Текст книги "Крылатый следопыт Заполярья"
Автор книги: Савва Морозов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)
– На будущей трассе, – поправил Черевичный. – Нам, Костенька, тут еще работать и работать, чтобы стал этот самый Джуджак пригоден как гидропорт.
Поработали на совесть. Снова промеры глубин, определение астрономических пунктов. Снова валящая с ног усталость к вечеру, волчий аппетит за походным обедом, крепкий сон в меховых мешках, веселый шумный подъем на рассвете. И снова старт, теперь уже курсом на Оймякон, известный тогда географам как «полюс холода».
Впрочем, эта примета небольшого поселка на берегу Индигирки относится к зимнему времени, когда в иные дни термометр показывает около семидесяти трех градусов мороза. А теперь, в сентябре, воздух приятно по-осеннему свеж, небо ясное, безоблачное.
Полет до Оймякона занял считанные часы. Дальше – курс к озеру Алысардах. И до него недалеко, какой-нибудь час в воздухе.
Алысардах среди Нерского плоскогорья казался сверху игрушечным, словно до краев налитое блюдце. Тонюсенькими палочками торчали по берегам вековые деревья. Едва приметным пятнышком выделялась избушка, притулившаяся у самой воды…
Здешняя вода доставила летчикам немало тревог сразу же после посадки. Когда усталый Иван Иванович, выбравшись из пилотской, лег плашмя на самолетный поплавок и припал к ней губами, наслаждаясь свежестью, прохладой, он услышал взволнованный женский голос, доносившийся с берега:
– Нельзя пить! Прокаженные у нас места.
Черевичный тотчас отпрянул, вскочил на ноги. Обернулся к женщине, торопливо шагавшей от избушки:
– Что вы говорите? А на вкус такая приятная…
Однако приозерная жительница упорно стояла на своем:
– Двадцать лет тут живу и всегда пью воду, только прокипятив. Слышишь, летчик. Серы много в здешней воде, потому и зовется она «прокаженной».
«Этого еще не хватало, – встревожился про себя Черевичный, – неужто отравился я». Пить из озера он больше не стал. До самого вечера, пока работал вместе с товарищами на озере, делая промеры, вычерчивая кроки, чувствовал себя как-то неважно. Не спалось командиру корабля и после ужина. Странно вели себя ребята, перешептывались:
– Костя, тронь-ка Иваныча, жив ли? – говорил штурману бортмеханик Гурский. – Я хозяев попросил, чтобы послали они упряжку в поселок за доктором. К утру, пожалуй, поспеет сюда доктор. А вот командир-то доживет ли до утра?
«Постараюсь дожить», – решил про себя Черевичный. И заснул. А утром, поднявшись раньше всех, пошел к самолету. В первых лучах восхода тени от поплавков как-то странно ложились на воду.
«Откуда эти здоровенные черные палки? Уж не галлюцинация ли у меня», – снова затревожился Иван Иванович. Но, присмотревшись, обнаружил рядом с поплавками увесистых щук. И радостно гаркнул во все горло:
– Экипажу подъем! На рыбалку!
Уха, сваренная к обеду, всем понравилась.
Вскоре после обеда приехал на оленьей упряжке врач, вызванный хозяевами зимовья из поселка. Приехал, улыбнулся и авторитетно разъяснил: вода в озере и впрямь содержит примеси серы. Если пить ее долгое время некипяченой, действительно можно заболеть.
– А вас, товарищ пилот, от двух-трех глотков хвороба не возьмет. Да и вообще, глядя на вас, думаешь: богатырь-парень!
Черевичный посмеивался над штурманом и механиками:
– Сдрейфили вы, орлы. Думали небось даст дуба наш единственный пилот, и некому будет вести машину. Застрянем тут в медвежьем углу вместе с аэропланом…
– Ну что ты, Иван Иваныч. Как тебе не стыдно! Да мы за своим отцом-командиром и на тот свет строем пошли бы…
Между тем надо было продолжать полет. Теперь уже на юго-восток. Поднялись по Индигирке до верховьев, оттуда вышли к верховьям Колымы. Теперь горные хребты пересекали при хорошей ясной погоде.
