Текст книги "Мой бедный фюрер"

Автор книги: Саша Гринько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

– А вот наш старшина сказывал, что Гитлер – это, вроде как, черт в человеческом теле, у него вместо левой руки щупальца и рога на голове, поэтому он постоянно в фуражке ходит, а руку, ту самую, в кармане держит!

Кремер улыбнулся:

– По сути, старшина твой прав. Гитлер – зло, но в человеческом обличии, зло банальное – желание властвовать над людьми. Обычные барские замашки, раздутые до мирового масштаба. Да и физически его несложно уничтожить, только бы поближе к Берлину подобраться.

– Да как же туда попадешь, кады немцы кругом? – сказал с досадой Меркулов. – Я бы сам, будь моя воля, с Гитлером этим счеты свел! Уж попадись он мне, я бы с него три шкуры содрал! – Глаза Меркулова наполнились той самой благородной яростью, с которой встала на смертный бой вся огромная страна.

Мокрый, молчавший уже больше минуты, вновь затарахтел:

– Слышали вчера вечером новость? Румыны опять пытаются в Одессу прорваться. На рассвете солдаты 3-го полка До-ро-бан-ць, тьфу, будь он неладен, – Иван сплюнул, пытаясь выговорить сложное иностранное название, – и 11-ая румынская пехотная дивизия начали наступление на железнодорожную станцию Карпово. Для достижения внезапности наступление началось без артиллерийской подготовки. Захват Карпово был частью плана командующего 4-й румынской армией генерала Николае Чу-пер-кэ, тьфу, – он снова сплюнул, – по прорыву оборонительной линии Одессы. Для прорыва обороны в район Карпово была переброшена 1-я моторизированная дивизия – единственное танковое подразделение румынской армии. – Старлей слово в слово пересказал вчерашние новости, которые и без него почти наизусть помнил каждый.

– Какие же неугомонные, эти Румыны! – продолжал Мокрый. – Неужели не понятно, что Одессу им не взять! Мы костьми ляжем, а врага дальше границы не пустим!

– Это точно, – поддержал Ивана Меркулов, – мы не уступим, погибнем, а город врагу не отдадим! – Иван и Владимир выглядели при этом настолько убедительно, что будь их воля, вдвоем разорвали бы врага в клочья.

– А если прорвутся? – вдруг испуганно спросил Мокрый. Его глаза лихорадочно заблестели, а руки начали нервно дрожать.

Стремительно меняющееся настроение и беспричинный страх, переходящий в дикий ужас, были последствием контузии. Ивана трясло, и он начинал говорить еще быстрее и беспорядочнее, чем обычно:

– У наших практически нет танков, и румыны имеют очевидное преимущество. Наши атаки постоянно захлебываются. 11-ая румынская пехотная еще покажет свои зубы, она прорвется в Одессу, нам точно не устоять!

– Не должны прорваться, – попытался успокоить Мокрого Семен Давидович. – Я вам так скажу: их командующий Сион вообще не танкист. По образованию он артиллерист, а это, как вы понимаете, две большие разницы. Сион ни черта не смыслит в боевой тактике. Будьте уверены, 1-ой моторизированной осталось существовать считанные недели. У румынских танкистов нет ни опыта, ни должной подготовки, так что вам, мой друг, нечего бояться.

Слова Семена Давидовича немного успокоили Ивана. Он перестал трястись, лег на свой матрас и прикрыл глаза.

– Правильно, товарищ старший лейтенант, отдохните, – ласково сказал Меркулов. – Скоро ужин, поешьте – станет легче.

