Текст книги "Они принесли крылья в Арктику"

Автор книги: Савва Морозов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

На вторые сутки, однако, Северный полюс дал о себе знать. Далеко за полночь пронзительный крик, шедший откуда-то сверху, снаружи, поднял спавших в палатке людей экипажа Масленникова:

 – Полундра!

Вскакивая, мы путались в спальных мешках, толкали друг друга. Одеваясь, не попадали ногами в штанины, обували чужие унты.

 – Полундра, выходите скорее! – кричал радист Черноусов. На вахте в самолетной рации он одновременно наблюдал за льдами.

«Что же случилось? Под палаткой трещина? Она быстро расходится?» Такая мысль мелькнула сразу. Но нет, под ногами было твердо, устойчиво. Причину тревоги мы поняли, только выскочив наружу. Трещина действительно была, но прошла она не под палаткой, которую можно перенести в любой момент, а под самолетом, неподвижным уже вторые сутки. Трещина прошла не поперек, а вдоль, ровно посреди правой лыжи. Толстенный, почти в пять метров, паковый массив раскололся как сахар под нажимом щипцов. Края трещины расходились медленно. Между ними виднелась темная вода.

Скорее заводить моторы! Второй механик, Юра Соколов, стаскивал с моторов чехлы. Кекушев мчался к самолету с лампами, накачивал, разжигал их. Горячий воздух устремлялся вверх к моторам по металлическим гофрированным шлангам.

 – Лопаты, доски, живей! – заметно волнуясь, командовал Виталий Иванович.

Мы тащили из кабины доски, предусмотрительно прихваченные с Большой земли, подкапывали снег под правой лыжей, подсовывали под нее доски. Края трещины расходились.

Механики изо всех сил накачивали лампы. Горячий воздух гудел, шланги накалялись докрасна. Трещина разошлась уже на ширину лыжи, доски под лыжей начали прогибаться.

 – А ну, попробуй, крутани, – крикнул мне Соколов с правого крыла.

Легко сказать – «крутани». Я подбежал к винту, ухватился за лопасть, повис на ней всей тяжестью своих пудов. Винт не шел. Не шел и баста… На подмогу подскочили Шерпаков, Пескарев, налегли сообща на вторую лопасть. Винт пошел. Очень медленно, нехотя, но все-таки пошел.

 – От винта! – гаркнул Кекушев.

Мы отскочили. Винт вычертил первый круг. Левый мотор заработал. Трещина теперь была настолько велика, что, перешагивая ее, надо было широко расставлять ноги. Лежа на правом крыле, раскрыв капот и копаясь в моторе, Кекушев ругался беззвучно, точно шептал заклинания. Пескарев, Шерпаков, Черноусов и я прыгали у правого винта, висли на его лопастях, болтая ногами над разверзавшейся бездной. Сквозь плексиглас пилотской кабины виднелось серое, с закушенной губой лицо Масленникова.

Края трещины подходили уже к концам досок, когда заработал и правый мотор.

Котов и его люди, прибежав к нам по сигналу тревоги, изо всех сил тянули за веревки, привязанные к хвосту, чтобы помочь примерзшим лыжам оторваться от снега. Масленников дал газ. Машина сдвинулась с гибельного места и, сворачивая влево, пробежала с десяток метров.

Тут только я спохватился: так и не успел использовать фотоаппарат, болтающийся на ремешке под меховой курткой. Какие моменты пропустил! А Фроленко сработал отлично, установил свою треногу и накрутил, наверное, немало интереснейших кадров.

 – Молодцами, – отдышавшись, выпалил Соколов, хлопая по животу Кекушева, – молодцами сработали механёры!

Но никого не обрадовало сообщение весельчака Юры. Трещина в паковом льду, отделяющая теперь от машины нашу палатку, была, увы, не единственной. Темные линии прошли также вдоль и поперек взлетно-посадочной полосы.

 – Да, недаром падало вчера давление воздуха, – задумчиво сказал Острекин, поглядывая на Сомова.

Тот пожал плечами. Облака опускались все ниже и ниже. В одном месте на горизонте виднелась темно-серая, почти черная, полоса, похожая на смерч. Значит, где-то поблизости много открытой воды.

