Текст книги "Дети с улицы Мапу"
Автор книги: Сарра Нешамит
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
– Рувеле, отец ведь уже немолод, у него нет сил.
– И отец должен бросить.
– Пришлют полицаев, так поневоле пойдешь.
– Плевал я на их полицию!
Мать вздохнула и замолчала.
Спустя несколько часов Рувим исчез из дому. Вернулся он через неделю и опять исчез.
Шмулик чувствовал, что в брате произошла какая-то перемена. У него блестели глаза. Лицо было худое и бледное, но походка стала быстрой и уверенной. Иногда в комнате появлялись незнакомые парни, спрашивали Рувима, шептались с ним и уходили. Одного из них Шмулик узнал: это был школьный товарищ Рувима. После окончания школы их пути разошлись: Рувим пошел в университет, а его товарищ – в техническое училище. Как-то Шмулик встретил его на улице и спросил про Рувима, который в это время опять исчез. Тот вонзил в мальчика взгляд и сердито ответил :
– Не знаю, И мой тебе совет, молокосос, никогда не упоминай его имени. Понял?!
Шмулик заметил, какой печальной становилась его мать и каким сердитым отец каждый раз, когда появлялся Рувим. Отец слабел из дня в день и все чаще не мог подняться с постели.
Рувим отсутствовал десять дней. Когда вернулся, Шмулик спал. Разбудили мальчика громкие голоса.
На мгновение они стихли, затем разговор возобновился.
Шмулик закрыл глаза и навострил уши.
– Если бы хоть была уверенность, что ты встретишь этих партизан, я бы ничего не сказал, – услышал он голос отца.
– Что ты хочешь, папа? Чтоб тебе преподнесли безопасность на тарелочке?! – сердито возразил Рувим.
– Смерти своей ищешь.
– Как будто в гетто вам гарантирована жизнь.
– Тише, тише! Не кричите так. Ради Бога!
Стены ведь прямо бумажные, каждое слово слышно, – уговаривает мать. Рувеле, если ты себя не жалеешь, пожалей хоть сестер маленьких. Отец больше не может работать.
– Я не могу, мама. Вы все заблуждаетесь. Я уже раз ошибся, когда послушался ваших уговоров. Умолял ведь вас: немец идет, бежим в Советский Союз. Не послушались меня.
– Кто же мог знать? Кто?
– Так хотя бы теперь не держите меня.
Шмулик изо всех сил старался не упустить ни слова из того, что говорил старший брат. Рувим прав, в гетто оставаться нельзя. Но куда он хочет идти – в партизаны? Усталость одолела мальчика, и он задремал...
Однажды Шмулик почувствовал, что кто-то склонился над ним. Он открыл глаза и увидел рядом с постелью Рувима, одетого в коричневый полушубок. Кожаная шапка надвинута на лоб и уши.
– Прощай, Шмулик, береги сестренок, – прошептал Рувим и чмокнул его в щеку.
Шмулик не успел вымолвить ни слова, как за братом закрылась дверь.
Рувим больше не вернулся.
ЦВЕТЫ ГОРОХА
Этеле очень любит Шмулика. Он сильный, почти взрослый. Теперь Шмулик каждый день ходит на работу за ворота гетто. Иногда он приносит сестрам что-нибудь вкусное: яичко, картошку, даже кусочек сахара или конфету.
Как-то Шмулик принес мешочек гороха.
– Сегодня у нас будет царский пир, – весело объявила мать.
– Мамочка, дай мне несколько горошин, я хочу поиграть, – попросила Ханеле.
– Жалко, дочка. Горох не игрушка, он сейчас ценность. Я принесу тебе со двора гладких камешков для игры.
Но Ханеле не отстала от матери, пока не получила несколько горошин. Усевшись на подоконнике, девочки принялись играть. Вдруг одна горошина выпала из рук и укатилась в щель между их окном и крышей сарайчика, прислонившегося к их дому снаружи. Вслед за первой укатилось еще несколько горошин. Взяв палку, Этеле стала ковырять, но достать горошины не смогла. Там они и остались, и скоро девочки забыли про них.
Однажды вечером отец вернулся домой бледный от волнения. Он долго шептался с матерью, и всю ночь они не ложились спать. Когда наутро девочки встали, они обнаружили возле стены две длинные старые доски.
– Мамочка, что это за доски?
