Текст книги "Мой бедный фюрер"

Автор книги: Саша Гринько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Совершенно верно. Правда, точно не помню насколько недавно. Я постепенно перестаю ориентироваться во времени.

– О, здесь это в порядке вещей. Я и сам, признаться, точно уже не помню, сколько здесь нахожусь. На моей картине все время полдень осеннего дня. Вы позволите мне присесть? Я не могу слишком долго стоять, начинают болеть живот и ноги.

– Да, конечно, прошу вас. – Адольф пододвинул гостю стул, а сам сел на кровать.

– Меня каждый день смотрят врачи, – продолжил Александр Сергеевич. – Доктор Арендт, доктор Соломон, доктора Персон, Иоделич, Спасский и Шольц. Это им, в большей степени, я обязан пребыванием здесь. Господа врачи, действительно, постарались на славу. Я обрел желанный покой, хотя и не думал, что он будет таким продолжительным. Надеюсь, я не испугал вас своим внезапным появлением? Не удивляйтесь, что я спустился к вам. Раньше я жил в этой комнате, но затем меня переместили в картину – подвела природная страсть к женскому полу. Вы, сударь, еще не были в салоне «Шеоль»?

– Нет, не приходилось, – ответил Адольф. – Хотя это название мне знакомо.

– Когда я попал туда в первый раз, то не поверил своим глазам: большего скопления прекрасных женщин я нигде и никогда не видел. Горячие мулатки, восточные красавицы, пышногрудые немки, изящные француженки, стройные гречанки, блондинки, брюнетки, рыжие – на самый взыскательный вкус. Причем все они доступны, ласковы и нежны. Я проводил там все время, не в состоянии противиться терзавшей меня похоти. И только спустя пять лет пребывания в этом цветнике узнал, что за каждый час совокупления мне полагается десять лет пребывания в этой картине. – Пушкин кивнул на холст. – Ровно сто тринадцать тысяч красавиц я полюбил за это время, а сколько часов мне для этого понадобилось, и сосчитать невозможно. Я совершенно не следил за временем, да и к чему мне это было тогда. Наказание не заставило себя долго ждать: я как будто уснул, а проснулся уже нарисованным на холсте. Вы не представляете себе, как тяжело целыми днями стоять в неудобной позе, а раз в год, несмотря на страшную боль во всем теле, ходить по тропинке от места своего заточения к месту своего нелепого поражения, и обратно. И все же я был готов принять все эти страдания ради одной единственной, и по сей день не отказываюсь от своих слов. Ее имя Мария, или Гаврилиада, как она сама себя любит называть. В ней все прекрасно: темные, словно безлунная ночь, волосы и брови, упругая грудь – большая, словно два холма, стройные ножки и жемчужно-белоснежная улыбка. Она была девственна, и я был безмерно счастлив, что оказался первым мужчиной, овладевшим ею. Но потом оказалось, что ее организм обладал одной удивительной особенностью: каждый раз после совокупления, она вновь становилась невинной. Это меня удивило, но, поверьте, нисколько не расстроило, и я каждый раз вновь и вновь лишал ее девственности. – Александр Сергеевич рассказывал это с таким упоением, что Адольф невольно начал рисовать в своем воображении различные эротические образы.

– Так почему же вы сейчас не пошли к ней? – спросил Адольф, когда Пушкин закончил свой рассказ. – Ведь ее любовь, пожалуй, могла бы развеять вашу тоску.

– Я, сударь, был несдержанным и неуемным любовником, за что и поплатился, как видите. С тех пор я многое осознал и сильно изменился. Так что советую и вам не давать волю своим страстям, иначе ваш портрет скоро будет висеть на одной из этих стен. А это, поверьте мне, пренеприятнейшее дело. Да еще эти гагары! Они прилетают ко мне каждый день и не дают спокойно думать и творить, они постоянно кричат, и унять их нет никакой возможности. Конечно, время от времени мне разрешается выйти из картины, как сейчас, но знали бы вы какую физическую боль я при этом испытываю, да и час, проведенный вне полотна, влечет за собой еще десять лет заключения. Это замкнутый круг, из которого мне уже, боюсь, никогда не выбраться.