 – Может, попробуем взлететь, а, Илюша? – обратился Масленников к Котову, выйдя из кабины.

Илья Спиридонович поглядел себе под ноги на лед, поднял голову вверх, махнул рукой:

 – Коли и успеем, Виталий, так на взлете можем обледенеть.

 – Я думаю, волноваться пока не стоит, – спокойно произнес Острекин, – подождем, посмотрим, что будет. К тому же и наблюдения надо довести до конца…

 – Да, да, конечно, – поддержал Сомов, – гидрологическая станция еще не закончена.

К командирам подошли вторые пилоты, Мальков и Пескарев, посылавшиеся Котовым на осмотр окрестных льдов. Они сообщили, что на соседнем паковом поле трещин нет.

 – Добро, – кивнул Котов, обращаясь к Остреки-ну и Масленникову. – Я думаю так: перерулим туда машины и будем ждать.

Пилоты полезли в кабины, начали рулить. Трещины в ровном льду появлялись то тут, то там, как это бывает на стекле после ударов. Под самолетные лыжи мы подкладывали листы фанеры. Быстролетные стальные птицы ползли как черепахи. То, что вчера еще служило нам взлетно-посадочной полосой, быстро превращалось в ледяное месиво.

Весь наш лагерь пришел в движение. Люди везли нарты с ящиками, баллонами газа, тащили на спинах свернутые спальные мешки, переносили разборные каркасные палатки, добрым словом поминая их конструктора, Сергея Шапошникова: достаточно было вынуть изнутри плитки и другие тяжелые вещи, и полотняный купол поднимался силами двух человек. Высоко приподнимая палатки, люди шагали по узким дощатым мосткам, наведенным через трещины.

Гидрологи волокли на саночках сложенную треногу, лебедку с мотором, этажерку с пробирками, склянками. От напряжения последних дней Сомов выглядел совершенно изможденным. На почерневшем лице его белела заиндевевшая щетина.

Новое место для лагеря было избрано удачно, если только можно говорить об удаче в подобных обстоятельствах. Паковое поле, неровное, все в надувах и застругах, выглядело пока что единым монолитным массивом. Пока… А что может быть дальше?

Самолеты поставили метрах в ста один от другого, палатки расположили рядом с машинами. Острекин и Сенько установили свои теодолиты и самописцы неподалеку от торосов. Гордиенко долбил ломом углубление для будущей лунки.

Весь лагерь был теперь на новом месте. На старом остался лишь Государственный флат, по-прежнему возвышавшийся над крутым ледяным холмом. Было решено: что бы ни случилось с нами, флаг СССР останется на Северном полюсе!

Шагая от самолета к палатке, Масленников обратился ко мне:

 – Разреши узнать, кто отменил дежурство?

Я хлопнул себя по лбу, вспомнил: согласно расписанию, утвержденному еще на Второй базе, сегодня, 25 апреля, обязанности повара лежат на мне.

 – Виноват, товарищ командир…

 – То-то, что виноват, – усмехнулся Виталий Иванович, – имей в виду: беда бедой, а дело делом…

В нашей, «масленниковской», палатке уже горел газ. Пескарев и Соколов, развернув спальный мешок, укладывали в него Сомова.

 – Пустите, ребята, мне на вахту надо… – слабо протестовал Михаил Михайлович, вращая воспаленными, больными глазами. Я дотронулся рукой до его I пылающего лба:

 – Лежи, лежи, найдется кому помочь Павлу…

Вода в ведре, натопленная из снега еще на старой стоянке, к счастью, не успела промерзнуть до дна. Я водрузил ведро на плитку, достал сгущенное молоко, сварил какао, нарезал сало, разложил галеты и шоколад. Наши начали завтракать.

Вошел Котов, присев на корточки, вполголоса обратился к Масленникову.

 – Давай думать, Виталий.

 – Думай не думай, Илья, – положение пиковое.

 – Ждать нужно. – Котов взъерошил волнистые серебрящиеся на висках волосы. – Ждать, пока толчея эта закончится…

 – Может, еще сойдутся трещины? – с надеждой сказал Масленников.

 – Погода больно нехороша… Кто на метеовахте сейчас?

 – Шерпаков.

