Текст книги "Мой бедный фюрер"

Автор книги: Саша Гринько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Саша ГринькоМой бедный фюрер

повесть

Совпадение имен героев этой книги с реально существовавшими или существующими людьми является нелепым стечением обстоятельств или указывает на особенности бытия загробного мира.

– Что со мной?

– Ничего страшного… Вы умерли…

– Но этого не может быть, ведь я…

– Бессмертны?

– Да. Или все это было зря?

– Не волнуйтесь. Вы, действительно, бессмертны… Теперь уже действительно…

Когда белый туман рассеялся, человек в сером строгом костюме поднялся с колен и неуверенно шагнул вперед. Его движения были скованными, а ноги постоянно подворачивались, словно он был облачен в длинную узкую юбку и женские туфли на высоком каблуке. Казалось, человек не видел, куда идет, и шел скорее интуитивно. Так ходят люди, играющие в жмурки. Помните, когда в детстве вам туго завязывали глаза маминым шарфом, а затем, кружа по или против часовой стрелки, отпускали в темное и, как казалось, пустое пространство?..

Человек в сером строгом костюме остановился и посмотрел вверх, где висел желтый диск солнца. Его свет был настолько ярким и чистым, что слепил глаза, вызывая слезы. Неожиданно солнце начало увеличиваться в размерах: было непонятно, то ли оно растет, то ли приближается. Светило резко погасло и превратилось в огромный круг драгоценно-желтого цвета. Когда круг развернулся, стало видно, что это была гигантская золотая тарелка. Она висела в трех метрах над головой человека в сером строгом костюме. В борту тарелки открылась небольшая дверца, из-за которой выглянул мужчина средних лет с коротко стриженой бородой и кудрявыми волосами до плеч. Дополнял портрет неизвестного невероятно длинный крючковатый нос, напоминающий орлиный клюв. Одет мужчина был в синюю простыню, в каких обычно ходят буддийские монахи или банщики.

Из проема вывалилась веревочная лестница, и неизвестный взмахом руки пригласил человека в сером строгом костюме подняться внутрь. Не заставляя себя уговаривать, тот неуклюже вскарабкался по лестнице.

– Вы хотите о чем-то попросить?

– Да. Больше не называйте меня человеком в сером строгом костюме, пожалуйста. Мне неприятно.

– А как же прикажете вас называть?

– Адольф.

– Ну что ж, хорошо, мой фюрер.

Внутри тарелка оказалась весьма уютной. На полу, поверх паркета, лежал персидский ковер. В центре располагался стеклянный журнальный столик, рядом с ним стояли два мягких кресла причудливой формы, но, судя по всему, очень удобные. В дальнем углу потрескивал углями камин. На стенах из красного кирпича висели черно-белые фотографии в рамках из серого металла.

– Прошу вас, присаживайтесь, – человек в синей простыне указал на одно из кресел. – Чувствуйте себя как дома, если, конечно, дома вы чувствовали себя уютно и спокойно.

– Благодарю вас, мне вполне спокойно, – Адольф подошел к креслу и медленно погрузился в него, словно в теплую ванну. Оно действительно оказалось очень удобным, и Адольф почувствовал, как его веки мгновенно налились тяжестью. Человек в простыне сел в кресло напротив:

– Хотите что-нибудь выпить?

– Нет, спасибо, я не чувствую жажды. Почему-то мне сейчас ничего не хочется, только молча смотреть на пылающий в камине огонь.

– Это вполне естественно. Так чувствуют себя все, кто сюда приходит.

– Почему?

– Мертвому огонь способен заменить любые потребности. Никогда не задумывались, почему в старину умерших сжигали на костре?

– Традиция… наверное.

– Скорее, хорошо развитая интуиция предков.

Языки пламени рисовали тенями на кирпичных стенах причудливые и бессмысленные узоры, и в этих узорах была такая вечная безмятежность, что Адольфу хотелось, не отрываясь, смотреть на них, медленно проваливаясь в бесконечную пустоту.

– Вы обрели покой, вы рады?

– Не знаю. Скорее рад, чем нет – я, признаться, ожидал несколько иного приема.