– Зачем же было доставлять себе столько неудобств и спускаться ко мне? – удивился Адольф.

– Просто я увидел вас и решил немного поболтать. Мне очень скучно, настолько, что я готов пройти даже через пытки невыносимой боли, лишь бы не быть в одиночестве. – Пушкин посмотрел на собеседника, сделав при этом грустное и даже несколько жалобное лицо.

– Ну а как же ваши доктора, они ведь навещают вас? – удивился Адольф.

– К сожалению, да, – ответил Пушкин, и грусти на его лице прибавилось. – Их лечение сводится к тому, чтобы ежедневно ставить мне на живот ровно двадцать пять пиявок. А я, каждый раз испытывая мучительную боль, даже не могу им возразить, поскольку в этот момент нем и неподвижен.

– Как же они ставят вам пиявок?

– Видите ли, они ставят этих кровопийц прямо на картину, которая висит у них в санатории. Она точно такая же, что и в этой комнате, но сделана каким-то хитроумным образом. Я до сих пор не могу понять принципа работы этого механизма. Врачи прикрепляют пиявок к полотну, после чего те оказываются у меня на теле. И так каждый день. Можете представить, что с моим животом – на нем нет живого места, а они все ставят и ставят. Я, будучи абсолютно статичным, никак не могу им помешать. Приходится стоять в застывшей на века, ненавистной мне позе и ощущать, как эти слизни высасывают из меня последние капли крови. А я, между тем, хоть и нарисован, но физически чувствителен, как и любой человек. – Александр Сергеевич тяжело вздохнул и взгляд его, вначале светлый и ясный, начал стремительно угасать. – Но скажите, – продолжил он, – разве можно творить в таких условиях? Ведь я, помимо прочего, каждый день обязан сочинять новое стихотворение, и притом не менее двенадцати строф. Благо, размер и тематику я волен определять самостоятельно. Дело в том, что если я не сочиню за день ничего нового, то это, опять же добавляет к моему пребыванию на картине, десять лет.

– Уверяю вас, – попытался успокоить его Адольф, – что жизнь в этой комнате немногим лучше вашего положения. Я совершенно не знаю, чем себя занять. Звонить мне некому, а книги, коими забит шкаф, невозможно прочитать, поскольку язык, на котором они написаны, абсолютно мне неизвестен. А между тем, их автором являюсь я сам.

– Так вы писатель? – спросил Пушкин и, пристально глядя на собеседника, зачем-то перевернул свой перстень камнем внутрь, а затем прикрыл его левой рукой. Александр Сергеевич сделал это с таким выражением лица, словно боялся, что Адольф может посягнуть на его украшение.

– Честно говоря, я уже и не помню, – ответил Адольф. – В памяти осталось только то, что я когда-то написал книгу с таким же точно названием, но вот о чем она, я совершенно позабыл.

– Вы знаете, когда я жил здесь до вас, в этом шкафу хранились переводы стихов некоего иностранного автора по имени Тимати. Не смотря на то, что текстов было очень мало, я не смог осилить и одного из них. Многих слов я никак не понимал, да, честно говоря, особо и не пытался вникнуть в смысл творчества этого, с позволения сказать, поэта. Булгарин по сравнению с ним, уверяю вас, показался бы мне в свое время истинным мастером стихосложения. Меня, признаться, едва не стошнило, когда я читал эту, простите, ерунду. Разве можно писать стихи, не имея к этому абсолютно никаких способностей?! – с негодованием воскликнул Пушкин. – Кстати, о стихах, – Александр Сергеевич вдруг преобразился, и взор его вновь стал ясным, – не хотели бы вы послушать мои сочинения? Так сказать, что-нибудь из последнего?

– С удовольствием, – ответил Адольф. Стихов он не любил, однако очень не хотел обижать своего нового знакомого.

Александр Сергеевич тяжело поднялся со стула и, облокотившись о трость, начал декламировать:

Невольник рамки золоченой,

Гонец судьбинушки скупой,

Забытый всеми, муж ученый,

Хотя еще совсем младой.

Он вечно бродит одинокий,

Несчастный призрачный фантом.