Вот и Сеймчан на Колыме – конечный пункт маршрута. После таежных зимовий деревянный, наспех сколоченный поселок золотоискателей воспринимался летчиками как благоустроенный культурный центр, едва ли не шедевр северного градостроения!
«Дело сделано, трасса обследована, новый путь самолетам из Якутска на восток открыт», – мысленно подытоживал Черевичный, посадив машину на воду Колымы и подруливая к берегу.
Когда ошвартовались к плоту, он заглянул к штурману и тут сделал для себя открытие поистине сенсационное. В кабине, которую так, казалось бы, заботливо оборудовал Константинов перед вылетом из Иркутска, не оказалось ни рации, ни ключа, ни наушников. А на самом Косте, как говорится, не было лица.
– Суди ты меня, Иван Иваныч, под трибунал отдавай, – лепетал он, то краснея, то бледнея. – Так мне хотелось лететь с тобой, что решился я на обман. Штурманское дело знаю, убедился ты в этом, а вот радистом сроду не работал…
Рассердившись не на шутку, Черевичный начал вспоминать: сколько раз, принимая от командира донесения, адресованные в Якутск, Константинов ничего не передавал ему в ответ, ссылаясь на какие-то помехи в эфире.
Теперь же, когда разговор пошел начистоту, признался Костя, что перед началом рейса он, чтобы уменьшить вес самолета, выбросил из своей кабины кресло, а рацию спрятал в ящик, на коем затем и восседал всю дорогу.
– Так, значит, – заключил Черевичный, выслушав исповедь штурмана. – Скажи, Костя, спасибо, что отходчивый у меня характер. Трибунал нам с тобой ни к чему, а вот морду тебе набить следовало бы. Однако парень ты смелый, товарищ надежный. И навигатор неплохой. Со временем выучишься а на радиста… Теперь о делах наших: пообедаем, отдохнем, напишем обстоятельное донесение Виктору Львовичу. Здешняя рация передаст. Ладно, не дрейфь, пожалуйста, жаловаться на тебя командиру авиагруппы не буду.
За обедом – праздничный он выдался – все были веселы, кроме Константинова.
– Не журись, Костя, – хлопнул его по спине Черевичный.
И обратился ко всему экипажу:
– Командир ваш, ребята, еще и стихи сочиняет, слушайте:
Вот какой он, чертов сын,
Константинов Константин…
СВИДЕТЕЛЬСТВУЕТ ВЕРНЫЙ ДРУГ
– Возьметесь про Ваню писать, тогда уж и Сашу Штепу помяните добрым словом, – посоветовала мне Антонина Дмитриевич Черевичная. – Ведь закадычные были дружки. Я, бывало, гляжу на вас троих, – распиваете вы чаи, тараторите, тараторите… Сколько ни слушаю, ни слова не разберу.
Что верно, то верно! Подмечали эту особенность наших застольных бесед все общие знакомые: не могли похвастаться хорошей дикцией ни Иван Иванович, ни давний его соратник штурман Александр Павлович Штепенко, ни автор этих строк – что уж тут скрывать… Но каждый из троих понимал собеседника с полуслова – столько вместе пережито, передумано. Да и привыкли друг к другу за три десятка лет знакомства.
Трудновато мне теперь отвыкать. Не один уж год минул, как вслед за Черевичным ушел из жизни и Штепенко, а я все еще не могу подумать о них без внутренней боли: «покойные». Все еще мысленно вижу Ивана в пилотской за штурвалом, Сашу – над картой, пронзенной курсовой чертой, или под стеклянной полусферой астролюка. Вспоминаю, как однажды, во время стратегического преднавигационного облета арктических морен, Штепенко, в ту пору флагманский штурман полярной авиации, тренировал молодого начинающего воздушного навигатора:
– Как ты думаешь, парень, какой прибор в нашем деле самый главный? Секстан? Или, может, радиокомпас, а?
Затем следовала многозначительная пауза.
– Нет, парень, важнейший прибор у штурмана – голова… Го-ло-ва! Собственный мыслительный аппарат. Как, согласен?
