Текст книги "Святые сердца"
Автор книги: Сара Дюнан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)
– А еще он… – Зуана задерживает дыхание. А, ладно, все равно она задолжала исповедь отцу Ромеро, спящему или бодрствующему, – невероятно уродлив. Епископа уродливее в Ферраре не видели, наверное, никогда. Мешай. Масса не должна загустеть раньше, чем в нее попадут все специи.
Рука девушки движется, но взгляд остается отсутствующим. «Я знаю, что он означает», – думает Зуана: ей кажется, что она слишком одинока и зла, чтобы радоваться или получать удовольствие хоть от чегонибудь на свете. Но она ошибается. О, как же она ошибается…
– Думаешь, я шучу? Поверь мне, нисколечко. Епископ Феррары жирен, как дикий кабан, его отвисшие щеки похожи на два куска ноздреватого камня, а кожа грубая, как у носорога.
– Как у кого?
– Как у носорога. Ты не знаешь такого зверя? О, это существо замечательное: похожее на коровупереростка, с гладиаторским панцирем вместо кожи и с рогом на голове, как у единорога. Я удивлена, что вас с ним друг другу не представили.
– И ты его видела – этого зверя?
– На картинке, но не живьем. Он встречается лишь в самых отдаленных частях Индии, хотя, помоему, однажды его привезли на корабле в Португалию и показывали там.
Зуана наблюдает за тем, как Серафина широко раскрывает глаза. Отец часто говаривал, что мир полон женщин, которые думают лишь о тряпках и безделушках и не ведают чудес Божьего творения вокруг. Он бы не хотел, чтобы его дочь так же бездарно проводила время. Что ж, он хорошо потрудился. Когда она впервые услышала об этих животных? Совсем рано, помнится, тогда отец еще велел ей понюхать страницу, которая, по его словам, пахла чернилами.
– Эта книга только вчера сошла с книгопечатного пресса в Венеции, а потом плыла день и ночь на корабле, чтобы попасть к нам. Ты только представь себе, дорогая. Только представь.
Но ей было все равно, когда напечатали эту книгу, ее интересовали лишь картинки: страницу за страницей заполняли диковинные растения и животные, увиденные путешественниками на краю света и зарисованные с целью пополнить каталог Божьих тварей. А вот отец интересовался ими скорее как врач, чем просто любопытствующий; говорили, что огромный торчащий рог носорога обладает чудесными исцеляющими свойствами, не уступающими по силе рогу единорога. Годы спустя, увидев профиль епископа во время службы – месса, сопровождавшая его визит, длилась бесконечно, даже самые богобоязненные то и дело впадали в дремоту, – она поразилась его сходству с носорогом, во всем, вплоть до митры, которая торчала посреди его лба, точно рог. В тот же вечер она показала картинку со зверем сестре Чиаре, и они вместе посмеялись над ней. Это случилось едва ли через месяц после того, как старая аббатиса слегла с лихорадкой и семейные фракции зашевелились в предвкушении следующих выборов.
– Ты, наверное, и про ламию никогда не слышала?
– Ламию? Нет.
– О, если верить рассказам очевидцев, то это самое поразительное существо на свете. Полутигрполуженщина, женское лицо и груди выступают из меха, так что человек, повстречавший ее в естественной среде, то есть в джунглях, подходит к ней без опаски, до самого конца не подозревая, что перед ним тигр. Одурманенный, он бежит к ней со всех ног, а она в последний миг бросается на него из зарослей и принимает его в свои когтистые объятия. Ты, правда, ничего о ней не слышала? Чему тебя только учили в твоем Милане?
– Меня хорошо учили. Поэзии. Музыке. Пению. – В голосе Серафины вдруг появляется нежданная свирепость. – Самым прекрасным вещам на свете.
Зуана впервые замечает в ней признак оживления, порожденного не яростью и не отчаянием. Поэзия, музыка, пение. Нет, ее точно готовили не для пострига, эту девушку.
Некоторое время они работают в молчании. Однако наживка оказалась слишком соблазнительной.
– Ты говорила, что видела этих зверей в книге?
– Да.
– Она еще у тебя? В твоем сундуке?
– В сундуке?