– И чего вы ждали?

Адольф на секунду задумался:

– Я готовился к вечным мукам.

Человек в простыне улыбнулся:

– От вечных мук не застрахован ни святой, ни грешник. И, кстати, еще неизвестно, что лучше – ежечасно испытывать душевную и физическую боль или медленно терять остатки рассудка, глядя на вечный танец огня.

– Мне по душе второй вариант.

– Я так и думал. Однако вас ждет нечто иное.

– И что же?

– Узнаете. Всему свое время.

Золотая тарелка была комфортабельным транспортным средством, «Чашей выбора», как объяснил Георгий – обладатель синего одеяния. Когда она приземлилась, оба пассажира спустились по веревочной лестнице вниз и двинулись в сторону высокой треугольной башни из такого же желтого, как и «Чаша выбора», металла. Поднявшись на лифте, спутники прошли несколько метров по коридору и остановились у массивной деревянной двери с металлическими клепками и ручкой в виде бараньей головы.

– Ну что ж, Адольф, на этом наши пути расходятся, – улыбнувшись, сказал Георгий. – Вот ваша дверь.

– И что меня ждет за этой дверью?

– Ни что, а кто. Прощайте. – Георгий развернулся и зашагал прочь, оставив после себя лишь сгорбившийся под собственной тяжестью знак вопроса.

Адольф нерешительно толкнул дверь…

Кабинет, расположенный за дверью, был достаточно светлым. В окружении высоких, уходящих в потолок полок с выдвижными шкафчиками, стоял громоздкий письменный стол из красного дерева. За столом сидел Сталин. Во рту он держал трубку и время от времени глубоко и вдумчиво затягивался. В руке у него была шариковая ручка, которой он старательно записывал что-то в лежащей на столе тетрадке.

– Как ви думаэтэ, вилька и тарэлька пишутся с мягким знаком? – с сильным грузинским акцентом спросил Иосиф Виссарионович, не отрывая глаз от тетради.

– Честно говоря, не знаю, – ответил Адольф, несколько удивившись такому вопросу. – Я не силен в русской грамматике.

Сталин поднял голову и, внимательно посмотрев на Адольфа, заговорщицки ему подмигнул:

– Да, я если признаться, тожи нэ очен… Как добрались? Фсо харашо?

– Спасибо. Добрался с комфортом.

– Жуков нэ приставал са сваэй филасофиэй?

– Кто, простите?

– Маршал.

– Не думал, что он именно так выглядит.

– Здэсь фсе виглядят так, как они сэбя ощущают… Я би с вами поболтал, канэшно, но врэмини сафсэм нэт. Руский язык учу. Пока усвоил толка ЖЫ и ШЫ, и нэкоторые бэзударные согласние. Ви сейчас с товарищем Хрущевым пайдети в ващю комнату пака. Он вам фсо пакажит и раскажит. Встрэтимся пожи. – Сталин отложил ручку и снял трубку массивного черного телефона, стоящего на столе:

– Хрущева ка мнэ! – крикнул он.

Через несколько секунд дверь за спиной Адольфа открылась, и в кабинет зашел невысокий коренастый мужчина лет сорока пяти, в черной кожаной куртке и спортивных штанах с лампасами. С его шеи свисала толстая золотая цепь с мощным крестом, а голову покрывала кожаная кепка. На синих от наколок пальцах красовались два увесистых перстня.

– Звал, командир? – обратился вошедший к Сталину.

– Никитос, правади, пажялуста, товарища в ево комнату, пускай отдахнет с дароги.

Хрущев смерил Адольфа взглядом и указал на выход.

Они шли по длинному коридору, по обеим сторонам которого располагались двери различного цвета и размера. Одни из них в ширину не превышали тридцати сантиметров, другие были очень широкие, третьи и вовсе не походили на двери – это были узенькие полоски, уходившие высоко в потолок.

Пройдя молча, как показалось, минут десять, Хрущев неожиданно заговорил:

– Так это ты, стало быть, Гитлер?