У самого Александра Павловича, налетавшего миллионы километров, всю войну бомбившего фашистские дальние тылы, заслужившего звание Героя Советского Союза мастерским рейсом через фронт и океан – в Англию и Америку, голова была светлая. Удивительно сочетались в этом человеке способность к молниеносным математическим расчетам с тонкой человеческой наблюдательностью, всегдашняя готовность к смелым, рискованным решениям – с вдумчивыми суждениями о жизни, неиссякаемый юмор – с цепкой щедрой памятью.
К свидетельству Александра Павловича Штепенко – автора не одной книги о воздушных странствиях и превосходного изустного рассказчика – я теперь и обращаюсь.
Был у нас как-то такой разговор:
– Мы с тобой, Савва, когда познакомились? В феврале тридцать пятого в Архангельске. Точно?
– Верно, Саша. На Кег-острове ты мне давал интервью, едва из Москвы прилетел. Я-то, помнится, все ахал: как это вы впятером отважились добираться до Вайгача на двухместном биплане.
– Да, добрались, хоть и с приключениями, не с одной вынужденной посадкой в пути. Но про первую нашу вынужденную я тебе, репортеру, тогда на Кег-острове не рассказывал, не хотел пилота своего перед печатью срамить. Нынче-то, уже дело прошлое, можешь про ту эпопею в моих сочинениях прочитать.
Конечно, я прочитал. Не только прочитал, но и сделал выписки из книги А. П. Штепенко «Записки штурмана» (Географгиз, 1953). Привожу их здесь как документ времени:
«Когда осталось лететь один час, предупреждаю Архангельск о времени нашего прилета. Неожиданно и, по моему мнению, без всякой видимой причины пилот положил машину в глубокий вираж и повел ее на снижение. Под нами безымянное озеро, окруженное лесом.
– Съедят нас волки, вот и узнаешь, как садиться в незнакомом месте. Как взлетать теперь будем? Не оторвется самолет, а помощи ждать неоткуда, – заворчал механик Чагин, когда увидел, как глубоко в снег вошли лыжи.
– Ты, Михаил Иваныч, вместо того чтобы скулить, лучше груз переложи поближе вперед. Руки онемели, давит ручка. Центровка нарушилась.
И, обращаясь ко мне, пилот спросил:
– Ну, как там Архангельск?
– Зовет нас.
– Да, беспокоятся, наверное. Ну, ребятки, полетим дальше, пока в Москву не донесли, что мы пропали».
Не менее ярко описан Александром Павловичем и обратный путь от острова Вайгач в Москву:
«Оригинальная тактика была у нашего пилота. Никому не говоря ни слова, вдруг с прямого полета закладывает машину в глубокий вираж, ведет ее вниз и, выровняв, тут же с хода садится рядом с таежной деревней. Сбегаются люди, рассматривают самолет, спрашивают: откуда и куда летим, зачем сели, не выпьем ли чашку чая? Пилот не спеша вылезает из машины, заводит разговор об урожае, охоте, промысле и так искусно, что кто-нибудь обязательно скажет название своей деревни и районного центра».
Строки эти – красноречивое свидетельство о первых очень еще неуверенных шагах полярной авиации, о своеобразном стиле некоторых бывалых пилотов в ту пору. Ведь тот, с кем работал Штепенко, не был новичком на Крайнем Севере, на Вайгач он летал уже второй раз в жизни.
Нелишне, думаю, продолжить рассказ Александра Павловича, относящийся непосредственно к Черевичному. Новое, творческое начало нес с собой этот совсем еще юный, неопытный летчик.
Следующей зимой, теперь уже в составе одного экипажа, отправились они с Черевичным из Иркутска на полярную станцию мыс Шалаурова, что на Большом Ляховском острове в море Лаптевых.
«В открытых, ничем не защищенных кабинах температура держалась около тридцати градусов ниже нуля. У Черевичного обмундирование хорошо подогнанное, приспособленное для полетов в открытых машинах. Его маска собственной конструкции испытана при пятидесятиградусном морозе, через его унты и большие меховые рукавицы не пробраться никакому холоду. У меня же мороз находил лазейку всюду – мерзли ноги, руки.
Чем дальше на север мы продвигались, тем больше крепчал мороз, В Якутске, куда прибыли на второй день, термометр показывал больше пятидесяти градусов.
