Текст книги "Святые сердца"
Автор книги: Сара Дюнан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)
– Однако, как вы сами сказали, похоже, что теперь она решила этот обет нарушить. В свете чего, полагаю, нам следует позаботиться о ее благополучии. Она чрезвычайно слаба, быть может, даже не настолько здорова, чтобы передвигаться по монастырю самостоятельно, без посторонней помощи. Лучшее, что мы, как мне кажется, могли бы в данный момент предпринять, – это перевести ее в лазарет под присмотр сестры Зуаны, где та смогла бы заботиться о ней до конца ее дней.
Перемена настроения настолько совершенная и столь искренне выраженная, что Зуана на мгновение теряет дар речи.
Но не Юмилиана.
– Если ей предстоит покинуть свою келью, если община решит, что так для нее лучше, то тогда надо позволить ей приходить в часовню на мессу и принимать причастие. Я уверена, что среди нас есть сестры, которые с радостью на руках отнесут ее туда, если она того пожелает.
Все присутствующие явно затаивают дыхание. На первый взгляд может показаться, что бой идет только между аббатисой и сестройнаставницей, но на самом деле происходит нечто большее: некоторые монахини постарше, такие как Агнезина и Конкордия, естественные союзницы Юмилианы, наверняка еще помнят службы, когда каждый приход сестры Магдалены совпадал с появлением у нее кровоточащих стигматов. И, судя по царящему в монастыре возбуждению, многие монахини помоложе уже наслышаны об этом.
– Сестра Юмилиана, вы меня опередили. Однако сестра Магдалена так слаба, что даже это, помоему, будет невозможно, – на одном дыхании произносит аббатиса. – Вообщето я уже обсудила этот вопрос с отцом Ромеро. И он даже побывал у нее с утра, когда приходил выслушать исповедь послушницы.
Был он у Магдалены или нет, никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть, так как все в это время работали. Да и почему бы комуто сомневаться в словах аббатисы? Однако Зуана немедленно ловит себя именно на этом.
– У вы, она была без сознания и потому не могла ни исповедаться, ни принять причастие. Но отец Ромеро обещал прийти снова.
– О, неужели она умирает? Неужели, не успев обрести самую святую нашу душу, мы снова потеряем ее?
В голосе сестры Феличиты слышны слезы, и монахини помоложе пугаются. Юмилиана бросает на нее острый взгляд. Одно дело – меряться силами с искушенным противником, другое – обнаружить, что тебя подводят собственные союзники.
– Все мы умрем когданибудь, сестра Феличита, – мягко говорит аббатиса. – И потому должны быть великодушны. Ведь для самой Магдалены воссоединение с Господом станет величайшим праздником.
Слова, столь простые, что при других обстоятельствах могли быть сказаны самой сестройнаставницей, мгновенно успокаивают собравшихся. Аббатиса, прямая и грациозная, сидит на возвышении в кресле.
– Сестра Зуана? Вы, как сестратравница, видели нашу дорогую сестру совсем недавно. Может быть, вы поделитесь с нами своими мыслями о ее силе или хрупкости?
Она поворачивается к Зуане, глаза ее горят. Поглядеть на нее, так она прямо наслаждается происходящим. В часы досуга самые озорные монахини нередко поговаривают, что из нее вышла бы великолепная жена для какогонибудь вельможи и что она заправляла бы его семьей и палаццо не хуже, чем заправляет монастырем. Зуане кажется, что они к ней несправедливы. Ей бы не палаццо править, а государством. В сущности, этим она тут и занимается. У нее все, как у настоящего правителя, есть даже свои шпионы и доносчики, чтобы сохранять власть от всяких поползновений на нее.
– Когда я видела ее сегодня утром, она была без сознания и очень слаба. Кроме того, она страдает от сильных пролежней. По моему мнению, было бы милосердно тревожить ее как можно меньше.
Похоже, что среди шпионов и доносчиков аббатисы Зуана удостоилась выдающегося места.
– А если бы мы приняли такое решение, вы взялись бы смотреть за ней в лазарете? В прошлом вы выражали серьезную озабоченность ее состоянием, как я помню.