– Да, а что? – Адольф подумал, что с Хрущевым можно найти общий язык, и решил вести себя максимально непринужденно.

– Так, интересуюсь просто. Ты у некоторых наших пацанов в авторитете, а вот другим совсем не нравишься.

– А я не пиво с похмела, чтобы всем нравиться, – весело ответил Адольф.

– Тонко подмечено, в натуре, – рассмеялся Хрущев. – Ты, я смотрю, остряк, здесь таких любят. Только не переборщи с остротами, а то на перо посадят, не успеешь опомниться. Здесь свои правила, так что не выпендривайся. Понял?

– Понял. А Сталин, я смотрю, у вас за главного?

– Да не. Он вертухай простой, только и может, что понты гнуть. Пиковые, когда к власти пришли, сразу своих людей на ключевые должности поставили. А главный у нас – Владимир Ильич Ленин, или Вильгельм, ну, или как мы его за глаза называем, – Площадь.

– Площадь? – переспросил Адольф. – Почему?

– Потому что говоришь «Площадь» – подразумеваешь «Ленин», и наоборот.

– А почему двери везде разные, дизайнерский ход?

– Да ну ты че. Какой, на хрен, дизайнерский. Это просто вход, вернее входы. Чем удобнее и проще дверь, тем важнее клиент.

– А эти для кого? – Адольф указал на одну из длинных полосок, уходивших высоко вверх.

– Для депутатов, чиновников среднего звена и другой номенклатурной швали. Эти суки за жизнь так зажрались, что теперь их чтобы из камеры вытащить, приходится сначала сплющить. Ладно, пришли, лицом к стене.

– В смысле?

– В прямом. Че, два раза повторять? Мордой к стене, говорю, повернись и кончиком языка вон в тот черный квадратик ткни, чтобы твой код ДНК считался. Теперь всегда так заходить будешь, это вместо замков здесь.

– А замочные скважины тогда зачем?

– Подглядывать...

Адольф с большой неохотой дотронулся языком до небольшого черного квадратика, расположенного слева от двери, и та тут же бесшумно приоткрылась. Дверь была, не сказать чтобы уж очень простая, но и особого полета дизайнерской фантазии в себе не несла. Коричневый прямоугольник, шириной метра в два и высотой в полтора, был покрыт еле видным узором в виде паутины с небольшим красным паучком в центре. Дополняли композицию овальная замочная скважина, напоминающая по форме куриное яйцо, и дверной глазок размером с кулак взрослого мужчины.

– А что это за квадратик?

– А хрен его знает, когда я сюда прибыл, они уже были. Это вроде как идентификаторы. Они запоминают ДНК человека и реагируют потом только на него.

– А почему именно языком дотрагиваться нужно?

– Да ты не ссы, у нас тут все стерильно, не зачуханишься. А языком нужно дотрагиваться, потому что пробу ДНК легче всего со слизистой брать. Можно, конечно и кровь использовать, но у тебя тогда через пару месяцев живого места на теле не останется.

– Ясно, так значит это и есть мои новые апартаменты?

– Ага, палаты белокаменные, – Хрущев ехидно улыбнулся. – Давай, ныряй скорее, а то у меня и без тебя на сегодня дел хватает.

Небольшая комната была похожа на одиночную камеру повышенной комфортности. Кроме кровати с панцирной сеткой, небольшого столика и низкой табуретки, в ней находился шкаф, умывальник и унитаз. Окон не было, зато на стене висела картина средних размеров с изображением осеннего пейзажа и невысокого человека на заднем плане, идущего куда-то по плохо прорисованной дороге. На столе стоял черный дисковый телефон, такой же Адольф видел в кабинете Сталина, и небольшая записная книжка в черном кожаном переплете. Открыв ее, Адольф увидел список незнакомых ему фамилий и коротких номеров напротив каждой. Пролистав несколько страниц, он наткнулся на фамилию Ленин и номер телефона 19-33. Отложив книжку, Адольф подошел к картине, чтобы внимательнее рассмотреть еле видную человеческую фигуру. Это был мужчина в черном плаще-крылатке кроя восемнадцатого века, с копной черных кудрявых волос. Он куда-то спешил, или, по крайней мере, так казалось из-за устремленного вперед тела. В его руке была трость, на которую он опирался при ходьбе. Что-то отчаянно одинокое было в этом рисунке. Адольф точно не знал, что именно – он просто чувствовал это.