Динамо-машина должна работать от встречного потока воздуха, но мороз и к ней добрался. Застыло масло в подшипниках, недвижима ветрянка, не работает радиостанция. Нет электричества на самолете, замерзают аккумуляторы. Выйдут из строя, и мы лишимся радиосвязи.
В Жиганске, пока механики возились с моторами, мы с Черевичный успели разобрать динамо-машину, смыть смазку в подшипниках и отогреть аккумуляторы.
Черевичный решил лететь до Булуна, а там смотря по погоде садиться или без посадки идти в Тикси. Залезая в самолет, он заглянул ко мне и удивился, как это я до сих пор не закоченел. Он достал два спальных мешка и помог мне одним закрыть все щели, а другим покрыть сиденье и пол. Убедившись, что теперь я не замерзну, пилот занял свое место и повел машину на взлет.
До острова Столб по Лене и дальше по Быковской протоке путь мне хорошо знаком по прошлогодним полетам с Головиным. Этот путь я предложил и теперь пилоту. Но торопится Черевичный, не хочет обходных путей, ведет самолет по прямой, через горы, с набором высоты.
Порывистый ветер бросает машину. Верхние облака скрыли от нас солнце, а внизу не поймешь, что делается. Машину болтает все сильнее, а ремней нет ни у меня, ни у пилота.
Вышло расчетное время. Под нами должна быть бухта Тикси. Должна быть! Будет ли? Даю сигнал пилоту. Самолет устремляется вниз. Сопротивляясь бешеному ветру, дрожат крылья. Сколько же еще спускаться? Если под нами море, то немного можно, а если высокий тиксинский берег, то уж нельзя ни на один метр.
Какой здесь ветер? Какая скорость?
Голова наружу. Уже не замечаю, как обжигает ветер. Только бы увидеть что-нибудь. Но пурга все скрывает.
Вдруг промелькнула какая-то тень. Пилот инстинктивно потянул штурвал на себя и повел самолет вверх, отказавшись от попытки увидеть землю. Мы ушли от метели, увидели небо и вдали горы, покрытые разорванными облаками. Черевичный махнул рукой, давая мне понять, что мы идем обратно в Булун, и попросил передать ему зажженную папиросу. Неожиданно я услышал в наушниках: «Н-29! Я – Тикси. Вас слышали, пролетели над нами. У нас сильная пурга, посадка невозможна, перехожу на прием».
Не лучше ли сесть? С очередной папиросой подаю Черевичному записку, в которой излагаю свои соображения, не забыв упомянуть и позднее время, и сильный ветер, и малое количество бензина.
Прочитав записку, пилот вывел на ней неровным, но четким почерком: «Для посадок существуют аэродромы…» Мне стало стыдно за свое малодушие…
В Булун прибыли в сумерки.
Выйдя из самолета, механики признались, что «в таких переплетах» им пришлось быть впервые.
Ночью пришла пурга и заставила нас двое суток отсиживаться в Булуне. В Тикси прибыли ясным солнечным днем.
На следующий день пролетели над морем Лаптевых и опустились на узенькую полосу ровного льда среди торосов у мыса Шалаурова в проливе Дмитрия Лаптева. Жилой дом полярной станции там недавно сгорел, зимовщики ютились в маленьком домике. Как и было решено еще заранее, здесь остаются лишь четверо, остальных мы должны вывезти на Большую землю.
С трудом разместив пассажиров, взлетели. На высоте около ста метров раздался треск, и самолет с креном на одно крыло стал валиться вниз. У меня инстинктивно поджались ноги, и я крепко вцепился руками в борта кабины. Под нами береговой обрыв, торосы. Я отвожу глаза от земли, смотрю на пилота, жду удара… Что делал пилот, я не знаю, но при взгляде на его энергично двигавшиеся плечи у меня зажглась надежда… Снова смотрю вниз. Самолет тянет на узкую полоску льда. Не верю своим глазам: развернуть самолет на сто восемьдесят градусов?! Лыжи коснулись снега; самолет, замедлив бег, развернулся и остановился в пяти метрах от торосов.
Оказалось, что лопнул коленчатый вал мотора.
С помощью пассажиров подтащили самолет к домику. Когда попытки наших механиков отремонтировать мотор ни к чему не привели, Черевичный решил попытаться долететь до Тикси на одном моторе и, поставив там новый, вернуться за пассажирами. Сияли с самолета все, что только возможно. Назначили день пробного вылета.