– Ну да. С книгами твоего отца, которые ты принесла с собой в монастырь, – замечает девушка, пожимая плечами, и обводит глазами полки с травами и книгами, которыми Зуана пользуется особенно часто. – Я хочу сказать, ни для кого не секрет, с каким приданым ты прибыла сюда.
Хотя своими секретами Серафина не делится, но чужие в часы рекреации слушает, должно быть, очень жадно.
– Ты мне ее покажешь?
Зуана чувствует, что попалась, ибо теперь ей придется правдиво соврать. Таким картинкам, неважно, чудесные они или нет, не место в рабочей комнате сестрытравницы.
– Даже будь она у меня, сестра Юмилиана не одобрила бы ее изучения.
– Она вообще ничего не одобряет. Кроме молитв и смерти! – восклицает девушка. – Нет, правда. Она только об этом и говорит: плоть разлагается, и мы должны быть готовы, молиться каждую минуту, потому что смерть может застать нас в любой момент. Говорю тебе, будь у нее нарывы или гнилые десны, она не пошла бы к тебе, а приняла бы их как дар Господа, – заявляет девушка, и ее передергивает. – Когда она рядом, у меня такое чувство, как будто меня уже едят черви.
Серафина – не первая послушница, находящаяся в плену подобных фантазий. Отчасти причина в возрасте: девушки в момент полового созревания воспринимают все особенно остро, а Зуана не однажды замечала, что сестранаставница, осуждая поэзию как игру словами дьяволу на потеху, сама нередко прибегает к ее приемам, преследуя свои цели, особенно когда ей случится почуять исходящую от когото ядовитую волну плотского желания. Разумеется, это старая и почтенная традиция спасения: умерщвлять плоть ради возвышения духа. С какими словами Тертуллиан[8] обратился к тем, кто избрал своей стезей монашество? «Если пожелаешь женщину, то представь, как она будет выглядеть после смерти. Подумай о слизи, которая заполнит ее горло, о жидкости в носу и о содержимом ее кишок». Из него вышел бы хороший врач, а заодно и ученый.
– Я знаю, что сестра Юмилиана бывает иногда весьма сурова, – произносит Зуана, тщательно подбирая слова. – Однако в ее душе горит пламя веры, и она искренне стремится согреть других его теплом. Уверена, стоит тебе довериться ей полностью, и ты это тоже поймешь.
Но девушка ничего не хочет слышать. Она отворачивается к кастрюле, и возникшее было меж ними доверие пропадает. Вскоре на другой стороне двора начинает петь хор.
Зуана снова видит, как, вопреки желанию девушки, ее голова поднимается и верхняя часть тела словно устремляется навстречу звукам. Для празднования дня благословенной мученицы святой девы Агнесы существует специальный канон, а написанные Бенедиктой псалмы надо как следует отрепетировать к началу вечери. Аббатиса специально выбрала эту службу, чтобы представить городу свою новую певчую птичку. Музыка и впрямь очаровательна, даже для не столь взыскательного слуха Зуаны. Послушницы обычно любят юных святых, ведь в глубине их благочестия кроется зерно протеста, и сама Серафина, не разделяя стремления юной девы к мученичеству, против воли прониклась драматической составляющей музыки.
В ее возрасте Зуана уже могла распознать на вкус все основные растительные составляющие лекарств и перечислить их целебные свойства. Она не удивилась бы, узнав, что девушка про себя поет сейчас каждую ноту. Вон как внимательно она слушает. Западающий в душу хоровой антифон[9] подходит к концу, и начинаются псалмы.
– Знаешь, я не понимаю, зачем ты добровольно терпишь такую боль. Ведь иметь красивый голос – это, наверное, одна из самых больших радостей в жизни.
Девушка трясет головой, глядя в патоку.
– Птицы не поют, когда их держат в темноте.
– Это верно… кроме тех, которые песнями встречают зарю. – Зуана делает паузу. – Я недавно слышала соловья, чей голос был исполнен такой сладости, что она могла бы облегчить океан страданий, – говорит она, вспоминая тот момент в галерее, когда чувствовала свое единство с миром.
Серафина вскидывает голову, точно ужаленная ее словами. От резкого движения ложка в ее руке подлетает вверх, капля раскаленной патоки срывается с нее и падает девушке на руку.
