Текст книги "Дети с улицы Мапу"

Автор книги: Сарра Нешамит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Шли недели, а план все не удавалось осуществить. Спасение пришло неожиданно, совсем не оттуда, откуда ждали.

Наступило христианское рождество. Окна примыкающих к гетто литовских домов засияли яркими разноцветными огнями. Шмулик и Шуля вышли на улицу и, подойдя к ограде, смотрели на освещенные окна, за которыми виднелись елки, украшенные цветными бумажными цепями, румяными яблоками, блестящими иконами. На ветках горят разноцветные свечки.

Из ближайшего двухэтажного дома доносится пение, веселый смех плящущих детей, праздничный гомон.

Шуля вспоминает, как ее пригласили на елку в дом друга отца, врача-литовца. Она, Шуля, тоже плясала тогда вместе со всей детворой, радовалась подаркам и в праздничной суматохе забыла, что она здесь чужая, дочь еврейского народа. А теперь ей запрещено даже жить рядом с хозяевами земли – литовцами. Ей кажется, что с того рождества прошло много-много лет.

Вдруг пение оборвалось. Из дома слышны испуганные возгласы, грохот падающих стульев, женский визг. Мужчина с непокрытой головой выскакивает из подъезда. Взгляд его падает на мальчика и девочку, прижавшихся к ограде гетто.

Мужчина, поколебавшись секунду, поворачивается к ним.

Шмулик тянет Шулю за рукав:

– Уйдем отсюда.

Но мужчина делает им знак подождать.

– Не убегайте, я вам ничего не сделаю. Я ищу врача. Есть у вас врач или фельдшер? Человек ранен в голову. Позовите скорей, а то умрет.

Сначала Шуля хотела убежать, оставив литовца у ограды: "Какое ей дело до того раненого?! Пусть умирает... Одним убийцей меньше будет. Мало они еврейской крови пролили?!" Но у нее вырвалось само:

– Моя мама фельдшер.

Литовец умоляюще протянул к ней руки.

– Проведи меня к ней. Отец тяжело ранен. Одним махом он перескочил через ограду в вошел вслед за Шулей в дом.

– Вы фельдшер? – обратился он к госпоже Вайс.

– Да, я.

– Пожалуйста, идемте со мной. Мой отец тяжело ранен.

Госпожа Вайс взглянула на него. На мгновенье и у нее мелькнула мысль о мести, но тут же овладела собой: человек умирает, она должна оказать помощь! Тихо собрала инструменты и пошла к ограде. Тут она остановилась.. Она не имеет права перейти через преграду, которую они, хозяева земли, воздвигли между евреями и собой, "высшей расой". Горечь и боль захлестнули ее сердце.

– Вы отгородили нас, как хищных зверей, отделили нас от людей, а теперь просите, чтобы я помогла вашему отцу?!

Спустя час госпожа Вайс вернулась, держа в руках булку хлеба, праздничный пирог и большой кусок колбасы – плату за труд. Она рассказала, что литовца ранил его пьяный сосед, который, повздорив с ним, ударил его по голове бутылкой.

Назавтра Шмулик взял колбасу, ушел и вернулся, неся желанную форму. Шуля надела платье с черным фартуком и взяла в руки коричневый кожаный портфель – единственное, что осталось у них из всего имущества. Чтобы не вызывать в гетто подозрения, она закуталась в большой шерстяной платок, закрывшись им от головы до пояса. Поднявшись рано, она вышла вместе с Шмуликом и смешалась с людьми, отправлявшимися на работу в город.

Люди приблизились к воротам. Вокруг – зимняя предрассветная мгла. Падает снег, покрывает стоящих с ног до головы, делая их похожими друг на друга. Полицай у ворот, не глядя, быстро пересчитал людей и махнул рукой. Через минуту – все за воротами. Шуля облегченно вздыхает.

Теперь перед ней вторая трудная задача: как ей выскользнуть из рядов рабочих, чтобы ее не заметили литовские охранники. Шуля осматривается вокруг. Ее бригада отделилась от остальных бригад и свернула в боковую улицу. Дома здесь маленькие, преимущественно одноэтажные, тротуары узкие. Сопровождают их только два литовских полицая. Один спереди, один сзади, Значит, ей нужно перейти в последние ряды и ждать удобного момента.

