Текст книги "Паутина"

Автор книги: Сара Даймонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

– Получается, миссис Браун сочувствовала своей хозяйке? – уточнила я. – А она не пробовала урезонить миссис Фишер? Не пыталась помочь?

– Господь с вами! Думаете, она была старой доброй служанкой, всей душой преданной хозяевам? Тут вы маху дали. Женщиной она, конечно, была славной, но что там происходило между Фишерами, заботило ее меньше всего. Наемному работнику положено усердно трудиться и помалкивать. А чувства миссис Браун приберегала для собственной семьи. Фишеры были для нее всего лишь людьми, которые платили ей за службу.

– Судя по всему, Фишеры были очень одиноки?

– В самую точку. Я-то думал, что они будут по выходным вместе отправляться на приемы всякие, на вечеринки, но не тут-то было. Мистер Фишер семь дней в неделю проводил на фабрике, а у миссис Фишер, похоже, ни единой подруги нее было. Если она куда и уезжала, то возвращалась нагруженная пакетами из магазинов. Кроме покупок, ее вроде ничего в жизни и не интересовало… ну и еще кавалеры, само собой. И выпивка. Миссис Браун говорила, что она напивалась ежедневно, если только никуда не уезжала. Может, просто от скуки – заняться-то ей дома было нечем. Ей-богу, я и не представлял, что бывают такие одинокие люди. Они были отрезаны от всего мира, словно жили на необитаемом острове. У них вообщене было знакомых, к ним даже на чай никто не заходил. Наши-то все в Тисфорде считали, что у Фишеров друзья в других городах. Ничего подобного. Поверьте мне, не было у них никаких друзей. И ничего общего у них тоже не было. Помните, что я про их дом сказал – что его будто из двух разных домов слепили? Так вот, это потому, что дом был отражением своих хозяев. Снаружи – мистер Фишер, который его выбрал, а внутри – миссис Фишер: она обставила и украсила его по своему усмотрению. Кто в лес, кто по дрова. – Он немного помолчал. – Трудно поверить, что богатые люди могут быть такими одинокими и несчастными, но они такими и были… по крайней мере, она.Сам-то с головой в работу ушел, на чувства времени не оставалось. И ради чего, спрашивается, так пахал – ума не приложу. Вкалывал как проклятый – куда там шахтеру до него, – а удовольствия не получал. Ни деньги его не радовали, ни власть над людьми, вообще ничего. Поглядеть на него – аккурат белка в колесе: знает, что надо гнать вперед без остановки, а зачем – без понятия… Так вот и жили.

Я выполнял свою работу, хозяйничал у себя в домике, болтал о том о сем с экономкой, временами видел, как уезжают и возвращаются хозяин или хозяйка. Помня слова мистера Фишера насчет конфиденциальности, я и родственникам, и приятелям говорил только, что Фишеры – приятные люди, порядочные работодатели, работой я доволен. В чем-то врал, конечно, но работа ведь и впрямь каких мало – зарплата выше средней, уютный домик, с хозяевами никаких проблем. Но затем… однажды…

Поток слов неожиданно иссяк, и я поняла, что волнение опять связало ему язык.

– Продолжайте, пожалуйста, – подбодрила я собеседника. – Я вся внимание.

– Так трудно говорить… Вы меня точно осудите. Скажете, что я струсил, что должен был вести себя по-другому… Но я ж не был готов… И откуда мне было знать, чем все это закончится?

– Я не собираюсь осуждать вас, честное слово, – как можно мягче произнесла я. – Итак, чтопроизошло?

– Дело было летом. Я работал в саду. Жарища стояла кошмарная, я пробыл на солнце бог весть сколько часов, и мне вдруг стало нехорошо. Надо было поскорее попить воды. Холодной воды. – Он говорил монотонно, как свидетель, дающий показания в суде. – Я пошел в дом за водой. Думал, что в доме никого нет: хозяева уехали, а у миссис Браун был выходной. Я работал за домом, поэтому не видел проезда и не знал, что они оба вернулись. Фишеры, в смысле. Я вошел в дом и закрыл за собой дверь, чтобы она не хлопала от сквозняка. И тут я услышал их голоса. Из гостиной. Я помню все, будто это было вчера…

«Почему ты никогда не слушаешь ни единого моего слова? – кричала она. – Я бы прекратила,сам знаешь, что прекратила бы, – если б только у меня был ребенок, о котором нужно заботиться. Тогда я была бы счастлива – как ты не поймешь?!»