– Ой! – вскрикивает она и с искаженным от боли лицом отдергивает руку, ложка падает в кастрюлю.
Одним прыжком Зуана оказывается рядом с ней, хватает ее за запястье, срывает с ее руки жгучую патоку и тянет девушку к бочке с водой.
– Окуни руку!
Та колеблется, и Зуана сама засовывает ее руку в бочку, отчего та вскрикивает снова – на этот раз от ожога ледяной водой.
– Не вытаскивай. Холод снимет боль и облегчит ожог.
Вернувшись к огню, Зуана принимается за спасение деревянной ложки, прислушиваясь к всхлипываниям девушки у себя за спиной. Дав волю слезам, та уже не может остановиться.
Вдруг Зуане вспоминается один зимний день в скрипториуме, много лет назад. Молодая женщина, столь же сердитая, сколь и несчастная, сидит, глядя, как ее слезы падают на страницу, которую она переписывает. Пытаясь смахнуть их, пока они не причинили вреда бумаге, она замечает, что внутри большой иллюминированной буквы «О», с которой начинается текст, по самому ее краю, вдоль изгиба золотого листа, лепятся слова, старательно выписанные умопомрачительно мелким шрифтом. Прочитав их тогда, она помнит их по сей день.
Мать в монастырь меня отдала,
Чтоб дать сестре побольше.
Послушалась я и в монашки пошла.
Она произносит слова так, чтобы проступила скрытая в них вязь стихов.
Но в первую ночь из кельи,
Любимого голос услышав,
Сбежала я отворять ворота.
В комнате за ее спиной стало тихо.
Но матьаббатиса поймала меня.
Скажи мне, сестренка, что с тобой –
Любовь или лихорадка?
Зуана оборачивается к девушке:
– Знаешь, ты ведь не первая, кому так плохо и одиноко.
– А? Это ты сочинила?
На ее лице написано такое недоверие, что Зуана невольно начинает смеяться.
– Нет. Не я. Мой разлад с этими стенами протекал подругому. Другая послушница – вроде тебя.
– Кто?
– В миру она звалась Вероника Гранди.
– Звалась? Она что, умерла?
– О да, давно. Когда я только пришла сюда – послушницей, как и ты, – меня определили на работу в скрипториум. Я нашла эти слова в псалтыре, они были спрятаны в одной картинке. Вместе с именем и датой: тысяча четыреста сорок девятый, за сто лет до меня.
– Что с ней случилось?
– Как твоя рука?
– Ничего не чувствую.
– Тогда можешь вынуть.
Пока вода стекает с ее пальцев, Зуана разглядывает небольшой рубец вздутой красной кожи. Холод уменьшил боль, а когда образуется волдырь, боль пройдет.
– Позже я нашла запись о ней в архиве. Год спустя она приняла постриг под именем сестра Мария Тереза.
– О! Так она осталась. – Голос Серафины потускнел.
– Осталась. А до смерти, которая наступила тридцатью годами позже, она успела девять лет пробыть аббатисой. – Зуана ненадолго умолкает. – Запись в монастырских некрологах сообщает о ее превосходном правлении и смирении и о том, как на смертном одре она с улыбкой на лице пела хвалы Господу. Мне кажется, к тому времени она уже позабыла о том, кто ждал ее у ворот, как ты считаешь?
Зуана наблюдает за девушкой, пока та пытается справиться со своим изумлением и ужасом. Если бы ее ктонибудь ждал за воротами, сколько времени ей понадобилось бы? Тосковать о покойном отце – еще куда ни шло; самые строгие исповедники и сестрынаставницы не находят в себе смелости наказывать избыток дочернего горя. Но те, кто приходит в монастырь с иными, более подозрительными воспоминаниями, должны держать их в тайне. Не ее дело задавать вопросы. Когда за послушницей закрывается дверь монастыря, ее прошлое остается снаружи. И все же иногда лучше, когда есть кому тебя выслушать.
– Я не могу… – Девушка запинается. – Я хочу сказать, если ты…
Но ее слова прерывает громкий стук в дверь.
– Сестра Зуана! Сестра Зуана!