– Ша, дочки, нельзя об этом говорить!
С этого дня мать запретила девочкам выходить и даже высовываться из окна.
Вернувшись вечером домой, отец с матерью принесли еще досок. Всю ночь они стучали молотками. Шмулик тоже не спал, помогал им. Проснувшись назавтра, девочки обнаружили, что за ночь их комната стала меньше и уже. Вдоль стены напротив окна выросла новая стена из досок, закрывшая первую. Мать вытащила одну доску, и между двумя стенами открылось пространство, будто узкий шкаф.
Вечером, перед тем как ложиться спать, отец подозвал девочек и сказал:
– Слушайте, девочки! В гетто есть злые люди, которые хватают маленьких детей и отдают их немцам. Когда нас с мамой не будет дома в вы услышите во дворе шаги, вы должны немедленно спрятаться в это убежище между стенами и хорошенько закрыть за собой доску. Вы должны сидеть без звука: не разговаривать, не смеяться, даже не кашлять.
Отец показал несколько раз, как можно быстро спрятаться, и велел им залезть в убежище в закрыть за собой доску. Когда девочки выполнили все по всем правилам, отец велел им идти спать.
Теперь жизнь девочек стала еще тяжелей.
В последнее время они проводили в тесном убежище дни и ночи. Очень уж утомительно было стоять между стенами; сильно болели ноги, так как сидеть места не было, а из-за сырости досок и нехватки воздуха трудно было дышать. Не раз из своего убежища они слышали во дворе топот подкованных сапог, крики, брань, женский и детский плач. Иногда и их комната наполнялась шумом тяжелых шагов. Кто-то шарил по углам, бил ногой по стене, по мебели, искал в шкафу, ругался и уходил. Девочки, затаив дыхание, прижимались друг к другу.
Так прошло несколько недель, пока им разрешили выйти из убежища. Но выходить из дому и выглядывать в окно не позволяли. Нельзя, чтобы их увидели соседи.
– Почему нельзя? – спрашивает Этеле. – Ведь соседи тоже евреи и ничего плохого нам не сделают.
Зима прошла, вновь наступила весна. Девочки и не почувствовали бы ее в своей мрачной комнате, если бы в доме не становилось теплее. Дни стали длиннее, чаще заглядывают в окно лучи солнца.
Однажды девочки долго ждали прихода брата. Золотая полоска на стене протянулась до конца комнаты. Еще немного, и исчезнет. Шмулик всегда приходит, когда лучезарная полоска достигает двери. Сегодня она уже переползла дальше, а Шмулика все нет. Мама давно вернулась и ушла получать хлебный паек.
– Давай подойдем к окну, – предлагает Ханеле.
Ожидание было слишком долгим, и девочки уселись на подоконнике.
– Ой, смотри, смотри! – воскликнула Ханеле.
Из щели за окном тянется тонкий светло-зеленый росток.
– Цветок вырос из стены, цветок ! – хлопает в ладоши Этеле. – Нужно его полить. Он, наверно, хочет пить.
– А что цветок ест? – спрашивает Ханеле.
Этеле задумывается.
– Землю.
– Но здесь нет земли.
– Наверно, в щели есть немного, только нам не видно, – с видом знатока отвечает Этеле. Соскочив с подоконника, она бежит к ведру с водой и набирает полную чашку.
– Это росток гороха, – объяснила мать, войдя в комнату. – Горошины, которыми вы игрались на окне, проросли в щели.
С этого дня маленькую темную комнату как будто наполнила новая жизнь.
Каждый вечер, с заходом солнца, девочки спешат к окну посмотреть на росток и полить его. В сумерках росток похож на серую нитку, торчащую из мотка шерсти, но девочки видели его во всем богатстве красок. И слабый росток, благодарный им за их заботу, с каждым днем подрастал, зеленел, на нем появились побеги и нежные листочки.
Как-то разразился ливень. Молнии раскалывали ночное небо. Утром девочки выглянули за окно – растение бессильно лежит на подоконнике.
– Росток заболел, – испугалась Ханеле. Этеле тоже встревожилась. Но вечером пришла с работы мама и успокоила детей.
– Росток тонкий и слабый, он не может сам держаться. Нужно его подвязать.
Она вбила в стену несколько гвоздиков, натянула веревочки и подвязала росток.