Я сразу понял, что она пьяна, и страшно пожалел, что не оставил открытой дверь, будь она неладна. Улизнул бы себе потихоньку. Но если б я теперь отрыл ее, они могли услышать и решить, что я подслушивал. Я продолжал стоять где стоял, боясь пошевелиться и мечтая только выбраться из дома до того, как кто-нибудь из них выйдет из гостиной.

«Ты отлично знаешь, что бесплодна, – ледяным голосом ответил мистер Фишер. – Во сколько лет ты сделала аборт? В четырнадцать, пятнадцать? Господи, какое ты ничтожество. Зачем я на тебе женился?»

«Ты ни черта не понимаешь!» – взвизгнула она и чем-то грохнула об пол. Удивительно, что в доме уцелело хоть что-то бьющееся. А потом она разрыдалась. Во весь голос, захлебываясь пьяными слезами.

«Ради всего святого… – сказал он. – О каком ребенке речь? Ты сама как ребенок».

«Хочу взять ребенка, – навзрыд выкрикнула она. – Тогда все изменится. Я хочу удочерить маленькую девочку – никто не будет знать, что она не родная, никто во всем городе. Никому не известно, что я не могу иметь детей. Возьмем хорошенькую девочку, белокурую, как моя мать. Я дам ей все, чего никогда не имела сама. Ей не придется, как мне, жить в пансионе. Она будет ходить в школу в городе и никогда никому не скажет, что она не наш ребенок. Я буду так счастлива, Деннис, что брошу пить и забуду про любовников, клянусь! Зачем мне все это, если у меня есть крошка, о которой надо будет заботиться…»

«Ребенок не кукла,Рита, – сказал он. – Откуда тебе знать, какой она будет, когда подрастет? Усыновляют младенцев, а они все на одно лицо».

«Должны же быть дети постарше, которым тоже нужна семья. Должны быть! – Она перестала плакать, и в ее голосе вдруг послышалась надежда, словно до нее вдруг дошло, что все это возможно. – Давай в понедельник обратимся в соцслужбу и начнем искать…»

«А как быть с твоим прошлым? Думаешь, тебедоверят ребенка? – бросил он презрительно. Он даже не пытался пощадить ее чувства, на них ему было попросту наплевать. – Тебе едва семнадцать исполнилось, когда ты на год попала в психбольницу. Это выплывет наружу, и тебе тут же откажут».

«Не откажут, – возразила она. – У тебя фабрика, мы живем в прекрасном доме… Да мы идеальная приемная семья. Деннис, нам дадутребенка. Кому придет в голову копаться в прошлом?..»

С чего я дернулся – ума не приложу. Застыл ведь как вкопанный, что называется, столбом стоял до того момента. А тут вдруг пошевелился, да так неуклюже, что задел локтем буфет, и посуда внутри зазвенела. Кажется, в жизни не слыхал такого грохота… Фишеры вмиг умолкли, потом я услышал ее крик: «Кто там?» В кухне возник мистер Фишер – я и двух шагов к двери не успел сделать. Он уставился на меня, а я будто онемел. Потом очнулся и ринулся вон. Можете представить себе мое состояние. Влетел в садовый домик, рухнул на стул и стал ждать. Стук в дверь раздался минут через десять. Я встал, чтобы открыть. Мне уже не было страшно – я смирился с потерей работы.

Мистер Фишер пришел один. Он вообще редко улыбался, а тогда, на пороге садового домика, выглядел серьезней обычного. И старше. Он спросил, можно ли войти. Само собой, он мог и не спрашивать. Мы сели и некоторое время молчали. «Я не имею представления, что ты делал в кухне, – наконец сказал он. – То ли специально подслушивал, то ли случайно зашел. Впрочем, теперь это не имеет значения. Жена требует, чтобы я тебя уволил, и в свете того, что ты услышал, так будет лучше для всех. Уверен, ты и сам все понимаешь». Я только кивнул. Я думал о том, что придется возвращаться к родителям, и ругал себя за то, что пока здесь работал, не скопил побольше денег. Короче, я сидел и молча смотрел в пол, а потом услышал, что он что-то пишет, и поднял глаза.