Вслед за этим появляется прислужница, молодая и полная, на ее лице блестит пот.
– Вы должны пойти, пожалуйста, сейчас. Это сестра Магдалена. Я… Помоему… Я не знаю… Я не могу разбудить ее.
– В чем дело?
– Я не знаю. Я… я шла с бельем по двору, как вдруг услышала голоса в ее келье. Время было рабочее, но я подумала: ну, может, одна из сестер зашла к ней. Они смеялись. – Тут прислужница спотыкается. – Девушки смеялись – голоса были девичьи. И вдруг стало тихо. И тогда… я открыла дверь, и… и там никого не оказалось. В келье никого не было. Только сестра Магдалена на соломенном матрасе.
Зуана уже протянула руку к горшку с кристаллами камфоры.
– Иду, Летиция, – произносит она и, обернувшись, видит полное любопытства лицо Серафины. – Гхм… На остаток рабочего времени ты свободна. Возвращайся в свою келью и жди вечери.
– Разве мне нельзя пойти с тобой?
– Нет.
– Но… Я же твоя помощница. Так сказала аббатиса. Она сказала, что я должна помогать тебе.
– Вот именно, и теперь ты поможешь мне, если пойдешь в свою келью. Летиция, найди прислужницу присмотреть за этой жидкостью, пока я не вернусь.
– Но ведь я могу это сделать, – воспротивилась Серафина. – Я изучала это снадобье. Я знаю, как и когда добавлять травы.
Все верно, кроме того, что правила запрещают оставлять послушниц в аптеке без присмотра. Здесь слишком много такого, чем можно навредить другим. Или себе.
– Ты рискуешь быть наказанной за непослушание, Серафина. Иди в свою келью. Сейчас же.
И все, чего они достигли за последние несколько часов, перечеркивает ярость во взгляде девушки. Она грубо отталкивает послушницу и выходит, громко хлопнув дверью.
Глава тринадцатая
Рабочее время еще в полном разгаре, и галереи пусты, когда Зуана спешит через двор. Хор молчит, зато из комнаты вышивальщиц наверху долетают отдельные звонкие голоса, которые то взлетают, то надают. «Наверное, это их смех слышала Летиция», – думает она; звук прихотливо распространяется в зимнем тумане, и, хотя сегодня не так мрачно, все кругом затянуто полупрозрачной серой пеленой.
Дверь в келью сестры Магдалены полуоткрыта, точно та ждет гостей. Входя, Зуана чувствует, как по ее шее вниз сбегают нервные мурашки.
Глаза Зуаны еще не успевают привыкнуть к полумраку (в этой келье даже при свете дня темно), как ее поражает запах. Она была готова к затхлости болезни, даже предательскому запашку смерти, но здесь пахнет иначе: легкий, воздушный аромат накатывает на нее, словно волна; пахнет розами или даже франжипани,[10] ароматами лета зимой. Это потрясает ее не меньше, чем то, что она видит на постели.
Тюфяк Магдалены лежит на полу, у дальней стены, рядом стоят кувшин с водой и тарелка, чуть дальше – ведро для экскрементов. В последнее время, докладывает Летиция, из него почти нечего было выносить. Оно и понятно: чем меньше входит внутрь, тем меньше выходит наружу, а сестра Магдалена в своих настойчивых поисках Господа много лет ведет беспощадную войну со своим телом, приучая его выживать практически без пищи.
Магдалена появилась в монастыре на заре столетия, теперь уже нет в живых ни одной монахини, которая помнила бы то время. Однако ее история известна всем, включая Зуану: еще послушницей из очень бедной семьи Магдалена могла неделями питаться одними облатками, и, когда она находилась в таком благословенном состоянии, ее ступни и ладони кровоточили из сострадания к ранам Христовым.
Подобная набожность была тогда в моде, и герцог Эрколь, который любил святых женщин и собирал благочестие, как иные коллекционируют древности или фарфор, разыскал ее в близлежащем городке и поместил в обитель СантаКатерина, куда он, члены его семейства и придворные нередко наведывались, чтобы послушать ее пророчества, ибо при них она иногда впадала в экстаз.
