Текст книги "Крылатый следопыт Заполярья"
Автор книги: Савва Морозов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Крылатый следопыт Заполярья
ЛЕТУЧИЙ КАЗАК
Когда хозяин дома был жив, скульптурный портрет его показывали гостям лишь изредка, так сказать доверительно.
– Еще подумают, культ собственной личности насаждаю, – говорил по сему поводу Иван Иванович.
А друзья старались подзадорить:
– Ладно, Вань, не оправдывайся… Заготовил бюстик-то на случай, ежели получишь вторую геройскую звездочку…
И, продолжая шутливый разговор, вспоминали: конечно, звезды – звездами, но знаменитым на всю страну полярный летчик Черевичный стал еще задолго до присвоения ему звания Героя Советского Союза.
Сегодня все это вспоминается уже без улыбки. Сегодня в хорошо знакомой мне квартире на Суворовском бульваре уже не встретишь «самого». Только бюст его, давненько вылепленный приятелем – архангельским скульптором, стоит в углу большой комнаты, там, где, бывало, по вечерам любил сиживать в кресле хозяин дома.
– Похож, – вздыхает вдова, седая Антонина Дмитриевна. – Только больно уж молод…
Я молча соглашаюсь: да, мертвые остаются молодыми… Впрочем, уж он-то, друг мой Ван Ваныч, Ванюша, «Казак», превосходно выглядел и в шестьдесят – в тот вечер, когда собирались товарищи отметить день его рождения. Смуглый, худощавый, подвижной, непрестанно дымивший папиросой, увлекательный рассказчик, он ошеломлял собеседников непередаваемой скороговоркой, искрометным юмором.
– Вот прозвали вы меня, ребята, Казаком, а откуда бы казаку взяться в Арктике?
Примерно так, в палатке на дрейфующем льду, начал однажды Черевичный рассказ о своей родословной. Погода стояла пуржливая, нелетная. Под черный брезентовый купол к синему огоньку походной газовой плитки собрались все свободные от вахт. Собрались просто так, «забить козла», покурить. Кто-то сказал, что почти у каждого полярного авиатора есть своя придуманная приятелями забавная кличка. Одного прозвали Шаманом, другого – дедом Мазаем, третьего – Бармалеем, четвертого – Джамбулом – в соответствии с внешностью, характером, привычками. К Черевичному же давно пристало прозвище Казак, наверное за лихость и веселый нрав…
Выбравшись из спального мешка, в котором полеживал после завтрака, Иван Иванович продолжал:
– Лестно бы, конечно, древо свое вести от Запорожской Сечи, однако врать не буду: дед мой, по имени Логвин, землю робил на Херсонщине, батя – Иван Логвинович – на паровозе кочегарил в депо при станции Голта, ныне там город Первомайск. Было нас у отца с матерью пятеро сынов да Юлька – дочка, самая младшая. Из сынов – двое Иваны.
– Как так? Почему это?
Черевичный пожал плечами:
– Тут, ребята, нелишне народные сказки вспомнить. Кто в тех сказках главное действующее лицо? Обязательно Иван: либо Иван-царевич, либо Иванушка-дурачок. Верно ведь, а?..
И после многозначительной паузы добавил:
– Как вам по сказкам известно, Иван-царевич дружбу завел с серым волком. Ну, а Иванушку-дурачка – что с него, убогого, взять – понесла нелегкая к белым медведям…
От дружного взрыва хохота брезент над нашими головами заходил ходуном, хоть пурга снаружи тем временем и стихала.
Насмеявшись вволю, мы слушали дальнейший рассказ Черевичного.
По всему видать, небольшими грамотеями были кочегар Иван Логвинович и законная жена его Прасковья Васильевна. Выбирать имена своим детям они полностью доверяли сельскому священнику отцу Петру, искушенному в православных святцах, однако несколько рассеянному по причине приверженности к горячительным напиткам. И вот надо же было такому случиться: в начале апреля 1909 года, когда понесли пятого сына – новорожденного – крестить в церковь, почтенный иерей оказался в изрядном подпитии. Да и сам счастливый отец семейства на радостях клюкнул малость. Не нравились Ивану Логвиновичу мудреные имена, коими духовный пастырь предлагал наречь младенца:
– Маркиан?..