Но так ли уж нужна самой Зуане эта роль? Сейчас она не в состоянии ответить. Она склоняет голову.
– Если такова будет воля общины, я сочту за честь исполнять ее.
Аббатиса расправляет юбки и обращается ко всем:
– Итак, приступим к голосованию. Вопрос заключается в том, должны ли мы перенести нашу возлюбленную престарелую сестру Магдалену в лазарет, где ей облегчат переход в руки Господа.
Послушницы следят за тем, как монахини хора одна за другой выходят вперед и спиной к комнате, для пущей анонимности, берут из деревянного ведра шар – черный означает «нет», белый – «да» – и опускают его в дырку на крышке коробки для голосования.
Когда все выразили свое мнение, коробку опустошают, сестраризничая в присутствии привратницы подсчитывает шары, и голосование считается состоявшимся. Следует заметить, что, хотя в этот раз белые шары преобладают, черных оказывается больше, чем всегда.
Глава тридцать третья
Внутри ее пусто. Спокойно. Тихо. Быть может, спокойнее, чем когдалибо в жизни. Наверное, последствия отравления. Работая в аптеке, она не раз задумывалась о драматических свойствах чемерицы: каково это, когда твои внутренности разрываются от боли и исторгают из себя все вместе с жизнью? Каково это – пройти такую чистку? Испытать такое опустошение. Как будто новое начало. Новая Серафина. Новая, светлая, чистая, без тоски в сердце и боли в желудке. Без мужчины, которого можно любить и желать. Потому что он, как в конце концов оказалось, никогда ее не любил.
«Он тебя не любит, ты же видишь».
Он не любит. Но как это возможно? К чему тогда все эти стихи? Музыка? Гармония голосов, искрящаяся сладость губ, прижатых к губам, прикосновение к коже, слияние душ, дарившее им чистоту и бесстрашие? Ах, теперь, теперь уже слишком поздно, она знает, что на самом деле любила его; ее мятежность и горячая кровь, радость жизни, неважно, вдвоем или в одиночку, не затмила от нее того, что Джакопо стоил любви, стоил сам по себе, ибо был щедр, полон музыки и абсолютно лишен злобы.
Хотя, с другой стороны, похоже, и не стоил. Просто он, как и она, был мастером обмана и притворства. Но разве это возможно?
В другое время эти мысли рвали бы ей плоть, точно крючки, однако теперь ее осталось так мало, что ранить нечего. Она устала. Слишком устала, чтобы думать. И вообще эта новая очищенная Серафина ни на чем не может сосредоточиться надолго. Голова кажется ей такой же легкой и пустой, как тело. Ничего ужасного в этом нет; похоже на головокружение или вибрирующий звон в ушах, какой бывает, когда держишь высокую ноту дольше, чем позволяет дыхание.
Может быть, она так чувствует себя изза исповеди? Ее душа выскоблена не хуже, чем желудок. Она все рассказала старому священнику. Да и могла ли она поступить иначе, когда вопли насаженных на вертела и искромсанных на куски грешников еще звенели у нее внутри? Все ему выложила: про блаженство, про ярость, ужас, непослушание, даже про то, как пыталась убить себя; грехи текли с ее уст потоком. Сколько он слышал, она не знает, у обоих во время исповеди глаза были закрыты. Однако в конце он помолился за нее, назначил ей наказание – две недели взаперти на хлебе и воде – и отпустил грехи.
Две недели заточения и поста. Не такая уж и пытка. Она даже рада. За время, прошедшее с тех пор, как она открыла глаза и увидела целую келью монахинь, она научилась ценить одиночество. Разве сможет она когданибудь снова смотреть в глаза людям? Что касается поста, то она уже так свыклась с голодом, что, даже когда у нее возникает желание поесть, она испытывает удовольствие, превозмогая его. Ее нутро так долго было переполнено болью, яростью и страхом, что ощущать в нем пустоту – само по себе чудо.