Каждый раз, когда у Ивана начинался приступ панического страха, Меркулов пытался как-то его успокоить. Врожденное простодушие Володи и его братская любовь к товарищам по оружию подкупала окружающих. Меркулов и в госпиталь попал благодаря природному альтруизму и небрежности командира роты, в которой служил. Из-за дефицита гранат командованием было предписано повсеместно переходить на бутылки с зажигательной смесью. Естественно конструкция самодельных бомб оставляла желать лучшего. Вместо стеклянной запальной пробирки с детонирующим составом в них применялись пакли, которые перед броском надо было смочить в бензине и вставить в открытое горлышко, стараясь при этом не вылить содержимое бутылки. Затем паклю поджигали и бросали в цель. Сказать, что устройство это было крайне неудобным, значит не сказать ничего. Большая часть бутылок вообще не долетала до цели, у восьмидесяти процентов после броска гасла пакля, а горючая жидкость часто выливалась в полете. На тренировке по метанию бутылок произошел несчастный случай. Не объяснив бойцам особенностей использования таких снарядов, командир выдал солдатам горе-гранаты. Он приказал поджечь заранее вставленные пакли и бросить бутылки в импровизированную цель. Не сложно догадаться, что с непривычки у многих возникли с этим большие сложности. Сначала бутылку ставили на землю или зажимали между ног, чтобы достать и поджечь спичку. После этого аккуратно переворачивали бутылку на бок и поджигали паклю. Многие обливались горючей смесью, сильно наклонив снаряд, от пакли воспламенялась облитая одежда и кожа рук. Володя получил ожоги второй степени, когда помогал товарищу тушить вспыхнувшее на его груди пламя. Увидев, как у того загорелась одежда, Меркулов, забыв, что собственные руки тоже намокли в коктейле Молотова, начал сбивать огонь.

Приближалось время ужина, и из больничной кухни запахло съестным. Кормили хоть и регулярно, но не сытно. Доставка провианта в осажденную Одессу была затруднена, что прямо отражалось на рационе больных. По приказу НКО №208-41 г. для пациентов госпиталя была введена продовольственная дневная норма:

Хлеб ржаной – 300 гр.

Хлеб пшеничный из муки 2 сорта – 100 гр.

Крупа разная – 150 гр.

Макароны-вермишель – 10 гр.

Мясо – 70 гр.

Рыба – 100 гр.

Сало свиное или жиры животные – 5 гр.

Масло растительное – 15 гр.

Сахар – 15 гр.

Чай – 1 гр.

Соль – 10 гр.

Из овощей:

. картофель – 200 гр.

. капуста свежая или квашеная – 50 гр.

. морковь – 25 гр.

. свекла – 20 гр.

. лук репчатый – 15 гр.

. огурцы – 15 гр.

Томат-паста – 2 гр.

Лавровый лист – 0.1 гр.

Перец красный или черный – 0.1 гр.

Уксус – 1 гр.

Горчичный порошок – 0.2 гр.

На завтрак давали стакан чая и пшенную кашу, на обед – чай, порцию супа (обычно уху из трески или корюшки) и макароны по-флотски, на ужин – чай (в редких случаях – компот или молоко) и бутерброд с тонкой пластинкой соленого сала.

Евин лежал в самом дальнем углу от кухни, и его постоянно кормили в последнюю очередь. Естественно к этому моменту все успевало остыть, и приходилось пить еле теплый чай и есть слипшиеся макароны. Если на полуденном солнцепеке это было даже плюсом, то вечером, особенно когда с моря дул прохладный ветер, остывший чай и бутерброд с жирным салом образовывали во рту вязкую неприятную массу. Само собой Петр был не в восторге от такого порядка вещей, поэтому постоянно злился. Злился на себя, на эту проклятую войну, на окружающих, которые без умолка о чем-то спорили и смеялись, на врачей, оставивших его без ног.

Изнутри Евина распирало чувство обиды и безысходности. Он ни с кем не разговаривал, не отвечал на вопросы, прикидываясь спящим или делая вид, что ничего не слышит из-за контузии. Исключением была медсестра Галя Белова, которая ставила Евину уколы и приносила утку. Галя нравилась Пете. Он особенно часто думал о ней. Всякий раз, когда Галя подходила к Евину, он пытался завязать разговор, но его попытки разбивались о непреодолимую стену Галиного безразличия. Она методично, но вместе с тем неизменно нежно, колола обезболивающее и просовывала под Петра утку.