– Не годится.
– Аполлоний?
– Тоже не подойдет.
– Игнат, Поликарпий…
Нет, не согласен был Иван Логвинович и на Поликарпия…
– Ну, тогда Иоанн, – выдохнул отец Петр, отирая потное чело.
Тут Иван Логвинович благосклонно кивнул, хоть и толкала его в бок Прасковья Васильевна. Кивнул и отмахнулся устало:
– Ладно, мать, старшего Ванькой будем звать, младшего – Ванюшкой…
Так в семье Черевичных к четырем благополучно здравствующим сыновьям Даниилу, Иллариону, Трофиму и Ивану прибавился пятый – новорожденный Ванюшка.
Эту страничку биографии Героя Советского Союза И. И. Черевичного, записанную мной давным-давно в дневнике высокоширотной воздушной экспедиции, сверяю теперь с документами, хранящимися в семейном архиве.
Тут и выписка из метрической книги Свято-Никольской церкви села Голта Ананьевского уезда Херсонской губернии, Часть Первая: о родившихся за 1909 год. Тут и выданное Ване Черевичиому «Свідотство Голтяньскої 7-річної трудової школи».
Однако документы документами, но дорого и живое слово. Во многом помогает мне письмо, полученное недавно от младшей сестры покойного моего друга Юлии Ивановны, и поныне живущей в Первомайске. Привожу его с небольшими сокращениями:
«Характер Ванюши был веселый, спокойный, он всегда улыбался. Ванюша увлекался рыбной ловлей, очень любил голубей, занимался спортом. Однажды над нашим городком появился аэроплан, так тогда называли самолет. Аэроплан пролетел над городком и сел в степи. Конечно, все бежали за ним, в особенности дети, в том числе и Ванюшка. Когда он увидел самолет, очень обрадовался и с тех пор мечтал стать летчиком, и все предметы у него превратились в летательные аппараты…
Мы играли всегда вместе, и Ванюшка обещал: когда вырастет, будет летать и долетит до Америки и меня покатает. Мы с Ванюшкой очень дружили как в детстве, так и в юношеские годы, он был моя защита.
Родителей Ванюшка очень уважал. Когда получал отпуск и ехал на курорт отдыхать, всегда заезжал навестить их. Встречался с земляками, встречи были теплыми, дружескими. Его приезд для нашего городка был праздником. Его всегда приглашали выступить и рассказать о себе.
Перед земляками и товарищами своей славой не возносился…
Однажды он прилетел самолетом и сел на маленькой площадке. Все думали, что с ним авария. Но когда приехали на место происшествия, он как ни в чем не бывало вышел из самолета и улыбался. Оказалось, он решил попробовать, можно ли сесть на такую маленькую площадку».
Письмо Юлии Ивановны я показал Николаю Львовичу Кекушеву – старейшему полярному бортинженеру. Ветеран нашей гражданской авиации, спутник Черевичного по высоким широтам, он охотно помогал мне в сборе материалов. Николай Львович сразу оживился:
– Вот ведь совпадение… Я-то с Казаком и познакомился именно там, в Голте, нынешнем Первомайске. Однако напомнил мне про то сам Иван Иванович, когда уж в Арктике впервые встретились мы. Представляюсь ему, командиру отряда, как положено: «Кекушев, мол, механик». Ну, и пилотов называю, с которыми летал: Липпа, Головина, Махоткина, Орлова… Смеется Черевичный, руку мне трясет, будто старому приятелю: «Знаю вас, Николай Львович, еще до полярки, когда сам я летать и не мечтал. Вы, говорит, к нам в Голту с аэрофотосъемкой прилетали из Харькова. Стоял ваш аэроплан на лугу, а голтянские мальчишки проходу вам, летунам, не давали: «Дяденька, а это что, а это для чего, дяденька?..»
И ведь верно, было такое в двадцатых годах, когда служил я в Укрвоздухпути. Посадок таких, как тогда, в Голте, не сосчитать было. Ну, и мальчишек всех, конечно, не упомнить. Ванюшку тогдашнего, босоногого, вихрастого, я, понятно, двадцать лет спустя и вообразить себе не мог… Но памяти Ивана Ивановича подивился.