То ли от тишины внутри, то ли от слабости, но она начинает чаще молиться: ее молитвы просты и облечены в простые фразы. Я виновата. Помоги мне. Прости меня. Почти как в детстве. Каждый раз, открывая со сна глаза, она видит висящее на стене распятие, но, когда она смотрит на него, ей все чаще представляется фигура того мужчины на озере, который шел к ней, и солнце горело у него за спиной, словно нимб.
В тот миг, когда он только появился, она приняла его за Джакопо, ведь и у того кудри так же падали на плечи, и он так же широко расставлял при ходьбе ноги. Теперь она знает, что то был Христос, пришедший к ней благодаря сестре Магдалене. Как и почему это произошло, ей не ведомо. Уж она этого точно не заслужила. И все же Он утешил ее тогда. И продолжает утешать теперь. Ибо Он тоже щедр, полон музыки и лишен злобы.
Что до будущего, всех этих завтра, завтра и завтра… Ну, о них она не думает. Да и как бы она могла?
– Серафина.
Серафина знает, кто в комнате. Слышала, как она входила, обратила внимание на звук, когда она чтото поставила на стол. Но если открыть глаза, то придется заговорить с ней, а изза нее – именно изза нее – все наверняка начнется снова. И все же…
– Серафина.
Она поворачивает голову и моргает.
Зуана сидит в маленьком кресле недалеко от кровати. Рядом с ней стоит деревянная тарелка с хлебом и сыром, миска горячего супа. Серафина уже забыла это знакомое лицо: широкий, открытый лоб, прорезанный морщинкой раздумий, и чистые, ясные глаза, улыбающиеся теперь вместе с губами. В них тоже нет ни капли злобы. Несмотря ни на что, она все же рада ее видеть.
– Слава Господу за то, что ты очнулась. Как живот, не болит?
– Нет.
– Тошнит? – спрашивает Зуана, наклоняясь вперед и щупая пульс девушки, ее испачканные чемто красным пальцы сжимают худое, бледное запястье.
От запахов горячей пищи рот Серафины наполняется слюной, и она сглатывает. «Только когда думаю о еде», – мелькает у нее мысль.
– Нет.
– А какие у тебя сны? Кошмары снятся?
– Нет. – И она вспоминает мужчину, широкими шагами идущего к ней сквозь туман. – Нет, кошмаров больше нет.
– Вот и хорошо. Я принесла тебе немного сыра, свежего супа и хлеба.
– Я не голодна.
– Но поесть все же нужно.
– Не могу, – качает головой Серафина. – Я наказана.
– Наказана?
– Отец Ромеро. Он выслушал мою исповедь. Я наказана двухнедельным заточением в келье на хлебе и воде.
Тень пробегает по лицу Зуаны.
– Разве никто не сказал ему, что ты болела?
– Не знаю.
– Ты сесть можешь?
Она пытается подняться, но для этого требуется немало усилий.
Зуана приходит к ней на помощь, и, едва ощутив ее прикосновение, Серафина тут же снова попадает в водоворот той ночи: снова висит, беспомощная, в чьихто сильных руках, ее кишки выворачиваются наружу, и желудок вопит от боли. Теперь такая интимность ее смущает, ей становится стыдно. Она отодвигается и заворачивается в одеяло.
– Прости меня… – произносит Серафина, не поднимая глаз. – Прости, если изза того, что я сделала, у тебя были неприятности.
– Ты ни в чем не виновата, – качает головой Зуана. – Ты исповедалась. И получила прощение.
– Я все ему рассказала, – говорит девушка, глядя теперь прямо на нее и бросая слова, как вызов. – Все.
– Я рада, – мягко отвечает Зуана.
– Думаешь, это справедливое наказание?
– Не знаю. Хотя, помоему, морить тебя голодом после такой яростной чистки нездорово.
– Не важно, я не голодна, – шепчет она и добавляет: – Сестра Магдалена ведь годами ничего не ест.
– Это не так. Она ест, но очень мало, так что с годами ее тело привыкло. Не думаю, что в этом отношении она хороший пример для подражания. Пока, по крайней мере.
– А сестра Юмилиана говорит иначе.
«Интересно, что еще говорит сестра Юмилиана?» – думает Зуана, хотя в глубине души, конечно, догадывается.