Спустя две недели девочки увидели на верхушке ростка маленькие бутоны, окутанные листочками. Прошло еще несколько дней. бутоны раскрылись, и появились сиреневые цветы.
– Есть у нас в гетто цветы, наши цветы! – радовались девочки.
Цветы гороха заглядывали сквозь окно в темную комнату и покачивались. Радость наполнила дом.
– Мама, смотри, я уже не бледная, – сказала вечером Этеле, – и голова больше не болит. Как хорошо, что есть на свете цветы!
СМЕРТЬ ЭТЕЛЕ
Шли дни. Цветы гороха на подоконнике дрожали от малейшего ветерка. Они были нежные и розовые. А лицо Этеле становилось все бледней и прозрачней. Лишь изредка она вставала с постели. Большей частью сидит на кровати, прислонившись спиной к стене, впавшие глаза устремлены на ростки за окном, на лбу выступают капли пота.
Время от времени кашель сотрясает ее исхудавшее тело. Ханеле пугается:
– Тише, Этеле, тише, а то услышат и придут сюда.
Однажды отец не вернулся домой. Мать сказала, что его забрали в рабочий лагерь. Первое время девочки спрашивали: "Когда же вернется папа?". Потом перестали.
Один Шмулик знал, что отец больше не вернется. Из того лагеря вернулось лишь три человека. От них стало известно, что все рабочие-евреи, девяносто человек, убиты. Иногда закроет Шмулик глаза и думает об отце, о друзьях с улицы Мапу. Виленские исчезли до того, как они перебрались в гетто. Куда? От соседей Шмулик слышал, что уехали в Вильно. У них был друг поляк, богатый крестьянин, который отвез их туда. Добрались ли? Живы ли еще Ривкеле в Давид? Из семьи Левиных никого не осталось в живых. Отца Сролика забрали в лагерь вместе с отцом Шмулика. Сролика бандиты застрелили на улице. Мать и маленький Янкеле погибли в последнюю акцию.
– Акция, акция, какое страшное слово! До войны никогда его не слышал, а теперь оно у всех на устах. Шмулик вспоминает подробности акции, которые слышал от свидетелей.
Литовские полицаи рассыпались по улочкам гетто в поисках спрятавшихся евреев. Вошли они и в квартиру Левиных. Мать и сын спрятались под большой печью. Янкеле был болен и очень кашлял. Полицаи услышали кашель и вытащили его. Янкеле горько плакал и кричал: Мама, мама, я боюсь! Мать бросилась за ним, расцарапала лицо и руки полицаю, который вытащил Янкеле. Полицай стал бить ее резиновой дубинкой по голове и лицу. В гетто они не вернулись.
Когда Шмулик пришел с работы. Этеле лежала тише обычного. Мать уже была дома, сидела с краю кровати, и слезы катились из ее глаз. Глаза Этеле были закрыты, дыхание тяжелое и отрывистое.
– Обязательно нужно достать сегодня что-нибудь, чтобы спасти ее, хотя бы каплю молока, – в отчаянии прошептала мать.
Шмулик спустил с плеч мешок и вытащил из него несколько картофелин и щепок для растопки. Потом посмотрел на Этеле и повернулся к двери.
– Ты куда? – тревожно спросила мать.
– Пойду. Может, достану чего.
На улице не было ни души. То тут, то там мерцал в окне слабый огонек и тут же гас. Шмулик быстро шагал, прислушиваясь к ударам сердца. Удастся ли проскользнуть? А если поймают что будет с мамой и Ханеле и больной Этеле. Вчера он видел щель в заборе. Не иначе, как она ведет на "волю". Он дошел до конца проулка, свернул налево – еще полета шагов.
Слава Богу! Никто не остановил его. Перед ним забор. Вот две выломанные доски. Шмулик просунул в щель голову и руки: худенькое тело скользнуло в дыру, и он очутился на той стороне. Гетто на краю города, рядом с ним дома литовцев, за которыми начинаются бескрайние поля я луга.
Шмулик минутку постоял, утер холодный пот со лба и глубоко вздохнул.
Звездное небо куполом изгибалось над его головой. Шмулик поднял глаза: одна звездочка подмигнула ему. Это подмигивание показалось ему слишком хитрым, как будто за ним кроется что-то недоброе.
На улице – ни живой души. Куда теперь? Может, постучать в какой-нибудь из ближних домов? А если поймают и выдадут властям?