Что ищет он в краю далеком?

Что кинул он в краю родном?

В его душе – безумства фурий.

И с непокорной головой,

Он, словно море, просит бури,

Как будто в бурях есть покой.

– Или вот еще одно, буквально вчера сочинил:

Уж осень золотой листвою

Укрыла землю подо мной.

Что я на самом деле стою?

Чем вечный заслужил покой?

А Солнце светит из высока,

Не зная горести и бед,

Оно от бренности далеко –

За сотни миллионов лет.

Светило, молча улыбаясь,

Меня манит своей красой,

И я, глядя на Солнце, каюсь,

И оставляю мир пустой.

Светить всегда, светить везде,

В окно и из оконца.

Светить, не ведая страстей,

Вот лозунг мой и Солнца.

– Как вам?

– Я не знаток поэзии, но, по-моему, это великолепно, – ответил Адольф и покивал головой в знак того, что оценил творчество Александра Сергеевича крайне объективно.

– Я очень рад, что вам понравилось, – ответил Пушкин. – А между тем, мне пора. Был рад нашему знакомству.

– И я тоже, – ответил Адольф.

Неожиданно зазвонил телефон, и Адольф, извинившись, подошел к столу и снял трубку. В ней раздался уже знакомый женский голос:

– Вас вызывают на осмотр к доктору. Этаж «Трясина». Зайдете в дверь с табличкой «Доктор Паркинсон». И, пожалуйста, поторопитесь.

Гитлер стоял спиной к Пушкину, поэтому не заметил, как тот бесшумно влез обратно в картину и застыл в привычной позе. Когда Адольф повесил трубку и обернулся, поэта уже не было, лишь на постели остались следы от его обуви и пара желтых кленовых листьев.

Адольф спустился на лифте на указанный ему по телефону этаж. Искать дверь с табличкой «Доктор Паркинсон» долго не пришлось, она была первой по коридору. Зайдя внутрь, Адольф увидел пожилого человека в белом халате, который, сидя за столом, что-то внимательно разглядывал через микроскоп. Адольф вежливо кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание, но человек поднял вверх руку в знак того, что в данную минуту очень занят, и ему не следует мешать.

– Ложитесь на кушетку, – произнес доктор, не отрывая глаз от микроскопа. – Мне нужно взять соскоб с ваших глаз.

Адольф послушно лег. Вскоре к нему подошел человек в белом халате со скальпелем в руке. Адольф заметил, что руки у доктора сильно трясутся и непроизвольно зажмурился.

– Откройте пошире глаза, голубчик, иначе я не смогу взять необходимый анализ, – сказал доктор и, судя по его теплому дыханию, вплотную приблизился к лицу Адольфа.

– Поверьте, доктор, я бы с радостью это сделал, если бы не боялся лишиться единственных глаз, – ответил Адольф. – Меня, как бы это сказать, несколько смущает то, что у вас сильно трясутся руки.

– Прошу вас, не обращайте на них внимания, – попытался успокоить его Паркинсон. – Это последствия одной неизлечимой болезни, которую я приобрел год назад. Я очень аккуратно сделаю соскоб, вы практически ничего не почувствуете.

Эти слова нисколько не успокоили Адольфа, поэтому глаза он по-прежнему держал закрытыми.

– Молодой человек, советую вам самостоятельно сделать это, иначе мне придется вколоть вам снотворное, но в таком случае, я могу увлечься процессом и случайно удалить вам какой-нибудь жизненно важный орган. У меня, знаете ли, в последнее время часто стал проявляться маразм, поэтому я в любой момент могу выкинуть что-нибудь эдакое. Так что расслабьтесь и широко откройте глаза, если не хотите уйти отсюда без одной почки или легкого.

Решив, что во избежание нежелательных последствий для молодого и относительно здорового, пока, организма лучше все же послушаться доктора, Адольф открыл глаза и судорожно задержал дыхание.

– Ну, вот и хорошо, – сказал Паркинсон. – Сейчас будет немного неприятно, но терпимо.

Адольф почувствовал, как его глаза коснулось холодное лезвие скальпеля. Ощущение действительно было неприятным, но не болезненным.