Наблюдение за погодой несли по очереди наши штурманы. Вчера ветерок был слабый, то поднимался, то стихал. Сегодня с утра – полное безветрие. Но вот по стенкам палатки начала пробегать первая дрожь.

Котов глянул на часы:

 – Одиннадцать утра, а полундра началась около двух ночи… Как говорится, в приятных занятиях время проходит незаметно.

Он усмехнулся, допил какао, закурил:

 – Одиннадцать утра, воскресенье… Хорошо, ребята, сейчас в Москве…

Слова эти, произнесенные чуточку нараспев, в обычной котовской манере, перенесли меня в такой далекий, сейчас нереальный мир московского быта. Я представил себе подсохшие тротуары, ребятишек, играющих в классы. На улицах, наверное, уже стучат молотки, визжат пилы. На стены домов поднимаются тросами первомайские плакаты. Яркие пятна кумача расцветили площади. И воздух, конечно, теплый, весенний. И Москва-река, вздувшаяся, помутневшая после паводка, начинает, наверное, уже опадать в каменных своих берегах.

Стены палатки рвануло ветром раз, другой. Входная навесная дверь приподнялась. Миша Шерпаков просунул голову внутрь, крикнул:

 – Оторвало, уносит…

Один за другим мы выскочили наружу. От тяжелых облаков остались редкие клочья. В синем небе высоко светило холодное солнце. Я глянул в сторону недавней взлетной полосы и не поверил своим глазам. Там, где несколько минут назад было ледяное крошево и местами еще держались полоски ровного льда, теперь бурлила река. Да, именно бурлила река! Были явственно видны струи течения.

На противоположном «берегу реки» рядом с паковым полем еще виднелся крохотный ледяной обломок с воткнутым в него аэродромным флажком. Но вот исчез и этот обломок.

Государственный флаг, развевающийся над ледяным холмом совсем недавно, был строго напротив нашей новой стоянки. А сейчас он сдвинулся с места, поплыл куда-то влево. Нагромождения паковых льдов, ограничивавшие чистую воду, плыли, двигались. Значит, плыли куда-то и мы на своем ледяном островке.

 – Ну Виталий, – высокий Котов обнял за плечи приземистого Масленникова.

Тот развел руками.

 – Что же это творится, друзья? – вздохнул подошедший к пилотам Острекин. Достав из-под кухлянки фотоаппарат, он начал снимать бурлящий поток. Надо же запечатлеть столь редкостное зрелище для будущего научного отчета!

Ледяной холм с Государственным флагом уходил все дальше и дальше. Река ширилась на глазах. Вот флаг исчез за чертой горизонта.

Под мехом и шерстяным свитером я почувствовал спиной холодок. Но, оглянувшись по сторонам, тотчас успокоился. Очень уж оживленно выглядели все мои спутники. Сколь ни велика была опасность, все происходящее настолько захватывало, что про опасность просто забыли.

Кинооператор Фроленко, пристроив свой аппарат на самом краю ледяного обрывистого берега, снимал бурлящую реку. Но никакой кинематограф не мог поспеть за стремительным развитием событий.

На стрежне реки вынырнула круглая Голова, блестящая, черная.

 – Нерпа! – завопил кто-то радостно.

Флегматичный Пескарев проявил вдруг охотничью прыть. Мгновенно нырнув в палатку, он тотчас возвратился с карабином, припал на одно колено, выстрелил.

 – Злодеи вы, авиаторы! Нерпа на полюсе, это же сенсация в науке, а вы палить вздумали, – сказал с укоризной Гордиенко.

«В самом деле, – подумал я, вспоминая все прочитанное о природе Северного Ледовитого океана, – экспедиция Шмидта – Водопьянова опустилась на полюсе в конце мая, и тогда здесь были сплошные паковые поля без признаков разводий. Папанинцы во время дрейфа, находясь южнее полюса, видели птичку пуночку – единственного представителя животного мира. А мы на самом полюсе повстречали нерпу! Решительно нам повезло!»

Большой кусок льда бесшумно отломился от края пакового массива, с коротким всплеском поплыл по течению. Мы едва успели отпрянуть.

 – Вот что, Виталий, – обернулся Котов к Масленникову, – давай выгружаться. Приказываю: нарты, клипперботы, ручные рации – на лед. Каждому взять в заплечный мешок самое необходимое.