Отойдя от картины, Адольф зачем-то снял телефонную трубку и поднес к уху: оттуда не доносилось ни звука. Адольф набрал 19-17.

– Але, Ленин у апайата, – мгновенно раздался в трубке картавый, но приятный голос. – Але, ну говоити же, таваищ. Что за баявство?

Адольф не нашел, что сказать в ответ, поэтому просто положил трубку. Голос исчез, а вместе с ним и желание куда-либо звонить.

Адольф заглянул в шкаф. То, что он там увидел, заставило его открыть от изумления рот. Весь шкаф был забит книгами, носящими до боли родное название «Майн кампф».

– «…Воля к самопожертвованию у еврея не идет дальше голого инстинкта самосохранения. Чувство солидарности у еврея проявляется внешним образом очень сильно, но на самом деле это только примитивный инстинкт стадности, который можно видеть и у многих других живых существ на земле. Инстинкт стадности побуждает евреев к взаимопомощи лишь до тех пор, пока им угрожает общая опасность. В этой обстановке они считают неизбежным и целесообразным действовать сообща. Возьмите пример любой стайки волков. Нападать на добычу они считают удобным сообща, но как только волки насытят свой голод, они разбредаются в разные стороны. То же приходится сказать и относительно лошадей. Когда на них нападают, они держатся вместе. Как только опасность миновала, они бросаются врассыпную. Таков же и еврей. Его готовность к самопожертвованию только мнимая. Такая готовность существует у него лишь до того момента, пока этого, безусловно, требуют интересы безопасности отдельного еврея...».

Неужели вы, и правда, так считаете?

– Да, я не склонен отказываться от своих слов!

– Из ваших слов Я склонен сделать вывод о том, что вы совершенно не разбираетесь в зоологии, а ваши познания в области истории, культуры и психологии еврейского народа слишком ничтожны и абсолютно неверны. Чтобы вы знали, волки живут и охотятся организованной стаей и не разбегаются после охоты, а продолжают совместный поиск пищи и отдых. Лошади, действительно, в случае опасности, спасаются бегством, но, уйдя от погони, они снова собираются в единый табун, продолжая свое благородное существование. Ну а вечно живым примером еврейского самопожертвования является ваш покорный слуга…

Телефон зазвонил, и Гитлер с волнением поднял трубку. Сначала он услышал неприятное шипение, за которым последовал уже знакомый по грузинскому акценту голос Сталина:

– Таварыщ Гитлер?

– Да, я вас слушаю.

– Нэт, эта я вас слушаю, а ви говорите.

– Простите, я вас не понимаю!

– Это нэ удивитильна, ви и нэ должны ничего панымать, пака. Сейчас за вами зайдут. Wir beginnen!¹

Через минуту в комнату Адольфа вошел мужчина лет тридцати пяти с небритым обветренным лицом и широкой полоской шрама на левой щеке. Одет он был в красную рубаху-косоворотку, подпоясанную тонким кожаным ремешком, и такие же красные шаровары, из-под которых выглядывала пара нечищеных кирзовых сапог. На голове незнакомца восседала буденовка с невероятно огромной красной пятиконечной звездой. Мужчина будто только что сошел с агитплаката «А ТЫ ЗАПИСАЛСЯ ДОБРОВОЛЬЦЕМ?». От него сильно воняло растворителем и дешевым табаком. В руках красноармеец держал автомат Калашникова, почему-то ядовито-оранжевого цвета, со штыком, приделанным к стволу и блестевшим в свете лампы Ильича.

– Тебя что ли, в Комнату Искупления? – спросил мужчина, недружелюбно посмотрев на Адольфа.

– Наверное. А вы от Сталина?

– От него.

