Текст книги "Святые сердца"
Автор книги: Сара Дюнан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)
– Но то, что ты делаешь сейчас, приведет тебя к катастрофе. Ты не сможешь жить там одна. Скандал…
– Мне пплевать на скандал. Мне плевать на сскандал. Я не могу здесь больше. Я здесь умру. Разве ты не видишь? Я не такая, как ты. Это место меня убивает. – Ее ужас так глубок, что заставляет ее заикаться. – Он придет. Он… он… он позаботится обо мне. – Серафина оборачивается и бросает быстрый взгляд на черную воду. Но правда в том, что никакой лодки не слышно и не видно. – Он придет. Он придет. Он ждет на ттом берегу, – повторяет она и делает шаг к старой лодке.
– Нет! – Зуана машинально шагает ей наперерез. – Тебя ничего там не ждет. Кроме позора.
Но девушка уже села и возится с веревками. Их разделяют всего три или четыре локтя.
Зуана тянется к ней.
– Ну же. Возьми мою руку. Все будет хорошо. Я помогу тебе…
Девушка поднимает голову, свет свечи на мгновение отражается в ее глазах.
– Не могу. Разве ты не видишь? Не могу, – шипит она. – Пожалуйста, отпусти меня, просто отвернись и уходи. Ккогда я отсюда выберусь, ни одна живая душа не узнает, что ты нашла меня здесь. Даже если меня поймают, будут пытать и переломают один за другим все пальцы, даже тогда я тебя не выдам. Клянусь. Просто повернись и уходи.
– А если ты утонешь?
– Ну и что? – Девушка вдруг успокаивается. – Что бы ни случилось там, это лучите, чем медленная смерть здесь. Пожалуйста. Я тебя умоляю.
Зуана стоит как парализованная. Она знает, что надо броситься на нее, схватить, притащить назад, но…
Мгновение затягивается, окружая их со всех сторон.
Девушка улыбается.
– Спасибо, – просто говорит она.
Она снова сосредоточивается на веревках, и тут же за их спинами раздается какоето шевеление.
– Держи ее. Останови ее, немедленно!
Это голос аббатисы.
Зуана невольно повинуется, бросается к девушке, хватает ее за руку и тянет обратно на причал, а та молотит рукаминогами, отбивается и вопит. Не проходит и нескольких секунд, как аббатиса подскакивает к ней, хватает девушку за другую руку, вырывает у нее веревку, и вот они уже вместе волокут ее прочь от реки, дюйм за дюймом преодолевая путь от лодки до дверей склада. И все время, пока они не переваливают через порог, она продолжает вопить. Всякий, кто слышит ее сейчас, наверняка решит, что когото убивают, хотя во время карнавала убийство легко спутать со слишком пылким ухаживанием.
– Ключи. Дай мне ключи, Зуана.
Аббатиса отпускает девушку и запирает за ними дверь.
– НЕЕЕЕТ! – визжит в темноте девушка, вырывается из рук Зуаны и бросается к исчезающему лучику свободы меж закрывающихся дверей. – НЕЕЕЕТ! Джакопо! Джакопо! Где ты? – Отчаяние мечется по комнате, рикошетом отскакивая от стен.
Дверь с грохотом закрывается, поворачивается ключ, и внешний мир внезапно исчезает; ни плеска воды, ни простора небес, ни свежего воздуха, ничего. Ничего.
– Хааааа. Нееет!
Девушка обмякает и внезапно повисает на руках Зуаны таким тяжелым грузом, что та поневоле опускает ее на пол. Аббатиса достает свечу с колпачком, спрятанную рядом с дверью, и, подняв ее, движется туда, где девушка лежит на полу в объятиях Зуаны, сломленная и стенающая. Замерев над ней на мгновение, она качает головой.
– Все кончено, – говорит она спокойно, почти устало. – Все кончено.
Но девушка только стонет и, кажется, ничего не слышит.
Аббатиса говорит громче:
– Ты должна бы поблагодарить меня. Прожди ты здесь хоть всю ночь, он все равно бы не пришел.
Теперь она завладела ее вниманием.
– Что? Что вы говорите?
– Я говорю, что его здесь больше нет. Он уехал из Феррары два дня тому назад.
– Нет! Нет! Вы лжете! Вы ничего не знаете о нем.