– Вот и все. Не стоило так переживать. Сейчас посмотрим под микроскопом ваши анализы и назначим курс лечения.

Доктор подошел к столу и начал настраивать микроскоп. Адольф приподнялся на кушетке и стал наблюдать за манипуляциями Паркинсона. Несмотря на то, что руки доктора заметно тряслись, он действовал на редкость проворно. Быстро настроив микроскоп, Паркинсон сел за стол и, погрузившись в изучение анализов Адольфа, надолго завис в таком положении, время от времени отвисая, чтобы подкрутить колесико настройки резкости.

Пауза затянулась, и Адольф начал нервничать:

– Что со мной, доктор? Что-то не так?

– Да, – произнес Паркинсон, оторвав, наконец, от микроскопа покрасневшие глаза. – Случай тяжелый. Вам, голубчик, нужно срочно пройти курс процедур в нашем санатории «Гибельная яма», и еще, пожалуй, следует проколоть вам витаминчики. И не обращайте внимания на столь грозное название. Ничего страшного там с вами не случится, разве что переборщат с горячим воском, но это случается крайне редко. Сейчас я выпишу вам направление, и можете смело отправляться на лечение.

Вручив Адольфу свернутый листок бумаги, доктор вновь принялся что-то внимательно рассматривать через микроскоп, абсолютно отрешившись от внешнего мира. Поняв, что Паркинсон не произнесет больше ни слова, Адольф развернулся и вышел в коридор.

Вернувшись в комнату, Адольф решил изучить направление, которое выписал врач. Сказать, что почерк Паркинсона был неразборчивым, значило бы польстить его каллиграфическим способностям. Небольшой листок бумаги был скорее похож на вырезку из кардиограммы или на письменное послание высшего космического разума примитивным землянам.

Отложив листок в сторону, Адольф прилег на кровать и попытался уснуть. Он долго ворочался, не в силах заставить свой мозг не думать хоть какое-то время. Через полчаса борьбы с бессонницей Адольф все-таки одержал победу. Правда, толком поспать ему так и не удалось. Очень скоро его разбудил громкий стук в дверь.

Адольф открыл глаза и увидел, как дверь отворилась, и в комнату вошел странного вида человек. Спросонья Адольф не сразу понял, кто перед ним стоит. Человек был одет в доспехи римского легионера: кожаный с металлическими пластинами панцирь на груди, шлем со щитками, закрывающими щеки, короткую красную тунику, из-под которой были видны кривые и жутко волосатые ноги в кожаных сандалиях. В руках человек держал большой прямоугольный щит и копье. Присмотревшись, Гитлер узнал в легионере красноармейца, который отводил его в Комнату Искупления.

– Следуй за мной, варвар, – сказал он.

Адольф, испытывая глубокое чувство тревоги, оставался сидеть на кровати. Подождав несколько секунд, красноармеец-легионер повернулся и пристально посмотрел на Гитлера. Его лицо не выражало никаких эмоций, лишь напряженные скулы выдавали недовольство. Он почти вплотную подошел к Адольфу и сказал на тон выше:

– Я не привык повторять дважды.

Адольф нерешительно поднялся. Легионер вышел в коридор, Гитлер последовал за ним. Они шли по уже знакомому маршруту. В прошлый раз ничем хорошим для Адольфа это не закончилось, поэтому, когда конвоир открыл перед ним дверь, он с замиранием сердца переступил порог

RING II

Солнечный круг, безжалостно палящий днем, остыл и спрятался за горами. Город окутала вечерняя мгла. Вот уже несколько часов двое мужчин сидели в зарослях мирта у дворца Ирода Великого.

– Ради бога, скажи, что мы забыли в Иерусалиме?

– Здесь живет много знатных людей, и у них точно есть, чем поживиться. Тем более скоро Песах, в Иерусалим съезжаются тысячи паломников. Они везут с собой деньги, которые копили целый год, так что даже с бедняка можно выручить пару драхм.

– Тогда зачем мы сидим в кустах у этого дворца? Ты не боишься, что нас схватят римляне?