Шуля начинает прихрамывать, тянуть ногу, отстает и отодвигается к краю. Люди оглядываются на нее – одни с жалостью, другие недовольно. Со страхом следит она за охранником: он ее пока не заметил.

Вот она уже в последнем ряду, около охранника.

Что теперь? Как убежать? Ведь он будет стрелять и попадет в людей из бригады. Да и прохожие помогут поймать ее.

И тут ей повезло. Из ворот двора вышел мужчина. Как только охранник увидел его, широкая улыбка расползлась по его лицу, он поспешил навстречу приятелю.

Увлекшись разговором, охранник шагает по тротуару и не смотрит на колонну. На улице почти никого нет. Шуля останавливается; бригада движется дальше. Шуля быстро проскальзывает через открытые ворота в соседний двор. Там она снимает платок с двумя желтыми звездами, запихивает его в портфель и надевает на голову шапочку ученицы литовской гимназии.

Она все еще во дворе. Ей кажется, что кто-то видел, как она забежала во двор, и следит за ней.

В конце концов она решается и выходит со двора. Еще рано, движения на улице почти нет. Шуля сворачивает к автобусной остановке. Вскакивает в автобус и садится в углу, на заднее сиденье.

Автобус полон. Никто не обращает на нее внимания. Но Шуле кажется, что все знают, кто она, и только поджидают подходящего момента. Еще минута, и раздастся крик: "Держи еврейку!", и десятки рук схватят ее. Напротив нее, сидит парень лет пятнадцати-шестнадцати, светлый чуб спадает ему на глаза. Рядом с ней сидит пожилой мужчина в серой фетровой шляпе. Он усмехается:

– Прилежная ученица, так рано и уже в школу.

Шуля улыбается, стараясь выглядеть спокойной.

– Мне нужно до уроков сделать кое-что... Маме нездоровится.

– Да, да, – покачивает головой мужчина,– тяжелое дело война, даже для молодежи.

Парень напротив глядит на нее. У Шули сжалось горло, кровь бросилась в лицо. Изо всех сил старается она выглядеть спокойной, безразличной. Расстегивает верхнюю пуговицу кофточки – на шее виден маленький крестик. Достает из кармана зеркальце и, глядя в него, кокетливо поправляет выбившиеся из-под шапочки на лоб волосы. Парень отводит взгляд, и ей становится легче. Все входят и выходят. Шуля отворачивается к окну.

Ехать еще пять минут, всего пять минут. Автобус ползет... Ей кажется, что прошел уже целый час. Большинство пассажиров сошло раньше. В автобусе остались лишь трое. Опять ей кажется, будто все смотрят на нее и ждут, пока она встанет. Особенно беспокоит ее мужчина в кожаной шапке и коричневом пальто. Он сел на следующей остановке после нее и все не сходит,

Он только делает вид, что читает газету, – мелькает в мозгу у Шули, а на самом деле он следит за мной.

Вот он вытирает нос, а сам смотрит на меня. Уставился своими наглыми глазами...

Автобус останавливается. Шуля чувствует, что у нее подкашиваются ноги, она не в силах встать с места. Мужчина в кожаной шапке встает и выходит, не обращая на нее никакого внимания.

Едва автобус тронулся, Шуля вскочила и поспешно спрыгнула на ходу. Перебежав улицу, свернула в немощеный переулок, в котором живут ее друзья. Как Паулаускасы примут ее? А вдруг она их вообще не найдет?

Скрипнула калитка за домом, около сарая. Навстречу Шуле вышла женщина, закутанная в черный шерстяной платок. Шуля узнает Маре Паулаускене. Литовка на минутку остановилась, рассматривая гостью, оглянулась по сторонам и молча сделала ей знак следовать за ней. Маре возвращается в сарай, а Шуля идет за ней.

– Езус Мария! – всплеснула руками Маре, глядя на Шулю. – А где мама? Как ее здоровье?

– Жива, – отвечает Шуля, стоя в дверях сарая и вдыхая запах навоза и тепло от коров. У нее кружится голова.

– Бедная девочка! – причитает хозяйка.

– Маре, – говорит Шуля, чувствуя, что еще немного, и она не в силах будет говорить, – я пришла просить у вас убежища.

– Для себя?

– И для мамы.

Маре замолкла. Замолчала и Шуля. На мгновенье она почувствовала, что земля ускользает у нее из-под ног и она падает в глубокую пропасть...