Мистер Фишер достал чековую книжку и заполнял чек. «Я понимаю, что твоей вины в данной ситуации нет, – сказал он. – Ты получишь отличные рекомендации. А чтобы ты был уверен, что я не держу зла, – вот, возьми». Он протянул мне чек, я глянул – и чуть в обморок не упал. За такие деньги я должен был проработать почти год, а он отдал их как бумажку в один фунт. «Что ты скажешь людям о своем увольнении – дело, конечно, твое, – продолжал он. – Однако я был бы тебе крайне признателен, если кое-какие детали ты оставишь при себе. Вижу, ты меня понял».

Само собой, к родителям я не вернулся. Денег хватило, чтобы снять жилье в Манчестере, где месяц спустя я нашел новую работу. Он был верен своему слову, мистер Фишер, и дал отменную рекомендацию. Я был очень благодарен ему. Окажись кто другой на его месте – выставил бы меня на улицу без разговоров. А мистер Фишер все сделал, чтобы помочь мне. Ну а я никогда и никому словом не обмолвился про то, что знал о Фишерах. Это самое малое, чем я мог его отблагодарить. Скоро я почти забыл об их существовании – женился, детишки пошли. О Фишерах я ничего не слышал и не знал. Но как-то утром открыл газету и прочитал, что их десятилетняя приемная дочь арестована за убийство…

Как я переживал – не передать. Неделями спать нормально не мог, все думал о том, что услышал в тот день и о чем знал столько лет: Фишерам нельзя было доверять даже бродячего кота, не то что ребенка. Я вспоминал, как миссис Фишер говорила о девочке, которую хотела удочерить. Как о кукле, как об игрушке.А ее мужу просто на все было наплевать. Я был уверен, что десятилетняя Ребекка не стала бы убийцей, если б к ним не попала. А я молчал. Продался им, убедил себя, что их жизнь меня не касается. А на кону была жизнь ребенка! Я ведь в тот же день, когда меня уволили, мог обратиться в социальную службу, назвать дюжину причин, по которым Фишеры не могли быть приемными родителями…

Я ощутила, как бремя вины, которое он десятилетия нес в себе, выплеснулось наружу. Его голос сейчас был холоден, в нем звучала ненависть к самому себе.

– Конечно же, я никогда и ничего не рассказывал об этом ни жене, ни детям – они бы ко мне совсем по-другому относились, если бы узнали. Все ж думали, что я хороший человек… Но когда я услышал о том, что вы книжку хотите написать про Ребекку, то понял, что должен рассказать кому-то всю правду. Я давным-давно собирался позвонить вам, да никак не мог собраться с духом. Думал, вы потребуете, чтобы я назвал свое имя… Ох, не знаю, о чемя думал, – просто боялся…

– Вам не о чем волноваться. И не в чем себя винить. Вы не могли предугадать, что случится, если вы будете молчать. На вашем месте любой поступил бы так же.

На другом конце линии как-то застенчиво прозвучало:

– Думаете?

И я поняла, что уже слышала примерно такой же отклик, произнесенный этим же голосом. Прихожая в доме Мелани в Тисфорде; старик, появившийся на кухне вместе со своим сыном и внуками…

– А пожалуй, католики исповедь не зря придумали, – сказал он. – Как ни странно, мне стало легче. Наконец я с кем-то поделился.

34

Картина постепенно вырисовывалась.

Молодой соцработник в начале карьеры, первое порученное ему дело. Двадцатипятилетний парень по имени Боб Миллз, который ни сном ни духом не ведал тогда, что восхождение к вершинам социальной сферы изменит его имя на более официальное Роберт.Довольно ясное, но и очень грустное дело для начала трудовой деятельности. Одинокий, несчастный ребенок, несколько месяцев назад потерявший родителей, девочка ангельского вида по имени Ребекка Сандерсон, которой отчаянно была нужна приемная семья.