Первое, что пришло Адольфу в голову, когда они вышли в коридор, была мысль о том, что его ведут на расстрел. Бежать или сопротивляться он не хотел, падать на колени, лить слезы и просить пощады тоже не собирался. Гитлер шел смиренно, готовый в любой момент получить очередь из Калашникова. Неожиданно конвоир остановился у одной из дверей и, не поворачиваясь к Гитлеру, зло произнес: «Пришли. Теперь сполна свое получишь». Адольф покорно зашел в раскрытую красноармейцем дверь…

…Вокруг был туман…

RING I 

Кругом шныряли солдаты и матросы. Офицеры, щегольски позвякивая медалями, прогуливались по тенистым аллеям. В воздухе пахло портянками, лекарством и цветами. Теплый июльский ветер шелестел в кронах деревьев и кружил невесомые хлопья тополиного пуха в веселом летнем вальсе. Молоденькие медсестры в белых халатиках мило улыбались встречным солдатам, заигрывавшим с ними. Все кругом пело, и казалось, что война – всего лишь страшный сон. Но госпиталь, стоявший посреди этого оазиса призрачного благополучия, сам по себе являлся напоминанием того, что война так же реальна, как ветер, деревья и потные портянки.

Небольшие плохо проветриваемые палаты были забиты ранеными под завязку. Благо, из-за хорошей погоды некоторым больным постелили прямо на улице. В больничном дворе воздух был свежее и теплее, вдобавок, ультрафиолет, излучаемый солнцем, ускорял процесс выздоровления. Так, по крайней мере, считал доктор Стравинский – главврач центрального Одесского военного госпиталя. Петр Абрамович считался светилом медицины, и не упускал возможности лишний раз продемонстрировать свое мастерство. Он постоянно крутился среди больных и по-родительски ласково подбадривал их своим бархатным баритоном: «Ну как мы себя сегодня чувствуем, любезный? Как наша головушка, не болит? Поставим мы тебя, родной, на ноги, не переживай, обязательно поставим».

Вот и сейчас Петр Абрамович совершал свой послеобеденный обход и интересовался общим самочувствием пациентов. За ним традиционно следовала его свита, состоящая из заместителя главврача Фауста Иосифовича Шкаравского, старшей медсестры Анны Маранц и двух хирургов – Гулькевича и Краевского. Группа в белых халатах, словно айсберг, не спеша огибала островки раскладушек и носилок с больными, задерживаясь у каждого секунды на четыре, а затем продолжала плыть дальше. Островки эти, признаться, по сути своей, были больше похожи на лодочки Харона, в которых раненные медленно, но верно мигрировали в Царство мертвых. Дело в том, что доктор Стравинский доктором, как таковым, не являлся, он был патологоанатомом, и, к справедливости сказать, неплохим. Уж что-что, а анатомическое строение человеческого организма Стравинский знал как свои пять пальцев. Однако в военной хирургии не смыслил нисколько, поэтому, к счастью, даже не пытался никого лечить. Этим занимались его замы, а он лишь целыми днями заботливо кружил вокруг больных или с умным видом листал бумаги в своем кабинете.

Пост главного врача достался Петру Абрамовичу не случайно. Он с 1928-го года состоял в Партии и одно время даже был членом обкома. Поговаривали также, что Стравинский приходился дальним родственником по материнской линии самому товарищу Зильману. Разумеется, с такими талантами Петр Абрамович как никто другой подходил на роль главврача. Он был требователен к подчиненным, идеологически стойким, а главное – мастерски умел создавать видимость работы на глазах больных и руководства.

Сегодня он с каким-то особым сочувствием произносил свое коронное «Ну как мы себя чувствуем?». Со стороны казалось, будто он, действительно, тревожится о здоровье этих, по словам самого Стравинского, «биоматериалов милитаристского назначения». Естественно слова эти Петр Абрамович произносил только при закрытых дверях и исключительно в личной беседе с самим собой. Долгое и крайне тесное общение с покойниками не могло не сказаться на его характере.