К воспоминаниям родных и друзей уместно, думается, добавить и выдержку из официальной автобиографии, написанной самим Черевичным для отдела кадров.
«В 1926 году по окончании железнодорожной семилетки начал работать землекопом на стройке гидростанции, вступил в комсомол. В 1928 году ушел добровольцем в Красную Армию, был принят в военную школу летчиков. Затем работал летчиком-инструктором. В апреле 1934 года после челюскинской эпопеи был переведен в полярную авиацию».
Анкетные данные предельно сжаты, нет в них места для лирических излияний и подробностей личной жизни. Эту строку биографии можно дополнить со слов супруги Антонины Дмитриевны, московской работницы Тони Шибашевой, с которой познакомился Ваня на двадцать втором году своей жизни, временно сняв военную форму. Спросите, что значит «временно»? А то, что выгнали парня из летной школы, «вычистили», как было принято говорить в те годы. Вздорным, клеветническим оказался чей-то анонимный донос, но, прежде чем опровергнуть его, пришлось Ване поневоле сменить красноармейскую гимнастерку на рабочую спецовку, два года без малого отработать слесарем. Правильно говорят: нет худа без добра. В заводском цехе нашел парень свое счастье. Браковщица Тоня вскоре стала его женой.
Первенец Виктор появился на свет в качестве сына летчика, восстановленного во всех правах. Вскоре, едва научившись ходить, малыш уже путешествовал вместе с мамой в Тушино, где отец служил инструктором в Центральной летной школе Осоавиахима.
Интереснейшие люди встречались тут Ивану – на зеленом лугу, у берега Москвы-реки. Молодых энтузиастов воздушного спорта навещал сам Борис Григорьевич Чухновский, один из первых в мире летчиков, поднявшихся в небо Арктики, прославившийся спасением затерянной во льдах итальянской экспедиции Нобиле. Соратник Чухновского штурман Анатолий Дмитриевич Алексеев обучался в Тушине искусству пилотажа. И у кого? У такого же, как Иван Черевичный, инструктора Павла Головина, правда в ту пору уже известного рекордными полетами на планерах.
Как завидовал Павлу Иван… Вот повезло человеку! Вчера еще в Коктебеле над Крымской Яйлой парил, а сегодня, глядите, уж в полярную авиацию переводят его, зачисляют вторым пилотом в экипаж Матвея Ильича Козлова. Летом полетал Паша над льдами Карского моря, зимой самостоятельно сел за штурвал на игарской авиалинии. Счастливец этот Паша, прямо в рубашке родился!
А уж про тех, кого по челюскинской эпопее узнала вся страна, и говорить нечего. Первые Герои Советского Союза представлялись скромному инструктору Осоавиахима существами сверхъестественными… Куда Ивану Черевичному до Михаила Васильевича Водопьянова, который от Хабаровска до ледового лагеря Шмидта пролетел через тайгу, моря, горы – добрых четыре тысячи километров, – подумать только!
Но все-таки надо стараться. Хоть и не мастер Иван ловчить, а без хитрости дела не сделаешь: не отпустит тебя начальство так просто, за здорово живешь из Осоавиахима в полярку. Надо что-то придумать!
О том, что именно было придумано Черевичным весной 1934 года, приведу здесь подлинный его рассказ, слышанный мной на льду высоких широт четырнадцать лет спустя.
– Решил я начальство разжалобить. Являюсь к оному: «Разрешите доложить, семейная трагедия, разлюбила меня, горемыку, молодая жена. Чтобы забыться, тоску развеять, обязательно надо мне уехать из Москвы куда-нибудь к черту на рога…» Начальник хоть и строг по службе, а мужик был душевный. Посочувствовал мне, повздыхал. Отпустил в конце концов. И вот, братцы, представьте себе, прошло с полгода, не больше, как распрощался я с Тушином, топаем с моей Тонечкой по тогдашней Тверской, Витьку в колясочке везем. Такие оба радостные, семейным счастьем от нас так и пышет. И вдруг из переулка, кажется из Брюсовского, уж не помню, начальник собственной персоной… Я сразу – по стойке «смирно», ем его глазами, как по уставу положено. Однако, понятно, красный как рак…
Начальник к нам, этак с подковырочкой:
– Ба, Черевичный. А я думал, ты уж там, стало быть, моржей бьешь.