Говорят, она уже тогда была очень маленькой – и такой легкой, что, по утверждению некоторых, нетрудно было поверить, будто она могла воспарить над землей. Времена были смутные: с севера напали французы, шла война, и каждый город защищался посвоему. Подобные женщины, неграмотные, из низов, – живые святые, как их называли, – искавшие Бога через молитву и собственную добродетель, стали тогда талисманами чистоты в мире всеобщей испорченности. Но стоило Лютеру и его мятежникам за горами раздуть пожар ереси, как подобные наивные поиски спасения сразу начали вызывать подозрения, и после смерти Эрколя герцогские визиты иссякли, а вместе с ними, казалось, прекратились и стигматы Магдалены.
Когда в монастырь пришла Зуана, Магдалену все уже забыли и, по ее собственной просьбе, оставили в келье, откуда та не выходила никогда, а ее репутация отпугивала даже тех, кто разделял ее страсть к Божественному. Длительные посты, один за другим, привели к тому, что у нее не стало сил ходить в часовню, и через много лет монастырские исповедники то ли устали посещать ее в келье, то ли забыли о ней, так что она уже давно жила без гостии. Ее дверь оставалась закрытой, и постепенно даже воспоминания воспоминаний о ней начали стираться. Когда монастырской сестройтравницей стала Зуана, забота о Магдалене легла на ее плечи, а потому Зуана тщательно следила за тем, чтобы той доставляли пищу, а прислужницы не были бы с ней жестоки. Сделать больше никто не мог. Магдалена сама выбрала для себя жизнь монастырского изгоя, и обитель тихо и безропотно согласилась с ней. Остальное предоставили Господу.
И вот, похоже, Он сказал свое слово.
Тело Магдалены настолько истощено, что Зуана с трудом различает его очертания под одеялом. Чепец свалился с ее головы, седая щетина покрывает череп, как иней мерзлую землю. Но лицо… О, ее лицо дышит жизнью: широко распахнутые глаза сверкают в море морщин, улыбка – открытая, неудержимая – раздвигает губы, как будто она увидела нечто столь прекрасное, что набрала полную грудь воздуха, готовая засмеяться от радости, но смех застрял у нее в горле.
Зуана откупоривает пузырек с камфарными солями и проводит им у Магдалены под носом.
Та продолжает лежать недвижно, без признаков жизни.
В комнате снова становится темно, когда пышнотелая Летиция загораживает дверь.
– Ох Господи Иисусе! Никак прибрал ее, а?
– Ты так ее нашла?
– Дада. Ах, слышали бы вы смех.
– Отойди от двери. Мне нужен свет.
Правая рука старой монахини так крепко сжимает распятие, что костяшки ее пальцев стали белыми. Зуана нашаривает под одеялом левую руку, лежащую вдоль бока и холодную на ощупь. Вытащив ее на свет, Зуана видит, что кожа на руке прозрачная, вся в синяках, а вены надулись, как жилы на коровьем брюхе. В поисках пульса сестратравница ощупывает внутреннюю сторону запястья.
– О Господи Иисусе, прибери ее душу, Господи Иисусе, прибери ее душу! – Молитвенные стенания Летиции наполняют комнату за ее спиной.
Пальцы Зуаны ощущают удар, слабый, как трепет крыльев бабочки. Потом еще один. Пульс хотя и медленный, но есть. Она просовывает под шею старухи ладонь, чтобы приподнять ее, и натыкается пальцами на позвонки, которые торчат, словно стоячие могильные плиты на кладбище. Но окостеневшее тело не хочет двигаться. Ригор мортис при наличии пульса? Зуана снова заглядывает в глаза, широко раскрытые, яркие, не мигающие, не тусклые, не подернутые пленкой. Мертвая с живыми глазами? Зуана касается щекой ее ноздрей. Вблизи ей кажется, будто странный запах исходит изо рта. И тут же щекой чувствует тепло – выдох едва заметный, но перепутать с чемнибудь его невозможно.
– Господи Иисусе, упокой ее душу.
В комнате снова потемнело.
– Отойди, говорю тебе. Мне нужен свет.
– Что с ней? – Но это голос Серафины, осипший от страха.
– Она умерла?
– А ты что тут делаешь? – Зуана не сводит глаз с лица старой женщины.
