Текст книги "Дети с улицы Мапу"
Автор книги: Сарра Нешамит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Лишь по ночам, когда длинный коридор больницы становился пустым, расходились по домам врачи, сестры и санитарки дневной смены и в палатах гасли огни, госпожа Вайс могла свободно вздохнуть. Теперь она может отдохнуть и даже поплакать. Шуля уже уснула. Она может теперь сбросить с лица маску равнодушия и отчужденности, быть еврейкой и от души выплакаться.
Каждый вечер, приходя на работу, она проходит мимо кабинета доктора Квятковского, начальника отделения. Он здоровается с ней кивком головы и торопливым "здравствуйте". С тех пор, как она поступила на работу, он не разговаривал с ней. Госпожа Вайс даже не знает, известна ли ему ее тайна. Рассказал ли ему доктор Климас, кто она? Она представилась ему Софьей Михайловной, Доктор Квятковский расспрашивал ее только о ее профессиональной подготовке, ни о чем больше.
Что это за человек? – часто гадала она. – За нас он или за наших врагов?
Одна женщина в этом отделении, отделении инфекционных заболеваний, была ей симпатична: сестра Тереза, монахиня. Работала та по сменам, то днем, то ночью. Когда она дежурила ночью вместе с Софьей Михайловной, они в свободное время забирались в кабинет сестры и беседовали. Монахиня Тереза любит поговорить. Она высокая, стройная, с узкими плечами и нежными руками. У нее тонкое бледное лицо, большие серо-голубые глаза, умные и жизнерадостные. Весь облик этой красивой женщины с необыкновенно певучим голосом не вязался с черным одеянием монашки.
Не раз госпожа Вайс спрашивала себя: что заставило эту обаятельную женщину пойти в монастырь? Тереза об этом никогда не говорила, а Софья Михайловна не решалась спросить.
Шуля тоже привязалась к сестре Терезе. Иногда монахиня брала ее с собой на прогулку, водила в кино, приносила ей книги.
Тереза была полька. Большинство специалистов в больнице уже были заменены литовцами. С тех пор, как в 1939 году советская армия отдала Вильно литовцам, местные власти старались превратить его в литовский город. Сюда были переведены из Ковно правительственные учреждения, множество литовцев-служащих, врачей, медсестер заняли места уволенных поляков. Из старых сотрудников мало кто остался, и среди них руководитель отделения доктор Квятковский и сестра Тереза.
Софья Михайловна сразу почувствовала, что работники больницы делятся на два враждебных лагеря. Литовским лагерем руководила сестра Виктория, по прозвищу Викте. Это была невысокая плотная женщина с толстыми ногами. Льняные волосы постоянно выбивались у нее из-под форменного чепчика. Она с шумом проносилась по коридору и, казалось, заполняла собой все пространство.
Викте любила наряжаться, надевать каждый день новое платье, навешивать на шею или на руки блестящие украшения. Всегда она хвасталась своими приобретениями из разграбленного еврейского имущества; но госпожа Вайс только улыбалась и молчала. Викте не упускала случая подчеркнуть свое "превосходство" над Софьей Михайловной:
– Русские думали, что их власть над миром прочная, но вот пришел Гитлер и обломал им рога. "Капут" будет русским, как жидам!
Софья Михайловна избегала ее. Она не отвечала на ее колкости, не вступала с ней в разговор.
Викте искала повода придраться к сестре Софье.
АНАТОЛИЙ
Однажды, когда Софья Михайловна пришла на работу, ее позвали в кабинет начальника отделения. Доктор Квятковский сидел за рабочим столом. Последнее время он часто задерживался в больнице: в отделении много смертных случаев.
– Сестра Софья, – сказал он негромко, – в четырнадцатой палате лежит новый больной. Обратите на него внимание. Днем за ним будет ухаживать сестра Тереза, а ночью – вы. Последите, чтобы к нему не заходили нежелательные лица. Больной иногда бредит. Я надеюсь, вы поняли меня. В эти дни нам приходится быть не только врачами и сестрами...
Пожав ей руку, он торопливо вышел из кабинета, прежде чем Софья Михайловна успела что-либо ответить.
Озадаченная, осталась она стоять на месте. В четырнадцатую палату клали умирающих. Палата в самом конце коридора, возле лестницы, и в ней только две кровати. Последнее время она была почти постоянно занята. Сестра Софья знала, что за больными в четырнадцатой палате не приходится долго ухаживать.