– Т-так т-точно, – заикаюсь, – то есть никак нет…
От стыда с головой в асфальт ушел бы. А он Тоню оглядел оченно внимательно, пальцем погрозил – то ли ей одной, то ли нам обоим.
И говорит:
– Смотрите, молодая супруга, коли ваш благоверный сумел начальство надуть, как бы он и вам рожки не наставил запросто.
Потом, сменив гнев на милость, ко мне обратился:
– Полюс-то скоро собираешься открывать, парень, а?
Я пуще прежнего краснею: до настоящего-то полярного летчика было мне, ребята, тогда, ох, как далеко…
С таким же юмором живописал Иван Иванович и первое свое знакомство с Арктикой в качестве пассажира ледокольного парохода. Вместе с разобранным на части, упакованным в ящики самолетом У-2 (так звали в ту пору фанерные ПО-2) пропутешествовал он от острова Диксон до мыса Челюскин. Однако в личный состав авиаторов, прикомандированных к Челюскинской полярной станции, не попал. Обратно уехал опять-таки пассажиром парохода. По приказу из Москвы самолет в ящиках пришлось передать другому летчику, более опытному, остававшемуся зимовать на мысе.
Было все это в году 1934, памятном не только челюскинской эпопеей, но и многими другими выдающимися полетами в Арктике. Именно в те дни, когда скучал Ваня на пассажирской жесткой койке, недавний штурман А. Д. Алексеев, став пилотом, прославился геройским рейсом на Северную Землю, спасая бедствовавших там зимовщиков. Именно в те дни отлично проводил ледовую разведку в Карском море М. И. Козлов. Пашу Головина теперь величали Павлом Георгиевичем; командуя двухмоторной летающей лодкой, он успешно осваивал новый для полярных авиаторов, еще не изученный район – море Лаптевых. А Черевичный возвращался в Москву через Красноярск не солоно хлебавши. Хотя если уж быть точным, то пресной енисейской водицей едва не захлебнулся, когда упал, оступившись, с палубы баржи…
Словом, на первых порах не посчастливилось человеку в Арктике!
ВОТ ОН КАКОЙ КОМАНДИР!
Игарская авиалиния, на которую был назначен пилот Иван Черевичный в начале 1935 года, считалась к тому времени уже постоянно действующей. Именно «считалась», ибо рейсы от Красноярска – краевого центра до молодого заполярного порта Игарки, только что отметившего свое пятилетие, а также до Дудинки, расположенной еще севернее Игарки, хотя и совершались регулярно, но отнюдь не всегда удавалось пилотам соблюдать расписание из-за суровой, переменчивой погоды.
Стартуешь при отличной видимости, долетишь до первого пункта посадки – и вдруг разразится пурга. Тогда уж сиди и жди. Дождешься, пока стихнет белесая кутерьма, берись за лопату, разгребай сугробы, которыми успеет обрасти машина. Моторы на самолетах были с водяным охлаждением. Значит, при посадке обязательно сливай воду, а потом, готовясь к старту, разогревай в ведрах, прежде чем залить в радиатор.
Ко всем этим хлопотам Иван привыкал постепенно и всегда с благодарностью думал о постоянных своих спутниках-бортмеханиках, людях бывалых. Они хоть и менялись в составе экипажа Черевичного, но в главном своем качестве оставались неизменны: были и годами постарше командира, и жизненным опытом побогаче. Словом, недаром звались батями, дедами…
Вот ночует экипаж на полдороге где-нибудь, скажем, на Подкаменной Тунгуске. С наслаждением освободившись от пудового мехового комбинезона, успевшего задубеть от холода в промороженной кабине, забирается Ваня на полати, укладывается на мягкую оленью постель и тотчас засыпает богатырским сном юности. А верный спутник его – дед еще долго распивает чаи с приятелем – гостеприимным начальником аэропорта, таким же ветераном. И оба недобрым словом поминают снабженцев авиалинии. Давно уже обещали те сменить комбинезоны из собачьего меха на более легкие, удобные в носке кухлянки и штаны из пыжика. Давно хлопочут механики насчет трубок, чтобы теплом отходящих от мотора газов можно было обогревать кабины. А трубок все нет и нет, хотя проект отопления кабин одобрен начальством, расхвален в стенгазете авиалинии.