– Напротив, я знаю очень многое. К примеру, я знаю, что он Джакопо Браччолини – так ведь, кажется, его зовут? – очень удачливый молодой человек. Его композиторские и вокальные таланты оценили и предложили ему должность помощника капельмейстера в Парме, и он принял предложение. Тебе следовало бы за него порадоваться. Это значит, что ему не грозят больше преследования и тюрьма за попытку похитить послушницу одного из крупнейших монастырей города, – говорит аббатиса, оправляя юбки с таким видом, будто принимает участие в самом повседневном монастырском деле. – Более того, я бы сказала, что ему вдвойне посчастливилось, ибо я не могу представить человека, который дал бы работу учителю, уволенному с предыдущего места за попытку изнасиловать своих благородных учениц.
– Нееет, – стонет девушка.
Аббатиса ждет. Глядя на Зуану, она едва заметно покачивает головой. Хотя им есть что сказать друг другу, сейчас, очевидно, не время.
Зуана наклоняется и предлагает девушке руку.
– Пойдем. Будет лучше, если ты придешь назад своими ногами и нам не придется тебя нести.
Но девушка в ярости отшатывается от нее.
– Ты, без сомнения, считаешь меня жестокой. – И ее голос звучит почти дружелюбно. – Но я не так жестока, как он. Тебе следует знать, что убедить его отказаться от тебя было вовсе не трудно. Он ведь не любит тебя, понимаешь? Наверное, он говорил иное, может быть, даже клялся в вечной любви – нисколько в этом не сомневаюсь, – но на самом деле ты была для него просто зрелым плодом, который ему хотелось сорвать, а если бы ему удалось убедить твоего отца отдать тебя за него, то он получил бы деньги. Но в конце концов ему показалось, что ты не стоишь таких хлопот. Хлопот, которые ты причинила бы всем. Понимаешь?
Но девушка не отвечает, только стонет едва слышно.
– Правда состоит в том, что Господь будет любить тебя куда больше, чем любой мужчина. И мы тоже – как бы ты ни ненавидела нас сейчас.
Тут девушка поднимает голову.
– Вы ошибаетесь. Вы неправильно судите о нем. Он любит меня. Он бы не бросил меня просто так.
– Что ж, можешь считать так, если хочешь, – вздыхает аббатиса. – Но поверь и моим словам. – Тут ее тон становится суровым. – Ради блага твоей семьи и монастыря мы забудем все, что произошло здесь сегодня ночью. Ясно? Но если хотя бы одно слово, сказанное здесь сейчас, станет сплетней, то Джакопо Браччолини, как бы ни был хорош его голос, сгниет за свое преступление в замковой тюрьме. – Девушка смотрит на нее во все глаза. – Думаю, ты уже поняла, что я могу это сделать.
Она встает и жестом велит Зуане сделать то же самое, а девушка остается лежать на полу, как сломанная кукла.
Монахини торопливо выходят во внешний склад.
– Я должна вернуться в трапезную. Я и так слишком долго отсутствую. Придется тебе доставить ее в галерею одной.
Зуана отвечает кивком, хотя в темноте его вряд ли видно.
– Отведи ее в келью и оставайся там до тех пор, пока я не решу, как с ней быть… Сделаешь?
Наступает короткая пауза. Несравнимая с той, когда Зуана стояла на причале, словно парализованная, а гдето за ее спиной пряталась аббатиса. Но теперь, как и тогда, слишком темно, и нельзя с уверенностью утверждать, кто и что видел. Или слышал.
– Да, – невыразительно отвечает она.
– Хорошо. – Аббатиса выходит в сад, дверь за ней захлопывается.
Тем временем девушка, лежащая на полу внутреннего склада, тоже приняла решение.
Пока две женщины разговаривали, Серафина запустила пальцы в карман юбки. Достала оттуда стеклянный пузырек и аккуратно, чтобы не расплескать ни капли, вытащила пробку. Вернувшись к ней, Зуана видит, как она, прильнув губами к пузырьку, жадно пьет.