Больничный дворик был наполовину забит ранеными. Некоторые из них выглядели достаточно бодро и весело беседовали о ратных подвигах, благодаря которым, собственно, и оказались в этом гостеприимном заведении. Их рассказы о количестве взорванных танков и сбитых самолетов были похожи на байки рыбаков, которые, хвастаясь друг перед другом, разводят руками до растяжения сухожилий. Другие пациенты пребывали в полубессознательном состоянии и лишь изредка тихо постанывали и кашляли. Судя по их перебинтованным головам с яркими пятнами крови, ампутированным конечностям и обожженным лицам, эти ребята, действительно, поймали достаточно крупную рыбину, вот только похвалиться уловом им вряд ли удастся.

Одним из таких «кандидатов на посмертное звание Героя Советского Союза» был молоденький боец в местами прожженной гимнастерке с лейтенантскими кубиками. Парня привезли недавно, поэтому еще не успели переодеть и перевязать, как следует. Его ноги больше походили на сгоревшие в костре сосиски, чем на нижние конечности человека. Голова была перевязана куском серой ткани, но это не останавливало кровь, которая медленно струилась алой полоской по черному от грязи и копоти лицу. От танкиста пахло соляром, порохом и болью. Запах смерти тоже витал где-то неподалеку, но пока был неявным и скорее напоминал о ближайшей перспективе.

Петр Евин, так звали лейтенанта, был командиром легкого танка БТ-7, входившего в 16-й механизированный корпус. В конце июня их перебросили из Киева для усиления Одесского военного округа. Румынский танковый батальон 1-ой моторизованной дивизии время от времени покусывал советские укрепления, и командованию не терпелось выбить врагу его стальные зубы. Обороняя подступы к Одессе, пятьсот танков 16-го корпуса должны были отделиться и контратаковать нефтяные вышки в Плоешти. В целом задумка удалась, хотя и обошлась слишком дорогой ценой. Прорвавшись к Плоешти, легкие Т-37 и БТ-7 напоролись на засаду. Их встретили огнем из минометов настолько плотным, что в первую минуту боя из пятисот машин более половины были не в состоянии не только пробивать оборону, но и просто двигаться. Контратакующей группе все же удалось достичь нефтяных месторождений и благополучно их взорвать.

Позже выяснилось, что командующий танковым полком майор Черкасов находился в сговоре с командующим 1-й моторизованной дивизии Иоаном Сионом и заранее сообщил ему о готовящейся операции. Что заставило коммуниста Черкасова предать Родину, осталось загадкой. Сам он, предчувствуя разоблачение, пустил себе пулю в висок, навсегда забрав эту тайну с собой.

Тогда Евин чудом остался в живых. Потеряв весь экипаж и боевую машину, он сумел отделаться лишь небольшой контузией и парой ушибов. Петра посчитали косвенно виновным в потере танка. Взамен сгоревшего БТ-7 для продолжения службы он получил «НИ».

Танк «На испуг!» был чисто одесским изобретением. Он представлял собой обычный сельскохозяйственный гусеничный трактор марки СТЗ-НАТИ, обитый листами бронированной стали. Появлению этого чуда конструкторской мысли способствовал дефицит бронетехники и находчивость советских солдат. Не раз «секретное оружие русских» пугало румын своей необычной формой, включенными фарами и сиреной. С ужасом они убегали, оставляя орудия и боеприпасы. А наши бойцы, не теряя времени, подбирали оставленное фашистами добро. Гибрид трактора и танка был не так солиден, как настоящая боевая машина. И хотя Петру, отличнику боевой и политической, было крайне неуютно в роли тракториста, ему недолго пришлось испытывать дискомфорт. Через три дня Евина взорвали. Одного прямого попадания из миномета хватило, чтобы машина Петра вышла из строя. Мгновенно возникшее пламя стремительно расползлось по корпусу. До взрыва бензобака оставалось меньше минуты, когда раненый Евин с трудом выбрался наружу и потерял сознание.

Как оказалось, Петра спасла чистая случайность. Недалеко от его бронетрактора подбили Т-37 лейтенанта Хохлова. Отходя, экипаж танка обнаружил Евина, у которого горели ноги. По всей видимости, перед тем, как потерять сознание, он успел отползти от горящей машины, но ноги все-таки зацепило. Танкисты сбили пламя и захватили Петра с собой.