– Не знаю. Мужа нет дома. Тяжелые дня настали, часто ходят с обыском, – мягко начала Маре.

Глаза Шули наполнились слезами. Увидев горе девочки, литовка погладила ее по плечу:

– Ну, ну, не плачь. Посмотрим, что-нибудь придумаем. Придет муж-то, завтра придет. Пока что оставайся здесь. Забирайся на сеновал, там тебе тепло будет. В доме нельзя, ищут.

Шуля хотела было ответить, что не может ждать, что мать ожидает ее в гетто, но не могла раскрыть рта. Очень усталой была и голодной. Взобралась на гору сена, заполнявшего всю вторую половину сарая до самой крыши. Зарылась вглубь, накрыла ноги и тело сеном и закрыла глаза. Как хорошо было бы, если б можно было так лежать до конца, чтобы никто не мешал, чтобы не нужно было есть и пить. Лежать так до конца войны, или уснуть и не проснуться.

Кто-то потянул ее за руку. Открыла глаза. Перед ней стоит Маре, в руках у нее большая чашка молока, хлеб, сыр.

– Заснула, бедняжка. Измоталась.

Маре с жалостью смотрит на девочку.

– Поешь, а потом спи. Отдохнуть тебе надо, отдохнуть...

Из глаз Маре выкатилась слеза.

Горячей волной обдало Шулю, будто эта слеза свалила тяжелый камень с ее души.

Тот день Шуля провела в сарае на сене. Вечером Маре принесла ей одеяло и горячую пищу: тушеную капусту с мясом. Поев, Шуля закуталась в одеяло и погрузилась в сон.

Так прошел для нее и второй день. В промежутках между едой она отсыпалась, будто желая вернуть слипающимся векам все часы бессонницы в долгие страшные ночи гетто, когда приходилось, затаив дыхание, сидеть в тайнике.

Паулаускас вернулся лишь на третий день. Вечером он вошел в сарай, поздоровался, посмотрел на девочку и сказал:

– Ты отдыхай здесь, а я схожу за матерью.

Если бы Шуля не стеснялась, она бы обняла этого доброго человека... Она только прошептала:

– Там, возле ограды.

– Знаю. Не бойся, найду. А ты ешь хорошенько да отдыхай.

Пожелав спокойной ночи, он медленно сполз с сена.

Утром, еще не раскрыв глаза, Шуля ощутила под боком теплое тело.

– Мама, – запело у нее в душе, – уже пришла, мамочка...

Госпожа Вайс спала, обняв одной рукой Шулю, а другую положив под голову.

* * *

Холод снаружи становился все крепче. Он проникал сквозь сено, которое они наваливали на себя, колол, будто иглами, тело. Шуля с матерью грели друг друга, прижавшись одна к другой. Ночами они слезали с сена вниз и ходили по сараю, чтобы размяться. Шуля подходит к корове, гладит ее мягкую шкуру... Корова смотрит на нее добрыми глазами и лижет ладонь девочки. Шуля прижимается лицом к голове коровы, обнимает ее за шею, и на душе у нее становится легче.

Еды им хватало. Они страдали оттого, что были оторваны от мира, что были вынуждены сидеть, как мыши, в сене и не могли мыться. Даже в тяжелых условиях гетто, в своей холодной комнате они каждый день грели воду и мылись. Здесь они не могли причинять своим хозяевам лишние заботы. Правда, в субботу вечером, после того как вся семья искупалась, пришла Маре и предложила: если они хотят, она в для них приготовит воду.

Ночью они через двор проскользнули в дом. Окна были занавешены плотной темной тканью; только светились язычки огня из печки. Посреди комнаты стояло большое деревянное корыто, в котором Маре обычно полоскала белье. Корыто до половины было наполнено теплой водой. Хозяйка протянула им большой кусок хозяйственного мыла, длинное льняное полотенце и две белых рубахи.

– Раздевайтесь, потру вам спины, у вас-то, верно, сил нет. Все мы только люди, и никто не знает своей судьбы. Сегодня вы нуждаетесь во мне. Завтра, может быть, я буду просить у вас помощи.

– Будем надеяться, что вам не понадобится моя помощь, но я молю Бога, чтобы смогла отблагодарить вас за вашу доброту, – ответила, госпожа Вайс.