– Кто еще к тебе заходил?
– Сестра Федерика была. Принесла мне грушу – вот, гляди. – Серафина вытаскивает изпод подушки зеленый марципан весь в мелких частичках пыли. – Я не хочу ее. Возьми.
– Сохрани ее до конца наказания. Так тебе будет к чему стремиться.
Стремиться к чемуто. Какая простая мысль, как будто речь идет об ожидании солнца, которое непременно взойдет утром. Попытка убежать из монастыря – тяжкий грех для послушницы. И не менее тяжкий – помогать или подстрекать ее к этому. Девушка созналась в своей вине и получила прощение. Теперь Зуане пора подумать о своей душе. Больше она ничего не может для нее сделать. Разве…
– Серафина, слушай меня. Чемерица в сочетании с маком – ядовитое зелье, а доза, которую я тебе дала, была не маленькой. Некоторое время ты будешь чувствовать себя странно. Тобой будут владеть апатия и печаль; может быть, даже мысли будут путаться.
– Я ничего не чувствую, – вяло говорит та.
– В том числе и это. Но все пройдет, – замечает Зуана и умолкает, не зная, что еще сказать.
Девушка опирается головой о стену.
– Я видела коечто, – говорит она тихо. – Коечто страшное.
– Это все снадобье. Запомни: снадобье, и больше ничего.
– А ты такое когданибудь видела?
И она смотрит на Зуану глазами, кажущимися огромными на ее лице. И черными, точно куски угля.
– Да, видела.
– И чудесные видения тоже?
– Я… Да, в некотором роде.
– Но Его ты никогда не видела?
– Нет, – не задумываясь, отвечает Зуана.
– Почему? Ты ведь хорошая монахиня.
– Нет. Я… я…
– Да, ты хорошая, я знаю.
– Ну… Я… я думаю, что можно быть хорошей поразному. И лишь немногим из немногих выпадает такая честь.
– Но ей она дана. Она видит Его.
Им нет нужды называть ее по имени. «Нам не позволяют говорить о ней», – думает Зуана. Это запретная территория. С другой стороны, столь многое изменилось за последние недели. Список тайн общины становится длиннее с каждым днем, и нет смысла отрицать существование одной из них, особенно потому, что она наблюдала ее куда ближе многих.
– Да. Видит.
– Она всегда Его видела, да?
– Похоже, что так.
– Почему она? Одна послушница рассказала мне, что она была простой крестьянкой из деревни, которую нашел гдето старый герцог. У нее нет ни семьи, ни образования. Ничего. Может, она родилась святой? Или так молилась, что стала ею? Или постилась? Как она это сделала?
– Не знаю.
– Мне кажется, я тоже Его видела, – качает головой Серафина. – Всего один миг.
Мак: от него еще не то увидишь.
– Возможно, что это тоже было действие наркотика, Серафина, – тихо говорит Зуана.
– Откуда ты знаешь? – спрашивает девушка, и ее голос дрожит. – Если бы мы все Его видели, то, может, стоило бы жить и умереть здесь.
«Да, чтото ее изменило», – думает Зуана. Да и как иначе? Если бы Господу было угодно послать ей смирение!
– Я думаю, что наш Господь всегда с нами, даже если мы не видим Его своими глазами.
Серафина молчит, как будто обдумывая эту мысль.
– Она была не права насчет него, – произносит она наконец, все так же тихо и вяло, совсем не как в былые времена. – Аббатиса сказала, что ему все равно. Но это неправда. Он любил меня.
Ей надо поесть, хотя бы немного хлеба. Это ведь разрешается. Зуана отламывает небольшой кусочек, обмакивает его в воду и протягивает ей.
– На, ешь.
Девушка смотрит на нее и качает головой:
– Я не голодна.
Глава тридцать четвертая
Колокол, отмечающий начало рабочего часа, начинает звонить, когда Зуана покидает келью послушницы и выходит в коридор. Впереди она видит сестру Юмилиану, которая движется прямо к ней, и опускает голову с намерением пройти мимо, не обменявшись с ней ни словом – сестранаставница придерживается правила молчания даже в те часы, когда оно не в силе, – но пожилая женщина сама встречает ее взгляд. Вид у нее доброжелательный, почти радостный.