Зуана подбегает к ней и выбивает пузырек у нее из рук, тот отлетает в сторону, грохоча по каменному полу, но не разбивается – стекло слишком толстое. Монахиня тут же становится на четвереньки и ползает по полу, ища его, а ее мозг осаждают воспоминания. Вот она стоит в аптеке, смешивая кошениль с водой, ее голова горит от лихорадки – и тут ей бросается в глаза какаято странность в расположении бутылей на полке. Позже, поправившись и встав на ноги, она проверяет лекарства, но обнаруживает, что ничего не пропало; все ингредиенты на своих законных местах, а проверять уровень лекарств в каждой бутыли у нее никаких оснований нет.
Ее пальцы нашаривают стеклянный пузырек. Она подносит его к носу. Господи, помоги нам. Пол сухой, в бутылочке ни капли. На четвереньках Зуана подползает к девушке, хватает ее за плечи и поднимает так, чтобы их лица оказались на одном уровне и она могла ее разглядеть.
– Сколько, Серафина? Сколько ты выпила?
Но девушка вместо ответа только облизывает губы, чтобы не оставить ни капли.
– Скажи!
Она трясет головой.
– Это то, что дают осужденным на смерть перед началом пыток. Разве ты не говорила мне этого той ночью?
– Ох, Отец наш Небесный, – шепчет Зуана. – Чем мы заслужили такое?
Она протягивает руку и убирает волосы с лица девушки. Та выглядит такой усталой и изможденной. Слишком молодая. И слишком чувствительная. Ежемесячное помешательство, поражающее некоторых девушек перед началом менструаций. Вот как все начиналось несколько месяцев назад. Господи, пожалуйста, пусть это кончится какнибудь иначе.
– Пойдем, – шепчет она нежно. – Пойдем. Надо устроить тебя поудобнее.
Она поднимает девушку с пола и ставит ее на ноги, отмечая при этом, как сильно та похудела и насколько легче кажется теперь, чем три месяца тому назад, а заодно думает о том, как потеря веса отразится на ее восприимчивости к снадобью. Однако эти размышления никак не отражаются на ее голосе, который звучит нежно, почти любовно.
– Ну же, Серафина, ты поможешь мне? Пойдешь со мной?
Девушка кивает и послушно переступает ногами. В сумерках на ее лице проступает кривое подобие улыбки.
– Думаю, я выпила достаточно, чтобы не чувствовать боли. Надеюсь.
Глава двадцать девятая
Рвота и понос продолжаются всю ночь и большую часть дня.
Поскольку Зуана не имеет представления о том, сколько макового сиропа выпила девушка, приходится считать, что флакон был полон. Значит, надо дать ей такую дозу чемерицы, чтобы очистить желудок, но не отправить на тот свет. А такой баланс с трудом дается даже опытному аптекарю.
Хорошо, что ей хотя бы дали свободную ночь для начала.
Когда посетители расходятся, аббатиса собирает свою паству, благодарит всех за чудесную работу, покрывшую новой славой СантаКатерину, и объявляет, что сегодня они будут спать без перерывов, даже на молитву, так как заутреня отменяется. Монастырский колокол останется нем до рассвета. Это распоряжение пользуется успехом, так как теперь, когда волнения уже позади, все ощутили, насколько они устали; а некоторые монахини помоложе даже всхлипывают, услышав новость. И сестранаставница, которой решение аббатисы не вполне по нраву, тоже устала, а потому молчит.
Когда община погружается в глубокий, удовлетворенный сон, аббатиса и сестратравница встречаются в угловой келье главного здания монастыря, где одна из них раскрывает девушке рот, а другая вливает туда ядовитое снадобье из мякоти яблока, настоянного с корнем чемерицы.
Первый спазм наступает очень скоро. Хотя девушка уже давно почти без сознания, боль так остра, что пробуждает ее: она открывает одурманенные глаза, и с ее губ срывается жуткий стон. Вместе они перетаскивают ее с кровати на пол. В следующие часы, сколько бы их ни было, им придется поддерживать ее в сидячем положении со склоненной вперед головой, что не только поможет скорее очистить организм, но и не даст несчастной захлебнуться собственной рвотой. Неплохо было бы помолиться, и аббатиса скоро находит подходящий случаю псалом…
О, Господь, не вини меня во гневе Твоем
И не казни меня в ярости Твоей,
Ибо слаб я, и душа моя страдает.