В ПОГРЕБЕ

Их разбудил треск выстрелов. Вокруг предрассветная темень. Несколько залпов один за другим раскололи тишину раннего утра. Первой проснулась госпожа Вайс. Сердце ее сжалось от предчувствия беды. Она стала будить Шулю, шепча:

– Вставай, дочка, вставай, стреляют!

Дрожащими руками они свернули постель и засунули ее глубоко в солому. Потом зарылись в сено в самом темном углу и лежат молча, прижавшись друг к другу и настороженно вглядываясь в темноту.

Градом сыплются ружейные выстрелы и пулеметные очереди. Ясно, стреляют в гетто.

Шуля сразу вспоминает своего лучшего друга Шмулика и начинает плакать. Ее мучит совесть за то, что сама она спаслась, а его оставила в беде. Лежа в сене, девочка часами строила планы, как выручить его.

– Тише, Шуля, тише, – уговаривает ее госпожа Вайс.

Но Шуля не в силах сдержаться.

– Шмулик, Шмулик, – тихо всхлипывает она.

Стрельба все усиливается... Временами кажется, что стреляют над самой головой... Прошло несколько часов. Потом стрельба стала стихать, раздавались лишь отдельные выстрелы, наконец, смолкли и они.

Никто к ним не пришел, даже Маре не пришла подоить корову. Не принесли поесть. Они даже не знают, который час, не знают, сколько времени длилась пальба.

Мать и дочь лежат, зарывшись в сено, напряженно прислушиваясь к звукам снаружи и боясь глянуть в щель в стене.

Во дворе послышался громкий лай собаки и тяжелые шаги сапог, приближающиеся к сараю.

– Молчать, Вилкас, молчать! – незнакомый мужской голос пытается утихомирить собаку.

– В сарае у меня только корова, – отчетливо доносится голос Паулаускаса, – одна корова.

Им кажется, что хозяин намеренно говорит так громко.

– Открой, посмотрим, – опять слышен чужой голос.

"С собаками ищут, – мелькает у обеих мысль, – пропали!".

Дверь сарая со скрипом отворяется. Шуля с матерью, зарывшись поглубже в сено, затаили дыхание. Но дверь сейчас же закрылась, шаги быстро удаляются...

Ночью появился Паулаускас и принес ужин. Молча посмотрел на них, предложил поесть и опять замолчал.

Госпожа Вайс едва притронулась к еде.

– Скажите, что случилось?

– И говорить не стоит... Убивают, кровососы.., – плюнул в сердцах хозяин. – Придется построить вам тайник. В сене больше нельзя оставаться. Ищут.

Весь день они слышали стук молотка. Как-то ночью хозяин разбудил их и повел за собой. Они пересекли двор и через заднюю дверь вошли в дом. В комнате было тепло, пахло свежеиспеченными оладьями. Паулаускас пригласил их к столу. Уже много недель они не сидели, как люди. Вошла Маре, тихо поздоровалась, накрыла на стол и снова вышла.

– Сторожит, чтобы нежданный гость какой не явился, – объяснил Паулаускас..– На прошлой неделе по соседству убили всю семью: нашли у них еврея.

Лишь теперь они почувствовали с невыносимой ясностью, какому риску они подвергают своих спасителей. В каждом движении хозяина при малейшем скрипе двери, при ударе вилки о тарелку сквозил страх.

Госпожа Вайс поднялась с места:

– Лучше нам уйти.

– Куда?

Паулаускас подошел к шкафу, дернул дверцу, наклонился и вытащил доску. В полу под шкафом открылась дыра. Взял лучину, зажег ее и посветил перед женщинами. Дыра вела в яму. Хозяин спустился первым, Шуля с матерью последовали за ним. В яме стоял запах сырости и гнилой картошки. При свете горящей лучины Шуля рассмотрела, что они находятся в пустом погребе. Как видно, его только недавно освободили. В одном углу сбитая из досок кровать, на ней соломенный матрац.

– Квартира, конечно, не роскошная, – сказал Паулаускас, – зато будете рядом с комнатой в сможете, когда все спокойно, подняться наверх погреться. Может, тем временем придут вести получше.

Той ночью они спали сном праведников. В погребе они чувствовали себя в большей безопасности. Но спустя некоторое время Шуля стала все сильней кашлять. Девочка часто жаловалась на головную боль. Опытный глаз матери отмечал необычную бледность девочки, болезненный блеск ее глаз, и страх за Шулю охватил мать.