Сердце стучит, когда она входит в палату. Одна кровать пустая, на второй лежит мужчина. Глаза его закрыты, на впалых щеках – болезненный румянец. Смотрит карточку больного:
Анатолий Хаким, караим, 21 год. Софье показалось, что он спит. Но вдруг больной весь задрожал, лицо искривилось от боли и изо рта вырвался стон. Дрожь прошла по спине Софьи Михайловны: ей послышалось, будто больной прошептал что-то по-еврейски.
Она замерла на месте, не отрывая глаз от больного. Ждет какого-нибудь знака, нового звука. Но больной не шевелится.
Наверное, уснул. Уже собралась уйти, как вдруг опять движение, опять тихий стон: "Маме, маме"...
У нее сжалось сердце: больной – еврей. Она должна следить, чтобы это не стало известно. Молнией мелькнула в мозгу мысль: если она будет ухаживать за ним и все раскроется, она погибла. Однако она тут же прогнала эту мысль и принялась за работу. Утром, после трудовой ночи, она не могла от страха заснуть: что будет, если Тереза разгадает, что он еврей? Можно ли положиться на нее до такой степени? А что если кто-нибудь из сотрудников литовцев войдет в палату и услышит бред больного?
Долго мучил ее страх, пока усталость не одолела ее.
Больной почти все время был без сознания. Температура у него была очень высокой. Иногда он вскакивал с кровати, порываясь бежать, кричал и плакал. Чаще всего бредил.
Так прошло шесть суток. Все это время Софья Михайловна старалась избегать остальных сестер: боялась их вопросов. Закончив смену, спешила укрыться в своей комнате. Только Шуле она иногда рассказывала о больном из четырнадцатой палаты. И от Терезы Шуля слышала о нем и заинтересовалась судьбой бедняги-караима.
На седьмой день вечером, когда Софья Михайловна вошла в кабинет, чтобы получить у Терезы указания на ночь, той на месте не оказалось. Софья решила заглянуть сначала в четырнадцатую палату. Больной лежал в кровати, чуть приподняв голову, и пил из рук Терезы.
– Кризис позади, – улыбнулась ей сестра ж вышла в коридор. – Будет жить... Будем надеяться, что через неделю уже сможет встать с постели, глаза ее блестели радостью. Помолчав, добавила:
– Я никому не давала входить к нему, сама за ним ухаживала. Сестра Тереза пожала Софье руку и вышла легкой походкой, высокая, стройная, одетая в черное монашеское платье. Софья осталась стоять, глядя на дверь, за которой скрылась монахиня.
Теперь ей стало ясно, что ее тайна известна этой сестре. И как будто камень свалился с ее души. Стены больницы сделались ей близкими и дорогими, и даже ночная работа не удручала, а доставляла ей удовольствие. Легко бегала от кровати к кровати, помогая больным. Закончив обход, она вернулась в четырнадцатую палату.
Больной лежал с открытыми глазами. Щеки у него высохли, лицо как восковая маска. Черные глаза глубоко запали, но в них уже светится жизнь.
"Зачем я мучаю его вопросами?" – упрекнула себя в душе Софья.
– Может, я могу тебе чем-нибудь помочь?
– Сестра, если хочешь помочь мне, попроси врача, чтобы оставил меня здесь, в больнице, пока... пока не встану на ноги.
Назавтра Софья нашла в четырнадцатой палате еще одного больного. Разговоры прекратились.
Шли дни. Анатолий начал вставать с постели. С трудом передвигал ноги. Приходилось ему держаться за край кровати. Как-то утром, после работы, Софья решила зайти в столовую перекусить. Там она нашла сестру Терезу, Викте и еще нескольких работников больницы.
– Не понимаю, чего доктор Квятковский так долго возится с больным из четырнадцатой палаты, – спросила одна. – Он уже выздоровел и может уйти.
– Потому что тот не литовец. Не могу понять, как наше правительство оставило во главе отделения врача-поляка, – откликнулась Викте своим визгливым голосом.
– А чем мешает вам врач-поляк? – мягко спросила Тереза. – Разве поляк не христианин?
