Текст книги "Святые сердца"
Автор книги: Сара Дюнан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
Нет. Лучше им быть порознь. Когда все в монастыре проснутся и обнаружат, что ее нет – как оно однажды и будет, – она не хочет, чтобы вина пала на ту единственную, которая была к ней добра, которая, сама того не подозревая, уже снабдила ее почти всем, что нужно для побега.
Приподняв матрас, Серафина скользит рукой по его изнанке, пока не находит прореху. Просунув в нее руку, глубоко в соломе она нащупывает комочек ткани. Осторожно вытаскивает его наружу. Шелк нижней юбки потемнел и стал маслянистым от жира. Она разворачивает его, и в ее руках оказывается грубо вылепленная подушечка из похожей на воск мази, которую она зачерпнула из кастрюли, когда субстанция уже достаточно остыла, чтобы ее можно было трогать, но еще не затвердела, и спрятала ее под платьем. В то утро в церкви от нее так несло тошнотворным свиным жиром, что она боялась, как бы ктонибудь не догадался, и держалась ближе к беззубой старой карге с вонючим дыханием, чтобы за ее запахом спрятать свой. Слава Богу, у нее теперь другое место в церкви, а запах свинины выветрился, когда мазь затвердела.
При свете свечи она кладет подушечку на стол и глубоко погружает в нее ноготь указательного пальца. Поверхность податлива, и на ней остается след. Убрав палец, она видит, что ноготь отпечатался до малейших деталей, вплоть до маленькой складки кожи вокруг. Она энергично трет поверхность, чтобы снова сделать ее гладкой. Затем вытаскивает изпод своей сорочки серебряный медальон с изображением Девы Марии, который носит на цепочке вокруг шеи. Она снимает его и припечатывает лицевой стороной к мази, с силой прижимает, стараясь давить одинаково со всех сторон. Освободив медальон, при свете свечи она разглядывает его точную копию, каждая линия и каждый изгиб которой полностью отвечают оригиналу.
Спасибо Господу за гнойники епископа и за безумную связь норичника со свиным салом. Он и впрямь от всего помогает.
Он пришел. Он ждет ее. А способ они найдут…
Глава семнадцатая
Когда в тот день Зуана встречается с аббатисой в ее покоях, они впервые со дня экстаза сестры Магдалены остаются одни.
В келье старой монахини молитва и сон снова сменяют друг друга, как заведено, и о ней никто не вспоминает. Несмотря на всеобщее волнение вначале, слухи о возможном вознесении не подтвердились фактами, а потом драматические события вечери и смерть сестры Имберзаги затмили случившееся, чему немало способствовала и сама аббатиса. Старуху попрежнему кормит и поит Летиция, она же докладывает Зуане, что та, хотя и слабеет, иногда закрывает глаза и раскачивается туда и сюда, исполненная тихой радости, после чего часто спрашивает о молоденькой послушнице и о том, как у нее дела. Однако, посещая ее, когда удается выкроить время, Зуана ничего такого не замечает. Магдалена молча лежит на своем тюфяке с полусонным видом, как будто только наполовину здесь. Ее плоть теперь не толще бумаги, так что Зуана избегает касаться ее из страха, как бы она не прилипла к ее рукам. Если бы она могла решать, то приказала бы перенести ее в лазарет, ибо душа, столь близкая к смерти, заслуживает большего внимания. А еще ей интересно, сколько слов будет в ее некрологе, когда сестра Сколастика внесет его в монастырский поминальный список, и какие это будут слова.
Аббатиса приветствует Зуану, похоже, она рада ее видеть. От недавних легких кудряшек не осталось и следа, волосы зачесаны под повязку, однако это ни о чем не говорит: в последнее время у нее было немало высоких гостей, а она всегда заботливо следит за тем, чтобы отвечать самым разным вкусам.
– Я рада, что ты пришла. Я беспокоилась, как бы избыток работы не повредил тебе… Мне хотелось поговорить с тобой раньше, но кончина сестры Имберзаги и общение с ее родственниками отняло столько времени, наряду со всем прочим. Ты прекрасно за ней смотрела.