Нет! Лучше уйти подальше. Чем дальше от города, тем меньше опасности. Деревенские лучше городских. Шмулик вспоминает дни после большой акции, когда крестьяне из соседних деревень приехали на своих телегах в гетто, бросились в дома, жители которых были вывезены, и наполняли мешки всем, что попадало под руку. Даже окровавленные вещи брали... И все же ясно, что деревенские лучше городских – убийц.
В конце дороги стоит одинокий дом, окруженный забором. Маленькая калитка ведет во двор, где видны несколько вишневых деревьев.
Шмулик тихонько проскользнул в калитку, подошел к заднему крыльцу и, затаив дыхание, постучался.
– Ой, кто это здесь?
Шмулик вздрогнул. Перед ним стоит широкоплечая баба в вышитой блузке и широкой домотканной юбке. В руках у нее ведро с парным молоком – видно, только вернулась с вечерней дойки.
– Чего тебе, жиденок? Нельзя тебе здесь стоять, мы рядом с дорогой.
Шмулик не двигается с места, молчит, не может произнести ни звука.
– Голодный, верно? – в голосе слышна жалость.
– Сестренка у меня умирает. Мне бы немного молока для нее, – прошептал он, набравшись духу.
– Подожди-ка. Не здесь. Войди в сени и стань в углу, чтоб не увидели.
Женщина скрылась и вернулась с бутылкой молока и полбуханкой хлеба.
– Бери, бери и уходи скорей.
Женщина сунула ему в руки бутылку и хлеб, вытолкнула из сеней и торопливо захлопнула дверь.
Прижимая сокровище к груди, Шмулик бросился бежать. Вот он уже опять перед щелью в заборе. Горло пересохло, он весь дрожит от волнения и усталости. На мгновение его охватило сильное желание хлебнуть из бутылки. Ведь вся его еда за день состояла из сухого куска хлеба и тарелки мутной жидкости, именуемой перловым супом.
– Эй, стой! – рявкнул кто-то по-литовски. Не колеблясь ни секунды, даже не бросив взгляда в сторону голоса, Шмулик скользнул в
щель и рванул прочь.
– Стой, стрелять буду!
Мальчик бежит изо всех сил.
Сзади громыхнул выстрел.
Он вдруг почувствовал, будто левое бедро что-то обожгло. Дотронулся рукой в ощутил теплую липкую жидкость.
– Ранен, – сказал сам себе, не переставая бежать.
Отбежав подальше, Шмулик остановился и перевел дух. Только теперь почувствовал он со всей остротой жгучую боль в бедре. Дрожащей рукой отер пот с лица и прижал руку к сердцу. Дышать тяжело. Слабость охватила его, вот-вот упадет...
Но он вспомнил об Этеле, жизнь которой зависит от бутылки молока, что у него в руке. Прислонился на минутку к стене дома, набрал полной грудью воздух... До дома осталось каких-то триста метров, но идти было трудно. Он тащится из последних сил, цепляясь за стены домов, и добирается, наконец, до своего двора.
Мать дремлет, сидя на краю кровати, рядом с Этеле.
– Мама, принес молоко!
Мать открывает глаза, и у нее вырывается испуганный крик: Шмулик!
– Мама, я немного ранен... в ногу... Но это не страшно.
Мать не сказала ни слова, только обняла и прижала его к груди. Потом разорвала рубаху, приготовила бинт, промыла и перевязала рану. Шмулик лег, а мать принялась поить Этеле. Девочка уснула со слабой улыбкой на посинелых губах. Спустя несколько минут заснул и Шмулик.
Проснулся он от плача. Плакала Ханеле. Девочка сидела на краю кровати, и сквозь порванную рубашонку видно было ее трясущееся тело.
– Что ты плачешь, Ханеле? – спросил Шмулик.
Его сердце сжалось. Он повернул голову к больной. Мать сидит на полу рядом с кроватью, опустив голову на руки. Лицо Этеле белое, удивительно спокойное и тихое, глаза закрыты.
– Мама, – прошептал Шмулик, – мама. Он попытался слезть с постели, но не смог пошевелить раненой ногой.
Мать повернула к нему голову и сказала:
– Тише, Шмулик, Этеле в нас уже не нуждается...