– Верно, но на высоких постах должны теперь в Вильно находиться только литовцы. Вильно, к вашему сведению, столица Литвы. И вообще, кто этот Хаким? Хаким... Что это за фамилия? Может быть, и он поляк? – продолжала Викте, с враждебной насмешкой глядя Терезе в лицо.
– Нет, он караим, – спокойно ответила монахиня.
– Караим?.. Что это за караим? Никогда не слыхала о таком народе. Может, еврей? Недаром ведь за ним ходит русская, – задела Викте Софью.
– Больной Анатолий Хаким не еврей. Караимы – это потомки татар, которых Витольд привел из Крыма в Вильно и поселил в Троках,– продолжала объяснять Тереза. – Я слышала это от караимского хахама. У них своя вера... А вот ты хвастаешься, что ты христианка, католичка, и хочешь выбросить из больницы человека, который еще не стоит на ногах.
– Нет, тут что-то есть, – стояла на своем Викте, – не зря вы обе ходите за ним.
Софья почувствовала, что кровь отлила у нее от лица, и поспешила выйти.
– Сестра Софья, вас доктор Квятковский зовет.
Софья Михайловна вошла в кабинет начальника отделения.
Он встал и плотно закрыл за ней дверь.
– Садитесь, сестра, – указал ей на стул.
– Спасибо, доктор. Что-нибудь случилось?
– Пока ничего. Однако может случиться. Я хотел поговорить с вами по одному деликатному вопросу.
– Слушаю, доктор ?
– Это по поводу больного Анатолия Хакима. Он не может больше оставаться в больнице. И идти ему некуда. Я надеюсь, вы меня понимаете.
– Да, доктор.
– Я хочу поселить его на несколько дней в вашей комнате. Надеюсь, он не очень помешает.
Софья молчала. Неожиданное предложение испугало ее.
– Я понимаю, сестра, что это причинит вам трудности. Но нужно спасать человека. Вашей дочери придется поухаживать за ним. Скажем, что Оните плохо себя чувствует и взяла больничный.
– Доктор, – начала было Софья и запнулась. "Что скажет Викте?"мелькнула в голове мысль. Однако она промолчала.
Вечером Анатолий перебрался из палаты в комнату Софьи. Сестра Тереза рассказала в столовой, что у Софьи временно забрали комнату, поскольку она нужна для больных. У Анатолия Хакима после тифа обнаружилось осложнение на сердце, и ему нужно находиться под наблюдением врача. Викте пробормотала что-то себе под нос, и на том дело кончилось.
Софье было нелегко. Не стало своего угла, где бы она могла отдохнуть. После тяжелой ночной работы она шла вздремнуть в чей-нибудь кабинет, а затем возвращалась в свою комнату. Оните ночью спала в кабинете сестры, а днем ухаживала за Анатолием.
Анатолий подружился с Оните. Рассказывал ей всякие истории, играл с нею в шашки.
Софья с радостью видела, что его бледные щеки постепенно розовеют. Иногда они втроем обедали в вместе проводили послеобеденные часы.
Софья не спрашивала его ни о семье, ни о профессии, но он как-то сам рассказал Оните, что по специальности он слесарь-механик.
Однажды Софья решила остаться на ночь в своей комнате: слишком уж устала. Эту ночь она свободна от дежурства, а завтра у нее выходной,
Софья торопливо пересекла больничный двор. В небе – ни звездочки. Метет поземка, Снег в одно мгновенье покрыл ее голову и плечи.
Войдя в комнату, она увидела, что Хаким стоит одетый в теплый овчинный полушубок, с шапкой с руках. По виду – настоящий крестьянин из села,
– Мама, – вскочила навстречу Оните, – скажи ему... Анатолий хочет уйти. В такую ночь. Не давай ему, он ведь еще слабый.
– Что случилось? – спросила Софья. Поколебавшись, он подошел к ней, взял ее обе руки и сказал:
– Сестра, вы же знаете, кто я. Оните тоже. Мое имя Анатолий Рубинштейн. Дома меня звали просто Толиком.
– Но... куда же ты пойдешь ночью? В такой мороз?
– Сестрица, от всего сердца спасибо вам за все. Достаточно я попользовался вашей добротой, даже слишком подвергал опасности вас и вашу дочку.
– Ладно. Куда пойдешь?
– Туда, откуда пришел, – в лес.
– Зачем приходил сюда?