– Я ничего не сделала, только не смогла остановить кровь. Это сестра Юмилиана облегчила ей переход к свету.
– Ты к себе несправедлива. Тебе ведь пришлось еще сдерживать атаки лихорадки. Мы благодарны тебе за все, что ты делаешь.
– Я бы делала больше, если бы мне вернули помощницу.
– Не сомневаюсь. Я первая отослала бы ее к тебе, если бы не растущие требования хозяйки хора.
– Разве много времени нужно, чтобы заучить несколько псалмов? У нее отличная память.
– Ты сегодня так прямолинейна, – мягко говорит аббатиса. – Не хочешь ли присесть? А также немного освежиться вином, быть может? – Она показывает на графин на столе, в котором купаются рубиновые отблески пламени камина. – Из собственных виноградников герцога.
– Нет. Спасибо, – склоняет голову Зуана. – Прошу простить мой смелый язык, мадонна аббатиса. Но меня осаждают проблемы.
– Так я и думала. Уверяю тебя, если бы дело было только в карнавале, я бы отправила послушницу к тебе прямо сейчас, ибо ты прекрасно с ней поработала. – Аббатиса наливает себе стакан вина, поднимает и держит, прежде чем поднести его к губам, как будто собирается пить в честь Зуаны. – Но, как ты знаешь, за карнавалом следует Пост, а потом Пасха. Какоето время церкви будут полны, и сестра Бенедикта строчит ночь за ночью. – Чиара делает паузу, а затем добавляет: – Иногда мне кажется, что Господь предназначил СантаКатерину – хоть мы и недостойны – для особых дел: сестра Сколастика со своими сочинениями, сестра Бенедикта со страстью к музыке, ты с занятиями медициной.
Тонкий намек – не укрывшийся от внимания Зуаны – на то, что не всякий монастырь пользуется такой свободой. Однако ее слова, при всей кажущейся скромности, полны гордости. Да и может ли быть иначе? После вечери дня святой Агнесы поток гостей в ее покоях не иссякает: родственники идут разделить триумф (всякое достижение монастыря рассматривается как успех находящегося у власти семейства), прибывают дарители от герцогского двора, представители епископа, и даже один богатый отец из Болоньи, приехавший навестить друзей в день святой Агнесы, подыскивает место для своей второй дочери – девицы, чей голос, уверяет он, столь же нежен, сколь и ее нрав. Затем начинают прибывать письма от других аббатис и, что всего важнее, из Рима, от ее брата, секретаря кардинала Луиджи д’Эсте, который делится с ней новейшими церковными сплетнями и поздравляет младшую сестренку с тем, что она так удачно придержала восхитительную певчую пташку и выбрала превосходное время для ее дебюта. Теперь СантаКатерина далеко опередила прочие монастыри. С каждой новой вечерей история распространяется все дальше. Ибо в городе, гордящемся своей музыкальной изысканностью, теперь только и говорят, что о чудесном инструменте Божьем, а не о новинке в лице мужика без яиц. Но несмотря на это, мадонна Чиара не должна забывать и о делах, однако немного удовольствия, конечно, не помешает.
– Хотя я глубоко понимаю твои затруднения – и найду, как только сумею, новую прислужницу в помощь твоим больным, – мой первый долг – блюсти интересы всей общины. Я не могу позволить послушнице рисковать заражением или переутомлением на другой работе наряду со всеми добавочными часами, что она проводит в комнате для музыкальных занятий.
– А интересы общины совпадают с интересами самой послушницы?
Зуана не хотела, чтобы это прозвучало как вопрос, однако вопросительные интонации явно слышны обеим. Собственная прямота ее поражает.
– Ах, я и впрямь счастливая аббатиса. Мало, оказывается, того, что за мной присматривает наш великий епископ, так у меня есть еще две совести, которые следят за каждым моим решением. И важные фигуры: сестратравница и сестранаставница, – говорит она со смехом, однако ее тон не исключает определенной язвительности. – Думаю, сестра Зуана, тебе лучше сесть. Пожалуйста.
Зуана делает, что ей велят.