– Не боюсь. Сегодня сюда придет человек, о котором я тебе говорил. Он должен получить от римлян деньги. Мы ограбим его. Я уверен, у него где-то спрятано целое состояние.

– Я не думаю, что у этого человека есть богатства, о которых ты говоришь. Вчера я видел его, и он не показался мне обеспеченным.

– Он не демонстрирует свое богатство, потому что боится его потерять. Бедняка бы не называли Иудейским царем и уж точно не пригласили бы во дворец к прокуратору, правда?

– Ты прав. Но даже если у него и есть деньги, нам будет трудно их забрать. Он повсюду ходит со своими учениками, а многие из них вооружены.

– Поэтому мы нападем на него здесь и сейчас. Он придет один.

– С чего ты взял?

– А потому, Гестас, что мне об этом сказал Варавва.

– И ты ему поверил? С чего это Варавве нам помогать?

– У него какие-то дела с этим проповедником. Варавва не вдавался в подробности, сказал только, что тот, кого называют Иудейским царем придет сегодня вечером ко дворцу, и что он будет один. Варавва сказал, что мы можем напасть на него, не опасаясь быть пойманными, и что это поможет повстанцам избавить Иудею от римского гнета. Представляешь, мы не только заработаем, но и послужим на благо нашего народа, – человек, сказавший это, ехидно улыбнулся, и во мраке блеснуло несколько белых зубов.

– Скажи, с чего мы должны помогать Варавве и его приспешникам?

– А ты подумай сам. Если римляне уйдут отсюда, то нам легче будет грабить путников и горожан, не опасаясь римских солдат. Тем более, если Варавва придет к власти, мы сможем потребовать у него покровительства за нашу помощь.

– И все-таки я не доверяю Варавве. Откуда ему известно, что этот человек придет сюда один?

– Этого я не знаю, но другого момента напасть на него у нас не будет.

Неожиданно из-за угла дворцовой стены появилась мужская фигура в белом хитоне и накидке, полностью скрывавшей лицо идущего. Люди, сидевшие в кустах, затихли. Мужчина подошел к воротам дворца и остановился. К нему навстречу вышел стражник.

– Прокуратор ждет тебя, иудей, следуй за мной, – сказал римлянин, и оба скрылись во дворце.

Они вошли в большой круглый зал. В его центре, по бокам от низкого столика, стояли три лежанки, на одной из которых находился пожилой человек с коротко стриженными седыми волосами, в сандалиях, украшенных серебряными застежками в виде лавровых листочков и блестевшим в свете факелов нагруднике. Он пил вино из большого, и судя по ослепительному блеску, серебряного бокала с драгоценными камнями. На столе стоял пузатый глиняный кувшин и блюдо с устрицами и нарезанным лимоном.

– Ты сильно рисковал, придя сюда, Йешу из Нацерета. – Обратился он к вошедшему. – Если увидят, что ты посещаешь прокуратора, по городу поползут ненужные нам слухи.

– Не беспокойся, прокуратор, ни одна живая душа не видела, как я заходил во дворец. Да и вряд ли кто-нибудь ожидает увидеть меня здесь, а если бы кто и увидел, то не поверил своим глазам.

Прокуратор жестом пригласил Йешу на соседнюю лежанку, и тот послушно присел.

– Зачем ты хотел видеть меня? – спросил прокуратор.

– Игемон, до решающего момента осталось совсем немного времени. Я хотел узнать, в силе все то, о чем мы с тобой договаривались месяц назад?

– Будет так, как мы договаривались. Чтобы узнать это, тебе не обязательно было приходить.

– Я привык лично все контролировать от начала и до конца. Так надежнее.

– Похвально. Знаешь, иудей, я все никак не могу понять, какая тебе в этом выгода? – глаза прокуратора подозрительно сощурились, и он пристально посмотрел на собеседника, будто пытался прочитать его мысли.

– Чтобы Иудейский народ возненавидел первосвященников, – спокойно ответил Йешу. – Когда народ восстанет против синедриона, ничто тебе не помешает в полной мере властвовать в этой стране. Когда мои люди поднимут бунт, ты обвинишь первосвященников в моем убийстве и сможешь поставить во главе синедриона своего человека.