Белова была образцом женской красоты. Эта изящная девушка с правильными чертами лица, пышной грудью и длинной русой косой обладала выразительным взглядом и белоснежной улыбкой. Ее большие карие глаза с длинными пушистыми ресницами были наполнены гремучей смесью лукавства, искренности, сердитости и кокетства. В ней было что-то, что не могло оставить ни одного мужчину равнодушным. Одни называют это изюминкой, другие – природным обаянием или шармом. Когда она проходила мимо больных и из-под халата виднелись ее стройные ножки, раненые на мгновение забывали о боли и провожали Галю вожделенными взглядами.

Иногда из-за снотворного Евин засыпал так крепко, что мочился под себя. Тогда Гале приходилось переодевать его в сухое, менять кусок ткани, который заменял простыню, и обмывать тело. В такие моменты Петру становилось невыносимо стыдно за свою беспомощность, и он был готов провалиться сквозь землю. Три раза в неделю Галя делала перевязку обрубков Петиных ног. Самое ужасное для Евина было то, что она относилась к нему, как к искалеченному больному, совершенно не видя в Пете мужчину. И хотя в ее глазах не было брезгливости, безразличие для Петра было намного страшнее. Евин прекрасно понимал: в теперешнем состоянии он вряд ли заинтересует Галю. Что, однако, не мешало ему надеяться.

То, на что Петр только надеялся, в полной мере получалось у Меркулова. Галю не могла не подкупить детская наивность Володи. Она смотрела на него с нежностью, когда заботливо перевязывала его обгоревшие руки. Ребята часто гуляли вдвоем по больничной аллее. Меркулов рассказывал Гале о деревне, Галя – о Ленинграде, в котором родилась и прожила всю свою жизнь. Они, такие разные, были во многом очень близки. Оба – молодые, искренние люди с заразительным звонким смехом и верой в свое светлое будущее.

После каждой из таких прогулок соседи начинали дружно расспрашивать Володю о проведенном с Галей времени. Вот и сейчас, когда объявили отбой и Володя вернулся с явными признаками влюбленности на лице, Семен Давидович и Мокрый устроили Меркулову дружеский допрос:

– Когда свадьба, Володь? – спросил Меркулова Семен Давидович.

– Да, ну что вы, товарищ Кремер, какая свадьба?

– Ну а что, вы люди молодые, вам о будущем думать нужно. Война пройдет, наступит мирная жизнь, кто будет новое поколение растить?

– Правильно, правильно, – поддержал Кремера Мокрый. – Поедете с ней в Ленинград. Поступишь в институт, станешь инженером или архитектором.

– Нет, мне бы лучше в сельскохозяйственный. У нас в деревне специалистов нету.

– Неужели тебе не хочется жить в городе, со всеми удобствами? – удивился Мокрый.

– У меня родители в деревне, не могу я их оставить.

– Правильно, Володь, – поддержал его Семен Давидович, – вы с Галей лучше в деревню поезжайте после войны. Она там может фельдшером работать, а то врачей, небось, совсем не хватает.

– С врачами – плохо, – подтвердил Меркулов, – один на всю деревню, да и тот в райцентре сидит. А еще учителей не хватает и… тракторов.

– Ничего, вот войну закончим и примемся деревни обустраивать. Россия с деревень начинается, а уж заканчивается Москвой и Ленинградом.

– Семен Давидович, а вы женаты? – спросил Меркулов.

– Да, Володь, у меня прекрасная супруга.

– А кто она по профессии, какая-нибудь артистка, наверное?

– Ты смотри, угадал, – Семен Давидович посмотрел на Меркулова с улыбкой, выражавшей удивление и радость одновременно. – Но, не какая-нибудь, Володь, а актриса театра имени Вахтангова. И притом, очень талантливая, скажу я тебе. Если бы ты видел ее в роли Марьи Антоновны в «Ревизоре» или Нины Арбениной в лермонтовском «Маскараде» Андрея Тутышкина, ты бы со мной согласился. Она, действительно, потрясающе играет, – в словах Кремера была слышна истинная гордость. – Когда война закончится, я обязательно свожу вас с Галей на эти спектакли.

– Здорово! – обрадовался Володя. – Я никогда в театре не был, и в кино тоже никогда. А как зовут вашу жену?