Аббатиса наливает второй стакан вина и подает ей.
– Его прислали специально для всех монахинь хора, с наилучшими пожеланиями герцога. Если тебе кажется, что я несправедливо выделяю тебя сейчас, можешь выпить меньше за обедом.
Зуана подносит стакан к губам. Нежный шелковистый вкус скрывает богатое ягодное послевкусие. Странно, думает она, что именно монашеская жизнь научила ее таким тонкостям; ее отец разбирался в винах ровно настолько, чтобы знать, к какому вину какие снадобья примешивать, в качестве независимого источника удовольствия они его не интересовали.
– Итак. Мне интересно, каковы твои причины опасаться за послушницу – те же, что у сестры Юмилианы, или иные. Ты боишься влияния, которое гордыня оказывает на уязвимую молодую душу? Или, может быть, тебе внушает беспокойство то, что ее возросшие обязанности в хоре не оставляют ей времени на молитву и беседы с наставницей? Сестру Юмилиану тревожит и то и другое. Хотя, возможно, вы обе недооцениваете тот урок дисциплины, который происходит от необходимости возвышать свой голос в церкви, вознося хвалу Господу. Как сказал великий святой Августин, «Петь – значит молиться вдвойне».
Конечно, Зуана задумывалась о том, до какой степени ее забота о девушке порождена ее эгоизмом. Ибо она и впрямь тосковала по ее обществу. И гораздо больше, чем ожидала. Больше, чем в состоянии признать сейчас. Но дело не только в этом. Глядя на девушку со стороны, она замечает в ней чтото такое, какуюто почти лихорадочную энергию, с которой та бросается в каждый новый день – сама покорность там, где раньше была лишь непримиримость, – и это наводит Зуану на мысль скорее о болезни, чем о здоровье.
– Меня волнует не столько ее пение, сколько внезапная перемена к лучшему в ее поведении.
– Хмм. То она слишком плоха, то чересчур хороша. Наша сестранаставница вообще не доверяет мотивам, которые заставили ее петь. Она считает, что таким образом девушка лишь зарабатывает привилегии, а внутри так же сопротивляется любви Господа, как и прежде. Мне уже давно хотелось знать, что ты об этом думаешь.
Вино имеет слабый металлический привкус. Зуана не знает, приятно это или нет. Как много можно ощутить в одномединственном глотке жидкости. Как мало успевает испытать человек за свою краткую жизнь.
– Я думаю… Я думаю, что, будь дело только в этом, она запела бы раньше. И избавила бы себя от многих неприятностей.
– Так почему же она сделала это именно тогда?
Зуана молчит. В последние недели она и сама немало думает об этом, словно изучает болезнь, причины которой она никак не может понять.
– Позволь мне спросить тебя иначе. Как ты думаешь, твое наставничество могло помочь?
– Я просто учила ее, как делать леденцы и мази, – качает головой Зуана.
– Ах, Зуана, прежде чем безрассудно пенять на сучок гордыни в глазу своей аббатисы, поискала бы лучше бревно ложной скромности у себя в глазу. – И они улыбаются впервые с начала встречи.
Сидя рядом с аббатисой, Зуана отмечает, как натянулась и пожелтела кожа у нее под глазами, обозначились морщины на лбу. Да, победы даются ей не без тревог.
– Ясно, что между вами возникла какаято связь. Я даже подумала о том, что, может быть, она начала находить чтото общее между ее вхождением в монастырь и твоим.
– Моим! О нет… Я ведь никогда не была столь… образованной. Или столь желанной.
– Нет, но гнева и сопротивления в тебе было не меньше, чем в ней.
– Так вы поэтому ее ко мне послали? – срывается с уст Зуаны вопрос.
– Думаю, ты знаешь почему, – столь же быстро и почти отрывисто отвечает аббатиса. Она нетерпеливо встряхивает головой, словно отрицая намек на доверительность меж ними, заключенный в этом комментарии. – Хорошая монахиня учится не меньше, чем учит.