– Ты идешь от послушницы? Как ты ее нашла? Какая мощная перемена, правда?
– Я… Дада, она совсем другая.
– Слава Господу, которому было угодно очистить ее от гнева и притворства и посеять в ее душе зерно смирения. Ему мы должны быть благодарны. А также и тебе, за заботу и твое средство.
Зуана смотрит на нее во все глаза. С тех пор как они столкнулись на собрании, Зуана ждала и даже готовилась к враждебности с ее стороны, но ничего подобного не заметила. Интересно, что сказала бы сестранаставница, если бы узнала, по какой причине ей пришлось давать девушке это «средство»? Конечно, Зуана ей не скажет. Как не скажет и того, что случилось в келье сестры Магдалены много недель тому назад. Тайна на тайне – они множатся, словно плесень у плохой хозяйки в кладовой. Неужели и в их монастыре плохая хозяйка? Сколько можно лгать, стремясь сохранить покой в доме? Зуана вдруг понимает, что не знает больше ответа на этот вопрос.
– Она успокоилась, это верно. Но меня тревожит ее здоровье. После снадобья она очень ослабела. Ей надо есть, а не поститься.
– Тем, чья душа не знает покоя, приходится иногда жертвовать телесным благополучием ради духовного. Ничего плохого с ней не случится, сестра Зуана, я за ней присмотрю. Удивительные времена настали у нас в СантаКатерине, как потвоему? Господь ответил на наши молитвы и явился средь нас. Явился нам через молодую и старую. Боюсь, что ты этого еще не заметила, хотя это так же ясно, как солнечный свет на воде. Ты должна позаботиться о своей душе, сестра Зуана. Он хочет, чтобы и ты Его услышала. И ты услышишь. Я знаю. Все, что тебе нужно…
– Благодарю тебя за добрые пожелания, сестра Юмилиана, – с улыбкой прерывает ее Зуана. – Я тоже стремлюсь к Нему. Но я все же считаю, что девушка должна есть.
Сестранаставница всплескивает руками и снова прячет их под платье.
– Ни у тебя, ни у меня нет права сомневаться в мудрости нашего отцаисповедника, – говорит она уверенно, как прежняя Юмилиана. – Она вверена моему попечению, и я буду заботиться о ней, как о своем ребенке. Да пребудет с тобой Господь, сестра Зуана.
– И с тобой, – отвечает Зуана, когда они расходятся в разные стороны. «Ах, почему любовь Господа не летает по воздуху, как дурные семена болезни? – думает она. – Может, тогда нам не пришлось бы постоянно спасать друг друга». И сама удивляется своей непочтительной смелости. «Я устала, – решает она, – и нуждаюсь в свежем воздухе если не душой, то телом».
Колокол еще звонит, когда Зуана, облачившись в плащ и прихватив холщовый мешок с инструментами, отправляется в аптекарский огород. Ливень наконец закончился, промыв небо так же, как землю, и наступивший день безоблачен и почти тепел. Летом после таких бурь над монастырем всегда поднимается пар: это солнце выжигает влагу. Сегодня ничего такого нет, но земля в садах наверняка смягчилась после сильного дождя, и всякой травке, уже пошедшей в рост под землей, теперь легче будет пробиться наружу.
Зуана не покидала галерей монастыря с той ночи на складе и теперь изумлена, обнаружив, насколько лучше чувствует себя на свежем воздухе. Ей пойдет на пользу работа в саду, где ее будут окружать одни растения. Она энергично шагает, чувствуя, как ветер обвевает ей щеки и как покидает ее тревога: за девушку, за Юмилиану, за аббатису, за весь спутанный клубок монастырских интриг и политики, и вспоминает, зачем она здесь: работа сестрытравницы предполагает заботу не только о людях, но и о растениях.