– Я… я услышала чьито шаги. И смех. Мне… мне стало страшно одной в келье.
Может, это и правда, но в ее устах она звучит как ложь. Ее накажут, если Зуана решит донести о неповиновении Серафины, однако теперь нет времени думать об этом. В глубине души Зуана уверена, что и сама поступила бы так же; острое любопытство победило бы пресную осторожность.
Свет возвращается, когда девушка подходит ближе.
– Аах… какой запах… Что это? Смерть? Она мертвая?
Зуана берет стоящий рядом с кроватью кувшин, поднимает его повыше и тонкой струйкой льет воду на лицо лежащей. Ничего.
Правда, на этот раз выдох сопровождается едва различимым «ааах».
– Нетнет, она не мертвая.
– А что же тогда? – В этой тихой комнате шепот Серафины еле слышен. – Что с ней?
– Я думаю, это экстаз.
– О! О, я так и знала, – испускает новый стон прислужница. – Слышали бы вы смех. Как будто сама Богоматерь со всеми святыми и ангелами спустились с небес, чтобы побыть с ней.
– Довольно, Летиция, – резко прерывает ее Зуана. – Ступай и приведи аббатису. Скажи, что она нужна мне здесь и сейчас.
В тишине, наступившей после ухода Летиции, Зуана чувствует, как волнуется Серафина у нее за спиной. Быть может, и в непослушании есть свой смысл. Даже самая непокорная послушница не останется равнодушной, видя пламя такого накала.
– Подойди, – говорит она, оборачиваясь к девушке. – Раз уж ты здесь, так смотри собственными глазами. Бояться тут нечего.
– Я не боюсь, – смело отвечает та.
Зуана двигается, освобождая ей место подле тюфяка. И разумеется, едва увидев лицо старухи, Серафина уже не может оторвать от него глаз.
– Оо, у нее вид такой… такой счастливый. И этот запах…
– Такое иногда случается. Это запах цветов, но не только.
– А откуда ты знаешь, что она не мертвая?
– Вот, пощупай. Не бойся – она ничего не чувствует. Внутри запястья, там, где большая вена… Нащупала? Потрогай, как бьется. Попробуй еще раз. Нашла? Видишь, как редко. А у той сестры, которая лежала с горячкой, пульс был частыйчастый.
– Но разве это не значит, что она умирает?
– Нет. Если все будет, как в прошлый раз, то она может лежать так часами.
– В прошлый раз? Так ты такое уже видела?
Когда же это было? Семь, восемь лет назад? Может, больше. Летом. Жара стояла, как в аду. Сестра Магдалена лежала тогда на тюфяке, вытянувшись и согнув перед собой руки, точно держала младенца, а ее голова была запрокинута, словно она обессилела от радости.
Разумеется, Зуана и раньше о таком слышала – а кто не слышал? – но своими глазами видела тогда в первый раз. Тогдашняя аббатиса велела ей, как недавно назначенной сестретравнице, оставаться с ней до тех пор, пока паралич не пройдет, и Зуана сидела в келье, наблюдая. Хотя наблюдать было особенно нечего, разве только считать мух, которые садились на лицо, норовя залезть в глаза или даже в рот лежавшей в беспамятстве женщине. Сколько так продолжалось? Час или меньше? Однако для старой монахини это был долгий путь. Ее уход из мира был таким полным, что, вернувшись, она не могла понять, где находится; не помнила ни времени, ни места, ни дня недели. Но ее восхищение тем местом, где она была, и горе оттого, что она его покинула, было больно видеть. Когда в теле живет такой дух, разве ему нужна какаянибудь пища?
Рядом с ней Серафина протягивает руку к широко раскрытым глазам старухи, но нерешительно останавливается.
– Не волнуйся. Она тебя не видит. И не слышит. Ты могла бы сейчас хоть иголку в нее воткнуть, она и не почувствовала бы. Ее здесь нет.
– А где же она?
– Не знаю. Правда, я думаю, что сейчас она там, где ее душа столь же сильна, как и тело. И она может из тела перейти на время в душу. Чтобы оказаться рядом с Богом.
– Рядом с Богом!