Зуана опускает глаза и смотрит на свои руки, смиренно лежащие на коленях: правильная поза для монахини хора в присутствии аббатисы. Поведение. Порядок. Иерархия. Сила послушания и смирения. Сколько же раз придется ей усваивать один и тот же урок?
– Я делала все, чтобы показать ей, что жить можно и здесь, что сопротивление… – начинает Зуана, подыскивая слово: «бесполезно» вертится у нее на языке, но оно не подходит, – сопротивление… бесплодно. Но я не ожидала… Я хочу сказать, что в тот день на службе я была так же поражена, как и все остальные. Только… – Она умолкает.
– Только что?
– Ничего. Это тема, которая не подлежит обсуждению.
– А! Мы говорим о сестре Магдалене?
Зуана кивает. Хотя она ничего не понимает, однако мысленно снова и снова возвращается к произошедшему: выражение трепета на лице девушки, когда та наблюдает возвышенную радость старой монахини; то, как похожие на когти пальцы смыкаются поверх нежной руки, впиваясь в плоть. И ее слова: «Он говорил мне, что ты придешь». Точно Он уже отметил послушницу какимто знаком.
– Она говорила с тобой об этом?
– Мы ведь больше не работаем вместе.
– Нет, но вы встречались.
– Один раз. – Один, если не считать взглядов, брошенных в трапезной через стол или мимоходом в галерее.
– Сестра Зуана, если тебе известно чтото, произошедшее в келье сестры Магдалены в тот день, ты должна рассказать мне. Несмотря на свою новообретенную… скромность, девушка попрежнему крайне напряжена, и хотя я не устаю благодарить Господа за… ту энергию, с которой она включилась в нашу жизнь, однако карнавал приближается, и меньше всего в это время нам нужны беспорядки.
– Она и впрямь говорила со мной о сестре Магдалене, когда мы встретились.
– Что она сказала?
– Спросила меня, кто она такая и почему о ней нельзя говорить за пределами ее кельи. Ее волновало то, что если это был настоящий экстаз, то люди должны узнать о нем. Я ответила ей, что тем, кому нужно об этом знать – то есть Богу и вам, – все уже известно. И что наш долг – повиноваться вашим приказам.
– Хорошо сказано, – улыбается аббатиса, наклоняется вперед и снова наполняет бокал Зуаны.
Глава восемнадцатая
Хотя Зуана ответила на вопрос честно, как предписывает долг послушания, однако в глубине души она знает, что сказала не все. Дело в том, что встреча между ней и Серафиной была нелегкой, хотя насколько то была вина девушки, а насколько ее собственная, Зуана не вполне понимает.
Внешне это был просто еще один час работы в аптеке, где они заканчивали леденцы для епископа. Однако, учитывая, что это было на следующий день после драмы у сестры Магдалены и в церкви и мадонна Чиара уже наверняка обсудила с сестройнаставницей и сестрой Бенедиктой будущее послушницы, обе хорошо понимали, что это их последняя встреча, по крайней мере, на ближайшее время.
Все утро община пребывала в возбуждении от голоса послушницы. На обеих утренних службах девушка пела восхитительно, ее глаза сверкали, рот широко открывался, преображение было столь полным, что казалось чудесным. Но когда Зуана, обернувшись, увидела ее в дверях аптеки, девушка приветствовала ее сдержанно, почти застенчиво, не зная, как себя вести, она вошла, опустив глаза долу, тихо приблизилась к рабочей скамье и заняла свое место.
На столе все было готово для финальной стадии изготовления леденцов, и обе женщины, ни словом не упоминая о происшедшем, стали нарезать холодную патоку и руками придавать ей форму небольших конфеток, которые затем обваливали в сахарной пудре с мукой, чтобы те стали приятнее на вкус и не слипались в простой деревянной коробке, куда их предстояло уложить.
Обе работали быстро и ловко, но молчание, которое в другое время подействовало бы на них успокаивающе, теперь словно кишело невысказанными словами. Зуана не была уверена в том, кому они принадлежат, поскольку, хотя девушка явно нервничала – она казалась раздраженной и пугливой, как будто ее сердце билось слишком быстро, – она сама тоже испытывала напряжение. По мере того как кусочки патоки превращались в горку гладких сахарных шариков, их взгляды раз или другой встретились, и это помогло растопить лед. Первой заговорила Зуана.