Черевичный, казалось, предусмотрел все до мелочей: сколько бензина нужно оставить на самолете, как отрегулировать педали и многое другое. Но не учел он одного: что в первый момент самолет пойдет не по прямой, а будет разворачиваться в сторону неработающего мотора.
Нужно было найти иное решение.
Глаза мои остановились на нартах, обыкновенных легких собачьих нартах. И хотя решение еще полностью не сформировалось, я дал сигнал Черевичному прекратить бесцельные попытки. Начал объяснять ему, что, если взять нарты и привязать их веревкой к правой плоскости, а на нарты посадить людей… Черевичный, не дослушав до конца, бросился к нартам, притащил их к самолету. Привязав к нартам один конец веревки, он продел ее через дужку на плоскости, посадил на нарты трех человек с палками. Пассажирам приказал тормозить палками, а свободный конец веревки крепко держать в руках и отпустить только по его сигналу.
Проинструктировав людей, Черевичный забрался в самолет, дал газ, и самолет пошел по прямой. Он двигался все быстрее, быстрее, а за ним в туче снега неслись нарты. Пилот поднял руку, нарты отцепились и опрокинулись. Люди полетели кувырком, зарывались в снег, вскакивали, а самолет, поднимаясь все выше и выше, уходил вдаль. Самолет летал полчаса.
– Ну, ребята, – обратился к механикам Черевичный, – завтра летим в Тикси. Личные вещи оставим здесь. Кроме радиостанции, в самолете ничего не должно быть. Через пару дней вернемся и всех вывезем. А тем, кто на нартах сидел, за проявленную ловкость и выдержку привезем из Тикси подарки…
Но лететь нам не пришлось. Радист зимовки поторопился сообщить в Тикси, что на мысе Шалаурова «сейчас настоящий спектакль – Черевичный на одном моторе летает». Из Тикси передали про наши опыты в Якутск. А там дошло и до начальства.
Вечером Черевичный получил молнию. Ему категорически запрещались всякие эксперименты с одним мотором.
Потянулись однообразные дни ожидания.
Долго, очень долго ждали мы доставки нового мотора. А когда он наконец прибыл, жали Ивану Ивановичу руки, обещая всегда, что бы ни случилось, приходить ему на помощь».
Нужно ли что-нибудь добавлять к этим мужественным строкам, написанным бывалым и скромным человеком? Думаю, любые комментарии излишни. Скажу все же: именно тогда, весной 1936 года, завязалась дружба пилота Черевичного и штурмана Штепенко – двух будущих Героев Советского Союза.
Но вскоре после возвращения на Большую землю они расстались, получив на время морской навигации назначения в разные экипажи. Александр Павлович направился на разведку льдов в Карское море, Иван Иванович с таким же заданием – в море Лаптевых.
СЕМЬ БЕД – ОДИН ОТВЕТ
Вести воздушную разведку арктических морей для нужд судоходства было принято на мощных гидропланах «Дорнье-Валь». Машины надежные, впервые опробованные еще Амундсеном, и на волну садятся, и с волны взлетают. Но поскольку таких летающих лодок в Главсевморпути не хватало, решили использовать для этой цели еще и отечественные самолеты Р-6, поставив их на поплавки. Пионером в этой области стал пилот Черевичный.
– Вам, Иван Иваныч, тут и карты в руки. Вы с этим аэропланом уже успели подружиться, – сказал ему начальник полярной авиации М. И. Шевелев.
– Постараюсь, Марк Иваныч, – вытянулся по воинской привычке Черевичный, – устрою нашему эрушке морское крещение…
Сколько раз потом вспоминал он этот разговор и при стартах из бухты Тикси, и в воздухе над морем Лаптевых. И, вспоминая, поругивал себя за излишнюю самонадеянность. Мало того что посадки и взлеты на поплавках при самых незначительных волнениях моря куда опаснее, нежели на лодках, на Р-6 в отличие от «Дорнье-Валя» нет второго пилота. Он, Черевичный, еще и от штурмана отказался, надеясь справиться только с помощью радиста.
