно, – и тут они ломают ему берцовую кость.

Вы когда-нибудь ломали ногу, инспектор?

Ну, может быть, кость какую-нибудь? Руку?

Ладно, а я ломал и могу вам сказать, это больно. Мучительно больно. Я не очень хорошо справляюсь с болью – боюсь, и женщина из меня вышла бы никудышная! – да и Сэмюэл тоже не казался мне большим стоиком. Он испугался, инспектор. Я, собственно, это и пытаюсь сказать. И может быть, пистолет… он же сказал, что пистолет принадлежал его деду. Может быть, с ним Сэмюэл чувствовал себя увереннее. Чувствовал себя более защищенным. Менее уязвимым. Как знать, может быть, он начал носить его сразу после футбольного матча. Но, как я уже говорил, это вовсе не означало, что он собирался воспользоваться им.

И вдруг что-то изменилось. Как уже было сказано, я наблюдал за ним и в начале следующей недели, той, когда прозвучали выстрелы, понял: что-то явным образом изменилось. Я говорил вам, что он казался мне испуганным, но я считал также, что ему довольно хорошо удается скрывать это. Он словно бы разогревался, но не до кипения. Знаете, как вода в кастрюльке, стоящей на малом огне. И тут наступает понедельник. Да. И вода вдруг начинает бурлить. Все вылезает наружу. Довольно было поговорить с ним, чтобы это понять. Да просто понаблюдать за ним пару секунд. Впрочем, никто этого не делал. Никто не обращал на него никакого внимания. В конце концов, Сэмюэл, он и есть Сэмюэл. Единственным, кроме него человеком, которого учителя нашей школы старательно избегали, был мистер Тревис, однако на то и причины имелись совсем иные.

Впрочем, я-то с ним разговаривал. Я наблюдал за ним. И заметил, что в понедельник одежда на нем была той же, в какой он ушел домой в пятницу. Насколько я могу судить, костюмов у него было два – один бежевый, один коричневый – и по два дня кряду Сэмуюил ни одного из них не надевал. И рубашку он тоже менял каждый день. И галстук. Этого можно было не заметить, если… ну, если не обращать на него внимания, однако он строго придерживался своего рода кругооборота. В понедельник одно сочетание. Во вторник другое. Значительного разнообразия в стиле не наблюдалось. Подозреваю, что рубашки он покупал упаковками по пять штук. Как и галстуки. Я по этой части далеко не сноб. Конечно, по одежке встречают, так ведь принято говорить? Ну так, Аль Капоне носил гетры, а Иисус Христос лохмотья, что, на мой взгляд, и обращает споры на эту тему в бессмыслицу. Однако я знаю, насколько важны подобные вещи для других людей, для молодого поколения, в частности. Возьмите, к примеру, того же Ти-Джея. На нем, если не спортивный костюм, то итальянская спортивная куртка и галстук с узлом величиной в мой кулак. Как у футболистов, дающих интервью после игры. Потому-то я и обратил внимание на одежду Сэмюэла. Мне он всегда казался щепетильным в этом отношении, хоть и не по причинам эстетического порядка. Он словно бы принял определенную систему, чтобы больше ни о каких системах не думать. В понедельник он надевал костюм А, рубашку Б и повязывал галстук В. И точка.