Но когда лекарство вступает в полную силу, приступы становятся столь неистовыми и частыми, что не оставляют им времени даже на разговоры, а тем более на молитвы. Присмотр за больной превращается в тяжелый труд. Горшки, которые приносит Зуана, тут же наполняются снова и снова Когда начинается понос, тело девушки корчится от удвоенной боли. Вонь быстро становится непереносимой. Монахиням приходится закатать рукава и подоткнуть повыше юбки, чтобы совсем не испачкаться. Девушку они раздевают до сорочки, чтобы она тоже измазалась как можно меньше, а ее волосы завязывают куском ткани, чтобы они не закрывали ей лицо и не попадали в рвоту. Но с потом, который ручьями льет с нее, или со спазмами, от которых безвольно трясутся ее руки и ноги, они ничего сделать не могут.
Некоторые считают чемерицу незаменимым помощником экзорцистов, ибо демон, забившийся вглубь, дабы избежать ожогов от святой воды, скоро обнаруживает, что само тело начинает его исторгать. Хотя Зуане никогда не доводилось пользоваться чемерицей в таких целях, она достаточно видела ее действие, чтобы представить, как это выглядит: сведенный судорогой торс деревенеет, спина выгибается дугой, как будто какойто злобный дух корежит человека изнутри. Но вот чего она никогда не наблюдала раньше, так это воздействия рвотного средства вкупе с мощным снотворным. На тело, которое вотвот испустит дух, но продолжает сотрясаться идущими изнутри конвульсиями, поистине страшно смотреть, временами им кажется, что перед ними тряпичная кукла в зубах огромного пса, и он то трясет ее, то бросает, но лишь для того, чтобы через несколько минут подхватить вновь.
– Не бойся, Серафина, – неожиданно для себя самой шепчет она, когда они поднимают девушку в ожидании следующей волны. – Помнишь, мы с тобой говорили, что иногда один яд изгоняет другой? Это не навсегда.
Но мак и чемерица крепко держат ее в своих объятиях, и она, похоже, ничего не слышит. Зуана встречается глазами с аббатисой и видит в ее взгляде такое неприкрытое восхищение, что ей даже становится стыдно. Со стены над кроватью смотрит на них деревянный Христос. Одно страдание взирает на другое. Кто может сказать, какая мера отпущена каждому? И какие грехи будут прощены, а какие останутся?
Падая спиной вперед на руки Зуане, девушка бормочет чтото нечленораздельное.
– Прсс мя, прсс.
Зуана склоняется над ней, надеясь разобрать больше, но шепот уже потонул в долгом болезненном стоне, когда ее внутренности сводит вновь.
Гдето в конце ночи аббатиса уходит.
Утром она должна будет появиться на службе, а до того – вернуть в гардеробную украденный костюм, умыться, почиститься и наконец немного поспать. К тому времени приступы ослабевают, и Зуана начинает надеяться, что это, возможно, все. Но едва за аббатисой закрывается дверь, накатывает новая волна рвоты, и Зуана в одиночку еле справляется с ней.
Они постелили на пол тонкий матрас, чтобы не мучить девушку соприкосновением с твердым камнем, и в перерыве между приступами она лежит на нем, часто и неглубоко дыша и покрываясь испариной, которая возвращается, сколько бы ни вытирала ее Зуана. Подействовала ли чемерица, станет ясно, лишь когда спазмы прекратятся и девушка снова придет в сознание. Но случится ли это – нет, не надо так говорить, – когда это случится, она не имеет ни малейшего понятия.
Из глубины я воззвал к Тебе, Бог мой,
О, Господь, услышь мой глас,
Не отврати слух свой от моей мольбы.
Снаружи начинается дождь, сначала небольшой, но постепенно он усиливается, поднимается ветер. Все, кто еще бродит по улицам, одержимый карнавальным безумием, сейчас разбегутся по домам. Господь отмывает город в преддверии Великого поста. Назавтра горожане проснутся, все как один мучимые похмельем, и вспомнят о воздержании и покаянии. И тех, кто будет каяться искренне, Он, несомненно, услышит.
Если Ты, Господи, станешь уличать виновных,
то кто избежит обвинения?
И все же Ты прощаешь грехи, чтобы Тебя боялись.