Вот и сидит теперь в «гордом одиночестве» за штурвалом. Справа и слева дюралевые трубы, за ними гофрированная обшивка фюзеляжа. Спереди приборная доска под небольшим козырьком, снизу опять «гофра», а сверху «божья благодать»: хоть на море и штиль, но в открытой кабине обдувает со всех сторон, скоростенка как-никак 180 километров в час, а летняя температура воздуха не выше 3—5 градусов тепла. Как тут не позавидовать остальным членам экипажа. Радист Миша Зиберов, чья голова изредка маячит над передней, тоже открытой, кабиной, чувствует себя малость вольготнее – свободны нижние конечности. Заняты у радиста только руки: одна – на шкале передатчика, другая – на ключе. Приустанет Миша, может и отдохнуть часок без ущерба для дела. А у бортмехаников и вовсе райское житье: полеживают в своем отсеке, задраив верхний люк. Захотят, могут и перекусить, вздремнуть по очереди.
Командиру корабля все эти скромные радости недоступны. Он «един в трех лицах»: и машину пилотирует, и за штурмана работает, и наблюдение за морем должен вести, нанося ледовую обстановку условными значками на карту. Словом, в воздухе дел хватает. Да и на посадках не обойдешься без хлопот.
Недавно вот, когда возвращались с ледовой разведки, а Тикси закрыло туманом, пришлось заночевать на Лене, зарулив в устье какой-то речонки. Утром, запустив моторы, с ходу, чтобы не занесло самолет на берег, вырулил Иван Иванович на самый стрежень широченной Лены. И тут вдруг оба мотора остановились (как выяснилось впоследствии, механики впопыхах перекрыли бензобак). А ветерок тем временем крепчал. Старший механик Иван Григорьевич Ситалов, пожилой, бывалый моряк, севастополец, сразу же поспешил на поплавок, чтобы провернуть винт. Поскользнулся, упал в воду. И пожалуй, утонул бы, если бы командир вместе со вторым механиком Земсковым не помог ему выбраться.
Этот случай не уходил из памяти Ивана Ивановича и теперь, когда над открытым морем вел он свой Р-6 на запад, чтобы разведать дорогу каравану военных кораблей, впервые шедших из Балтики в Тихий океан по только-только осваиваемой арктической трассе. Возглавлял операцию сам Отто Юльевич Шмидт на ледорезе «Литке», которым командовал опытный полярный капитан Юрий Константинович Хлебников. Навстречу каравану «Литке», следовавшему из пролива Вилькицкого, направлялись пароходы «Искра» и «Ванцетти», вышедшие из бухты Тикси.
Знал Черевичный: в сложных ледовых условиях пробивались корабли вдоль Западного Таймыра, крепко помогли там морякам испытанные воздушные разведчики Б. С. Молоков, А. Д. Алексеев, М. И. Козлов.
– Ну, ребята, – сказал он своему экипажу перед вылетом из Тикси, – и нам нельзя ударить лицом в грязь. Чуете, с какими орлами соревнуетесь?
Взлетели при отличной видимости, абсолютном штиле, легли на курс. Но не успели стрелки полетного времени отсчитать два часа, как обстановка резко изменилась. Приближалась уже кромка плавучих льдов, когда плотные облака затянули небосвод, видимость резко ухудшилась. Поневоле снизились до бреющего. И тут «влипли» в туман. Что делать? Подняться, идти над туманом? Нет, лучше, пожалуй, подождать улучшения погоды, совершив посадку. Так и сделали.
Дрейфовали около часа в зарядах тумана, то наплывавшего на самолет, то рассеивавшегося. После раздумья решил Иван Иванович рулить обратно в поисках ясной погоды. Но выдерживать самолет прямолинейно по магнитному компасу оказалось невозможно. Несколько раз машина пересекала следы, оставленные на спокойной воде ее же поплавками. Рулежку прекратили, устроили на крыле перекур. И так обрадовались ветерку, потянувшему все-таки с юга. Туман чуть приподнялся над морем. Взлетели. На бреющем пошли курсом на бухту Нордвик. Увидели наконец берег, но точно определиться не удавалось: то ли это приближается мыс Пакса, что у входа в бухту Нордвик, то ли это восточная оконечность острова Бегичева, расположенного значительно севернее?