– Сестренку спасать. В гетто была у меня сестра, семнадцати лет всего.
– Опоздал, – сказал он сдавленным голосом. – Ушла с транспортом.
– Доктор Квятковский знает, что вы еврей?
– Да, он меня знает с детства. Я подцепил тиф. Когда почувствовал, что вот-вот потеряю сознание, успел зайти к нему. Не знаю, что там со мной случилось... Очнулся уже в больнице.
– Ты хочешь уйти сегодня ночью? Ведь на дворе метель.
– Да такие ночи как раз для нашего брата, – печально улыбнулся он. Анатолий обнял покрасневшую Оните и поцеловал ее в щеку.
– Если вам придется отсюда удирать, постарайтесь добраться до Рудницкой пущи. Партизаны всегда охотно примут медсестру.
Он еще раз пожал им руки и взялся за ручку двери...
Однако дверь с шумом распахнулась, и в комнату ворвалась Викте, а вслед за ней мужчина в серой форме литовских нацистов – шауляй.
Шуля вскрикнула от страха: перед ними стоял Ионас, сын дворника из их старого дома на улице Мапу.
Викте давно уже подозревала, что Софья еврейка. Подозрение это еще больше окрепло, когда Анатолий перебрался в Софьину комнату. Она решила последить за ними. Как-то раз она рассказала своему знакомому Ионасу, который в то время служил в Вильно в полицаях, что Они-де хорошо знают Ковно, хотя по документам она из Шауляя. Викте не раз заводила разговор с Оните, расхваливала Ковно и приглашала девочку поехать посмотреть его. Забыв об осторожности, девочка ответила, что она знает Ковно.
– Разве ты из Ковно? – продолжала выпытывать Викте.
Оните запуталась в ответах.
– Я нюхом чую евреев, – рассмеялся Ионас.
Викте привела его на больничную кухню, когда Оните стояла у раковины и мыла посуду. Ионас разглядывал девочку незаметно для нее.
В первый момент он не узнал ее: за это время она выросла и похудела, круглое личико вытянулось. Он все смотрел на нее, и в нем зашевелилось какое-то смутное воспоминание.
– Но я знаю эту девчонку! Где же я ее видел?
Глаза у Викте загорелись:
– Ты должен увидеть мать... Решено было нагрянуть вечером к Софье в комнату.
Эта сцена длилась всего лишь долю секунды...
Неожиданно Анатолий ударил литовца кулаком между глаз. Ионас покачнулся, стукнулся головой о дверь, и упал. Этой секунды было Анатолию достаточно. Он выскочил во двор и исчез в темноте.
– Езус Мария! Спасите! – завизжала Викте.
– Держи его, жида! Держи! – заорал литовец. Быстро очухавшись от удара, он выскочил во двор вслед за Анатолием. Викте побежала за ним.
Софья и Оните стояли в оцепенении.
– Бежать отсюда... Бежать как можно скорее...
Софья торопливо набросила на дочку пальто, закуталась в толстую шаль, схватила узелок, который всегда держала наготове на всякий случай, и обе вышли из больничного двора через калитку на боковую улочку.
По-прежнему сыпал снег, на улице было пустынно. Но Софье и Оните казалось, что за ними гонятся. В их ушах еще звучали крики Ионаса в Викте.
– Беги, дочка, в монастырь, беги, – прошептала госпожа Вайс. – Спроси сестру Терезу. Она тебе поможет.
– А ты, мама, куда пойдешь?
– Не знаю, дочка, не знаю. Беги.
В конце улицы показалась человеческая фигура.
– Эй, стой!
Ночную тишину раскололи выстрелы.
Ноги сами несли Шулю по темным улицам. Пальто, в спешке наброшенное на плечи, давно соскользнуло и осталось позади. Снег засыпал платье. Но она продолжала бежать. Сколько времени это длилось, она не знала. В боку остро закололо, и она остановилась, тяжело дыша. Где она?
Огляделась. Она стояла в конце улицы, ведущей в гору. Впереди темнела роща, в ней маленькие домишки. Крыши укутаны снежным одеялом, окна закрыты ставнями.
Слезы покатились из глаз: одна, среди врагов, зимней ночью без теплой одежды и без гроша в кармане, без близкого человека. Куда пойти? К кому обратиться? Где мама? Кто знает, не поймали ли ее! Вспомнились слова матери:
"Беги, дочка, в монастырь, к сестре Терезе". Но где этот монастырь? Кажется, на другом конце города. Как туда добраться?