С Богом. Хотя вряд ли она понимает, что это значит.
С другой стороны, кто это понимает? С Богом… Когда Зуана только поступила в монастырь, тогдашняя сестранаставница, добрая, но бледная копия Юмилианы, обычно говорила о пути к Нему как о тропе, которая уготована всем им, словно послушание и молитвы обеспечивают любовь Господа так же верно, как ежедневная порция фиг – регулярный стул.
Однако этого так и не случилось. Ни с ней и, казалось, ни с кем из ее окружения. О, конечно, были среди них такие, которые с годами сделались проще и мягче душой, и даже такие, которые, придя в монастырь, фыркали на всех, точно злые кошки, но постепенно превратились в агнцев, хотя и не слишком резвых. Были те, кто безропотно переносил страдания, и те, кто от перевозбуждения падал в обмороки во время ночных служб. Однако такие моменты вознесения, откуда бы они ни являлись, проходили так же скоро, как и приходили, и – по крайней мере, так казалось Зуане – всегда имели оттенок скорее искусственно вызванного, нежели естественного превосходства.
Когда некоторое время спустя она оставила попытки, то ей стало легче. Книги и работа создавали собственный ритм, временами даже позволяя ей забыться. Но любопытство не отступало: что это значит, быть настолько поглощенной радостью, чтобы перестать даже двигаться… Зуана бросает взгляд на Серафину, глядящую в лицо старой женщине, и знает, что и та задается сейчас тем же вопросом. Может быть, это и опасно, но лучше бы сестра Юмилиана говорила со своими послушницами об экстазах, чем о гниении и порче. Тогда ее слова наверняка глубже запали бы в мятежные юные сердца.
– Что здесь произошло? – Голос стоящей в дверях мадонны Чиары чист и спокоен. – Она опять в экстазе?
– Похоже, что так.
Аббатиса негромко вздыхает, словно перед ней еще одно невесть откуда взявшееся дело, с которым придется справиться в течение дня.
– Давно?
– Не знаю. Прислужница сказала, что слышала голоса, но, когда она вошла, в келье никого не было.
– Кто это с тобой? – спрашивает аббатиса резким голосом.
Серафина вздрагивает, слегка поворачивает голову.
– Что здесь делает послушница?
– Я… я попросила ее помочь. – Позже Зуана вспомнит, что не собиралась ничего такого говорить, слова сами сорвались с ее губ.
– Ей здесь не место. Отправляйся в свою келью, молодая женщина.
Серафина немедленно начинает двигаться.
– Ах! – Вдруг она останавливается. – Я… не могу… Я не могу освободить руку. Она держит меня так крепко.
И правда. Теперь Зуана и сама видит. Раньше девушка держала запястье Магдалены, пытаясь нащупать пульс, а теперь рука старой монахини извернулась и схватила ее худыми, похожими на когти пальцами, сдавив юную плоть, особенно в том месте, где на недавнем ожоге начал подниматься волдырь.
– Аааа!
Боль и страх Серафины очевидны, и аббатиса направляется через келью к ней. Но стоило ей сделать шаг, как фигура на постели ожила. Все вдруг стало происходить очень быстро; даже запах в келье изменился, как будто внезапно прокис, когда лицо старой монахини вновь обрело подвижность.
– Хахаахаха… – Смех, так долго удерживавшийся внутри ее, вытекает наружу, высокий и звонкий, полный радости и изумления, слишком юный для такого старого, высохшего тела.
Зуана пытается ее успокоить.
– Все хорошо. Вам ничто не угрожает. Вы здесь, с нами, сестра Магдалена.
Но ее слова тонут во внезапном раскатистом стоне. С неожиданной силой старуха пытается подняться, но рука Серафины, которую она все еще сжимает в своей, мешает ей сесть. Зуана инстинктивно подхватывает и держит старуху, пока та, легкая, как высохшая палка, не усаживается прямо. Она часто моргает в полутьме глазами, как будто пытаясь прогнать попавшую соринку, а ее рот открывается и закрывается, как у рыбы, шлепая сухими губами. Зуана осторожно подносит к ним кувшин, и женщина медленно делает глоток, закашливается, хватает ртом воздух, потом отпивает снова. Вода бежит по ее подбородку, как слюна. Рядом с ней тихонько поскуливает Серафина, но от страха или от боли, вызванной усилением хватки, непонятно.