– Итак, твой голос наконец вернулся к тебе.
Девушка коротко и торопливо улыбнулась в ответ.
– Ммм. Я… Да, – выдавила она.
– Наш ночной соловей, наверное, будет мучиться ревностью сегодня.
– О, ночной соловей! – нервно хихикнула девушка. – Тот, что поет, приближая зарю, да? – Она снова нагнулась над патокой. – Ты права. Я хочу сказать… Я благодарна тебе за то, что ты… велела мне петь. Мне сразу стало легче… Я как будто нашла здесь успокоение.
Хотя в том, как она это сказала, смятения было больше, чем покоя.
– Ко мне это отношения не имеет. Это Господь проявился в тебе. Мы должны благодарить Его любовь и Его милосердие.
– Да… да, конечно, – прошептала Серафина, беспокойно вертя в пальцах шарики из патоки.
Впервые Зуана почувствовала себя в присутствии девушки неловко. И это ощущение встревожило ее куда больше, чем она была готова признать. Почему ее бешеную ярость и протест, боль и слезы переносить было проще, чем эту новообретенную гармонию? Если, конечно, то, что она чувствует, можно так назвать.
Зуана как раз выдумывала вопрос, который был бы достаточно глубоким и в то же время не бестактным, когда девушка заговорила сама.
– Я… Мне надо коечто у тебя спросить.
Меньше двадцати четырех часов прошло с тех пор, как она впервые произнесла эти слова, перенесшие их в царство мифических животных и поэзии непослушания. Теперь казалось, что это случилось целую жизнь тому назад.
– Та старая женщина в келье. Кто она?
Но к этому Зуана была готова.
– Просто смиренная монахиня, настойчиво стремящаяся к Господу.
– Так почему же ее прячут, словно в тюрьме? И почему аббатиса запретила нам говорить о ней?
– Я… я думаю, что аббатисе виднее.
– Но то, что случилось с ней вчера… экстаз? Это ведь был экстаз. Ты сама так сказала…
Но теперь, памятуя указание мадонны Чиары, Зуана замешкалась.
– Да, это было чтото вроде вознесения.
– А разве другим людям не надо об этом знать?
– Те, кого это касается, уже знают. Как сказала мадонна Чиара, это дело ее и Господа Бога.
– Но ее слова… которые она мне сказала… Я… я имею в виду, что если она была в экстазе, то…
Конечно. Кто бы не взволновался и даже не встревожился, услышав такое пророчество?
– Серафина, бояться тут нечего. Ее слова, адресованные тебе, были полны любви. Ее и Господа. Я нисколько в этом не сомневаюсь. Не сомневайся и ты.
И тут Зуана увидела, как выражение боли на секунду мелькнуло на лице девушки, но та тут же стиснула зубы – движение, которое напомнило Зуане ее былое непокорство, – и сосредоточилась на работе.
Обе продолжали работать, их руки порхали над поверхностью стола, резали, скатывали, завершали.
– Я в самом деле чувствую себя… более любимой, – наконец произнесла девушка, и ее голос был тих, но тверд, когда она подкатила следующий сладкий шарик к коробке. – Как будто за мной… присматривают.
– Тогда мы должны молиться за то, чтобы так было и дальше. Благодарить Бог а за Его бесконечное милосердие.
– Я хочу поблагодарить и тебя тоже. – Слова вырвались стремительно, хотя Серафина не отрывала глаз от рабочего стола, а ее правая ладонь лежала на его деревянной крышке. – За все, что ты сделала. Ты… ну, одним словом, ты была добра ко мне.
– Я лишь выполняла мой долг через любовь Господа.
– Ты так говоришь, но, помоему, ты сделала больше.
Зуана ничего не сказала, поскольку говорить было нечего. Они молча стояли, их ладони лежали друг подле друга на крышке стола. Завтра она будет работать здесь одна, комната снова станет ее единоличным владением. Все, к чему она так привыкла за последние недели: любознательность девушки и ее быстрый ум, нечаянное, непредсказуемое чувство товарищества, возникшее между ними, – уйдет, и ей придется опять привыкать обходиться без всего этого. Так должно быть. Она это знает.