– О! у нее прекрасное имя – Лена.

– Как река, – с деревенской простотой сказал Володя.

– Точно, – подтвердил Семен Давидович, задумчиво улыбнувшись.

– Вы, наверное, очень скучаете по ней?

– Да, Володь, скучаю. Буквально вчера получил от нее письмо. Пишет, что Москву уже несколько раз бомбили, но разрушений серьезных нет. Так что наша столица остается для врага недосягаемой. Говорит, что их скоро всей труппой отправят с концертами на передовую. Жду не дождусь, когда вновь смогу ее обнять. Ты не представляешь, Володь, какое это счастье, иметь такую супругу, как она.

– А меня никто не ждет, – вдруг отозвался Мокрый. – Была, правда, одна зазноба, да только она сейчас, наверное, уже замужем. Так что холостяковать мне после войны еще долго.

– Не зарекайтесь, Иван, – остерег его Семен Давидович. – Когда вы вернетесь домой – в военной форме, при медалях – уверен, перед вами не устоит ни одна красавица. Все девушки города встречать будут. Так что выбирай любую, и с вокзала прямо под венец.

– А зачем выбирать? Женюсь на каждой по очереди, – ответил Мокрый, и все трое весело засмеялись.

Евин молча слушал эти разговоры и приходил к выводу, что окружающие его люди совершенно не понимают, где находятся, и что завтра их могут убить. Они веселились и строили планы на будущее, которого возможно и не будет. Петр презирал их за то, что они отлеживались здесь – бодрые и довольные, в то время, как остальные погибали за Родину. «Многие попали сюда по собственной глупости и неосторожности, – думал он. – И вот они с чувством исполненного перед Отечеством долга прохлаждаются здесь, рассказывают друг другу, чем будут заниматься после войны, байки травят. А что после войны буду делать я, я – настоящий герой, который потерял в бою ноги? Я превратился в искалеченный кусок мяса, который с трудом можно назвать человеком, не то, что мужчиной. Чем я буду зарабатывать себе на жизнь, если не сдохну от голода или гангрены? Куда меня возьмут? Разве что на почту – письма принимать, да и то вряд ли. Никто не захочет связываться с инвалидом без обеих ног. Меня же придется катать на коляске. Лучше бы я сгорел тогда в этом гребаном тракторе…».

Мысли Петра оборвал смех, раздавшийся в дальнем углу больничного двора.

Из обрывков долетевших до него фраз Евин понял, что писали письмо Гитлеру:

– Мы, правнуки и внуки славных и воинственных запорожцев земли Украинской, которая теперь входит в Великий Советский Союз, решили тебе, проклятый палач, письмо это написать, как писали когда-то наши прадеды и деды, которые громили врагов Украины… Ты, подлый иуда и гад, напал на нашу Краину и хочешь забрать у нас фабрики и заводы, земли, леса и воды и привести сюда баронов, капиталистов… Этому никогда не бывать! Мы сумеем за себя постоять... Не видать тебе нашей пшеницы и сала... хотя у тебя морда свиняча и свинская удача…

«Глупые люди, – подумал Евин, – пишут письмо, адресат которого никогда не прочитает, что в нем нацарапано. Ради хохмы. Зачем? Для этих шутов война – веселье, а со мной она вон что сделала. Этих гадов скоро комиссуют, некоторых отправят обратно на фронт. А что со мной будет? Что будет с матерью, когда она увидит меня такого? Господи, за что я так страдаю?..».

Однажды днем, когда его соседи в очередной раз рассуждали о том, чем будут заниматься после войны, и какое скоро наступит счастливое время, Евин не выдержал и закричал:

– Вы мне все надоели, глупые, глупые люди! Сколько можно болтать о завтрашнем дне, который никогда не наступит?

– На что вы злитесь, молодой человек? – удивленно спросил его Семен Давидович. – Мы, кажется, вас ничем не обидели. Если вам мешают идти на поправку наши дружеские беседы, можно было сказать об этом спокойно, без лишних эмоций.

– Мне ваша глупость мешает! – закричал Петр. – Я пострадал за Родину, я отдал ей свои ноги! А что ей отдали вы? Молчите? Я вас презираю!