ХАНЕЛЕ ВЫХОДИТ ИЗ ГЕТТО
Прошло три недели, и рана Шмулика начала заживать. Пока он был вынужден оставаться дома вместе с Ханеле. Иногда они проводили. целые дни, зажатые между двух стен. Ханеле часто плакала от голода и жажды. Тогда Шмулик выползал из убежища, волоча больную ногу, и приносил ей воды или корку хлеба, которую мать отделяла от своей порции.
Однажды вечером мать вернулась очень усталой, с покрасневшими глазами.
– Опять что-то будет, – сказала она сдавленным голосом.
Вечером Шмулик встал, обмотал ногу в оделся.
– Ты куда?
– Выйду посмотрю.
– Нечего смотреть! Ночью к забору придет Стася Гирене. Помнишь, когда-то она у нас работала. Когда родилась Ханеле. Они купили участок на берегу Вилии. Постараюсь уговорить ее, чтобы взяла отсюда Ханеле.
– Я пойду с тобой.
Было около полуночи. Шмулик заснул не то сидя, не то прислонившись к стене. Скрип двери разбудил его. Вскочив, он побежал за матерью. Догнал ее уже в конце улочки. Шли молча, прижимаясь к стенам домов.
Ходить так поздно по улицам гетто запрещалось. К счастью, небо было покрыто тучами, и все гетто погружено в темноту. Никто их не заметил, и они добрались до назначенного места у забора.
По ту сторону забора виднелась фигура человека.
– Коган? – послышался шепот.
– Да, Стася.
– Кто это рядом с вами?
– Разве не узнаешь? Сын мой, Шмулик.
– В такие времена нужно быть очень осторожным.
По обе стороны забора замолчали. Затем литовка протянула руку.
– Принесла вам хлеба.
– Большое спасибо, Стася.
Опять молчание. Наконец мать собралась с духом:
– Стася, хочешь спасти человеческую душу? Ты ведь католичка. Ваш Бог, Иисус, велел жалеть даже врагов.
– А что я могу сделать? Немец хозяин в стране.
– Ты можешь, можешь спасти, если захочешь. Возьми к себе мою Ханеле.
Стася отпрянула, будто ужаленная змеей.
– Езус Мария ! Что ты говоришь ? Еврейский ребенок! Я еще хочу жить.
– Стася, все мы хотим жить. У вас теперь свое хозяйство, разбогатели за время войны. Бог вам помог. Помоги и ты мне. Вы уезжаете далеко. Никто там не знает ни тебя, ни твою семью.
Скажешь, что Ханеле твоя дочь, племянница, сирота, как хочешь...
– Нет, нет. Езус Мария! Боюсь, станет известно. Немец все знает, от него не скроешь.
– Стася, слушай, не даром возьмешь мою дочку. У меня еще остались золотые часы с цепочкой. И шубу меховую отдам тебе. И если останемся в живых, хорошо отблагодарим. Не вечно ведь будет война.
Видно было, что Стася размышляет, взвешивает.
– Нужно с мужем посоветоваться. Завтра дам ответ. Не так это просто. Кто-нибудь может донести.
– Скажешь, что она твоя дочь...
– Завтра, завтра.
Стася исчезла в темноте.
Через две недели Стася появилась возле забора: она согласна взять Ханеле.
* * *
На гетто обрушилась неделя ужаса. На стенах наклеены желтые, режущие глаз объявления: жители нижеперечисленных улиц обязаны собраться в таком-то часу на площади возле ворот; они будут переведены в другое место.
За нарушение приказа – смерть для самого нарушителя и всей его семьи.
... В другое место... Смысл этих слов абсолютно ясен. Всю неделю сидела госпожа Коган с детьми в своем тайнике.
Однажды ночью уже думали, что пришел конец. Через стенку слышали топот кованых сапог по полу, удары палок и кулаков в стены, грохот передвигаемой мебели, литовскую ругань.
Сквозь дырочку в наружной стене тайника, которую проткнул гвоздем Шмулик, когда сидел там раненый, дети видели, как местные полицаи вместе с двумя немцами вытаскивают из соседних домов людей,
Каждый раз, когда мать пыталась объяснить Ханеле, что она должна уйти к Стасе, девочка начинала плакать. Но этой страшной ночью, когда они, наконец, смогли выйти из убежища, она не стала отказываться. Мать надела на нее последнюю оставшуюся шерстяную одежду, закутала в теплый платок, завязала в узелок немного белья, и все втроем отправились в назначенное место. Шмулик должен был стоять на страже и в случае опасности подать знак. За забором их ждал Ионас Гирис, муж Стаси. Одетый в полушубок из овчины, с теплой шапкой, надвинутой на глаза, он был похож на разбойника.