Шуля снова побежала, и ей стало теплее. Снегопад прекратился, небо прояснилось, высыпали звезды.
Все труднее становилось дышать, чаще и острее кололо в боку.
То и дело она останавливалась, чтобы перевести дух, и с трудом снова пускалась бежать.
"Что со мной? Заболела? – подумала она со страхом. – Если так, то я пропала".
Улица. С двух сторон высокие дома. В сером свете раннего утра они выглядят как чудовища.
– У всех есть дом... Люди спят в своих постелях. Одна я на улице. Мама, мамочка... – плакала она потихоньку, продолжая идти,
Вот и высокая стена с зелеными железными воротами. Шуля сделала еще несколько шагов и по колено провалилась в сугроб.
Вдруг она почувствовала, что стена покачнулась, железные ворота колыхнулись и всей тяжестью нависли над ней – вот-вот обрушатся на нее... Она хочет отбежать и не может сдвинуться с места.
– Мама, мамочка, – тихо шепчет она и опускается в снег у ворот.
А мать Шули в это время неподвижно лежала на улице позади больницы, и снег вокруг нее алел от крови...
РЕШАЮЩИЙ ПРЫЖОК
После того, как Шуля с матерью выбрались из гетто, Шмулик и его мать остались одни в квартире. Теперь пребывание в гетто еще больше тяготит Шмулика. Вечером, вернувшись с работы, он тоскливо бродит из угла в угол. Мать поднимает на него потускневшие глаза с покрасневшими от слез и бессонницы веками, Без слов ставит перед ним тарелку жидкого супа и молча уходит в свой угол.
У Шмулика сердце болит за нее. Хочется обнять ее, шепнуть ей на ухо слова утешения, но голос не слушается его. Однажды, решившись, он спросил: "Есть какие-нибудь весточки от Ханеле?" Однако мать изменилась в лице, услышав его вопрос, и он опустил голову и замолчал.
Сегодня его завернули от ворот, и он не вышел на работу. Шмулик сразу почувствовал, что приближается "акция". Страх смерти охватил гетто. Правда, улицы были пусты, но несмотря на это казалось, будто толпы людей бегут по ним, крича и толкаясь, в поисках спасения.
Подойдя к дому, он увидел, как литовские полицаи рассыпались по улицам гетто, врывались во дворы.
Мать стояла посреди комнаты, то укладывая что попало в узел, то снова вытаскивая вещи, не соображая, что она делает.
Он знал: жители их квартала должны выстроиться на площади. Если кого-нибудь найдут в квартире, застрелят на месте.
Шмулик стоит рядом с матерью среди сотен евреев с узелками и мешками. Вначале он поглядывал во все стороны, ища знакомых, но вскоре перестал. Летнее солнце печет голову. Мучает жажда. В передних рядах слышны крики: "Воды!" Кто-то падает в обморок.
Шмулик глянул на мать: она сидит на земле, положив голову на узел. Уснула? Или в обмороке? Солнце заходит. По небу плывут пурпурно-фиолетовые облака, постепенно становясь синими, затем серыми и наконец черными.
После жаркого дня ночь кажется холодной. Шмулик сел на землю рядом с матерью, прижавшись к ней спиной, и заснул.
Его разбудила мать. Мальчик вскочил на ноги и забросил узел на плечо. Передние ряды уже двинулись. Задние подталкивают их вперед.
– Куда?
Шмулику трудно понять, что происходит впереди.
Ругань полицаев, стоны евреев, плач.
Они останавливаются возле товарного вагона. Шмулика быстро втолкнули в вагон и прижали к стене. Дверь с грохотом захлопнулась. Удары молотка – и темнота кругом.
Где мама? Он не видел, чтобы она влезла в вагон.
– Мама! – отчаянно зовет он. – Где ты?
– Здесь, сынок, здесь!
Мать стоит возле него, но он ее не видит, только слышит ее голос и ощущает теплую руку.
"Куда нас везут?" – сверлит в мозгу. Раздающийся в темноте плач скорее раздражает, чем пугает его. Какая-то женщина стучит кулаками в закрытую дверь вагона и бьется головой о стенку.
Страшные слова "Девятый форт" облетели вагон.