– Мы ни в чем не виноваты перед вами, – совершенно спокойно ответил Семен Давидович. – То, что вы лишились в бою ног, – говорит о вашей храбрости, но не дает вам право обвинять окружающих в своей трагедии. Поверьте, никто из нас не желал вам такой участи. Это судьба, ничего не поделаешь. Да и вы, в конце концов, живы, что самое главное, на мой взгляд.

– Вам хорошо рассуждать о фатуме в вашем положении, а мне что прикажете делать?! Я лишен этого вашего светлого будущего! Я всего лишен! – Петр с трудом повернулся на живот и с головой накрылся покрывалом. От обиды у него к глазам подкатили слезы, и он, стиснув зубы, начал плакать, уткнувшись лицом в подушку. В этот момент Евин ненавидел все, что его окружало – сам госпиталь, больных, врачей, войну, вселенную… «Все напрасно, – думал он. – Жизнь кончилась, толком не успев начаться».

В дальнейшем Евин стал срываться все чаще. Он уже не сдерживал своих эмоций и ругался без особых причин. На Петра находили приступы ярости, и он до хрипоты в голосе обвинял больных за их, по его мнению, трусость. Врачам пришлось прописать Евину успокаивающее, чтобы остудить его ненормальный пыл. Вскоре на Петра перестали обращать внимание. Единственным человеком, который изредка все же говорил с ним, была Галя, но и она обходилась лишь парой дежурных фраз, когда делала Евину уколы, приносила утку или меняла повязки.

Пришла осень. И хотя днем было все еще жарко, ночи стали невыносимо холодными. Петр страшно мерз под легким покрывалом, особенно когда ветер дул со стороны моря. Володю Меркулова выписали из госпиталя и направили на фронт, и Галя перевелась в санчасть поближе к любимому. Это окончательно выбило Евина из равновесия. Он перестал нормально спать, не помогало даже снотворное. Теперь делать укол приходила старушка-медсестра баба Зина. Из-за слабого зрения она часто промахивалась мимо вены, и под кожей от вводимого лекарства надувался пузырь. От этого Евин испытывал страшную боль. Однажды он не сдержался и когда, в очередной раз, баба Зина оплошала, Петр закричал на нее:

– Ты – старая развалина, уйди от меня, у тебя руки растут из того места, на котором сидят! Я ненавижу тебя! Карга!

Сказав это сгоряча, Евин потом очень жалел о своей несдержанности, но извиниться перед медсестрой ему не позволяла гордость.

Баба Зина оказалось злопамятной и очень вредной старушкой. Она стала намеренно делать Петру уколы так, чтобы проколоть вену и ввести лекарство под кожу. Баба Зина часто забывала поменять намоченную Евиным постель, от чего ночью он мерз еще сильнее. Сказать вслух о том, что он обмочился, Евин стеснялся, поэтому покорно ждал, когда медсестра сама подойдет к нему. От постели Петра стало невыносимо вонять, и соседи по больничному двору попросили главврача перенести Евина куда-нибудь подальше. После недолгих уговоров Стравинский приказал убрать матрас Евина за сарай, поближе к туалету. Там, по мнению доктора, запах, издаваемый Петром, должен был гармонично слиться с вонью от отхожего места и перестать мешать больным спокойно идти на поправку.

О Евине, конечно, не забыли, его по-прежнему кормили три раза в день, давали лекарства и иногда меняли белье. Но поскольку занималась этим баба Зина, то мокрая постель, холодный чай и невыносимые уколы продолжали его преследовать. Сначала Евин злился, кричал и материл медсестру за ее забывчивость и глупость. Но вскоре им овладело безразличие. Он покорно поплыл по течению жизни, уже не пытаясь протестовать и жалеть себя.