В последний момент Ханеле вцепилась своими маленькими пальчиками в одежду матери ж не хотела отпустить. У литовца лопнуло терпение. Он с силой оторвал дрожащие ручонки Ханеле от платка матери и исчез вместе с ней во мгле.
(по данным еврейского музея в Литве (Вильнюс) литовцами было спасено прим. 3000 евреев – спасателей было пр. 2600 ldn-knigi)
ЗА ЗАБОР, В ГЕТТО
Свыше месяца прожили Шуля с матерью в доме Паулаускасов. Каждый день отправлялся плотник в город – разузнать новости, и каждый день возвращался он помрачневшим: евреев вытаскивают из домов, ловят на улицах и увозят неизвестно куда.
Однажды он принес новость: всем евреям Ковно приказано оставить город и перебраться в пригород Слободку, где создается гетто. Госпожа Вайс подумала: может, это к лучшему? Соберут всех в гетто и оставят в покое.
– Может быть, – вздохнула Маре Паулаускене, – один Бог знает.
Госпожа Вайс решила пойти в гетто. Хозяйка дала ей с собой продуктов: хлеб, творог, масло, яйца, две полотняные рубашки и проводила до ворот.
– Храни вас Господь, – сказала Маре, утирая слезы.
Госпожа Вайс обняла и расцеловала ее. В ее глазах тоже блестели слезы.
– Дай Бог, чтобы я смогла когда-нибудь отплатить вам за все добро, которое вы нам сделали!
Паулаускас пожал ей руку и добавил:
– Если будет плохо, мой дом для вас всегда открыт. Кусок хлеба для всех найдется.
Шуля с матерью вошли в гетто. Наступили тяжелые дни. Они оказались в страшной нужде. Из квартиры на улице Мапу ничего не смогли взять. Паулаускас, который отправился туда по их просьбе, чтобы выручить хоть что-нибудь из их имущества, нашел квартиру занятой немецким служащим и побоялся войти в нее. На зиму они остались совсем без одежды. Впервые в жизни госпожа Вайс нуждалась в чужой милости. Пришлось носить поношенную одежду, полученную в отделе социальной помощи. Жизнь в гетто сделала свое. Пришлось госпоже Вайс примириться и с этим.
Земля покрылась белым снегом. С низких крыш домов в гетто хрипло кричали вороны: карр, карр...
Госпожа Вайс торопливо идет по улицам гетто, и крик ворон преследует ее. Каждое утро она спешит на работу. Как жену врача ее поставили работать медсестрой. На этой работе она едва может прокормить себя и Шулю. Пребывание в гетто изменило ее внешность. В кудрявых волосах появилось много серебряных нитей. Глаза впали, лоб избороздили морщины. Даже ростом стала ниже: сутулится. Первое время она еще надеялась: авось вернется муж? Однако проходил месяц за месяцем, а от доктора Вайса никаких вестей не было.
После тяжелого дня работы измученная возвращалась она в свою комнатку на краю гетто, чтобы приготовить дочери что-нибудь поесть, постирать и залатать одежду. Часто ее будили посреди ночи: то к больному ребенку, то к раненому, которого привели в гетто, то к женщине, корчившейся в родовых муках. Забыв усталость и боль, госпожа Вайс спешила на помощь.
Шуля тоже повзрослела за год, стала серьезней. Она научилась прибирать в комнате, стирать и даже готовить. Ей зачастую приходилось выполнять вместо матери всю домашнюю работу. Начала она работать и вне дома. Иногда помогала матери в больнице: мыла полы, инструменты,
стирала бинты.
Вечером, если удавалось вернуться домой раньше матери, Шуля разжигала печку. Но часто в доме не было ни щепки. Тогда она подметала комнату, забиралась в кровать, в которой они спали вдвоем с матерью, поджимала под себя ноги и погружалась в раздумья.
Шуля любит грезить, уноситься на крыльях фантазии.