Ее огород по площади не больше покоев аббатисы – а ведь она увеличила его почти вдвое, после того как ее выбрали травницей, – однако в нем растет около сотни лекарственных трав и кустарников. От весны и до осени случаются дни, когда работы так много, что она едва успевает помолиться в уме – плодородие природы переполняет ее изумлением и благодарностью, но слова не идут на ум, так как все ее внимание поглощено циклом благочестивых мероприятий, которых требуют растения: прополкой, подвязкой, подрезкой, подкормкой, уборкой урожая, сушкой; иногда ей даже приходится воевать изза них со слизняками и улитками, собирая их вручную, чтобы они, эти порождения сырости и гнили, не повредили ее самых нежных и драгоценных питомцев.
Прошлая зима выдалась суровой как для ее рук, так и для растений, но худшее уже позади. Она чувствует это, едва оказавшись на воздухе. В ее маленьком огородике, укрытом с одной стороны галереей поменьше, а с другой – выступом огородной стены, весна вполне может наступить раньше. Когда март стоит мягкий, почти все самые храбрые или живучие растения поднимают над землей свои головки. Их массовое возникновение до сих пор остается одним из самых ярких впечатлений ее детства, ведь до того, как университет организовал свой аптекарский огород – из чувства соперничества с Падуей и Пизой, которые уже тогда славились своими, – задний двор отцовского дома вечно загромождали старые ведра, горшки и деревянные лотки, в которых прорастали семена и принимались черенки. Иногда, в первые теплые дни, отец брал ее с собой туда слушать тишину.
«Некоторые ученые, великие мужи минувшего и настоящего, верят, что Бог создал человека для того, чтобы через него ощутить торжество своего творения. А потому наш долг и наша радость – постоянно свидетельствовать об этом чуде. Ты ведь ничего не слышишь, правда? Но вот теперь, пока мы стоим здесь, под землей тысячи луковиц, семян и корешков набухают, трескаются, идут в рост, армия крохотных усиков и ростков поднимается, двигаясь сквозь землю к свету, и каждый из них так мал, что, увидев его, поневоле подивишься, как он смог пробить такую глыбу земли. Представь себе, Фаустина. Каждый год повторяется это чудо…»
Нарисованная им картина оказалась такой яркой, а в его голосе звучало столько благоговения, что каждый раз, читая или слушая о Втором пришествии, она представляет себе кладбища как огромные аптекарские огороды, где тела, столь же нежные и юные, как молодые ростки, пробивают прогнившее дерево гробов и устремляются к Господнему свету, на зов трубы. Плоть неразложимая. Однажды она рассказала об этом отцу, и тот улыбнулся, как улыбаются родители, когда их дети оказываются мудры или очаровательны не по годам.
Но она видела, что на него гораздо более сильное впечатление производило любое, самое скромное доказательство славы Божией, представленное природой.
Учитывая все сложности окружающего ее мира, сегодня такие простые чудеса нужны ей, как никогда.
В саду тихо, лишь с веток вечнозеленых кустарников и деревьев срываются иногда капли непросохшего дождя. Помятые ливнем лаванда и розмарин наполняют воздух вокруг едким ароматом, стоит ей провести пальцами по их стеблям и листьям. На грядках оживают календула, гиперикум и фенхель. Она расчищает место вокруг каждого кустика и рыхлит землю, чтобы скорее показались ростки. Следующими покажутся белладонна, бетоника и кардиака, сердечная трава, которая, стоит ей приняться, разрастается мощно и быстро, как крапива. В детстве Зуане часто казалось, что в самом начале времен ктото смешал времена года и алфавит, и оттого первыми появляются растения на «б» и на «г», а уж потом на все остальные буквы. Когда покажутся последние, сад уже совсем зарастет, так что и клочка свободной земли не останется.
Она просовывает пальцы под пушистые, кружевные побеги молодого фенхеля. Отец был прав. В самом деле, чудо, как росток, которому едва хватает сил стоять прямо, пробивает себе путь наверх через тяжелую, отсыревшую толщу земли. Но дайте ему еще пару недель хорошей погоды, и его стебелек горделиво выпрямится, упругий от собственных соков. Почва, свет, вода и солнце. Рост, смерть, разложение, новое рождение. И никакой надобности в покаянии, прощении или искуплении вины. Жизнь без души. Такая ясная, такая простая. Ах, Зуана, твое место среди растений, а не в гуще монастырских интриг.