– Будет не так просто справиться с толпой, твой народ ненавидит римлян, да и вряд ли поверит моим словам.

– Мои ученики помогут тебе. Трое из них, самые преданные – Иаков, Иоанн и Павел – знают о нашем с тобой соглашении. А еще я заручился поддержкой лидера повстанцев Вараввы.

– Как же тебе это удалось? Варавва подстрекает народ против римлян и лично перегрыз бы мне горло, будь у него такая возможность.

– Да, игемон, это так, но первосвященников Варавва ненавидит не меньше, чем римлян. Я убедил его в том, что без продажных саддукеев ему будет проще поднять бунт против римлян. Так что советую тебе, игемон, после того, как Варавва поможет свергнуть Каиафу, избавиться от него. Я хорошо знаю этого человека и уверен, что Варавва не успокоится, пока не изгонит римлян с Иудейской земли.

– Спасибо за совет. И все же ты так и не ответил на вопрос. Зачем ты помогаешь мне?

– Я хочу, чтобы мои учения стали официальной религией в Иудее. Поэтому и иду на сделку с тобой, прокуратор.

Пилат удивленно посмотрел на собеседника. Казалось, он никак не ожидал такого ответа.

– Ты понимаешь, о чем просишь? Не в моих силах навязать иудеям новую веру, ты не хуже меня знаешь, что они никогда не откажутся от учений Моисея даже под страхом смерти.

– Прекрасно понимаю, игемон, поэтому и не прошу тебя этого делать. Прошу лишь не мешать моим ученикам и по мере сил помогать им, конечно же, тайно. А что касается заповедей Моисея, то мои учения не идут с ними в разрез. Я чту Тору и лишь призываю сделать законы понятными для простых людей и отказаться от храмового почитания нашего Господа.

– Я считаю, что это пустое дело, но, в конце концов, вера твоего народа меня не касается. Можете верить во что угодно, лишь бы чтили Великого Кесаря и уважали Римский закон! – Пилат произнес «Великого Кесаря» и «Римский закон» так громко, что его слова эхом разнеслись по залу.

– Хорошо, – продолжил он, – что ты собираешься предпринять, чтобы у меня был повод арестовать тебя?

– Тебе, игемон, лучше знать за какое преступление можно приговорить человека к смерти. Главное, чтобы инициатива моего ареста исходила от первосвященников. И еще это должно быть обвинение в каком-нибудь политическом, а не религиозном преступлении, иначе меня насмерть побьют камнями, а это не входит в мои планы.

– Хорошо, что дальше?

– К празднику Песах в Иерусалим съехались десятки тысяч паломников, среди них немало моих последователей. После казни они поднимут народ против синедриона, тебе останется лишь поддержать их. Среди моих учеников есть один человек, падкий до денег. Твоим людям нужно встретиться с ним и предложить награду за мою голову. Но главную роль в этом подкупе должны играть первосвященники, как ты понимаешь.

– Плохо же ты обучаешь своих учеников, раз они готовы так легко предать тебя.

– Они всего лишь люди, игемон. Не стоит их винить за слабости, перед которыми мало кто из живущих на земле способен устоять. Пускай твои люди найдут бывшего рыбака из Галиля по имени Петр. Завтра днем он будет проповедовать на рыночной площади. Они должны предложить ему деньги за информацию о моем местонахождении. Петр согласится, я гарантирую.

Прокуратор вновь пристально посмотрел на Йешу. Что-то волновало Пилата. Выдержав долгую паузу, он спросил:

– Я слышал, иудей, что ты излечиваешь тяжелобольных, превращаешь воду в вино и умеешь ходить по воде? Говорят, пару дней назад в Иерихоне ты вернул одному слепому зрение, и этому было много свидетелей.