Под утро, когда командир корабля еще пребывает во власти сновидений, заботливый спутник его уже одевается, бубня себе под нос: «Кому не спится в ночь глуху – механику и петуху…» Петушиного крика отнюдь еще не слышно. Тьма на дворе кромешная, мороз особо крепчает перед рассветом. Вскоре начинает шипеть, пофыркивать паяльная лампа. По коленчатой самоварной трубе, любезно предоставленной деду начальником аэропорта, к расчехленному мотору устремляется горячий воздух. В радиаторы заливается вода, согретая за ночь в русской печи. И стены избушки начинают мерно подрагивать от близких и частых взмахов самолетного винта: ага, дед уже «гоняет мотор», готовит машину к старту… Надо начинать трудовой день и пилоту!
За завтраком, уплетая пельмени, хочешь не хочешь, а наслушаешься дедовой воркотни и по такому немаловажному поводу: давно пора полярной авиации получать от промышленности двигатели с воздушным охлаждением вместо водяного. Сколько бумаг исписано на сей счет, а вот поди ж ты…
Готов Иван расцеловать своего деда и сидя в кабине. Он-то, бедняга, виснет сейчас на лопастях пропеллера, кряхтит-кряхтит, пока винт вычертит первый круг. Наконец включит командир контакт, а дед все еще мучается, раскачивая машину за крыло, дубася деревянной кувалдой по лыжам, которые за ночь примерзли к речному льду. Только после всего этого, когда пилот выруливает на старт, неутомимый работяга-дед на ходу взбирается в кабину.
Тесно там – в одномоторный биплан, переделанный из военного разведчика, кроме пилота насилу втиснешь либо двух пассажиров, либо груз не более чем 350 килограммов. Дед откровенно предпочитает грузы, с ними как-то спокойней, вольготнее.
А пилоту в воздухе всегда беспокойно. Рации на борту нет, и что тебя ожидает там, впереди, судить можно только по знакам, выложенным в промежуточных пунктах пролета. Если стрела – летя себе с богом дальше, если крест – будь любезен, садись…
Ведет Черевичный машину то над замерзшей рекой, срезая бесчисленные извивы ее проток, то пересекая лесистые острова, заснеженные отроги горных хребтов, близко подступающие к руслу. Порой ярко светит солнце – тогда опускаешь на глаза защитные темные очки, проклиная их резиновое крепление: заледенев, врезается в лоб и щеки. Порой облака, сгущаясь, прижимают машину к самым макушкам мохнатых елей и оголившихся еще осенью лиственниц. И тут малость понервничаешь – как бы лыжами за деревья не задеть. Берешь штурвал на себя, набираешь высоту. И снова тревога: как бы не потерять наземные ориентиры, их все время сверяешь с картой – вдруг там, внизу, поземка заметет.
Перейдет поземка в пургу – деваться некуда, садись на вынужденную. Высмотришь сверху пятачок, плюхаешься либо на речной лед, неровный, торосистый – вот-вот поломаешь лыжи, – либо на озерцо, либо на полянку в тайге. Там, продавив наст, опасаешься, как бы не клюнуть носом, не скапотировать…
На такой вынужденной посадке отчаянно мерзнут все: и пилот, и механик, и пассажиры, если случились они в этом рейсе. Мерзнут, что поделаешь, хоть и забираются в спальные мешки, хоть и укрываются сверх того промасленными пахучими чехлами от мотора, хоть и пытаются погреться у немилосердно чадящей паяльной лампы.
После вынужденной посадки, естественно, горючего остается в обрез. Иной раз, взлетев, дотягиваешь до Игарки буквально на последних каплях. Слышишь, как чихает мотор, – вот-вот остановится. Догадываешься: дед подкачивает остатки бензина ручной помпой. И каким счастливцем чувствуешь себя, когда из-под крыла выползают сначала знакомый изгиб Игарской протоки, потом квадратики, прямоугольнички – кварталы заполярного городка, долгожданные трубы электростанции и лесокомбината, соломенно-желтые штабеля лесобиржи!