 – Есть, – круто повернулся Масленников, выслушав старшего в нашей группе командира.

Особых пояснений к распоряжению Котова не требовалось. Самолеты стояли между торосами. Рулить отсюда некуда. Поток продолжал бурлить, ширился. Того и гляди могут затонуть машины.

Молча, без обычных шуток возились мы в холодной, насквозь промороженной кабине, перекладывая личные вещи из чемоданов в рюкзаки. Выносили на лед ящики, пакеты с неприкосновенным запасом, тщательно упакованные клипперботы, лыжи.

Сбежав по трапу на лед, я оглянулся на самолет. Мощный воздушный корабль – летающий дом наш! Как сиротливо, жалко выглядел он сейчас, стиснутый ледяными скалами… Если смотреть снизу, спереди, зеленоватая машина очень напоминала огромную жабу, присевшую на задние лапы, готовую к прыжку… Отсюда не прыгнешь вверх, не взлетишь ввысь…

Пескарев и Шерпаков делали из веревок лямки, в которые нам, возможно, предстоит впрягаться по очереди. Масленников и Черноусов, распаковав лыжи, проверяли их крепления.

Застегивая на левом запястье ремешок ручного компаса, я пытался прикинуть расстояние, которое нам понадобится пройти по дрейфующим торошеным льдам до Второй базы экспедиции. Километров пятьсот, пожалуй, будет. Ведь пойдем-то не прямиком. Вспомнился дневник штурмана Алобанова с примечательным названием: «На юг, к Земле Франца-Иосифа!» Из четырнадцати человек, которые весной 1914 года покинули затертую льдами шхуну «Святая Анна», до островов дошли лишь двое.

Мои мрачные размышления прервал Кекушев. Появившись в дверях кабины с плоским желтым ящиком и складным мольбертом, принадлежащим Масленникову, он спросил:

 – Художество твое тоже грузить, командир?

 – Перестань дурить, Львович, – отмахнулся тот.

 – Зачем дурить? Я об искусстве думаю. Мировую картину напишешь, командир: «Бурлаки в Арктике»…

Все рассмеялись, и довольный Николай Львович унес мольберт и ящик с красками обратно в самолетную кабину.

Покончив с укладкой вещей и памятуя внушенное мне командиром правило «Беда бедой, а дело делом», я пошел в палатку готовить обед. Там было уютно, тепло. Михаил Михайлович Сомов храпел, едва показывая из спального мешка самый кончик носа. Острекин сидел рядом, держа руку на лбу спящего.

 – Вот не вовремя он заболел, – вздохнул Остре-кин.

 – Да, каково-то ему будет теперь идти пешком?

Михаил Емельянович улыбнулся спокойной и доброй улыбкой, сказал:

 – А я думаю, все-таки не придется нам шагать. Еще полетим, наверное. Кстати, который час?

И, глянув на часы, поднялся:

 – Моя вахта скоро. Пойду сменю Сенько, совсем закоченел небось.

По тому, как раскачивается купол палатки, можно было судить, что ветер усиливается. Что-то происходит сейчас там, за дрожащими полотняными стенками в таком холодном, неуютном ледяном мире? Но стремление к теплу оказалось сильнее любопытства, и я остался в палатке, терпеливо доварив до конца наш нехитрый обед: традиционные пельмени и какао.

К столу собрались все «масленниковцы». Пришел вроде в гости и Илья Спиридонович Котов.

Ели молча. Пообедав, Котов поднялся, поглядел на спящего Сомова, заботливо укрыл его еще одним меховым мешком. И, уходя, поманил Сенько и меня за собой наружу.

Морозный ветер ударил в лицо. Глаза зажмурились от яркого света. Одев темные очки, мы осмотрелись. В полынье теперь не было заметно течения. Но противоположное паковое поле еще более отдалилось. Мы прошли к палатке, в которой размещался котовский экипаж. Здесь от открытой воды до самолетных лыж было шагов двадцать, не более. За хвостом машины над новой, третьей по счету, гидрологической лункой работал Павел Афанасьевич Гордиенко.

 – Вот что, друзья, – обратился Котов к Сенько и ко мне, – в ширину мы измерили наш островок – четыреста метров, а в длину сколько – пока неизвестно. Сходите-ка вдвоем на разведку.