Евин очнулся уже в больничном дворе. Над головой было чистое голубое небо, в котором пылало безжалостное июльское солнце. Казалось, оно обладало железной волей и стальным намерением выжечь и осушить все сущее под собой. Петра всегда удивляло, что солнце, дающее свет и тепло, может быть таким беспощадным. Евин совершенно не чувствовал тела. Больше всего Петя боялся потерять ноги, ведь он прекрасно танцевал. Его мать, Клара Захаровна, была учителем пения и с детства прививала сыну любовь к классической музыке. Любимым композитором Пети был Вивальди. Ничто не могло вызвать в юной душе такую бурю эмоций, как «Времена года». Правда, ни одной записи Вивальди в их доме не было, зато имелись пластинки с арией «Смерть Бориса Годунова» из оперы Мусоргского в исполнении Федора Шаляпина, концерт Чайковского для скрипки в исполнении Бронислава Губермана, фортепианные сонаты Бетховена, сочинения № 78 и № 90, и соната Моцарта для фортепиано № 8 ля-минор в исполнении Артура Шнабеля. Каждый вечер за чашечкой крепкого чая на старом патефоне они с мамой слушали одну из пластинок, а затем шли спать. На те несколько минут пока играла музыка, шумная суетливая жизнь в их вечно прокуренной и прокопченной коммуналке на улице Померанцева затихала, и соседи, еще недавно бранившиеся с пеной у рта, молча наслаждались тем мимолетным лучиком света, что украдкой заглядывал в их темное коммунальное царство.

Отец погиб, когда Пете было 13 лет – хулиганы зарезали в переулке, когда тот возвращался с работы домой. В НКВД потом сказали, что бандиты, скорее всего, убили отца по ошибке, ждали другого, а попался он. Преступников, конечно, не нашли, а семья осталась без кормильца. Матери пришлось подрабатывать в школе мытьем полов. Но и это не помогало сводить концы с концами. Еды постоянно не хватало. Вместо ужина Петя с мамой, под звуки классической музыки, пили чай. Но это лишь ненадолго заглушало чувство голода перед сном, и они старались поскорее уснуть, чтобы пустые желудки не успели обнаружить обман и выразить своего недовольства.

При всем старании матери, играть на фортепиано Петя так и не научился. Он не отличался хорошим музыкальным слухом, но, несмотря на это, в вальсе ему не было равных. По крайней мере, и в школе, и потом, в военном училище, благодаря своему умению и прекрасной танцорской выправке, он пользовался популярностью среди слабого пола. Где бы Петя ни танцевал, его всегда окружали девушки, мечтавшие покружиться с ним в вальсе. И вот теперь он лежал во дворе госпиталя в полусонном состоянии без ног и надежды когда-либо так же лихо, как раньше, танцевать.

В больничном дворе было душно и шумно. Раненые болтали без умолку. Поскольку карты и домино руководство госпиталя запретило, а шахматная доска была одна на всех, больные скрашивали досуг, беседуя о войне и мире, который, казалось, вот-вот наступит, стоит только немного подождать. Несмотря на то, что каждый день более-менее поправившихся выписывали и направляли на передовую, просторнее в больнице не становилось.

Рядом с Евиным лежала очень шумная компания. Люди все время о чем-то спорили, смеялись. Первое время Петр часто находился в полубессознательном состоянии – давала о себе знать смесь обезболивающего и снотворного, которую ему колола медсестра Галя – милая и очень ласковая, судя по тому, как она ставила уколы, девушка. Смех и болтовня соседей вызывали у Евина дикую головную боль, которая, несмотря на лекарства, никак не проходила.

Два раза в день больничный двор затихал и из динамика на столбе дикторский голос сообщал о ситуации на фронте и в тылу. Утром и вечером, ровно в 8 часов, все с нетерпением ждали этих сообщений, каждый раз с надеждой услышать заветное слово «Победа!». Вот и сейчас все, затаив дыхание, жадно слушали последние новости.