Понемногу глаза Шмулика привыкли к темноте вагона. Сквозь щели в стенках проникает слабый свет. Шмулик различает своих соседей по вагону. У стены, сквозь которую проникает свет, он видит сапожника Хаима из своей бригады и его жену Хану.
Шмулик замечает, что Хаим перешептывается с двумя соседями. Он решает пробраться к сапожнику. В бригаде Хаим был известен как ловкий парень. Не раз помогал он Шмулику выбраться из рядов и ускользнуть от всевидящих глаз полицаев.
Став за спиной Хаима, Шмулик прислушивается. Однако из-за грохота колес трудно разобрать хоть что-нибудь. Проходит некоторое время, и в вагоне становится душно. У Шмулика кружится голова, его мутит.
Голоса в вагоне стихли. Плач умолк, отчаяние сменилось безразличием.
Поезд останавливается. Кто-то смотрит в щель:
– Поле.
Никто не знал, сколько времени простоял там поезд. Никто не обратил на это внимания.
Полумертвые от духоты и жажды, кто сидя, кто стоя, люди прислонились друг к другу.
Наконец, вагон дернулся, качнулся, загрохотали колеса, и поезд двинулся с места.
Шмулик заметил, что лучи солнца, прорывавшиеся сквозь щели в вагон, побледнели и затем совсем исчезли. Все его чувства обострились. Сапожник Хаим с товарищами снова перешептываются.
– Хаим,– потянул Шмулик сапожника за край одежды, – Хаим, куда нас везут ?
– Кто это? Ты, Шмулик? Один? – наклонился к нему сапожник.
– С мамой.
– Ах, так.
Хаим опять повернулся к своим товарищам. Через несколько минут Шмулик услышал тонкий скрип пилы.
– Хаим, – снова попробовал он заговорить с соседом, пилят стенку.
– Тихо, парень, мы хотим распилить и вытащить доску из стены. Может, удастся бежать.
– Скажем всем в вагоне, чтобы бежали, – говорит Шмулик.
– Тише, дурной, еще помешают посреди работы !
– Что это скрипит, как пила? – послышался вдруг вопрос сбоку.
– Наверно, мыши или крысы,-ответил кто-то из друзей Хаима.
Скрип прекратился на некоторое время, затем снова возобновился. Не прошло и часа, как раздался треск выламываемых досок. В вагон ворвался холодный свежий воздух.
– Ой, что это? – воскликнул кто-то.
– Тише, не кричите! Мы проделали дыру в стене.. . Кто хочет бежать, может выпрыгнуть.
Люди зашевелились. Шмулик почувствовал, что его отпихивают в сторону. Кто-то попробовал зажечь спичку.
– Погаси огонь, сволочь! – угрожающе прикрикнул на него парень, стоявший возле отверстия.
– Люди, не прыгайте, пожалейте нас! Немцы нас всех убьют, запротестовал было кто-то в темноте. Сильные пальцы Хаима ухватили Шмулика за локоть.
– Прыгай, Шмулик, нечего ждать.
– Прыгай, парень, – поторопил его еще кто-то.
– Не могу.
– Прыгай, тебе говорят. Боишься?
– Не могу оставить маму.
Рука Хаима отпустила его локоть.
Шмулик увидел, как Хаим прильнул к пролому. Удар ветра в лицо – и фигура мгновенно исчезла во мраке ночи.
После Хаима и его жены прыгнули еще двое мужчин.
– Шмулик, сынок!
Мальчик почувствовал теплую руку матери.
– Мамаша, не держите его. Пусть парень попробует спастись.
Шмулик увидел немолодого мужчину, стоявшего все время сбоку, в стороне от общего волнения.
– Прыгай, парень, – повернулся мужчина к Шмулику, – матери ты ничем не поможешь, а свою молодую жизнь, может, и спасешь.
Шмулик молчит, только сердце его гулко стучит в груди.
– Мамаша, – продолжает мужчина, – поторопите сына, а то будет поздно.
Горячие слезы покатились по рукам мальчика. Мать обняла сына, крепко прижав его голову к своей груди.
– Прыгай, сынок, прыгай. Может быть, он прав...
– Мама, – прошептал Шмулик, – мамочка моя...