– Игемон, – ласково, словно ребенку, ответил Йешу, – ты человек разумный и должен понимать, что любое чудо – это хорошо спланированный обман. Убогий слепец из Иерихона – мой верный ученик, который, несколько дней изображая слепого, побирался по городу, привлекая к себе внимание как можно большего числа людей. И, конечно же, когда я вошел в Иерихон и на глазах у толпы вернул зрение этому несчастному, слухи о моих чудотворных способностях разнеслись по Израилю, словно пыльца пчелами. Люди всегда готовы верить в чудеса, и для этого им нужно показать совсем немного, остальное они додумают сами. Тогда даже небольшой плот, привязанный к рыбацкой лодке, будет незаметен. А аккуратно подменить одну бочку на другую – это уж совсем несложно.

– Так значит, ученики помогают тебе творить эти, так называемые, чудеса? А ты не боишься, что в один прекрасный момент они предадут тебя? Ведь готов тебя выдать за деньги этот твой Петр.

– Нет, игемон, я не боюсь предательства. Поверь, лишь в одном случае ученики могут предать меня, когда я сам этого захочу. – Лицо Йешу при этом выразило лукавство.

– Не пойму, как тебе все же удалось убедить стольких людей в том, что ты и есть мессия, которого они так долго ждали?

– У меня есть свои секреты, открывать их тебе сейчас я не считаю нужным, скажу лишь одно: я проделал большую работу, чтобы народ поверил в меня.

– Я думаю, что ты сумасшедший, – сказал Пилат и очень серьезно посмотрел на Йешу. – Учти, если подведешь меня, я лично прослежу, чтобы твоя голова как можно скорее слетела с плеч.

– Не беспокойся, прокуратор, все будет в точности так, как мы запланировали. Когда меня привяжут к столбу, я притворюсь мертвым. Мое тело должны положить в гробницу, вход которой будут охранять твои люди. Глубокой ночью они выпустят меня, и я укроюсь недалеко от города, в надежном месте. Вскоре мои ученики начнут распускать слухи, будто видели меня воскресшим. Для убедительности я несколько раз появлюсь в окрестностях Иерусалима.

– А если тебя схватят? Если это случится, тень подозрения падет на меня, что, как ты понимаешь, мне абсолютно ни к чему.

– Я продумал все до мелочей. Никто не посмеет даже приблизиться к духу казненного на глазах у всех человека. Но даже если что-то пойдет не так, я унесу в могилу наш с тобой секрет. У тебя нет оснований не доверять мне, игемон, ведь в успехе дела я заинтересован не меньше, чем ты.

Прокуратор вновь пристально посмотрел на собеседника, как мог делать только он. Казалось, Пилат видел его насквозь и сейчас пытался прочитать в глазах Йешу его истинные намерения.

– Попробуешь вино, иудей? – вдруг предложил прокуратор. – Клянусь пиром двенадцати богов, лучше этого «Фалерно» не найти во всем свете.

– Благодарю тебя, игемон, как-нибудь в другой раз.

– Ну что ж, дело твое, – Понтий Пилат поднял свой бокал. – Да здравствует великий Кесарь!

– Мне пора, – ответил Йешу, – не стоит искушать судьбу. Прошу тебя, игемон, сегодня же начать подготовку к завтрашнему дню.

Пилат молча кивнул, и Йешу, поднявшись с лежанки, торопливо вышел из зала.

Пилат сделал еще несколько глотков вина, а затем, поставив бокал на стол, громко позвал:

– Подойди ко мне, Марк.

В зал вошел высокого роста широкоплечий мужчина в длинном сером плаще.

– Как думаешь, Марк, – обратился к нему Пилат, – можно ли доверять этому иудею? Не шпион ли он синедриона?

– Нет, игемон, это исключено! – по-армейски четко выдал Марк. – Я думаю, он один из шарлатанов-проповедников, коих полно в Иерусалиме. В любом случае, идя на сделку с ним, игемон, мы ничего не теряем. Если ему удастся опорочить синедрион – хорошо, если нет – о его связи с нами не узнает ни одна живая душа, я об этом уже позаботился.

Понтий Пилат поднялся с лежанки и, заложив руки за спину, начал медленно и задумчиво прохаживаться по залу. Это был невысокий, хорошо сложенный мужчина, и даже почтенный возраст не мог затмить недюжинной силы и гордости, которые чувствовались в его тяжелой поступи и высоко поднятой голове.