Мы зашагали в глубь торосов по указанному Котовым направлению. Ледяные глыбы здесь были острые, высоченные. Пройдя шагов двадцать, мы оглянулись: самолетов уже не было видно в этом ледяном лесу. Однако не возвращаться же, в самом деле, ничего не разведав?..

Обходя торосы и заструги, проваливаясь в сугробы, мы прошли еще шагов шестьдесят и остановились. Путь преграждала неширокая трещина, похожая на ручеек. В ней была заметна струя течения. Перешагнуть ручеек опасно, лед обламывался с обоих берегов. Течение уносило глыбы, на наших глазах ручей превращался в реку.

Назад мы почти бежали, не забывая, однако, считать шаги. Торосами метров шестьдесят да по бугристой площадке, где стоят самолеты, еще столько же до противоположного края пакового поля. Не густо! Нет, это не длина нашего островка, а его ширина! Котов ошибся в своих измерениях. Мы с Павлом Кононовичем все время прибавляли шагу, дышали тяжело: «А вдруг и под нами треснет, и нам вдвоем поневоле придется начать самостоятельный дрейф».

Выслушав наше сообщение, Котов вздохнул:

 – Да, дела… Что ж, подождем еще…

За минувший день наши радисты не раз связывались со Второй дрейфующей базой экспедиции. Находящийся там Кузнецов знал о наших бедах, сообщал, что готов вылететь к нам, как только мало-мальски улучшится погода. Но на Второй базе стоял туман. Да и у нас, в этом ледяном крошеве, сможет ли опуститься самолет?

В палатке тем временем проснулся Сомов. Заметно повеселевшим голосом он попросил чаю и, выпив подряд две большие кружки, снова уснул. Спали и остальные мои товарищи. Кое-как втиснулся между ними и я со своим спальным мешком. Купол палатки раскачивало ветром Лед потрескивал. Но как ни велико нервное напряжение, усталость всегда возьмет свое.

Проснувшись от холода, я сразу заметил, что навесная дверь палатки приподнята.

Неузнаваемо изменились окружающие нас льды. На месте открытой воды торчали острые голубые пики торосов, нетронутые снегом, будто только вынырнувшие из морских глубин. Они стеной подступали вплотную к нашему паковому полю, как раз напротив самолета Котова. Ближе ко мне против машины Масленникова на паковое поле вылезали одна за другой несколько тонких и ровных льдин.

Если бы дело происходило на суше, я сказал бы, что за время моего сна произошла геологическая катастрофа. Но в океане это называется всего-навсего очередной подвижкой льдов.

Было четыре часа утра, наступил понедельник, 26 апреля, третий день нашей жизни на Северном полюсе, столь негостеприимном для нас.

Оживленно беседуя, к нам подошли оба командира и штурман Дмитрий Николаевич Морозов.

 – Чудеса, Илья, – говорил Масленников.

 – М-да, – соглашался Котов, – но чудеса в нашу пользу, Виталий…

Далеко за торосами, которые появились теперь на месте бурлившей вчера реки, у самого горизонта поднимался ввысь ледяной холм с нашим Государственным флагом. Тонкие льдины, громоздящиеся одна на другую и вылезающие затем на паковое поле, образовали кривую изогнутую полосу.

Котов и Масленников с рулетками в руках пошли по тонкому льду. Тут и там на сыром снегу виднелись следы унтов, самолетных лыж. В двух местах торчали черные аэродромные флажки. Невероятно, но факт: обломки нашей взлетной полосы снова приплыли к нам и сошлись вместе. Но в каком они были виде! Там, где края льдин налезали друг на друга, образовались невысокие ропаки. Рядом лучились трещинки. Самый крупный ропак – более метра – был у края пакового поля, там, где на него вылезала первая тонкая льдина. За третьей, последней, тонкой льдиной темнела полынья.

Измерив общую длину всех тонких льдин, Масленников и Котов убрали рулетки, выжидающе глянули друг на друга.

 – Расчистить, сколоть ропаки… – бормотал себе под нос Виталий Иванович, – нет, все равно коротка полоска.

 – Да, маловата, куда уж как мала! – соглашался Котов, вычерчивая носком унта на снегу трехзначное число.