– Я так и думала, что найду тебя здесь.
Зуана быстро оборачивается. К ней между кустов осторожно пробирается аббатиса.
– Ну, как дела у твоих новых ребятишек? – интересуется она, обводя маленький огородик рукой.
– Судить пока рано. Но, думаю, хороший урожай календулы у нас будет.
– Да, и прямо на твоих щечках.
Зуана поднимает руку и стирает со щеки полоску грязи. В отличие от нее аббатиса вся чистая, свежевыглаженная, но выдает ее не это, а цвет лица. Редко покидающие свои кельи монахини хора сохраняют светлую и гладкую кожу без помощи пудры, которой пользуется Аполлония, а у тех, кто работает снаружи, щеки и носы быстро покрываются прожилками сосудов от солнца и зимних ветров. Защищает их это от греха тщеславия или нет, сказать трудно, однако верно, что в их кельях инспекция не нашла бы столько серебряных подносов, служащих зеркалами.
– Я пришла поговорить с тобой о послушнице. Объяснить, что произошло той ночью на пристани.
– Вы не должны ничего объяснять, мадонна аббатиса.
– Не должна, верно. Но мне хочется, – улыбается она, оглядываясь. – Скажи, а где здесь чемерица?
Зуана показывает на вечнозеленый куст на дальнем краю одной из грядок. Подобрав юбки, аббатиса направляется к нему.
– А с виду такая… невинная.
– Яд у нее в корнях, не в листьях.
Аббатиса кивает и, не сводя глаз с растения, начинает рассказывать:
– После того как я написала ее отцу письмо, он долго медлил с ответом. Когда ответ наконец пришел, она уже как будто успокоилась, и я решила не разглашать то, что он мне сообщил. К его чести, он со всей искренностью ответил на мои прямые вопросы. Он рассказал мне, что его дочь с детства отличалась сильным характером, умом и страстностью, увлекалась то одним, то другим, и это… непостоянство ее нрава заставило его изменить решение и отдать ее в монастырь, а не замуж, как он намеревался сделать сначала, так как, по его мнению, Господь будет для его дочери лучшим наставником, чем любой муж. К несчастью, он сообщил ей – и нам – о своем решении, когда дело зашло уже довольно далеко.
Зуана обводит взглядом грядки. Сильный характер. Среди растений тоже встречаются такие. Дождь, солнце, мороз, насекомые – им все нипочем, они растут и плодоносят, в то время как другие рядом с ними, выросшие из той же горсти семян, вянут и умирают. Ихто и следует беречь, с них брать побеги, а не замуровывать в четырех стенах, не давая размножаться.
– А юноша?
– Учитель музыки? К сожалению, о нем он не был столь откровенен. Но к тому времени у меня, хвала Господу, уже был другой источник информации. Похоже, любовь у них была нешуточная. Когда все открылось, разразился скандал, едва ли не драка, и молодого человека уволили. Отсюда и решение послать ее к нам, в Феррару, а не оставлять в Милане, чтобы, разлучив их, предотвратить возможные последствия. Лишь много позже я выяснила, что молодой человек самостоятельно приехал в наш город, чтобы поддерживать с ней связь тем способом, о котором они договорились заранее.
– Вы много выяснили, – говорит Зуана, впечатленная помимо своей воли.
– В хорошей семье всегда найдется человек, который может разузнать все, что угодно, – пожимает плечами аббатиса. – Обнищавший приезжий в чужом городе поневоле тянется к друзьям, которые не жалеют денег, а юноша, покоривший сердце девушки из благородного дома, любит похвастать своей победой.
«Как хорошо она знает мужчин», – думает Зуана с восхищением. Но откуда? Она ведь никогда не была в таверне, не пила с мужчинами вина и, уж кончено, не заигрывала с ними, как и они с ней. А вот, поди ж ты, говорит о них так, словно впитала знание жизни с молоком матери. А может, в ее семье есть какойнибудь особый наследственный учебник, в котором все это написано, и она принесла его в монастырь в своем сундуке с приданым? Такую книжку надо хранить от пронырливых церковных проверяющих как зеницу ока.