– Сестра Магдалена, вы меня слышите? – Голос аббатисы гулок и силен, как удар монастырского колокола. – Вы знаете, где вы?
Старуха поднимает голову, словно желая увидеть лицо говорящей, но ее взгляд так и не доходит до Чиары. Потому что теперь она видит Серафину.
– Ооо, дорогая моя, это ты. – Теперь это голос древней, еле живой старухи, но слова слышны ясно. – Оо, подойди ко мне.
Девушка бросает испуганный взгляд на Зуану, но все же делает шаг вперед. Возможно, ей просто некуда деться, ведь рука Магдалены, этот пучок обтянутых кожей веток, обладает, похоже, значительной силой. Когда Серафина оказывается совсем близко, старуха протягивает другую руку и ласково трогает, почти гладит, щеку девушки.
– О, здравствуй! Здравствуй, дитя. Я слышала, как ты плакала, и знала, что ты придешь. Ты не должна печалиться. Он здесь. Он давно ждет тебя.
Серафина снова смотрит на Зуану, в ее глазах ужас. Но не только: чтото похожее на удивление. А как же иначе? Зуана едва заметно кивает головой. Девушка поворачивается к старой монахине. По ее изуродованному временем лицу расплывается широкая улыбка.
– О, не бойся – тебе не надо бояться.
– Сестра Магдалена!
– Он сказал, чтобы я передала тебе, что Он здесь и позаботится о тебе, что бы ни случилось.
– Это мадонна Чиара, ваша аббатиса, говорит с вами.
– Он обо всех нас позаботится, – опять смеется она, и нежные, девические звуки жемчужно раскатываются по келье. – Ибо Его любовь… О, Его любовь безгранична…
– Вы меня слышите?
Очевидно, Магдалена не слышит. Она вздыхает, закрывает глаза и наконец ослабляет хватку. Пока Зуана помогает ей улечься, Серафина отводит руку, не сводя взгляда со старухиного лица.
Над их головами переглядываются в полутьме Зуана и аббатиса.
Снаружи колокол начинает звонить к вечерне.
Глава четырнадцатая
Лишь много времени спустя Зуана поняла, какую важную роль сыграл в тот день точный расчет.
Разумеется, в течение дня существовал лишь один подходящий момент, и им была вечеря, служба, когда монахинь хора может слышать – хотя и не видеть – всякий, кому придет в голову заглянуть в открытую для публики церковь. К тому же все знали, что служба в тот вечер будет необычной. В честь дня девственной мученицы к ней были добавлены особые песнопения и молитвы; да и люди, соблюдавшие дни святых – а таких был целый город, – считали праздник святой Агнесы особенно трогательным, и потому набожные купцы и представители придворных семейств с дочерьми того же возраста, что и святая, могли в этот день проделать целое путешествие специально для того, чтобы испытать благодатное воздействие неземных звуков, которые текли изза решетки за алтарем.
Даже погода сыграла свою роль, ибо если в течение дня было туманно, то, едва колокол зазвонил к вечерне и сестры двинулись по галереям в часовню, небо чудесным образом очистилось и несколько слабых лучиков солнца пробились сквозь облака.
Да и влияние дневных волнений на сестер тоже сказалось.
В келье Летиция заняла свое место подле тюфяка старухи, а аббатиса, сестратравница и послушница ждали вместе с ней за закрытой дверью, пока монахини хора пройдут в часовню. Обращенный ко всем троим приказ мадонны Чиары был краток и суров.
– Все, что произошло здесь сегодня днем, касается лишь сестры Магдалены и Господа Бога. Понятно? Всякая, кто дерзнет заговорить об этом с кемлибо, кроме меня, подвергнется строжайшему наказанию.
Но, как аббатиса, вне всякого сомнения, знала, старалась она напрасно. Хотя все в обители были заняты делом, когда это произошло, тем не менее одни заявляли, будто слышали дикий смех, другие – торопливые шаги в коридорах, а одна монахиня, бросив взгляд в высокое окно, уверяла, что заметила открытую дверь кельи.