Дождь теперь льет как из ведра, и скоро до Зуаны доносится шум воды, хлещущей из пасти горгулий на каменные плиты двора. Ее вдруг охватывает желание выскочить наружу и встать посреди этого потопа, захлебываясь его свежестью.
Ткань ее платья задубела от рвоты и кала, а вонь стоит такая, что скрыть состояние девушки от других не удастся, они все поймут, как только проснутся. Зуана поворачивает девушку на бок на случай нового приступа рвоты и торопливо выскальзывает из кельи во двор, прихватив с собой горшки. Там она ставит их на землю, где в них тут же принимаются лупить тугие струи. Отмыв их, насколько возможно, она дает им наполниться водой, а сама подставляет лицо дождю. Ночь темна, половинку луны, висевшую в небе с вечера, проглотили тяжелые тучи. В считаные минуты Зуана промокает насквозь и начинает дрожать от холода. Зато сон как рукой сняло. Ветер на реке наверняка разобьет старую лодку о пристань, над которой возвышаются наглухо закрытые двери монастырского склада. Ну и что, там ведь ничего сегодня не случилось, правда? Или нет? Не надо об этом сейчас думать.
Вернувшись в келью со свежей водой, она, как может, приводит девушку в порядок.
Дай мне очистительного иссопа, и я буду чист,
Омой меня, и я стану белее снега,
Отврати лик Твой от моих грехов и сотри мои проступки,
Сотвори во мне сердце чистое, Господи,
И возобнови во мне дух праведный.
Она помнит дюжину подходящих псалмов: стихотворные мольбы, вопли стыда и вины, призывы к раскаянию, прощению, к безграничному милосердию Господа. Но, сидя над бесчувственным телом послушницы, она вдруг теряет уверенность в их действенности; слова в них хороши, но они не говорят того, что надо сказать в таком случае.
Правда в том, что прощение дается лишь раскаявшемуся. А девушке, лежащей на тонком матрасе, всего шестнадцать, она влюблена и заключена в монастырь против своей воли. Что, если, придя в себя и обнаружив, что она снова в келье, где ей предстоит провести остаток дней, она раскается не в том, что совершила, а в том, что не сумела довести начатое до конца? Список ее грехов долог: в нем обман, коварство, гневливость, ложь, сластолюбие, непослушание. И самый страшный грех – отчаяние. Принужденная молчать, куда она теперь обратится за утешением? Если Господь не вмешается и не осенит ее своей благодатью, послав предварительно кару, то у нее будут все основания впасть в отчаяние.
– Прости меня, Господи. За слепоту мою. – Не только послушница нуждается в прощении и благодати. Зуана молится и за саму себя. – Прости меня за то, что не разглядела ее отчаяние. За то, что думала лишь о своей печали, когда должна была вслушиваться в печали других. За то, что не стерегла маковый сироп в аптеке. За то, что отвлеклась во время спектакля. Прости мою гордыню, мою слепоту и мою занятость. За все эти грехи пошли мне наказание и в бесконечной милости Твоей убереги, если можно, эту девушку от дальнейших мучений.
Немного погодя она различает мутную полосу под дверью кельи; это наступает рассвет, приглушенный утренним дождем. Колокол звонит к молитве, вскоре раздаются шаги ночной сестры, а затем по мокрым камням шлепают многочисленные сандалии. Зуана прислоняется спиной к стене и закрывает глаза.
Она не имеет представления о том, сколько спала. На дворе уже день, когда ее будит стон и запах свежего кала.
Снаружи тихо снуют занятые дневными делами сестры. Новость уже распространилась. Певчая пташка СантаКатерины заболела, у нее припадки, а горло, из которого лились прежде сладостные звуки, не исторгает теперь ничего, кроме рвоты. Состояние ее серьезно. Поговаривают о том, что ее келья проклята; ведь ее предшественница, сестра Томмаза, здоровая и тоже сладкоголосая, выблевала в один прекрасный день свои мозги на стены. Домысел подкрепляется тем фактом, что келья, хотя и вблизи главной галереи, находится как бы на отшибе, так что там, возможно, задержалась какаянибудь зараза.
Незадолго до полуденной трапезы возвращается аббатиса со сменой одежды, пищей и чистой водой для Зуаны. Она стоит, глядя на девушку сверху вниз. Та лежит спокойно, ее лицо расслаблено, рот приоткрыт, на губах вздулись волдыри то ли от рвоты, то ли от отравы.