Теперь уж бог с ним, с мотором, – пусть чихнет себе в последний раз. Можно и спланировать, слушая, как свистит ветер в расчалках. Теперь уже дома! Вот лыжи самолета коснулись ровного, расчищенного льда зимнего аэродрома. Рули к стоянке, вылезай из промороженной кабины, иди отогреваться в бревенчатый барак, громко именуемый «аэровокзалом».
Таких рейсов над Енисеем совершил Черевичный в зимние месяцы 1935 года не так уж много: десятка два-три. Право называться полярным пилотом заслужил не числом – уменьем: первым среди товарищей, работающих на этой линии, долетел от Красноярска до Игарки за один день, без ночевки в пути. Рекорд не рекорд, а все-таки! Сам Павел Головин, недавний сослуживец по Тушино, а теперь енисейский старожил, поздравил его:
– Да ты, Казак, оказывается, свой человек в Арктике.
Когда кончилась долгая сибирская зима и машины начали переставляться с лыжных шасси на поплавковые, Ивана Ивановича перевели на другую северную авиалинию – Ленскую, под начало к Виктору Львовичу Галышеву. Это был по внешности южанин, брюнет, горбоносый, а по летному стажу – сибиряк. Участник первой мировой войны, георгиевский кавалер, он и на гражданской, в боях против белогвардейцев, заслужил орден Красного Знамени. Одним из первых поднялся Виктор Львович в зимнее небо Чукотки, потом проложил зимнюю трассу от Иркутска до бухты Тикси, на побережье моря Лаптевых.
Летать, как Галышев, стремился каждый молодой пилот. Учиться у Галышева было особенно интересно потому, что к каждому новичку он присматривался, а присмотревшись, старался предоставить каждому максимум инициативы. Отправляя пилота в рейс, он, начальник линии, заранее по собственному опыту знал о всех трудностях, которые надо будет преодолеть. И то, как полетит парень впервые в жизни в облаках над горами, и то, как придется ему выбирать место посадки где-нибудь на незнакомом речном плесе при порывистом ветре, вблизи речных караванов, плотов леса. Галышев хорошо знал, сколь важно в срок доставить к месту работы геологов, вовремя подвезти медикаменты кочевникам-оленеводам, охотничью и промысловую снасть – добытчикам пушнины, рыбакам. По-отечески всегда следил Виктор Львович за каждым ушедшим в рейс пилотом, хотя не просто, нелегко это было при отсутствии радиосвязи. Нередко новые задания пилотам посылались от командира в записках: встретишь, мол, такого-то в таком пункте, передавай вот что.
Записку от Галышева однажды в конце августа получил и Черевичный, едва опустился он в Олекминске, собираясь принять новых пассажиров на Киренск и Усть-Кут:
«Немедленно возвращайтесь в Иркутск, там примите другую машину, на ней полетите в Якутск, оттуда на разведку новой трассы к Колыме».
Новая воздушная трасса! Легко сказать. Путь между бассейнами Лены и Колымы на картах той поры был показан едва приметным пунктиром: долгими зимними месяцами по тундре и тайге, через горные перевалы добирались по нему оленьи упряжки. Каково-то придется там самолету? Где сажать поплавковую машину? По данным наземных изыскательских партий было известно лишь несколько озер, все вдали от населенных пунктов.
– Справишься, Иван Иваныч, – напутствовал Галышев Черевичного в Иркутске. – Штурманом с тобой пойдет Константинов Костя, человек в сибирских краях бывалый. Тебя как пилота он уважает, сам в твой экипаж напросился. Сработаешься с ним, слетаешься. Механики тоже ребята надежные… Ни пуха вам, ни пера!
Тем временем штурман, столь отлично аттестованный начальством, хлопотал в своей кабине, устанавливал бортовую рацию, налаживал выпускную антенну.