С тех пор, как Шуля заметила на себе тревожный взгляд матери, она старалась подавить уныние и выглядеть веселой. Вынужденное безделье мучило обеих, особенно девочку. Госпожа Вайс часто погружалась в сон, а Шуля не спала и по ночам. Она лежала рядом с матерью, глядя в темноту и прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Иногда она вспоминала книги, которые читала когда-то, про злых королей и баронов, издевавшихся над своими подданными и хоронивших их заживо.

– Мы тоже похоронены заживо. По доброй воле спустились в эту мрачную могилу. Странно: человек сам живым спускается в могилу, чтобы спасти свою жизнь.

Здоровье Шули резко ухудшилось. Пропал аппетит. На лбу часто выступает холодный пот. Усилились приступы кашля; она старается по" давить его каждый раз, как слышит наверху шаги.

У госпожи Вайс возник дерзкий план: может быть, им удастся выдать себя за неевреек там, где их не знают? Внешность у них, у нее и дочери, не типично еврейская. А Шуля и говорит, как прирожденная литовка. Она попросит Паулаускаса, чтобы он нашел ей работу в каком-нибудь городе подальше. Может, в Жемайтии?..

Выбрав минутку, она рассказала ему о своем плане. Если нет возможности найти работу по специальности, она готова работать по хозяйству. Она ничего не просит, только пищу и кров.

Паулаускас посмотрел на нее своими добрыми глазами:

– Какая вы наивная, госпожа Вайс. Кто вас возьмет без документов?

Она знает, что документы можно подделать. Слышала об этом в гетто. Там подделывали всякие документы: рабочие карточки, продуктовые, удостоверения. Пусть Паулаускас достанет ей паспорт нееврейки.

Но такой паспорт стоит больших денег. Чем она заплатит ? Она вспоминает, что у нее припрятаны две пары золотых часов, ее и мужа. Она готова отдать часы за паспорт.

Паулаускас колеблется. Он ничего не может обещать. Можно влипнуть. Он посмотрит, попробует.

А дни идут. Шуля смотрит на серебряные нити в волосах матери, на ее лицо, которое еще год назад было таким молодым и свежим, и ее сердце наполняется жалостью и страхом: что, если она и вправду заболеет? Кто позаботится о маме? У Шули колет в груди, но она старается скрыть боль и страх, притворяется бодрой и веселой.

Она болтает, вспоминает доброе старое время и мечтает о будущем:

– Увидишь, мама. Война скоро кончится. Немцы больше не побеждают. Тогда уедем отсюда, никогда не вернемся в эту страну. А пока поедем в город, где нас не знают. Я буду работать, а ты отдохнешь. Ведь я уже взрослая в все умею делать.

Госпожа Вайс, не перебивая, слушает дочь; пусть потешится. Но в сердце у матери тревога: девочка моя, бедная моя дочка, кто знает, что еще готовит тебе судьба... Я хочу оставить дом наших друзей, надежное убежище. Кто поручится, что мы не будем умирать с голоду, что нам не придется ночевать под открытым небом? Но каждый взгляд на Шулю убеждает ее, что нужно выбраться из погреба, и будь что будет. Здесь девочка угаснет, как свеча.

Прошли еще три недели, и Паулаускас сообщил, что ему удалось раздобыть документы. Недавно умерла тут одна русская. Можно получить ее паспорт. Проблема только с дочерью. Но он надеется уладить и это. Опять потянулись долгие дни ожидания...

Наконец наступил долгожданный день. Нужно собираться в дорогу. Они едут в поместье близ Паланги, на берегу Балтийского моря. Владельцу поместья, пожилому вдовцу, другу Паулаускаса, нужна домохозяйка. Но Боже упаси открыться ему, что они еврейки!

– Слушай, дочка, – говорит Шуле госпожа Вайс, – запомни хорошенько: с сегодняшнего дня тебя зовут Оните Дудайте, ты дочь покойного Ионаса Дуды, а я твоя мачеха, Софья Михайловна Дудиене.

Госпожа Вайс плохо говорит по-литовски. Паспорт русской, перед самой войной вышедшей замуж за литовца, позволяет объяснить, почему она хорошо владеет русским языком и плохо литовским.