Все чаще по радио передавали тревожные сообщения о возможной сдаче города врагу. Среди больных постепенно нарастала паника. Все были уверены – оборона Одессы скоро будет сломлена, но в глубине души надеялись на то, что город все же удастся отстоять. Более-менее способных держать оружие отправляли на передовую, но в госпитале их места быстро занимали вновь прибывшие. Постоянная суета, стоны раненых и слышные вдалеке взрывы создавали в госпитале подавляющую атмосферу. Баба Зина все реже стала подходить к Петру. Случалось, что целый день она не приносила ему утку и Евин был вынужден терпеть до тех пор, пока о нем все же не вспомнят. Вскоре мочевой пузырь не выдержал – Евин стал просто мочиться под себя, иногда даже не замечая этого. Кормить тоже почти перестали. Однажды Петр двое суток пролежал в мокрой постели голодный. Евин никого не звал, не жаловался, а просто лежал молча, надеясь на скорую смерть.

Вечерами в больничном дворе становилось тихо. Стараясь ничего не упустить, все вслушивались в слова диктора, который вещал о последних событиях. Больные и врачи с замиранием сердца слушали эти сводки, надеясь, что страшная беда, так неожиданно и близко подобравшаяся к ним, также быстро уйдет.

«…В последние дни наши войска вели бои с противником на всем фронте и особенно ожесточенные – на Вяземском, Брянском и Калининском направлениях. После ожесточенных боев наши войска оставили город Мариуполь.

На Западном фронте немцы потеряли убитыми и ранеными не менее тринадцати тысяч солдат и офицеров…»

До Евина доносились взволнованные голоса больных:

– Если немцев тринадцать тысяч полегло, то сколько тогда наших уже погибло?

– Как минимум раза в полтора больше!

– …Мариуполь оставили…

– Одессу мы им не отдадим!..

– Да что мы можем?..

– …ничего, сейчас и безногих будут на фронт отправлять…

Между тем, Одесса готовилась к эвакуации. В срочном порядке вывозилось мирное население, военные и боевая техника. Пациентов госпиталя тоже готовили к перевозке, но пока никто, даже медперсонал, точно не знал, когда именно они покинут город.

Приближалось время отбоя и Евин, закрыв глаза, попытался уснуть. Ужин сегодня принесли на редкость вовремя, поэтому настроение у Петра было приподнятое. Последние два дня он вообще как-то преобразился. Видимо, сказывалась его уединенность: в относительно спокойной обстановке он многое успел переосмыслить. А, может, причина была в том, что бабу Зину заменила другая медсестра, которая относилась к Петру с терпением и заботой, и кошмар с мокрой постелью и остывшей едой, наконец-то, закончился. На Евина нашло спокойствие и даже некая умиротворенность. Он быстро провалился в сон.

Ночью Петру снились Галя и Меркулов. У них была свадьба, проходившая почему-то в госпитале, на которую они пригласили медперсонал и всех больных. Гости весело кричали, пели песни, некоторые танцевали. На Гале было красивое белое, с кружевными узорами, платье, расшитое жемчугом. Оно было настолько коротким, что стройные Галины ножки виднелись почти полностью. Вырез декольте, тоже достаточно глубокий, еле прикрывал ее пышную грудь. Меркулов зачем-то надел больничную пижаму, а на шею повязал ярко красный галстук. Во сне от него страшно воняло навозом.

Сам Петр лежал в центре этого праздника на своем матрасе и мило улыбался. Он не понимал, зачем делает это: его губы будто застыли в улыбке, и он не имел над ними никакой власти. Вид Гали настолько возбудил Евина, что ему захотелось крепко прижать ее к себе. Он попытался приподняться на локтях, но какая-то неведомая сила придавила его к матрасу так, что даже такое простое движение Петру не удалось сделать. Неожиданно кто-то из гостей сказал, что ему нечем дышать и обеими руками схватился за нос. Остальные последовали его примеру. Все стояли с заткнутыми носами и, повернувшись к Евину, пристально смотрели на него. Петр улыбался, но это никак не влияло на окружающих. Их лица выражали отвращение. Петр пытался улыбаться еще шире. Он растягивал рот до тех пор, пока зубы, не выдержав, не начали громко лопаться и крошиться. На матрас посыпались зубные осколки, и Петр испытал дикий ужас.