– Когда был последний приступ?
– Недавно. Полчаса назад, может, больше.
– Значит, снадобье помогло?
– Не знаю.
Аббатиса бросает на нее быстрый взгляд.
– Но она не умрет?
– Не знаю.
– Она не умрет, – говорит аббатиса твердо и так буднично, словно объявляет меню на следующий день.
«Как чудесно, – думает Зуана, – всегда знать все наверняка. Как чудесно и как ужасно».
– Я посижу с ней, если тебе нужно отдохнуть.
– Нет. Я должна еще понаблюдать.
После ее ухода дыхание девушки начинает с шумом вырываться из ее спекшегося рта. Зуана добавляет несколько капель розмариновой эссенции в воду, приподнимает голову девушки и смачивает ей губы, потом вливает немного жидкости ей в горло. Это средство ее отца: как только организм перестает извергать жидкости, надо начинать понемногу возвращать утерянное, иначе органы внутри пересохнут и не смогут работать как следует. Девушка проглатывает воду и на этот раз не отрыгивает ее немедленно обратно. Но никаких признаков возвращения сознания нет.
Несколько часов спустя в келью входит сестра Юмилиана, получившая разрешение настоятельницы прочитать молитвы над самой беспокойной из своих учениц. Ей так больно от увиденного, что это ощутимо почти физически. Молитвенно сложив ладони, она опускается на пол, и ее губы начинают двигаться еще до того, как ее старые колени упираются в твердые каменные плиты.
Зуана чувствует, как у нее чтото переворачивается внутри. Неужели Юмилиана видит то, чего не видит она? Может быть, она знает, что девушка умирает, чувствует это, как тогда с сестрой Имберзагой? Неужели она проглядела какуюто перемену, не заметила знака, поданного ей телом? Но, пощупав пульс девушки, она обнаруживает, что он ровный, хотя и слабый.
Комната будто прислушивается к сестренаставнице, шепотом произносящей слова посредничества… любовь Господа, Его ужас перед нашими грехами, глубина Его страдания, чудо возвращения заблудшей овцы в стадо. Радость последнего союза, пусть даже и в смерти, сила света, притяжение бесконечного, безбрежного моря любви.
Зуана слушает, завороженная потоком слов, срывающихся с губ старшей монахини. «Если бы я умела молиться так, как она, – проносится у нее мысль, – всем моим существом, всей душой отдаваясь каждому слову! Молиться так, словно слышу, как Он внимает мне».
Но вот молитвы кончаются, Юмилиана подается вперед и кладет два пальца на лоб девушки, прежде чем встать.
– Должна ли я попросить аббатису прислать отца Ромеро?
– Нет. Нет. – Голос Зуаны ясен. – Она не умрет. – Слова аббатисы вдруг становятся ее собственными. – Это ожидаемая реакция на лекарство. Она скоро проснется.
Но пока Юмилиана молилась, лицо Серафины из бледного стало серым, и, хотя ее губы попрежнему открыты, нельзя сказать, дышит она еще или нет. «Слишком много, – думает Зуана. – Не мака, так чемерицы. Я дала ей слишком много… Господи, помоги мне».
– Мы должны беспрестанно молиться за нее. Остальное не в наших силах. – Сестранаставница завладевает пальцами Зуаны и крепко сжимает их. – Не отчаивайся, – говорит она, будто знает, что именно этот соблазн темной пропастью зияет сейчас перед Зуаной. – Все, что можно требовать от врача, ты сделала. Он это знает.
«Нет, – думает Зуана. – Вовсе не все. И это Он тоже знает».
Время идет. Она поглаживает девушку по голове и натягивает на нее одеяло. Колокол звонит к ужину, и монастырь тут же наполняется шелестом шагов. Зуана щиплет себя, чтобы не заснуть.
«Больше ничего сделать нельзя, Фаустина».
«Не может быть. Должно быть еще средство», – трясет она головой.
«Ты всего лишь врач. Наступает миг, когда приходится положиться на Господа».
«Ха! Ты говоришь как Юмилиана».
«Оставь ее ненадолго. Выйди на свежий воздух. Прими чтонибудь для придания себе сил. Отвар из корней дягиля ты не держишь? Думаю, у тебя он должен быть».