Вдруг кто-то подтолкнул его сзади. Вот он, уже в проломе. Сильный толчок в спину, и ноги его отрываются от пола. В лицо ударил поток свежего холодного воздуха. От оглушающего грохота закружилась голова,
Когда Шмулик открыл глаза, первым его впечатлением была жгучая боль в левом колене и в локте. Ощупал больные места – на пальцах липкая жидкость.
– Кровь! Зато живой! – обрадовался он. Ночь. На небе полная луна. При ее свете Шмулик увидел, что он лежит на краю насыпи. Поодаль чернеют сосны и ели. Где-то прокричал петух. Залаяла собака.
– Лес, – сказал себе Шмулик, – и недалеко село или хутор. Что если кто-нибудь попадется мне на дороге? А где те, что прыгнули передо мной? Куда делся сапожник Хаим?
С трудом поднявшись на ноги, мальчик попробовал шагнуть, без цели, только бы сдвинуться с места. Но боль отдалась во всем теле. Он опять ощупал разбитую ногу: горячая.
Лишь бы не заболеть! Он должен быть сильным и здоровым.
Шмулик понимал, что идти вдоль пути опасно. Нужно спрятаться в чаще леса. На опушке, близ полотна железной дороги, деревья были спилены. Обходя пни, Шмулик углубился в лес.
Лес становился все гуще, все меньше попадалось пней. Темно – хоть глаз выколи. Время от времени подает голос ночная птица, оглушающе квакают лягушки.
"Не залезть бы в болото" – с опасной подумал Шмулик, осторожно ставя ногу на кочку.
Высокая лесная трава путается в ногах. Сосны и ели сменились лиственными деревьями с густой кроной. Шмулик понял, что сухой сосновый бор остался позади и что впереди болота.
Ему вспомнились рассказы, которые приходилось слышать в детстве о болотах, засасывающих людей бесследно.
Шмулик очень устал, с трудом передвигает ноги. Голова будто свинцом налита. Усевшись на землю под раскидистым деревом, он прислоняется головой к стволу и тут же засыпает.
Проснулся он от странного ощущения, что кто-то есть рядом с ним. Открыл глаза. Хотел было вскочить и бежать, но не мог двинуться с места. За ночь раненая нога распухла. Волоча ее за собой, Шмулик пополз в заросли папоротника.
Солнце уже высоко стояло в голубом, без единого облачка, небе. Внутри у Шмулика все горело от голода и жажды. Уже полтора дня у него во рту не было ни крошки.
Запах спелой малины раздразнил его аппетит. Шмулик осмотрелся вокруг, и у него заблестели глаза. На ветках кустов покачивались от легкого ветерка спелые темно-красные ягоды.
Собравшись с силами, Шмулик ползал от куста к кусту. Хватает руками ветку, наклоняет ее к самому лицу, губами собирает душистые ягоды и жадно глотает.
Неожиданно до его слуха донесся звук приближающихся шагов. Мгновенно голод и жажда забыты, и мальчик прячется в густые кусты.
– А вдруг уже заметили ? Тогда нет смысла прятаться !
Голоса слышны все громче. Ясно, люди приближаются к его укрытию. Вдруг он весь напрягся: кажется, он услышал еврейские слова.
По телу пробежала нервная дрожь. Догадка подтвердилась: действительно, рядом евреи. Может быть, это те, которые спрыгнули с поезда, ищут здесь убежища?
Шмулик пополз вперед, на голоса. Среди деревьев он увидел серый пиджак и затем всю фигуру сапожника Хаима.
Будто кто подтолкнул его, Шмулик вскочил и бросился вперед.
– Хаим, Хаим! – радостно воскликнул он, забыв об осторожности.
Действительно, это Хаим и с ним один из его компании. Мальчик протянул руки, желая обнять старого знакомого, но его остановил мрачный взгляд сапожника.
– Чего орешь? Ты здесь не дома! – хриплым голосом одернул его.
– Хаим, как хорошо, что я тебя встретил. Был совсем один, – продолжал мальчик уже тише, и протянутые его руки упали.
– Хорошо, хорошо... Каждый из нас тут одинок. Даже если соберется тысяча евреев, все равно будем одинокими.
Шмулик посмотрел на суровое лицо сапожника и спросил дрожащим голосом:
– Хаим, а где твоя Хана?
Лицо Хаима перекосилось от боли.
– Нету... Под колесами поезда...
– Ой, – вырвалось у Шмулика.