А туман снова прижал самолет к воде. Снова пришлось садиться, теперь уже у края земной тверди. Однако нельзя сказать, чтобы тут было уютнее, безопаснее, чем в открытом море. Начинался прилив, самолет стали окружать льдины.
– Держи, командир, держи, пока я второй конец заведу, – хрипло кричал Ситалов, стараясь оттянуть машину от наплывавшей на нее подтаявшей, но изрядно увесистой сероватой глыбы.
А Черевичный, увязнув по колена в мокрой гальке, обмотанный манильским тросом, напрягал последние силы. В глазах темнело, сапоги, точно лемехи плуга, вспахивали грунт, разбрасывая мелкие камешки. Казалось, вот-вот трос, напрягшийся как струна, надвое разрежет туловище… «Все… Долетался, Казак. И сам концы отдаю, и аэроплан гибнет».
К счастью, льдина села на мель, превратилась в «стамуху», сантиметров двадцати не дойдя до края поплавка.
Любой непогоде рано или поздно приходит конец. Вот посветлело в южной четверти горизонта, вскоре над морем и пустынным берегом засветило солнце. Тут выяснилось, теперь уж точно, что воздушные робинзоны терпели бедствие у самого входа в бухту Нордвик. Километрах в трех от них виднелся мыс Пакса.
Механики запустили моторы. Черевичный сел за штурвал, выруливая от берега мористее, туда, где не было ледяных обломков.
Ура! Снова пошли в воздух. Дотянули до Нордвика. Усталые, мокрые, со ссадинами на руках начали подкатывать бочки с горючим, подвозить их на плоту к самолету. В ту пору в Нордвике, где работала геологическая экспедиция, понятия «авиабаза», «аэропорт» были весьма условными. И здесь, и в Тикси, как, впрочем, и повсюду в Арктике, не было ни одного наземного авиатехника. Заправка машин горючим, текущий ремонт – все выполняли экипажи. И естественно, ни у кого не надо было спрашивать разрешения на вылет.
Иван Иванович вел машину дальше на север. Зиберов через лаз из радиорубки передал записку:
«Ищут нас, командир, такая в эфире кутерьма».
И корабли, и береговые рации перекликались, запрашивали друг друга:
«Где самолет Н-29, куда пропал Черевичный?»
А Черевичный шел галсами от бухты Прончищевой к острову Малый Таймыр.
«Бедняга Михаил, никудышное у нас радиохозяйство», – думал Иван Иванович, нет-нет да и улавливая на слух «ти-та-та», которые ключом выбивал Зиберов. – Ищут нас в эфире, а мы не можем дать о себе знать…»
Длинные волны передатчика терялись где-то сразу же за носом самолета. Бортовая рация Н-29, питаемая генератором, укрепленным на крыле (там маленький пропеллер вращался от встречного воздушного потока), не обеспечивала дальней связи – общаться с морскими кораблями можно было только в пределах видимости.
Лишь на третьем галсе Иван Иванович разглядел внизу большую полынью и в ней корабли, следовавшие встречными курсами: грузовые пароходы «Искра» и «Ванцетти» шли на запад, ледорез «Литке» вместе с двумя эсминцами и транспортом «Анадырь» – на восток. Зиберов снова передал записку: «Нас слушают суда». Буквы, наспех выведенные на листке, были, казалось, больше размерами, чем корабли, видимые с воздуха.
Пошел на посадку. Через несколько минут, когда Н-29 рулил по спокойной воде, с борта «Литке» спускали шлюпку.
– Опоздали мы с разведкой. Отто Юльич, виноваты, – говорил Черевичный, пожимая руку академику Шмидту.
– Ничего, товарищ Черевичный, с кем не бывает, – по-отечески добродушно щурил тот светлые глаза из-под густых бровей. – Лучше поздно, чем никогда…
– А вы, Иван Иваныч, из молодых да ранний, – помолчав, добавил Шмидт. – Знаю вас по Якутии, по зимним полетам. Вам еще летать и летать, покажете себя. Закончим навигацию, будет о чем потолковать в Москве.