– Но почему мачеха? – никак не может согласиться Шуля. – Мама, неужели нам придется все время врать, что мы нееврейки?

Госпожа Вайс посмотрела дочери прямо глаза.

– Дорогая моя девочка, ты говоришь – врать? В нашей жизни всегда будет больше правды и чистоты, чем у наших врагов. Сама жизнь их – ложь, их действия – обман, каждый шаг, который они делают,-зло. Еще настанет день, когда мы сможем распрямиться во весь рост.

Рано утром, когда еще мерцали в небе последние звезды, Шуля с матерью добрались до маленькой станции в двадцати километрах от Ковно. Там они сели на поезд, идущий на север, к морю. Одеты они были по-деревенски, в руках плетеные корзинки со скудным имуществом и едой на дорогу. До станции подвез их на своей телеге Паулаускас.

СРЕДИ ЧУЖИХ ЛЮДЕЙ

Зима позади. Уже много месяцев живет Ханеле на новом месте, в деревянном, чисто побеленном домике с соломенной крышей. Перед домом палисадник, в котором зеленеют ростки руты, а позади стоят в весеннем цветении несколько вишен, покачивающих ветками при малейшем дуновении ветра.

Недалеко от дома разлилась Вилия. Ее воды, еще мутные от растаявшего снега, от смытой земли, прошлогодних листьев и травы, мчатся быстро и сильно.

За рекой зеленеют поля ржи и овса, чернеет вспаханная земля, а дальше, за полями – сосновые и еловые леса с вкрапленными кое-где березами.

Ханеле уже выглядит спокойной.

Постепенно привыкла к своему новому положению, к чужой семье.

"Слушайся Стасю во всем, что бы она тебе ни сказала, и зови ее мамой", – врезались в сердце девочки прощальные слова матери.

Кроме Стаси и ее мужа Ионаса в доме живет сестра Ионаса, вдова, с дочерью Альдоной и двумя сыновьями постарше, Юргисом и Пятрасом.

Альдона на два года старше Ханеле – худенькая, высокая для своих лет девочка с гладкими льняными волосами и голубовато-серыми глазами. Носит она обычно длинное до пят платье из грубого домотканого полотна; голова повязана большим желтым платком. Она быстро семенит босыми ногами по полевым тропинкам, размахивая длинным ивовым прутом.

Каждое утро Альдона отправляется на берег Вилии пасти гусей, и Ханеле велено идти вместе с ней.

В этом крестьянском доме ее имя уже не Ханеле, а Марите Гирите. Соседям, живущим на разбросанных поблизости хуторах, известно, что Марите родственница Гирисов, сиротка, которую они приютили, когда в городе умерли ее родители.

Но Ханеле никак не может говорить Гирисам "папа" и "мама". Когда в доме посторонние, она старается исчезнуть с глаз, а когда чужих нет, зовет Стасю тетей.

Ханеле подросла, лицо и ноги ее загорели на свежем воздухе. Она тоже носит широкую крестьянскую рубаху с длинными рукавами и грубую домотканную юбку, которая на бегу до боли натирает ноги, и толстый шерстяной платок. Ботинки у нее забрали.

– Ботинки нужны только зимой, когда едут в город, в костел. Жаль трепать. Босиком можешь бегать.

– Ползешь, как черепаха. Скорей!– кричит ей издалека Альдона, махая своим ярким платком.

Трудно Марите бежать босиком по высохшим на весеннем ветру комьям вспаханной земли; они до крови колют ей ноги. Но за полем, на берегу Вилии зеленеют пышные луга, возвышаются ивы и березы.

Хорошо, сидя на берегу, смотреть в воду на плывущие светло-серые облака и голубые просветы между ними, или закрыть глаза и помечтать: – Где теперь мама? И что сейчас делает Шмулик?

Она их не видела с тех пор, как ее забрали в деревню. Ей велели забыть, что она пришла из гетто, что была когда-то еврейкой.

– Ты знаешь, – рассказала ей как-то Альдона, – вчера в город К. привезли на работу евреев. Я их видела. Страшные они, эти евреи. Глаза у них вот такие... Юргис говорит, что у каждого еврея есть друг – черт. По ночам они встречаются с ведьмами и чертями, пляшут с ними вокруг костра, а чертовки поят их христианской кровью.