Расстояние от полыньи до последнего высокого ропака, что приподнимался уже над паковым массивом, составляло ровно половину минимальной длины дорожки, которая требовалась для разбега перед взлетом.

 – И все-таки можно отсюда взлетать, – тихо и убежденно произнес Илья Спиридонович, – машины перед стартом облегчим до предела, горючее сольем, оставим себе самый минимум… Выпустим щитки и прыгнем отсюда вверх…

 – А пожалуй, ты прав, Илья, – подумав, согласился, Масленников. – Только вот забота: горючее на обратный путь… Спору нет, подбросит его нам начальник экспедиции со Второй базы. Но куда подбросит? Есть ли тут поблизости ровные доля? Как ты думаешь?..

 – Должны быть, найдутся, – уверенно сказал Котов и, обернувшись к палаткам, зычно крикнул: – Аврал! Всем на аврал, площадку строить!

Илья Спиридонович сдвинул меховую шапку с потного лба, и темная волнистая прядь волос, сразу заиндевев на морозе, стала такого же цвета, как и серебрящиеся виски его.

Вооружившись пешнями, ломами, лопатами, на аврал вышли все.

Пешнями мы скалывали неровности льда. Лопатами подгребали осколки, поливали их морской водой из чайников и ведер. Работа подходила к концу, когда вахтенный радист Богданов высунулся из открытой двери самолета, над которым вился по ветру змей походной антенны:

 – Командиров к телефону… Начальник вызывает.

Котов и Масленников, положив пешни, подошли к самолету. Послышался отдаленный, все нарастающий гул моторов.

 – Летит… Летит… – обрадовались все и, подняв головы, стали смотреть в небо.

Хоть и было очевидно, что сейчас в ледяное крошево полюса не сможет опуститься ни один самолет, радовал сам вид крылатой машины, двигавшейся в вышине. Вот уже стала хорошо различима надпись на плоскостях: «СССР – Н…» и номер, а на носу – в синем круге белый медведь. По номеру мы сразу узнали фамилию пилота: Шульженко. Тот самый из молодых, которого прикомандировали к экспедиции в самые последние дни.

Нетрудно было догадаться, почему осмотрительный Кузнецов избрал этого летчика для подвоза горючего нашей «полюсной» группе, – машина Шульженко была более грузоподъемна, чем остальные самолеты экспедиции.

Пока самолет кружил над лагерем, постепенно снижаясь, приветственно покачивая крыльями, Богданов включил радиотелефон, и командиры, одев наушники, услышали знакомый, чуть искаженный треском, но ровный, как всегда, голос Кузнецова:

 – Привет, товарищи. Вижу, что у вас творится. Скажите, твердо ли уверены, что сумеете взлететь? Как поняли меня? Прием.

Пока Богданов передвигал рычажки, Котов и Масленников глянули друг другу в глаза, крепко пожали руки. Илья Спиридонович произнес в микрофон по обыкновению своему вполголоса, чуть нараспев:

 – Взлетим, Александр Алексеевич.

Голос Кузнецова ответил:

 – Тут поблизости, километрах в ста, отличные ровные поля. Там мы сядем. Туда вы и подскочите за горючим.

Радист опять передвинул рычажки для ответа.

Котов, вздохнув, произнес:

 – Понял вас хорошо…

Далекий голос Кузнецова подтвердил:

 – Готовьтесь к старту, как сядем, вам сообщим…

Разговор окончился. Когда Котов и Масленников вышли на лед, машина Шульженко, сделав последний круг, набирала высоту.

 – Как хочешь, Виталий, а боязно мне за них, – почти шепотом произнес Котов.

 – Большой риск, Илья, большой, – опустив глаза, согласился Масленников.

У нас тем временем подходила к концу расчистка взлетной полосы. Мы старательно скалывали острые грани самого большого ропака у края пакового поля, там, где на него налезала тонкая льдина. Посыпанный снегом, политый водой, заледеневший этот выступ стал похож на горку для катания на салазках. Им кончалась наша взлетная дорожка. Здесь после короткого разбега должны были отрываться и отсюда уходить ввысь наши самолеты.