Вот идет она вместе с матерью к одному больному, они помогают ему, перевязывают раны, кормят его, прибирают в квартире... Больной – старик. В гетто больше нет стариков, он единственный – чудом уцелел. Вдруг старик встает с постели и на глазах пораженной Шули начинает расти. Вот его голова уже достигла потолка. Вот и потолок трещит, и в отверстие видно синее небо, усеянное звездами. Волшебный старик протягивает ей руку, в ней кольцо. Голос старика слышен и не слышен, как будто он говорит в Шулиной душе:
– Колечко черное, ни блеска в нем, ни красоты, но ты не печалься, дочь моя. Это волшебное кольцо, с его помощью ты победишь всех врагов.
Так говорит старик и исчезает.
Очарованная чудесным видением, Шуля надевает колечко на палец. Она смотрит на мать, но госпожа Вайс ничего не видела. Она собирает инструменты и спешит уйти. Шуля идет за матерью и улыбается:
– Дорогая мамочка, ты даже не представляешь себе, что произойдет через несколько минут.
Они входят в свою квартиру, Шуля поворачивает на пальце колечко... Посреди комнаты богато убранный стол. Мама останавливается пораженная; она не решается подойти, не верит своим глазам. Шуля плачет и смеется от счастья, она угощает мать всем, что есть на столе: свежие булочки, молоко, масло, яйца.
– Теперь я пойду на улицу и накормлю всех голодных.
Шуля быстро выходит на улицу. Она бежит из дома в дом. Евреи едят, пьют, радуются. Свет в веселье в их домах.
Нет, нет, этого мало, ведь они в гетто, какое же в гетто веселье? Подождите немного, сейчас упадут стены гетто!...
Раннее утро, еще нет шести. Евреи собираются у ворот бригадами, по двое, по трое. Вокруг суетятся геттовские полицаи-евреи и надзиратели литовцы. Собравшиеся разговаривают, показывают на какого-то еврея и смеются.
– Вот он, богач Финкельштейн. Самая большая фабрика в Ковно принадлежала ему, я там работал сторожем. А теперь он должен каждое утро приходить ко мне подметать двор. Я нарочно разбрасываю мусор, и он вынужден начинать все сначала. Ха-ха-ха! А это инженер Левинштейн, он теперь чистит уборные.
– А вон та высокая женщина в сером – художница. Раз в неделю после работы в бригаде она стирает у моей жены и рада получить от нее булку хлеба за работу.
Шуля прижимает к груди руку с колечком на пальце.
– Погодите, погодите! Посмотрим, как будете смеяться через минуту!
У ворот возникает свалка. Бригады уже тронулись с места, как вдруг полицай-литовец заметил среди выходящих мальчика.
Мальчику лет десять. Полицай пинает его сапогом. Отец говорит, что сыну уже тринадцать, что он числится в бригаде и ежедневно выходит на работу.
Но литовец упрямится, хватает резиновую дубинку и хлещет по головам отца и мальчика.
Шуля вскакивает и подбегает к нему:
– Что ты делаешь, негодяй! Хочешь убить мальчика ? !
Все в изумлении смотрят на нее.
– Кто эта девочка? Какая смелая?
Лицо полицая краснеет от гнева. Он хочет поймать Шулю. Но она лишь поворачивает кольцо на пальце., Слышен страшный грохот, ограда гетто рушится, ворот как не бывало, полицай падает мертвым к ее ногам и дубинка его рядом с ним. Евреи стоят пораженные, боясь двинуться с места.
Тогда Шуля кричит:
– Евреи, пришел наш час! Сначала отомстим за наши мучения, а потом уйдем из этой проклятой страны!
– Куда пойдем? – слышит голоса Шуля.
– В страну Израиля! Все уйдем, ни один еврей здесь не останется!
И она шагает вперед. Все литовские полицаи, все немцы падают перед ней замертво. Она идет из дома в дом, из улицы в улицу, входит в каждую квартиру, в которой жили прежде евреи. И горе тому, чьи руки пролили невинную кровь! Все евреи садятся в поезд и едут в портовый город. Шуля знает этот город. Не раз гостила она здесь у родных. И здесь тоже она вершит суд над врагами Израиля. В городе не остается ни одного немца.
Изгнанные евреи возвращаются и поджигают свои дома.
Не оставим их нашим врагам! Потом все садятся на пароходы и с песнями отплывают в Эрец-Исраэль...
Скрип двери возвращает Шулю к действительности. Мама пришла домой.