– И все же я переживаю, – продолжил Пилат, – что этот новоявленный мессия может обвести нас вокруг пальца. Нет, я, конечно же, все продумал и, как следует, подстраховался от возможных неприятностей. Но какое-то смутное предчувствие не дает мне покоя в последнее время.

– Игемон, у тебя нет ни малейших причин для беспокойства. Этот Йешу сам отдает себя в наши руки, и мы в любой момент можем избавиться от него, если почувствуем, что он неискренен с нами. И все же я не вижу причин не доверять ему.

– Он сказал, что трое его учеников знают о нашей договоренности. И еще этот разбойник Варавва... Что если они проболтаются кому-нибудь?

– Если он подведет нас, его ученики проживут недолго. То же касается и Вараввы. Среди учеников этого Йешу – мой человек, Павел. Солдаты контролируют все выезды из города – даже муха без твоего ведома, игемон, не покинет Иерусалим. Да и мало ли что может произойти с человеком в Иерусалиме? На улицах полно разбойников, которые запросто могут ограбить или даже убить запоздалого путника. – Марк лукаво улыбнулся.

– Ты прав, Марк, это, действительно, может произойти с ними в этом проклятом городе. Признаться, я бы вспахал всю Иудею и засадил ее виноградом, ни на что другое она не годится. Провинция, доставшаяся мне от Грата, не перестает терзать меня своей жарой и варварской дикостью жителей. – Прокуратор подошел к окну и с тоской посмотрел на бледнеющий в вечернем небе диск луны.

– Хорошо, – сказал Пилат. – Нужно усилить слежку за этим пророком и его учениками и еще сказать Гармизию, чтобы подготовил все документы.

– Слушаюсь, игемон. Разрешите исполнять?

– Да, Марк, приступай. И попроси Еишу зайти ко мне, у меня опять невыносимо разболелась голова.

Марк вышел из зала и скрылся в мрачном лабиринте дворца.

Стремительно опускавшаяся вечерняя мгла и неожиданно поднявшийся ветер нарастали, отчего становилось невыносимо зябко. Когда Йешу вышел из дворца, сидевшие в кустах быстро зашептались:

– Если напасть на него здесь, он может закричать и на крик сбежится стража.

– Если мы не нападем на него сейчас, то уже никогда не нападем.

– Ты уверен, что у него есть деньги?

– Говорю тебе, его называют Иудейским царем. Как думаешь, есть ли у царя деньги?

– Должны быть.

– Тогда пошли за ним.

Они старались бежать неслышно, чтобы не выдать своего присутствия, но тот, за кем они гнались, как будто почувствовал, что его преследуют, и резко обернулся. Йешу увидел, что к нему, уже не боясь быть услышанными, бежали двое людей с капюшонами на головах. Когда между ним и нападавшими оставалось метра четыре, Йешу, выйдя из ступора, повернулся и начал убегать. Видимо он не хотел привлекать внимание, опасаясь быть увиденным у дворца прокуратора, поэтому не звал на помощь, но все же несколько раз непроизвольно вскрикнул. Непонятно откуда выбежали пятеро римских солдат. Они появились настолько неожиданно, что Дисмас и Гестос не успели ничего понять. Их скрутили и повалили на землю. Прежде чем потерять сознание, Гестос почувствовал, как его ударили по голове чем-то тяжелым.

Он очнулся уже в подвале. Вокруг были обшарпанные серые стены и грязь. На полу лежали кучи соломы, заменявшие постель. В маленькое окошко, расположенное под самым потолком, просачивался холодный лучик лунного света, отчего обстановка в камере становилась еще мрачнее.

Гестос огляделся по сторонам и увидел Дисмаса. Тот лежал в дальнем углу, свернувшись калачиком на ворохе соломы, и шумно сопел. Гестоса невыносимо тошнило, у него болела голова и ломило все тело. Казалось, еще немного и содержимое его желудка окажется на каменном полу темницы. По онемевшим ногам и правой руке Гестос понял, что пролежал в неудобном положении очень долго. Он попытался встать на ноги, но сделать это не удалось. Гестос перевернулся на спину и, закрыв глаза, быстро провалился в сон.