Девушка прижала ладонь к столу так, что ее пальцы расползлись по дереву в стороны, как лучи. Их кончики в тех местах, где приставшая патока сыграла роль клея, были испачканы мукой. Несмотря на работу, они были попрежнему красивы, длинные, утончающиеся к кончикам, с гладкими розовыми ногтями, с идеальными полумесяцами, выступающими над кутикулой. Рядом с ними пальцы самой Зуаны походили на свежевыкопанные корешки, грубые и шершавые. Глядя на две лежащие рядом ладони, Зуана поневоле вспомнила о юношеской влажности девичьих щек, которую заметила, распустив ее головную повязку в то утро, и упругую пухлость ее тела, которую она чувствовала, помогая ей лечь в постель в ту первую ночь. Хотя теперь плоти на ней поубавилось – избыток переживаний и однообразие монастырской пищи придали больше изящества ее фигуре, – она была попрежнему прелестна. Да, не только косых и хромоногих, но и прелестнейших из женщин берет к себе Господь, дабы защитить их от соблазнов мира… Духовное сокровище девственности. Зуане вспомнились слова святого Иеронима: «Когда идешь, нагруженный золотом, берегись разбойников. Мы страдаем здесь, на земле, чтобы быть увенчанными в другом месте». Тех послушниц, которые начинали свой духовный путь, жаждая приблизиться к Господу, всегда вдохновлял этот текст. Хотя с какой стати она вспомнила его теперь, Зуана не могла понять.
Рядом с ней, словно трепетание ветерка, раздался вздох Серафины. Зуана снова взглянула на нее и тут же заметила, как рука девушки шевельнулась, слегка приподнялась и тут же упала, легко коснувшись тремя пальцами ее ладони.
Зуана немедленно отдернула руку, точно прикосновение девушки обожгло ее.
– О, прости меня! – Голос девушки зазвенел, словно она удивилась ее удивлению. – Я… просто хотела показать… то есть…
– Что показать?
– То, что ты для меня сделала. Моя рука. Там, где я вчера обожглась патокой. Видишь?
И Зуана увидела. Точнее, не увидела. Потому что видеть было нечего. Тыльная сторона ладони девушки была чистой, кожа гладкой, без малейших признаков волдыря или ожога.
– Все зажило. Ни волдыря, никакой отметины там, где сестра Магдалена воткнула в меня свои ногти. Твоя мазь творит чудеса.
– Она не предназначена для ожогов. Я дала ее тебе, чтобы ты смазывала синяки после наказания.
– Так их тоже нет. – И лицо девушки осветилось, точно исцеление проникло значительно глубже кожи. – Правда, я совсем вылечилась.
Но Зуана больше не думала о мази. Вместо этого она снова видела лицо старой монахини, слышала ее странный, жемчужный голос: «Он велел мне передать тебе, что бы ни случилось, Он здесь и позаботится о тебе».
Слышала ли это сама девушка? Господи Иисусе, защити это дитя. Не возлагай на нее больше, чем она в состоянии вынести. Зуана, не привыкшая, чтобы молитвенное настроение находило на нее неожиданно, внезапно испугалась.
– Хватит. Некогда болтать, – сказала она резко. – Доделывай последние леденцы, а я пока начну их укладывать.
Девушка, даже если почувствовала отпор, ничем этого не выказала; опустив голову, она продолжала катать патоку.
Когда раздался звук полуденного колокола, Серафина первой встала со скамьи, вымыла руки в чаше, готовясь к церкви, вытерла их о свой передник, который сняла и аккуратно повесила на гвоздь, откуда взяла его раньше. Привычка. Заведенный порядок. Как быстро он вырабатывается.
– Да пребудет с тобой Господь, сестра Зуана, – сказала девушка, смиренно склонив голову, и привычное монастырское приветствие прозвучало в ее устах так, словно она пользовалась им всю жизнь, а не произнесла случайно впервые.