«…Итоги первых трех недель войны свидетельствуют о несомненном провале гитлеровского плана молниеносной войны. Лучшие немецкие дивизии истреблены советскими войсками. Потери немцев убитыми, ранеными и пленными за этот период боев исчисляются цифрой не менее миллиона. Наши потери – не более двухсот пятидесяти тысяч человек…»

– Вы слышали, что сказали по радио? Значит победа не за горами, раз у нас такое преимущество в погибших! – затараторил, пожалуй, самый неспокойный из соседей Евина – старший лейтенант Иван Мокрый.

Это был молодой тридцатилетний человек с очень подвижной мимикой, высоким, часто срывающимся голосом и, судя по всему, надолго засевшим в одном месте шилом. Старлей постоянно со всеми спорил, то нервничал, то без причины заливался смехом. Сказывалась контузия, которую Мокрый получил в бою под Николаевом, когда их полк попал под авиабомбежку.

– Да разве это показатель? – возразил ему рассудительный Кремер. – Я вам еще раз говорю, война будет длиться минимум год, немцы серьезно настроены. И неужели можно судить о преимуществе по количеству убитых товарищей?

Семена Давидовича Кремера – капитана первого ранга и члена Военного совета Черноморского флота – в госпиталь занесла чистая случайность, если не сказать нелепость. Он споткнулся на трапе, когда поднимался на крейсер – упал за борт, сломал при этом нос, ключицу и вывихнул голеностоп левой ноги. Возможно, все бы обошлось легким испугом и намоченной формой, если бы идущий следом капитан-лейтенант Капланов, в последний момент не ухватил Семена Давидовича за ногу. Попытка спасти командира чуть не обернулась трагедией. Семен Давидович ударился лицом о борт крейсера, и только после этого оказался в воде. Кремер находился в крайне подавленном состоянии, еще бы: угодить в больницу по глупости, в то время как вокруг шла война, и сотни солдат каждый день погибали и получали увечья. Ему, опытному командиру, участнику Гражданской войны, было невыносимо стыдно отлеживаться здесь. Поэтому он попросил главврача положить его во дворе, так сказать, ближе к народу и относиться к его персоне без каких-либо привилегий и почестей.

– Настроены не настроены, а больше месяца им не продержаться, это же, как белый день ясно. На нашей стороне правда, мы землю свою защищаем, а это, уж поверьте, товарищ капитан первого ранга, для русского мужика много значит! – не унимался Мокрый. – Русский мужик – он и в огонь и в воду готов, лишь бы Русь-матушку отстоять! Он, если хотите, и на танк с вилами пойдет, и на бронепоезд с голыми руками.

– На это русский народ способен. Бесспорно. Но с чего вы взяли, Иван, что немцы не так проворны, чтобы совладать с неиссякаемым русским духом?

– Да вот именно потому, что он неиссякаем! Нет в мире силы, способной одолеть любовь русского человека к Родине! Нужно только поднатужиться немного и выбить немца раз и навсегда!

– Навсегда не получиться. Разве что Берлин с землей сравнять, да и пол-Европы впридачу. А между тем, возникает риск перейти грань дозволенного и из защитников превратиться в захватчиков.

– А я считаю, кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет! Это, между прочим, еще Александр Невский сказал!

– Я рад, Иван, что вы хорошо знаете историю. Александр Невский в свое время тоже оборонял рубежи родины от посягательств со стороны шведов, немцев и прочих примкнувших к ним народов. И кто знает, сколько еще подобных противостояний впереди. Единственный выход – мировой коммунизм! Но всему свое время. Сперва нужно войну закончить.

Диалог Ивана и Семена Давидовича разбавился юношеским тенорком Володи Меркулова, неказистого и простого, как банный тазик, деревенского парня:

– Семен Давидович, а правду говорят, что немцы и не люди вовсе? Что они – черти в человеческом виде?

– Глупость это, Володь, бабкины сказки. Немцы – такие же люди, как и мы, только у них мысли в голове нехорошие да злости в сердце много, – ответил Семен Давидович тоном, каким обычно родители успокаивают маленьких детей.