Госпожа Вайс ложится рядом с Шулей, они обнимаются и засыпают.
ОБРАТНО К ДРУЗЬЯМ
Лето прошло, и холодные осенние дожди наполнили улочки гетто грязью. Вторая осень за колючей проволокой...
Население гетто очень сократилось, многие не вынесли мучений: одни умерли от болезней, другие ушли на работу и не вернулись, третьи просто исчезли из гетто. Но больше всего жизней унесли акции.
В последнее время массовые убийства прекратились, и узники гетто поверили было обещанию властей: расстреливать евреев больше не будут. Нужно только прилежно работать.
Шуля не видела больше в гетто своих товарищей с улицы Мапу. Иногда она встречала Шмулика. Они улыбались друг другу, махали рукой и шли своей дорогой. Иногда Шмулик приходил к ней домой. Он рассказал ей о смерти Этеле и о том, что Ханеле отдали Гирюсам и что он ничего о ней не знает.
Несколько раз приходил к ограде Паулаускас, и всякий раз руки его были полны всякого добра: мука, хлеб, крупа, картошка, иногда даже масло и мясо. Из этих деликатесов Шуля откладывала что-нибудь для своего друга Шмулика. В такой счастливый день она вставала пораньше, бежала к воротам, откуда Шмулик шел на работу, и приглашала его к себе в гости.
Шмулик редко приходил по приглашению: он стеснялся есть у подруги. Но госпожа Вайс помнила про него, собирала пакетик с продуктами и посылала с Шулей ему домой.
Иногда заходила госпожа Коган. Она жила неподалеку. Госпожа Вайс, которая прежде была далека от всех соседей, теперь охотно принимала у себя добрую и скромную мать Шмулика. Общая участь связывала их: обе потеряли мужей. Поговорят, и вроде легче стало.
Когда после многочисленных акций территория гетто была урезана, обе семьи поселились вместе.
Шмулику удавалось приносить с работы дров. Они топили печь. Госпожа Вайс и Шуля ходили на работу, а мать Шмулика вела маленькое домашнее хозяйство, готовила, убирала и стирала.
Здоровье Шули вызывало тревогу. Девочка вытянулась и похудела. Ее часто мучили головные боли и приступы кашля. Перед глазами Шмулика вставала Этеле. Однажды, после сильного приступа кашля, Шмулик сказал себе: Шуля должна выбраться из гетто.
Госпожа Вайс вспомнила Паулаускаса, его жену Маре и решила: Шуле нужно перебраться к ним. Однако Шуля заупрямилась: без мамы не пойдет. Не оставит маму одну. Тяготы жизни все больше и больше истощали силы госпожи Вайс.
Девочка чувствовала себя ответственной за мать. Нет, она маму не оставит! Уйдут только вместе.
Госпожа Вайс не хотела бежать. Она слишком устала от жизни. На это усилие у нее уже не хватало духу. Чтобы добраться до Паулаускасов, нужно выскользнуть из гетто, пройти четыре километра по шумным улицам города, дрожать перед каждым мальчишкой-литовцем – нет, это выше ее сил. Только Шулю она хочет спасти. Но что делать, если девочка стоит на своем: без мамы не пойду!
Госпожа Вайс сдалась. Она уже привыкла уступать дочери. Только как связаться с Паулаускасом? А если его уже нет в городе? Три месяца не приходил он к забору и не давал знать о себе.
Тогда Шуля придумала новый план: она одна отправится к Паулаускасам и пошлет его за мамой. А если он откажется прийти, Шуля вернется в гетто.
Теперь перед Шулей встала главная проблема: ей нужна форма литовской гимназистки. Только так сможет она пройти по городу. Но как достать в гетто коричневое шерстяное платье и черный фартук?
Той ночью Шуля и Шмулик долго не ложились спать. Огонь в печке давно погас, лишь несколько угольев еще тлело. Дети грели над ними руки. Яркий лунный свет падал сквозь окно на стену напротив, на которой двигались тени. Дети прислушивались к тяжелому дыханию госпожи Вайс и вздохам госпожи Коган.
В ту ночь был продуман план: за продукты в гетто можно достать все что угодно. Шуля и мама будут экономить еду, которую они получают, Шмулик постарается раздобыть вне гетто булку хлеба. На эти продукты можно выменять платье.