– А что это за «друзья»? Те самые, что нашли ему место в Парме?
– Те самые, – немного рассеянно кивает аббатиса, так как ее внимание привлек какойто жучок или кусочек грязи, который она осторожно счищает со своей юбки. – Я бы раньше тебе обо всем рассказала, но мне не хотелось ставить под удар твои отношения с девушкой. К тому времени вы с ней так… сблизились, что я вопреки всему надеялась, что она передумает. В ту ночь я впутала тебя в это дело лишь потому, что не знала наверняка, как они между собой условились, и не могла следить за ней все время.
– Я сама должна была догадаться. Ведь это было так очевидно.
– Нет. Это был искусный обман. Я бы и сама ничего не заподозрила, если бы не знала.
– Меня больше заботило, как бы не пропал маковый сироп из бутылки в аптеке, – качает головой Зуана.
– Ты, как всегда, слишком строга к себе, Зуана. Ты заболела, а остальной общине вскружил голову карнавал. У тебя нет причин винить себя.
– Единственное, чего я не понимаю, – это почему он, потратив столько сил на то, чтобы найти ее и установить с ней связь, вдруг без малейших колебаний взял и все бросил.
Аббатиса срывает лист с куста чемерицы и мнет его в руке.
– Я же говорила: молодые люди вроде него озабочены лишь одним – собственными удовольствиями. Если бы все вышло, как он хотел, то он взял бы ее, попользовался и бросил. Мы должны благодарить Господа за то, что Ему было угодно позволить тебе спасти ее от нее самой.
Зуана вспоминает ту ночь на причале, черную воду вокруг, Серафину, которая, сидя в лодке, возилась с веревками, и себя, неподвижно стоявшую рядом и не пытавшуюся ее удержать. Аббатисато знала, что на том берегу ее никто не встретит. Значит, именно Зуана должна была не дать ей убежать, удержать ее на краю, когда та поняла, что ее предали. «Спасибо». Голос девушки снова раздается у нее в ушах. Наверняка аббатиса тоже чтото слышала.
– Мадонна Чиара, я должна вам коечто сказать.
– Нет, Зуана, я так не думаю, – говорит аббатиса и, бросив на землю лист, стирает его сок с ладони. – На мой взгляд, какой бы грех ты ни совершила, в ту ночь в ее келье ты расплатилась за него сполна. А если у тебя на душе есть еще какаянибудь тяжесть, иди с ней к отцу Ромеро.
По ее тону понятно, что тема закрыта. И все же так много концов не сходятся.
– А что будет теперь? С девушкой?
– Она принесет обеты и со временем станет уважаемой и достойной монахиней.
– А если она попрежнему не хочет?
– Не думаю, что она отважится на бунт. Не теперь.
И снова разговор подошел к концу, но Зуана опять мешкает.
– Меня беспокоит то, что она начала поститься сразу после болезни. Я…
– А меня беспокоит то, что она попрежнему отнимает столько времени у тебя и у всей общины, – резким голосом замечает аббатиса. – Чтобы успокоиться, ей необходимо смириться с тем, что она обычная послушница, и вкусить немного горечи наряду с остальными. Учитывая то, как она согрешила, это не слишком тяжелое наказание, и большого вреда оно ей не принесет. А о «нуждах» ее пусть заботится пока сестра Юмилиана.
Очевидный гнев аббатисы, а также то, что Зуане отказано в доступе к девушке, подтверждают: аббатиса видела или, по крайней мере, заподозрила чтото в ту ночь, на пристани. В знак повиновения Зуана склоняет голову. Ей хочется намекнуть, как Юмилиана рада обращению послушницы, но она понимает, что сейчас не время. Любая монахиня должна уметь принимать критику с тем же смирением, что и похвалу. «Тебе следовало бы позаботиться о своей душе, сестра Зуана». Слова Юмилианы снова всплывают в памяти. Быть может, они обе правы: слишком большую часть своего пути она прошла бок о бок с этой ветреной молодой особой. А ведь есть другие, которые больше нуждаются в ней.