Неожиданно Володя Меркулов громко заявил: «Товарищи, это я пукнул». Гости сразу же открыли носы, начали смеяться и жадно вдыхать воздух. Они дышали так глубоко, что их груди поднимались к самым подбородкам, отчего все были похожи на больших индюков.

К Петру подошла невесть откуда взявшаяся баба Зина и резким движением сорвала с него покрывало. От этой дикой выходки Евин похолодел. Он не хотел смотреть вниз, боясь, что вид его ног омрачит и без того жуткий сон. Неведомая сила заставила его взглянуть туда, но вместо искалеченных ног, к удивлению Петра, там оказалась вторая пара рук. Евин схватил этими руками бабу Зину за горло и начал душить. Шея старухи оказалось совсем тонкой, словно гусиная. Он чувствовал, как баба Зина задыхается в железной хватке Евиных рук, и как ее шея хрустит и извивается, словно змея. Сжимая руки все сильнее, Евин получал от этого процесса какое-то странное физическое удовольствие. На душе становилось легко и Петру показалось, что он начал плавно подниматься в воздух. Никто из присутствующих, судя по всему, не собирался спасать бабу Зину, все дружно танцевали вокруг, глубоко дыша и весело хохоча…

Неожиданно прогремел взрыв, от которого Петр мгновенно проснулся. Одессу бомбили. Несколько бомб попало в больничный двор, кого-то зацепило, раздался дикий вопль. Началась срочная эвакуация. Естественно в такой суматохе про Евина забыли. Он кричал, пытаясь напомнить о себе, но из-за грохота и начавшейся паники его не слышали.

Через час взрывы стихли, и наступила тишина. Петр еще раз крикнул в эту тишину, но она ответила ему молчанием. Он звал еще и еще, надеясь, что хоть кто-нибудь остался и услышит его, но результата не было. Окончательно отчаявшись, Евин прекратил какие-либо попытки. Он вновь лежал смирно и обреченно, не желая больше ничего предпринимать для спасения. Единственное, чего он сейчас хотел, – уснуть и больше никогда не просыпаться.

Вскоре послышались шаги и чья-то торопливая речь. Евин не мог разобрать, что именно говорят. Голоса становились громче, и он понял, что говорят по-румынски. Из-за угла госпиталя вышли двое солдат в незнакомой форме. Увлеченно болтая о чем-то, они подошли к туалету. Пока один справлял нужду в кабинке, второй дожидаясь товарища, достал сигарету и закурил.

Петр затаил дыхание и вжался в матрас, он старался не издавать ни звука. От румына его отделяло метров шесть. Евин думал про себя: «Лишь бы он не повернулся в мою сторону, лишь бы не заметил меня». Словно прочитав его мысли, солдат обернулся и, увидев Петра, снял с плеча автомат. Направив дуло на Евина, он крикнул:

– Cine esti tu?! Ce faci aici?!²

Евин понимал, что ему задали вопрос, но в чем именно он заключался, понять не мог.

– Răspunde-mi!³ – крикнул румын.

– Я не понимаю, – крикнул Петр в ответ, но, судя по суровому выражению лица румынского солдата, его не устраивало такое объяснение.

Румын подошел к постели Евина, и, ненадолго задумавшись, выстрелил Петру в живот. Евин почувствовал, как пуля вошла в него, и через секунду, которую длился шок, испытал адскую боль. Она была настолько сильной, что Евин закричал, но вместо громкого ора из груди вышел тихий хрип, переходящий в кашель. Странное тепло охватило все тело. Петр откинулся на спину. Удушливый кашель не унимался, и Евин начал задыхаться. Он почувствовал, как все внутренности его живота словно выворачивает наружу. Его тело забилось в конвульсиях. Превозмогая себя, Евин открыл глаза. Последним, что он увидел, было ехидное лицо румынского солдата на фоне чистого голубого неба, с интересом наблюдавшего за его предсмертной агонией…

…Сначала все было в тумане, человек ничего не понимал и мог лишь догадываться о том, что умер…

– Где я?

– Там же, где и были. Если вас интересует географическое положение, то, к сожалению, ничем не могу помочь, здесь нет ничего географического – сплошная физика.