«Дада, конечно, есть».
«Тогда сделай себе питье из него и мятной эссенции. Да покрепче. Это поможет тебе продержаться до утра. Только дай ей сначала еще розмариновой воды».
«А что, если она отрыгнет ее до моего возвращения?»
«Ну и пусть, внутри у нее сейчас одна желчь, да и то немного. Положи ее на бок, она не захлебнется. Рвота – тоже признак жизни».
«Папа, папа, я не хочу, чтобы она умирала».
«Боюсь, ты слишком привязалась к ней, деточка. Это вредит лечению. Иди. Ты сделала все, что могла».
Кажется, будто с тех пор, как она была в лазарете в последний раз, прошли дни. Две монахини постарше спят, но Клеменция лежит в постели, мурлыча чтото себе под нос. В комнате чисто, пол помыт, подвесные корзиночки сменены, на маленьком алтаре готова ночная свеча. Летиция постаралась. Жизнь, несмотря ни на что, продолжается. От этой мысли ей хочется плакать. «Ты устала, Зуана, – строго говорит она себе. – А избыток усталости вызывает слезливость».
В аптеке она находит корень дягиля и смешивает его с мятой и вином. Это средство и раньше помогало ей не заснуть, поможет и теперь. Она выпивает снадобье, чувствуя, как оно стекает в желудок. Через некоторое время оно начнет действовать. Остатки она переливает в другой флакон. Надо приберечь немного на следующую ночь. Если она, конечно, будет.
Колокол уже звонит, отмечая конец трапезы, когда она выходит из комнаты. Надо спешить. Сестры вотвот начнут расходиться по кельям, а ей не хочется видеть никого из них, даже самых добрых и участливых.
Но, пересекая двор, она замечает то, от чего ее сердце начинает учащенно биться. В самом конце галереи дверь в келью девушки, которую она так старательно закрывала за собой, теперь стоит распахнутая настежь.
Сама девушка никак не могла это сделать. Кто же тогда с ней? Может быть, аббатиса вернулась с ужином? В таком случае, почему она не закрыла дверь?
Пренебрегая запретом, она бежит по двору. У самой двери она коечто слышит, не голос, а скорее звук: гудение, будто вибрирует туго натянутая нить.
Внутри, на полу рядом с матрасом, скорчился ктото маленький и горбатый, больше похожий на домового, чем на человека, с несоразмерно большой головой, совершенно лысой, если не считать седой щетины на пятнистом старческом черепе.
Сначала Зуана застывает на пороге. Потом, подходя ближе, начинает разбирать слова.
– Видишь? О да, ты видишь Его. Дада, я знаю, ты можешь. Он вернулся, чтобы приветствовать тебя. О, погляди, как Он истекает кровью ради тебя, Серафина. Чувствуешь, как Его дыхание касается твоего лица? Открой глаза, и ты увидишь Его. Он так ждет, когда ты придешь к Нему. Он так давно тебя ждет.
– Сестра Магдалена… – Зуана старается придать своему голосу мягкость.
Но старуха не оборачивается, а только склоняет голову к плечу, словно быстроглазая птица, услышавшая шум.
– Рано, рано еще. Я еще с девочкой. Она… ей уже лучше, – произносит Магдалена и вдруг хихикает, совсем как девчонка. – Смотри, что Он сделал для нее.
И, подойдя совсем близко, Зуана действительно видит. Потому что девушка лежит на матрасе, но не спит, ее открытые глаза моргают.
Зуана едва не вскрикивает и тянется к ней, опускаясь рядом со старухой на колени.
– Серафина! – говорит она тревожно.
С исхудавшего лица глядят огромные глаза, до странности пустые, как будто она еще не поняла, что ее разбудило. Три месяца назад она была юной. Теперь юность прошла. Но она жива.
– Как хорошо, что ты вернулась.
Зуана не может сдержать улыбку. Девушка смотрит на нее, не понимая, потом, кажется, кивает.
– Что случилось? – Вопрос Зуаны адресован старой монахине, но та не слушает, а только раскачивается взад и вперед, напевая, – благочестивый домовой, а не человек.
Зуана слышит, как снаружи, во дворе, собираются люди. Надо встать и закрыть дверь.