Марите молчит, она ничего не понимает. Она только знает, что в рассказе Альдоны о евреях есть что-то страшное. В этот момент она боится Альдоны.

– Неправда это! – хочет она закричать. – Неправда, неправда... Но она сидит, как окаменелая, глядя на подругу затуманенными глазами, и не может произнести ни звука.

– Юргис знает,-продолжает Альдона,– он три года в школе учился, и у ксендза тоже. Юргис говорит, что все евреи обманщики и мошенники, но немцы всех их уничтожат, и не будет больше на свете евреев.

– А ты уже была у ксендза? У него так красиво! С потолка свисает люстра, вся хрустальная. Настоящий хрусталь!

И в ней много лампочек. Гостям там подают ложки и вилки из чистого серебра! Ты когда-нибудь видела серебряные ложки и вилки? Конечно, нет. Ведь ты сирота, дочь нищей дворничихи. Мать твоя наверно видела в домах у жидов; у этих жидов все было!

Марите хочется плакать, слезы душат ее. Она хочет крикнуть: Ложь! Ложь! Все твои слова ложь! Я не сирота, а евреи хорошие. У нас дома тоже была хрустальная люстра и серебряная посуда! Но она молчит, и слезы катятся у нее по щекам.

Альдона видит горе подружки и уже жалеет о том, что сказала:

– Ну, перестань, не плачь, я ведь не хотела тебя задеть. Что поделаешь? Так уж захотел Господь, что забрал к себе твоих родителей, но теперь у тебя есть новая мама. Дядя Ионас ведь удочерил тебя, чего же плачешь?

КРЕЩЕНИЕ

Сирень раскрылась буйным цветением навстречу маю. Ветки покрылись зелеными листочками, розовые и фиолетовые цветы наполнили воздух ароматом. В доме Гирисов готовились к весенним молитвам.

– Слушай, Марите, – позвала девочку Стася, – завтра ты поедешь с нами в костел. Ты ведь знаешь, что ты католичка. Мы подойдем к ксендзу, поздравим его и поцелуем ему руку. Смотри и делай все, как я.

Стася разбудила девочку ночью, как водится у литовских католиков. Велела быстро одеться в умыться, надела на нее праздничную одежду:

цветную юбку с широкими складками, расшитую цветами блузку, а поверх зеленый жакет и пестрый поясок. Шею девочки она украсила янтарными бусами и яркими лентами. В телеге, запряженной парой лошадей, вся семья отправилась в путь.

Двор костела был полон людей, двери распахнуты настежь. Яркие огни, освещавшие двор, на миг ослепили Марите. С трудом пробрались сквозь толпу женщин с белыми шелковыми платками на головах и молитвенниками под мышкой. В конце концов пролезли между двух скамеек.

Марите подняла глаза. Перед ней возвышение, устланное красивыми коврами и украшенное венками живых цветов. На стене, перед возвышением, сверкает огромный серебряный крест. Иконы на стенах и деревянная резьба под потолком издалека показались ей похожими на какие-то странные, фантастические фигуры в напугали ее.

Но тут ее взгляд встретился со взглядом больших, глубоко впавших глаз, смотрящих на нее со стены. Мягкий и теплый он рассеивает страх Марите. Глаза отбрасывают легкую тень на бледное, окруженное длинными локонами лицо.

Кто этот человек с длинными волосами и добрыми печальными глазами? Она смотрит, не отводя глаз, пока не догадывается, что это только изображение человека в натуральный рост.

Легкий ветерок качнул люстру. По лицу изображения побежали тени. Марите вдруг показалось, что само лицо шевельнулось, что человек повернул к ней голову и с жалостью смотрит на нее.

От низких звуков органа задрожал воздух. Толпа замерла на месте, и в костеле воцарилась торжественная тишина. Марите почувствовала, как теплая волна захлестнула ее сердце.

У алтаря раздался густой голос священника. Марите взглянула на его круглое розовое лицо. Впервые видит она ксендза во время службы и так близко. Белое одеяние его украшено кружевами и вышивкой. Она вспомнила свое белое субботнее платье, которое ей сшила мать, и ее глаза наполнились слезами.

– Мама, мамочка! – тихо заплакала девочка.

Снова раздался бас священника, и толпа повалилась на колени.

– На колени! – услышала Марите голос Стаси, потянувшей ее за руку.