Адольф проснулся в холодном поту. Он еще долго лежал в постели с открытыми глазами, пытаясь понять, что его так напугало. Адольф смутно помнил свой сон, но в памяти четко запечатлелся момент попадания пули в живот и ощущение дикой боли, которая казалась ему вполне реальной. В первые секунды после пробуждения он явно чувствовал, как низ его живота пронзило что-то холодное и острое.

Пересилив себя, Адольф поднялся и осмотрел комнату. В ней все было по-прежнему: столик с массивным черным телефоном, табуретка, раковина, унитаз и шкаф. Умывшись, Адольф вышел в коридор. Он оказался в уже знакомом проходе с многочисленными дверьми по сторонам. Только сейчас Адольф подметил одну странность: двери, при всем разнообразии форм и цветовой гаммы, имели одну схожую черту – они были вымазаны, включая и его собственную, красной краской. Вернее краска была не на самих дверях, а на косяках и перекладинах, будто нерадивые рабочие, которых заставили выкрасить дверные проемы, схалтурили, решив взять не качеством, а количеством.

Справа от его комнаты через три двери коридор резко заворачивал и скрывался за углом. Заглянув туда, Адольф увидел длинный извивающийся проход, уходящий вдаль и, казалось, не имеющий конца. Гитлер решил его исследовать. Идти пришлось не так долго, как он предполагал. Уже через пятнадцать минут Адольф увидел стену, которой оканчивался коридор. В стене находились две двустворчатые двери. Одна была синего цвета, и над ней располагалась табличка с надписью «Ган Эден». Над второй дверью, розовой, висела табличка «Геином». И таблички, и двери, судя по их внешнему виду, были очень древними. Гитлер догадался, что это двери лифтов: на таком Жуков привез его сюда в первый раз. Неожиданно дверь розового цвета открылась, и Гитлер увидел небольшую кабинку ослепительно белого цвета, в которой горел яркий свет. Немного подумав, он зашел внутрь. Кабинка оказалась очень узкой и невысокой – Адольф в ней еле поместился. С левой стороны на уровне груди располагалась панель с семью кнопками. Вместо номеров этажей на ней были названия: «Врата тьмы», «Врата смерти», «Трясина», «Гибельная яма», «Авадон», «Шеоль», «Арка». Решив, что слово «Арка» является наиболее безобидным, Гитлер нажал на нижнюю кнопку, и лифт медленно поехал вниз.

Когда двери раздвинулись, Адольф увидел не то ресторан, не то бар, в котором шумно галдели посетители. Адольф нерешительно вышел из лифта и направился в сторону барной стойки. За ней находился молодой человек с ослепительно белыми волосами, свисающими до плеч, и бейджиком на груди. На бейджике было написано «Распорядитель Раши».

– Что желаете? – спросил парень.

– Мне что-нибудь не очень крепкое.

– Из не очень крепкого могу предложить «Коктейль Молотова», коктейль «Гиена огненная» и, пожалуй, коктейль «Хрустальная ночь».

– Я, пожалуй, возьму «Хрустальную ночь» – красиво звучит. А из чего он?

– Отличный выбор! В составе этого напитка – черный ром, кола и водка. И все это – в граненом стакане из чистейшего горного хрусталя.

Адольф взял стакан, наполненный темной жидкостью с кубиками льда, и отошел от стойки в поисках свободного места. Искать пришлось недолго, так как большинство столиков пустовало. Гитлер увидел Хрущева. Тот сидел за столом с двумя немолодыми, судя по их пышным бородам, людьми. Все трое пили пиво. Заметив Адольфа, Хрущев сделал в его сторону жест, похожий на нечто среднее между приветствием и попыткой отогнать муху. Гитлер отпил из стакана и огляделся по сторонам. Только сейчас он заметил, что помещение, в котором располагался бар, было довольно просторным. Посетители сидели группами по 3-5 человек: кто-то пил пиво, кто-то – коктейли, некоторые, при этом, играли в карты и домино.

Хрущев жестом подозвал Адольфа за свой столик. Поскольку в одиночестве пить Адольф не любил, он встал и подошел к соседям.