Усталые после работы люди собрались в палатках к обеду. Все были голодны, но ни у кого не шел в горло кусок. Острекин поминутно поглядывал на часы. Сомов вяло ковырял ложкой. Богданов, оставшись в самолете, продолжал поддерживать связь с Шульженко. Каждые десять – пятнадцать минут кто-нибудь выбегал из палатки, мчался к радисту и, возвратившись оттуда, извещал:

 – Все еще в воздухе… Ищут льдину.

После разговора по радиотелефону прошло около часа.

«Прекратили связь, пошли на посадку». Записав в журнале координаты, сообщенные Шульженко, Богданов обеими руками обхватил голову, наклонился над своим столиком. Потом, подняв руку, начал водить перед собой указательным пальцем с черным заскорузлым ногтем.

 – Тсс…

От четверти до половины второго минутная стрелка ползла, казалось, годы. Вдруг Богданов схватил карандаш, наклонился над журналом, гаркнул радостно:

 – Вылез!

И начал попеременно то записывать, то нажимать на ключ. Медленно выползали корявые буквы из-под волосатой, давно, видать, немытой руки радиста. Но какие чудесные слова складывались из этих букв: «Сели благополучно. Льдина отличная. Ждем вас».

 – Теперь, Виталий, и нам бы не осрамиться, – сказал Котов Масленникову. Приказав разгружать самолеты, командиры пошли еще раз осмотреть взлетную полосу.

Мы вытаскивали из кабин решительно все, наиболее тяжелое: инструменты механиков, доски, ломы и лопаты, баллоны с газом, плитки. Лебедку гидрологов тоже было решено оставить на льду. Среди раскрытых чемоданов валялись складной мольберт и ящик с красками, которыми так и не воспользовался на полюсе наш Виталий Иванович.

Остро пахло бензином. По снегу расплывались большие сероватые пятна. В самолетных баках механики оставили минимум горючего – ровно столько, сколько нужно, чтобы «дотянуть» до места посадки Шульженко и Кузнецова.

Уже ревели моторы, прогреваемые перед стартом, когда командиры закончили осмотр нашей узенькой, изогнутой, «клееной» взлетной дорожки. Коренастый Масленников просительно снизу вверх глянул на высокого Котова.

 – Разреши, я первый пойду. Номер будет цирковой, Илюша, без сетки…»

 – Нет, Виталий, – твердо ответил Котов и вдруг улыбнулся неожиданно весело, – если уж без сетки, Виталий, тогда первым рискует командир, старший в группе.

Летчики обнялись.

Взревели моторы. Вздымая снежную пыль, самолет Котова сдвинулся с места и, осторожно перевалив горку, зарулил на старт. Поднялся ветер. Огромную машину парусило. Она качалась на неровном льду, будто корабль в шторм. Вот Илья Спиридонович развернулся, и все мы, спутники Масленникова, мысленно ужаснулись: так близко стояла машина, которой еще предстояло разгоняться перед взлетом.

И как все-таки ничтожно коротка наша «клееная» дорожка!

Мы отбежали в стороны. Я лег на снег, чтобы видеть лучше.

Котов дал газ. Заскользили темно-серые тяжелые лыжи, похожие на лапы огромной птицы… Скользят… Подпрыгивают, опять скользят… Оторвались? Нет еще… Серые лыжи… Белый снег… Впереди зеленоватый лед горки, которая должна стать трамплином в этом отчаянном старте… Когда же наконец они взлетят? Неужели?.. Нет, невозможно представить себе грудой обломков эту могучую, грозно ревущую машину.

Все это мелькало в сознании гораздо быстрее, нежели можно изложить на бумаге.

А лыжи все скользят… Нос самолета с пилотской кабиной был уже над бугристым паковым полем, когда между зеленоватым льдом горки трамплина и серым дюралем лыж прорезалась полоска голубого неба. С креном на правое крыло самолет Котова прошел над нашими головами в каких-нибудь полутора-двух метрах. Наше хриплое «ура», казалось, заглушило свист ветра. Мы прыгали, орали, ревели от восторга.

 – А ну, грузи баллон, – скомандовал вдруг повеселевший Масленников, – а то замерзнем без газа-то!

Мы стащили тяжеленный баллон и почти невесомую газовую плиту в такую просторную, сейчас пустую, кабину, расселись вдоль бортов на своих свернутых спальных мешках.