– И с тобой, послушница Серафина.
Теперь они могли разойтись. Однако девушка не спешила прощаться.
– Я… Мне кажется, я буду нужна на репетиции хора сегодня днем.
– Да. Я тоже так думаю. Желаю тебе всего наилучшего.
– Я… я не вернула тебе книгу. О лекарствах и соответствиях. Ты сказала, что я могу взять ее почитать, помнишь? Я принесу ее потом, если можно.
Зуана кивнула. Девушка сделала шаг к двери. И обернулась:
– Было так интересно. Я имею в виду книгу. Жалко, что я не научилась большему.
И она ушла, оставив Зуану в недоумении разглядывать то место на полке, где стояла книга, и думать, почему же хотя она хорошо помнит, как предложила девушке взять книгу, но совершенно не помнит, как та ее брала.
Глава девятнадцатая
– Сестра Зуана? – Голос аббатисы мягок, они в ее покоях. – С тобой все хорошо?
– Что? О, дада. Прошу прощения. Я просто задумалась.
– И устала. Я вижу. Озноба или ломоты в теле нет?
– Нет. Спасибо. Со мной все хорошо. Я просто устала.
– Точно?
– Да.
– Хорошо. Это хорошо. Пока другие больны, ты нужна нам здоровой. – Она умолкает. – Быть может, оказавшись так близко к сестре Магдалене во время ее… экстаза, ты тоже немного пострадала, а?
– Я? Нетнет… Ну, разве что на время. Ее экстаз был очень… убедителен.
– В самом деле. Такие вещи – часть чудесной составляющей жизни всякого монастыря. Взять хотя бы сестру Агнезину, как ее временами трогает утренняя служба, – поспешно произносит аббатиса, словно речь идет о чемто столь же прозаичном, как регулярная поставка соли.
Зуана молчит. По ее мнению, между этими двумя женщинами пропасть, и аббатиса в свою бытность просто сестрой Марией Чиарой наверняка бы с ней согласилась.
– А что же сама сестра Магдалена? Как она теперь себя чувствует?
– Помоему… помоему, она умирает. – Зуана умолкает, вспоминая слезящиеся глаза старой женщины, ее лицо, кожу, пересохшую, как старое речное русло. Что ж, в конце концов, это ее мнение, и ничто не мешает ей высказать его… – Я хотела бы перевести ее в аптеку. Ей там будет удобнее.
– Как всегда, твоя доброта к ней достойна всяческого восхищения. Но, как тебе известно, Магдалена сама высказала желание оставаться в уединении и в этом пользуется полной поддержкой своей аббатисы.
Неожиданная резкость ее тона застает Зуану врасплох. Надо будет не забыть в своих молитвах попросить прощения за неявное непослушание. Она выпрямляет спину и чувствует боль, которая прошивает ее левый бок и ногу. Ну вот, стоило комуто намекнуть, что она больна, и ей уже мерещится. Интересно, как мозг иногда проделывает такие вещи, заставляя тело чувствовать то, для чего у него нет никаких оснований. Ее отец мог бы коечто рассказать и об этом, будь у нее больше времени для него… Возможно, этим объясняется владеющая ею усталость и чувство потери – ведь с того дня, как послушница появилась в ее жизни, все в ней переменилось, исчезло даже утешение от бесед с отцом.
Аббатиса внимательно смотрит на нее.
– Ты думаешь, что я жестока с сестрой Магдаленой.
– Я… я совсем об этом не думаю, – отвечает Зуана.
Теперь к списку прегрешений придется добавить еще и ложь. Бывают дни, когда в голову не приходит ни одной мысли, которая не содержала бы в себе зерно преступления. Даже следующая: о том, что она зря сидит здесь и тратит время на разговоры о вещах, изменить которые не в ее власти, когда у нее столько дел. Усилием воли она заставляет себя думать о происходящем.
– Может быть… Вообщето да, мне это странно. Я хочу сказать, что все случилось так много лет назад, а теперь она кажется такой… – подыскивает слово Зуана, – такой безобидной.