Итак, в воздух! До Якутска долетели быстро. Там приняли запасы продовольствия, спальные мешки. И погожим сентябрьским утром при полном безветрии, стремительно скользнув по зеркальной поверхности Лены, машина оторвалась. Пошла ввысь, легла курсом на Крест-Хольджай, что в отрогах Верхоянского хребта.
Некогда было пилоту любоваться красотами осенней тайги. Впереди вырастала горная гряда. Постепенно набирая высоту, Черевичный следил за картой. Ага, вот и долгожданное ущелье, – серебристой лентой вьется по нему речка Томпо – приток Алдана. Летели над ней, строго следуя всем извивам русла, то и дело отворачивая от скалистых обрывов, подступавших то справа, то слева.
Восходящие потоки воздуха от нагретой солнцем земли начали подбрасывать машину. Нет ничего хуже болтанки в горах. Поневоле забираешься еще выше. А там облака – не разглядишь оттуда, что сейчас внизу… Только компасу да навигационному расчету может доверять пилот. Медленно ползет время, минуты, кажется, растягиваются в долгие часы.
Но вот в разрывах облаков что-то сверкнуло под солнцем.
– Не иначе под нами озеро Эмде, – прочитал Иван Иванович в записке, переданной штурманом. (Разговаривать было невозможно, столь оглушительно гудели моторы.)
На озере Эмде намечена посадка. Но, как говорится, семь раз примерь, один отрежь. Сесть-то сядешь, а вот сумеешь ли отсюда взлететь? Озеро расположено на высоте 1200 метров над уровнем моря. Хватит ли у мотора мощности при старте с такой высоты, достаточной ли для разбега окажется озерная акватория?
Но что гадать… Лучше попробовать. Черевичный повел машину к самой воде. Затем, коснувшись ее поплавками, дал полный газ мотора и снова набрал высоту. Все ясно, можно отсюда стартовать. Коли так – садимся! Сделал еще один круг над озером, приводнился, поднимая за хвостом машины искрящийся веер брызг. Подрулил к берегу.
Моторы выключены. И сразу – тишина. Ошеломляющая, ушам своим не веришь. Но не успели авиаторы вылезти из кабин на плоскости, как услышали откуда-то из прибрежных зарослей радостный мужской голос:
– Братцы! Дорогие мои люди! Вот счастье нам с хозяйкой привалило. А то живем тут бирюки бирюками, живой души не видим. Гляжу и глаза протираю – прямо с неба к нам пожаловало столько молодцов…
Вынырнув из кустарника, симпатичный бородач тряс руки Черевичному, Константинову, обоим механикам. Потом неторопливо повел их за собой по тропинке. И вскоре остановился у избушки. Окруженная вековыми лиственницами, она, конечно, вовсе не была приметна с воздуха.
Столь же радушной показала себя и хозяйка, возившаяся у печки. Завидев гостей, она бросилась накрывать на стол. Разговорились по душам. Выяснили авиаторы, что озеро, на которое они опустились, действительно называется Эмде, – нанесли его на карту работавшие здесь изыскатели. Четыре года назад ушли изыскатели дальше на восток, оставив на озере в зимовье бородача вместе с женой как своих полномочных представителей.
– Живется тут привольно. Охота, рыбалка – что надо. Мы ведь оба природные сибиряки, – обстоятельно рассказывали супруги. – Места, правда, глуховатые, до поселка ближайшего верст полста, никак не меньше. Да ведь известно, по нашему-то, по сибирскому раскладу, полсотни верст – не даль, пятьдесят градусов – не мороз. Когда надо, сходим в поселок за чайком-сахарком, за солью или там за спичками. Опять же одежу-обужу какую ни на есть там купляем. Так и живем. Вы-то, граждане-аэропланщики, погостите у нас, ежели не очень торопитесь.
– Благодарствуем, хозяева, за хлеб-соль, – поклонился Иван Иванович от лица всех своих «аэропланщиков». – Однако времени у нас, сами понимаете, в обрез, осень надвигается.