У открытой двери стал Юра Соколов, проверяя, в порядке ли щитки на крыльях: их было решено выпустить для увеличения подъемной силы машины. Когда рулили на старт, было видно, как острый голубой торос неподалеку от взлетной дорожки покачнулся, упал, как под тяжестью только что взлетевшей машины Котоца в тонком льду начали расходиться трещины, и сквозь них проступала вода.

Когда наш самолет развернулся для старта, оперение хвоста висело над полыньей. Еще раз глянув в открытую дверь, Соколов захлопнул ее, поднял большой палец: щитки в порядке! Кекушев, стоя в проходе пилотской кабины, приняв сигнал своего напарника, тронул Масленникова за плечо.

Тот повел машину на взлет. Торосы, лебедка, раскрытые чемоданы, поросячья туша, разбитые ящики слились за окном в беспорядочном мелькании. Последний толчок и – мы в воздухе.

Я глянул на часы, записал в дневнике: 26 апреля, 16 часов 40 минут.

Сидевший рядом Сомов сиял:

 – Трое суток ровно. Точно мы в расписание уложились. Все наблюдения по программе выполнили.

Мы потянулись к окнам. Набирая высоту, Котов и Масленников вели машины прощальными кругами над полюсом. Да, страшновато выглядело сверху ледяное крошево, в котором едва не утонули мы. Прильнув к стеклу, мы смотрели вниз, туда, где над торосами над вершиной земного шара вилось наше красное знамя!

Из окон был хорошо виден черный силуэт машины Котова. Мы шли параллельными курсами на привод бортовой рации Шульженко, работавшей со льда. Облака рассеялись. Оранжевое солнце стояло высоко. Льды внизу перемежались с разводьями, зарядами наплывал туман, потом снова становилось ясно. Словом, все было так, как не раз бывало за последние недели кочевой жизни на льду. И только густая щетина на лицах да слои грязи на руках напоминали, что за три дня на полюсе мы ни разу не умылись, не взялись за бритвы!

Не прошло и часа, как Котов и Масленников повели машины на снижение.

Ровное широкое поле километра два в длину после полюсной площадочки показалось нам просторнее московского Центрального аэродрома. Машина Шульженко стояла с зачехленными моторами. Механики выкатывали из кабин бочки с горючим. Начальник экспедиции и командир корабля прохаживались по льдине.

Спрыгнув из кабин на лед, Котов, Масленников и Острекин быстро зашагали к ним. Остальные устремились вслед гурьбой, шумя, толкаясь, как дети. Да, мы все и чувствовали себя детьми в эти часы возвращения к жизни. А Леонид Васильевич Шульженко, такой неповоротливый в своей негнущейся, явно не по росту малице, вполне мог сойти за Деда Мороза, не выгляди он таким молодым.

Видимо, все еще не освоившись с непривычным одеянием, он смущенно похлопывал себя по бокам, не зная куда деваться от щедрых похвал бывалых полярных авиаторов.

Не чувствуя под собой ног, не ощущая ни малейшей усталости, мы дружно катали бочки с бензином от машины Шульженко, перекачивали горючее в баки самолетов Котова и Масленникова. Вскоре все три машины были в воздухе. И только несколько пустых бочек на широкой и ровной льдине напоминали о кратковременной деятельности нашего «сверхпланового аэропорта».

На Второй дрейфующей базе и мы – «полюсники», и Шульженко со своим экипажем долго переходили из объятий в объятия. Черевичный, Задков и другие пилоты, поджидавшие нашего возвращения, теперь наперебой зазывали в гости, угощали пельменями, чаями-кофеями. И расспрашивали, расспрашивали без конца про «полюсную полундру».

Потом наступило новоселье и у нас в собственных палатках – их мы не решились бросить на полюсе. Правда, газовый баллон и плитка были теперь в одном комплекте на два экипажа. Но что поделаешь: в тесноте, да не в обиде…

Когда усталый засыпающий Котов, залезая в свой спальный мешок, наклонил голову, Масленников, толкнув меня, молча показал на него глазами. Широкая волнистая прядь над высоким лбом Ильи Спиридоновича серебрилась, так же как и виски его. Но теперь это был уже не иней, как сегодня днем на полюсе. Теперь в палатке было достаточно тепло.