Мадонна Чиара осторожно опускает свой стакан на маленький столик у огня, затем складывает ладони вместе и поднимает руки, кончиками пальцев касаясь губ. Будь на ее месте любая из монахинь СантаКатерины, Зуана ни минуты не сомневалась бы, что она молится, но с аббатисой все не так просто. Она наблюдает за тем, как проясняются ее мысли, каковы бы они ни были.
– В истории сестры Магдалены есть еще одна глава, которой ты не знаешь. В этом нет ничего удивительного, ведь все случилось еще до твоего прибытия в монастырь, однако теперь тебе лучше знать. Несколько лет назад она ненадолго снова обрела в монастыре силу. Считается, что все прекратилось в ее молодости, со смертью второго герцога Эрколя, после которой никто из придворных ее, разумеется, больше не навещал, и она заперлась у себя в келье. Тем не менее, когда шум вокруг нее утих и ей стало лучше – ведь, несмотря на все посты, она была еще вполне сильной женщиной, – она начала снова потихоньку входить в жизнь общины, а тогдашняя аббатиса, добрая и смиренная душа, не нашла в себе сил остановить ее. Несколько месяцев спустя у нее снова начались припадки – чтото вроде паралича святости, похожего на то состояние у нее в келье. А один или два раза в церкви – всегда во время заутреней – ее ступни и ладони начинали кровоточить. Прямо посреди службы она могла развести руки, и все видели кровь, стекавшую из незримых ран у нее в ладонях. Те, кто видел это собственными глазами, говорят, что она ни разу не проронила ни звука, просто стояла, а по ее лицу текли слезы. Она ничего не говорила, помощи не просила, просто уходила к себе в келью и закрывала дверь.
Теперь Зуане уже не так невтерпеж вернуться к работе, ибо это и в самом деле монастырский секрет, о котором она никогда раньше не слышала.
– Конечно, тут же начался переполох. А как иначе? И в первую очередь среди послушниц. Они особенно поверили. Даже тогдашний исповедник и тот поддался, впрочем, он был человек простой. Одним словом, через парлаторио новость вышла наружу, и люди стали говорить, что скромная птичка герцога Эрколя снова запела и в СантаКатерине опять живет святая.
– Когда это было?
– Когда? Весной и летом тысяча пятьсот сорокового года, помоему.
– Тысяча пятьсот сорокового? Но ведь ты уже была здесь в то время. И наверное, все видела своими глазами.
– Монастырь был тогда моей школой, но еще не стал домом, а монахиням, которые нас учили, запрещалось говорить с нами об этом. Нет, то, о чем я веду речь сейчас, я узнала намного позже.
Тем не менее чтото она наверняка заметила. Столь драматические события не могли не нарушить монастырскую дисциплину, а умные дети всегда это чувствуют. С годами Зуана научилась отличать их в стайке девочек, идущих следом за монахиней хора на занятия: у таких малышек любопытство всегда одерживает верх над запретами, их круглые мордашки сияют, словно пузыри, озорство борется в них с добродетелью, и исход этой битвы еще не предрешен. О да, она наверняка чтото узнала.
– Сейчас эта дата ни о чем тебе не говорит, но в те времена подобные события были настоящей катастрофой. Французская жена герцога, Рената, вызвала при дворе настоящий скандал своими симпатиями к еретикам. Она кормила отступников за своим столом, ходили даже слухи, будто одно время она давала убежище архиеретику Жану Кальвину.[11] Большой церковный совет как раз встречался в Тренте, и поговаривали, что инквизиция уже едет в Феррару. В такие времена невежественная крестьянка вроде Магдалены, став проводником слова Божьего без надлежащего наставничества церкви, лишь привлекла бы к городу ненужное внимание.
– И что же произошло?
– После некоторых… обсуждений в монастыре старую аббатису, у которой, к несчастью, была при дворе сестра, входившая в окружение Ренаты, сместили, а на ее место назначили новую, мадонну Леонору. При содействии епископа в монастырь прислали другого, более взыскательного исповедника, и было принято решение, что для общего блага сестра Магдалена должна возобновить заточение в своей келье.