И командир самолета вместе со штурманом и механиками не мешкая взялся за дело. Целый день путешествовал в лодке по озеру, промеряя глубины. На берегах с помощью теодолита уточняли астрономические пункты, благо солнце светило щедро. На широкие листы ватмана наносили кроки. Когда стемнело, улеглись отдыхать прямо на берегу неподалеку от стоявшего на якорях самолета. Тепло, уютно в спальных мешках. В избушку идти неохота – зачем стеснять хозяев, когда на воле такая благодать.
Товарищи быстро захрапели, а Ивану Ивановичу не спалось. Он то ворочался с боку на бок, то вытягивался на спине, любуясь крупными яркими звездами, луной, медленно выползавшей из-за гор, серебристой лунной дорожкой, ложившейся на черное, будто остекленевшее озеро. Едва начал подремывать, услышал странные звуки. Будто хохотал кто-то или охал. «Что за чертовщина?..» Вылез Иван Иванович из мешка и только руками развел: на воде сидела большущая черная птица, выглядевшая фантастическим призраком. Вот, оказывается, кто нарушил тишину.
– А ну пошла отсюда.
Черевичный подобрал валявшуюся на земле суковатую палку, запустил ею в непрошеную пернатую гостью. Та, захлопав крыльями, тотчас исчезла в темноте.
Теперь можно было и заснуть наконец, до рассвета оставалось не так уж много времени.
Ранним утром, холодным и пасмурным, завели моторы, поднялись в воздух. Курс прежний – северо-восток. И преграды такие же – облачность, горы. Новое извилистое ущелье – лавируй меж скалами. Облака цепляются за вершины гор, так и прижимают самолет книзу. Кажется, не вырваться крылатой машине из каменных теснин. И сесть некуда на поплавках, если внизу хаос бурелома. И назад не повернешь: того и гляди зацепишь крылом за обрыв. А вперед идешь, вертишься, ориентировку теряешь…
Позднее в Москве, дома, рассказывая друзьям о пережитом, Иван Иванович сравнивал себя с путником, заблудившимся в пустыне. От жажды он, правда, не умирал, но по воде тосковал отчаянно. Водица, водичка, куда же ты спряталась?.. Попалось бы хоть какое ни на есть горное озерцо! Только оно могло спасти самолет, став местом посадки.
Когда впереди выросла очередная горная гряда, внизу что-то блеснуло. Не раздумывая, Черевичный начал круто снижаться. И воскресшим, заново родившимся ощутил себя при первом же прикосновении поплавков к воде. Сели все-таки! Гора с плеч…
Подрулили к отмелому берегу, огляделись. С одной стороны к неширокому водоему вплотную подступала скала, с другой – шумела под ветром тайга. Озеро-то озеро, но как его звать-величать?
– Хороши мы с тобой, Костя. Тоже, первооткрыватели! – напустился Иван Иванович на ни в чем не повинного штурмана.
Тот поеживался:
– Н-да, командир, тайна сия велика.
– Вот что, – после раздумья решил Черевичный, – механёров оставим при машине, ты пойдешь на запад, я – на восток. Сделаем небольшую разведку.
На том и порешили. Не успел Черевичный отшагать метров двести в свою сторону, как услышал крик штурмана:
– Нашел, Иван Иваныч, нашел!
Повернул обратно, бегом побежал. И вдруг провалился в яму. «Неужто медвежья западня?» – думал он, лежа на мягкой куче хвороста, глядя вверх на голубое, очистившееся от облаков небо. Надо выбираться отсюда…
Выбрался. Снова заспешил, слыша неумолкающий зов штурмана. Вот и Костя – стоит у невзрачной избушки, держит в руках развернутый серенький листок. В глазах торжество. Голос срывается от радости:
– Ты гляди, командир, свет не без добрых людей! И вслух читает записку, найденную в зимовье:
– «Здесь на озере Джуджак работала геологическая партия. Идем дальше по своему маршруту. Для тех, кто вслед за нами придет сюда, оставляем консервы, сухари, дрова, спички. За избушкой, под хворостом, 40 банок с авиационным горючим. Всем этим можете пользоваться. Но помните, товарищи-друзья, когда будете расставаться с нашим зимовьем, обязательно наколите дров, нащепите лучины для растопки печки».
Константинов едва не плясал, возбужденно повторяя:
– Джуджак, Джуджак… То самое озеро. На трассе мы, командир, чуешь?