Арктическая навигация 1936 года при всей сложности ледовых условий завершилась без единой зимовки судов. Впервые по Северному морскому пути прошли военные корабли с Балтики, серьезно пополнив наш Тихоокеанский флот.
В числе моряков, авиаторов, полярников, удостоенных правительственных наград за «выполнение специального задания северных морях», были капитан Ю. К. Хлебников, получивший орден Ленина, академик О. Ю. Шмидт – орден Трудового Красного Знамени и летчик И. И. Черевичный – орден Красной Звезды.
– Спасибо, Михаил Иванович, – сказал он в Кремле «всесоюзному старосте» М. И. Калинину. – В большом я теперь долгу перед Родиной.
– Сквитаетесь, – улыбнулся тот, пощипывая седую бородку. – Лиха беда начало, как говорится.
Разговор этот много лет спустя передал мне Марк Иванович Шевелев, давний руководитель полярной авиации, генерал-лейтенант, Герой Советского Союза. Сколько раз я по-дружески упрекал его:
– Трудолюбивый вы человек, Марк Иваныч, а вот за перо беретесь неохотно. Какую книжищу могли бы настрочить, ведь столько помните, знаете…
– Возьмусь, возьмусь, дайте только на пенсию уйти, – отбояривался Шевелев от моих наскоков.
Теперь, наверное, пишет Марк Иванович вовсю. Однако находит время и для бесед с друзьями:
– Про Ивана-Казака расскажу с охотой. Главное в его характере – самостоятельность, собственный почерк, так сказать оригинальность суждений и поступков. Спрашиваете вы меня, почему Казак не был включен в Первую Полюсную в тридцать седьмом, когда папанинцев высаживали. Да по той же самой причине. Командование кораблем мы с Отто Юльевичем предложить ему не могли, сами понимаете: супротив Водопьянова, Молокова, Алексеева был он в ту пору, как бы это поделикатней выразиться, ну, сыроват что ли, зелен еще. А вторым пилотом в чей-нибудь экипаж, не сомневался я в этом, он не согласился бы пойти. Он, знаете, что говорил тогда, со всеми нами прощаясь: «Успеха вам, друзья… Открывайте Северный, а я со временем соберусь, может, на Южный. Или там на Магнитный, или на Полюс недоступности. Полюсов на земном шаре на мой век хватит…»
Теперь по прошествии почти четырех десятков лет я думаю: Черевичный высказался столь панибратски насчет полюсов вот почему: обидно ему было, прямо скажем завидно. Ведь на равных правах с ветеранами Арктики Водопьяновым, Молоковым, Алексеевым на такие же должности командиров кораблей в воздушной экспедиции Главсевморпути под начальством О. Ю. Шмидта были назначены и сверстник Черевичного Павел Головин, и Илья Мазурук, тогда еще новичок в Арктике.
Если начистоту говорить, самоуверенность проявил Иван Иванович, переоценил свой опыт, возможности свои. И вскоре убедился в этом, когда вслед за удачами пережил крупные неудачи.
Летом 1937 года, когда завоевателей Северного полюса восторженно приветствовала Родина, Черевичный работал, как и прежде, на ледовой разведке в море Лаптевых. Теперь, правда, получил в свое распоряжение летающую лодку «Дорнье-Валь» с бортовым номером Н-10. Добротная была машина. И радиосредствами оборудована хорошо, и штурманом на ней пошел добрый друг, спутник, уже испытанный в прежних полетах, А. П. Штепенко.
А вот механика Черевичному надо бы подобрать понадежнее.
Подвел разгильдяй механик… В один из сентябрьских дней, когда в Тикси стояла погода прямо-таки летняя, надо было вылетать на разведку большого ледяного массива, спускавшегося с севера к Таймырскому побережью моря Лаптевых. И тогда-то в экипаже Черевичного – испытанном, проверенном, глубоко уважаемом всеми моряками – произошло непоправимое «чепе». Во время заправки баков горючим старший механик, закурив, бросил непогашенную спичку в воду. Пролитый на ее поверхности бензин благодаря теплому воздуху мгновенно вспыхнул. Пламя охватило шлюпку, в которой находилось еще несколько объемистых банок, уже вскрытых, но еще полных горючим. На спокойной в безветрии поверхности бухты вспыхнул огромный костер.