Но уже поздно.
– О Господи Иисусе! Она жива! – Сестра Юмилиана стоит в дверях, изза ее спины, рискуя быть наказанными за непослушание, выглядывают еще несколько храбрых душ. – Сестра Магдалена вернула ее нам!
Но Магдалена не слушает и ее. Она взяла мягкую руку девушки в свою клешню и нежно гладит.
– Видишь, видишь, я же говорила тебе, Он придет.
Девушка хочет приподняться на матрасе, но ей не хватает сил. Зуана поддерживает ее полусидя.
Юмилиана уже в келье, остальные толпятся за ней.
Серафина приоткрывает рот, проводит языком по волдырям на губах. Смотрит сначала на Зуану, потом на остальных.
– Я видела Его, – говорит она. И хотя ее голос непривычно тих, его прежняя шелковистая красота сгорела в огне болезни, все, кто есть в комнате, слышат его. – Да, думаю, что я Его видела.
Глава тридцатая
Сначала не было ничего. Только тьма, благословенная тьма, глубокая, мягкая, обволакивавшая, как черный бархат в тишине вечного ночного неба. Без прошлого. Без будущего. Без настоящего. И это отсутствие всего было благом, милосердным забытьем, в котором не существовало боли.
Забытье снизошло на нее, пока они шли через сад. Не надо было ничего больше делать. После всего сделанного от нее ничего не требовалось. Ей даже не было страшно. Руки Зуаны обнимали ее, в ушах звучал ее голос, и ей ничего не угрожало.
– Помоги мне, Серафина. Пройди немного, ладно? О, дитя мое, как мне жаль, что все так случилось.
Ей хочется сказать, что не надо ни о чем жалеть. Что все это не имеет больше значения. Что если кто и должен сожалеть, то только она одна. Ей хочется поблагодарить Зуану за все и попросить у нее прощения, ибо она еще не совсем пропащая и хорошо понимает, что произошедшее меж ними на причале наверняка навлечет на нее беду.
– Нетнет, молчи. Побереги силы. Уже недолго осталось. Позже поговорим.
Только никакого позже не будет. Потому что на нее наваливается сон, противиться которому у нее нет сил. А за ним, она это чувствует, открывается тьма, глубокая, манящая бархатистой лаской.
– Мы почти пришли. Шагай, шагай, не останавливайся.
И она шагает, потому что не хочет подводить ее снова. Но скоро ей приходится остановиться, потому что пустота обволакивает ее со всех сторон и уносит прочь. А боль, как она и надеялась, не возвращается.
Только, только – разве это возможно? – вдруг все обрывается. Как долго продолжается ее парение в бархатной черноте, она не знает. Но когда ему приходит конец, она понимает это. Понимает, когда тьму разрывает ослепительно белая боль. Ктото вколачивает длинный гвоздь в центр ее желудка. За первым следует второй, потом третий. Оказавшись внутри, гвозди превращаются в ножницы, кромсающие ее внутренности на такие мелкие кусочки, что они запросто могут выйти через рот. Это происходит настолько быстро, что она не успевает даже ощутить тошноту, а ком уже подкатывает к горлу. Да так сильно, что она наверняка упала бы, если бы чтото – или ктото – не держало ее. Она в ужасе смотрит на свои внутренности, которые льются у нее изо рта. Страх пересиливает даже боль. В следующий раз, когда гвоздь попадает ей в желудок, он устремляется оттуда вниз. Собственные стоны и запах испражнений окружают ее.
Она пытается дышать, пытается отыскать путь в благословенную тьму, но, когда она попадает туда, оказывается, что вся благодать исчезла. Она обнаруживает, что беспомощно болтается на шесте, который входит ей в зад и выходит через рот, пронзая ее тело, словно вертел готовую для жарки тушу. Оглядевшись, она видит, что не одна. Сотни, даже тысячи таких, как она, заполняют тьму, сколько хватает глаз, и каждого потрошат, жарят, пекут, режут и крошат на мелкие кусочки сонмы приземистых, ухмыляющихся палачей, черных, как породившая их ночь. Повсюду кровавая жижа и плоть, и ужасная тишина распяленных в безмолвном крике ртов, поскольку каждая душа заперта в собственных мучениях.