Плача, Марите опустилась рядом с ней; "Мамочка, зачем ты меня оставила?".

Стася посмотрела на залитое слезами лицо Марите, на ее обращенные в сторону ксендза глаза, дернула мужа за рукав и взглядом указала на девочку.

– Смотри, Ионас, как она расчувствовалась в храме Божьем. Доброй католичкой будет.

Наклонившись к девочке, Стася утерла ей концом платка лицо и растроганно прошептала:

– Не плачь, Марите, Господь наш Иисус увидел твои слезы и простит тебе все грехи. Старайся только любить его всем сердцем. Молись каждый день Святой Деве, и она примет тебя под свои крылья. Скоро ты начнешь ходить к ксендзу, учить основы нашей святой веры, и Господь наш Иисус сжалится над тобой.

Молитва закончилась. Храм опустел. Стася повела Марите через двор к задней двери, и они вошли в полутемную, почти пустую комнату. По бокам стояли две длинные скамьи, на стене висел небольшой деревянный крест, а под ним, на краю лавки, ведро воды и чашка.

Стася остановилась перед распятием, перекрестилась и перекрестила Марите. Затем подошла к двери, скрытой за тяжелой коричневой портьерой, и громко произнесла:

– Благословенно имя Иисуса Христа!

– Во веки веков! – отозвался голос из-за занавеса. В дверях появилась высокая худая женщина во всем черном. Стася подошла к ней, как и тогда горела в пустом костеле лампада, священник уже ждал их. С Марите сняли теплый платок, и она, сонная и испуганная, осталась в тонком белом платье.

Зачем ее привезли сюда? Зачем нарядили, как невесту на свадьбу?

Ксендз посмотрел на нее и сказал своим низким голосом:

– Прочитай-ка молитву "Богородице дево радуйся".

Дрожащим голосом, но без ошибок и не запинаясь, прочла Марите эту и остальные молитвы, которым научила ее Стася. На круглом лице ксендза расплылась довольная улыбка, и он потрепал девочку по бледной щеке.

– Хорошо выучила, дочь моя. Заслуживаешь, чтобы я ввел тебя в лоно веры.

Стася прямо-таки растаяла от удовольствия. Даже на сердитом лице женщины в черном обозначилась улыбка.

Ксендз подошел к тазу с водой, подвешенному на стене, обмакнул в него пучок перьев и побрызгал на голову, лицо и плечи Марите.

– Стань на колени, дочь моя, перед Господом нашим спасителем !

Стася и Ионас тоже опустились на колени.

– Отныне имя твое будет Мария Магдалена Гирите. Сегодня ты родилась заново, и это твои родители, – указал он на Гирисов.

– Во имя отца и сына и святого духа я ввожу тебя в лоно христианской римско-католической церкви, – торжественно произнес ксендз, остановился и затем продолжил:

– Забудь свое прошлое как можно скорей. Это тебе же на благо. Будь верной дочерью церкви, распростершей над тобой спасительные крылья, и твоим новым родителям. И всемилостивый Иисус сжалится над тобой. Может быть, ты даже станешь одной из его благочестивых невест.

Церемония закончилась. Ксендз вышел. Спустя некоторое время он вернулся и вручил Стасе сложенный лист. Поклонившись, Стася поцеловала ему руку.

– Да и ты поцелуй руку благодателю, твоему, – подтолкнула она Марите. – Вот тебе христианское свидетельство о рождении. Отныне можешь не бояться немцев.

Гирис ласково погладил девочку по плечу.

– Не отметили мы как следует этот великий день в твоей жизни. Пришлось все сделать потихоньку, чтобы никто не узнал. Но пройдет несколько лет, ты подрастешь, и устроим тебе второе крещение – конфирмацию. Тогда отпразднуем пышно, и не будь мое имя Ионас Гирис, если не уйдут в тот день из моего дома все окрестные крестьяне пьяными!

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ

Прошло много дней. Марите подросла, лицо в ноги ее загорели на ветру и солнце. Огрубевшие подошвы ног уже не чувствуют боли, ступая по камням и комьям. Она стала настоящей деревенской девочкой. Когда бежит, подпрыгивают у нее на плечах две русые косички, в которые вплетена красная или зеленая ленточка. На голове у нее пестрый платочек, а одета она в длинное платье из льняного полотна.