– Не жалей, парень... Скоро все встретимся на том свете.
Оба замолчали. У Шмулика одно-единственное желание: не оставаться одному в лесу, избавиться от одиночества, быть в обществе людей, евреев... Некоторое время идут молча бок о бок.
Хаим останавливается, смотрит на мальчика, с трудом волочащего распухшую ногу, отводит глаза в сторону и цедит сквозь зубы:
– Слушай, Шмулик, мы в лесу, среди чужих и врагов ... Очевидно, перешли границу Литвы и находимся на территории Белоруссии. В лесу нет доброго дяди или тети, каждый заботится о себе и идет своей дорогой.
Шмулик взглянул на него и не то со страхом, не то с удивлением:
– Хаим, ведь ты не оставишь меня здесь? Я не буду вам в тягость. Ничего не буду просить. Я только не хочу оставаться один.
– Нет, парень. Не будем мы рисковать из-за тебя жизнью. Иди-ка себе своей дорогой. Мы не можем тащить тебя с собой. Перед нами длинный и тяжелый путь, тебе его не перенести.
Шмулик попытался, было, еще что-то сказать, уговаривать их, но они повернулись к нему спиной и исчезли за деревьями.
Только теперь Шмулик ощутил все свое одиночество и беспомощность. Упав на землю и уткнувшись в нее лицом, он горько заплакал.
ШМУЛИК ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ВАСЬКУ-ПАСТУХА
Шмулик проснулся от острого холода. Его знобило. Он открыл глаза, но ничего не увидел. Абсолютная темень. Ухает филин, квакают лягушки. Шишки, падая, стучат по сухим листьям.
Мальчик поднялся на ноги. Его одежда влажна от росы и сырой лесной почвы. Очень хочется есть и пить. Вот уже двое суток, как он ничего не ел, кроме малины, которую тогда успел собрать. Страшная слабость овладевает мальчиком, он не в силах двинуться с места. Пошарив дрожащими руками, он находит место, где лежит куча сухих листьев, забирается в нее и закрывает глаза, но сон улетучивается.
Не думая, срывает он с дерева несколько зеленых листьев и жует их. Листья горькие, но все же влага смачивает его сухие губы.
Понемногу небо просветлело. Между кронами деревьев мигали звезды.
Шмулик поднялся на ноги и попробовал шагнуть. Нога уже меньше болит. Шаг, другой, третий... Через полчаса он выходит на опушку леса.
– Лучше выйду на дорогу,– решает он. Оглянувшись, Шмулик заметил неподалеку на широком лугу большой стог сена. Забравшись поглубже в сено, свернулся клубком и уснул.
Его разбудил внезапно хруст над самой головой. Раскрыл глаза. Перед ним лошадь, запряженная в телегу, стоит возле стога и с аппетитом жует у него над ухом пахучее сено. У телеги старый крестьянин возится с колесом.
Шмулик торопливо вскочил на ноги.
– Ох, ох! Ну, и времена настали, – сердито покачал головой старик, глядя, на мальчика, – выгоняют уже и детей на улицу. Не бойся, парень, успокоил он Шмулика, – я евреев не убиваю. Откуда ты?
Шмулик дрожит всем телом от холода и слабости.
– Издалека я, – с трудом выдавил он. Старик снова что-то сердито пробормотал и перекрестился.
– Голодный, небось.
Вытащив из сумки каравай хлеба, разломил его и протянул половину мальчику.
– Дедушка, ты куда едешь? – набрался Шмулик храбрости спросить.
– Далеко, за Свенцяны... Заставили меня возить на своей телеге бревна. Три дня и три ночи гоняли меня, чтоб их земля не носила! – выругался он шепотом.
У Шмулика возникло сильное желание быть снова со своими, с евреями... Ведь Свенцяны недалеко от Вильны, а там семьи Виленских.
– Дедушка, подвезешь меня?
Старик отвернулся.
– Далеко еще до Вильны. Только завтра к вечеру доберемся до большака. Как же я тебя повезу среди бела дня? Боюсь я, запрещено возить евреев...
Шмулик вспомнил про золотую цепочку, которую мать зашила ему в полу пиджака на крайний случай. Быстро оторвав подкладку, он протянул тонкую цепочку деду:
– Дедушка, я заплачу. Я ж не прошу даром.