Подробный, с четкими рекомендациями отчет психолога ложится на стол Боба Миллза в исключительно неблагоприятный момент: он только что узнал, что некая супружеская пара пожелала удочерить Ребекку, – те самые супруги, что уже почти два года подыскивали ребенка. Они так мило, с сожалением отвергали всех предыдущих кандидатов на усыновление: дети были слишком маленькими или уже слишком большими, слишком шумными, слишком вялыми, слишком агрессивными. Крайне придирчивыми и требовательными оказались эти супруги, но идеальными в качестве приемной семьи – любящие и преданные друг другу, известные всей округе, и денег более чем достаточно, чтобы обеспечить ребенка всем необходимым. Не станете вы глубоко копать, будучи заваленным работой молодым человеком, изо всех сил старающимся удержаться на плаву в бурном море бюрократии и офисных интриг. К чему лезть из кожи вон, если достаточно одной встречи с Фишерами, чтобы понять: они удовлетворяют всем требованиям…

Отчет психолога постепенно исчез под новыми, более важными бумагами, а тем временем колеса механизма удочерения начали вращаться. Супруги Фишер боготворилиРебекку. Она была именно тем ребенком, которого они так долго искали. Они могли предложить ей великолепный дом. А значит, абсолютно ни к чему следовать указаниям некого доктора Эдварда Лейтона: если девочка будет окружена заботой, а это не вызывает сомнений, то рекомендованные им меры не актуальны. Ее поведение нормализуется, когда необходимые процедуры будут закончены, необходимые формы заполнены и ее вещички собраны в единственный чемоданчик. Превратившись в Ребекку Фишер, девочка придет в себя. С ней все будет в порядке.

Вопрос решен. Умываем руки. Кто следующий?

Только, само собой, этим дело не закончилось. После памятных событий 1969 года все снова извлекли на свет, правда, за закрытыми дверями: правила, которые обошли, сведения об усыновителях, которые никто и не подумал проверить, отчет психолога, который напрочь проигнорировали. Возможно, из-за боязни скандала чиновники поспешили все этоскрыть. И вдруг до меня дошло, почему я так быстро пробилась к Роберту Миллзу: наверняка образ Ребекки преследовал его всю жизнь, как и свекра Мелани, – разве что по иным, более прозаическим причинам. Ребекка стала для него пресловутым скелетом в шкафу. Провальное первое дело привело к страшному исходу.

Отойдя от телефона, я принялась бесцельно бродить по дому. Осенившее меня откровение, подобное грому средь ясного неба, вызвало головокружение. Правда о Рите и Деннисе Фишер постоянно и настойчиво пробивалась ко мне со всех сторон – иногда лобовым штурмом, иногда из засады, устроенной в самом неожиданном месте. А иногда эта правда бесшумно возникала за спиной и, похлопывая по плечу, шептала: «Картина целиком и полностью изменилась, теперь ничего и не узнать». Ни одно из моих прежних предположений не уцелело, иные рассыпались в прах, другие чудовищно исказились. До сих пор я будто блуждала в густом тумане – и вдруг стала различать какие-то лица; они были всегда, но увидеть их я смогла только сейчас.

Непредсказуемая, одинокая, до ужаса эгоистичная Рита – женщина, которой ни в коем случае нельзя было поручать опеку над такой травмированной девочкой, но которой все-таки позволили стать приемной матерью, приняв во внимание только внешние показатели, не потрудившись заглянуть вглубь. Возьмем хорошенькую девочку, белокурую, как моя мать.Рита пыталась изменить себя и свое прошлое, видя в Ребекке эдакий эквивалент прозака. Да и Деннис, должно быть, видел в малышке средство для достижения своей цели, полагая, что с ее помощью удастся утихомирить буйную, опасную для его репутации жену, остановить ее пьянство, прекратить семейные сцены и отвлечь от любовных похождений. Он вручил Рите ребенка с такой же легкостью, с какой однажды протянул юному садовнику второпях выписанный чек.

Они наверняка поняли свою ошибку, едва Ребекка появилась в их доме. Девочка не оправдала ни одной из возлагаемых на нее надежд, но было уже слишком поздно давать делу обратный ход. Ужасная ошибка, причиной которой была неуравновешенность Риты и безразличие Денниса, стала постоянным фактором в жизни. Нежеланный ребенок в тоскливом доме, ребенок, который не должен был даже и переступать его порога.

Я будто увидела собственное детство, только причудливо искаженное: моя добрая, вечно занятая мама, исполненный благих намерений отчим были как бы зеркальным отражением этой беспокойной и причиняющей беспокойство другим супружеской пары Фишер, а я сама была зеркальным отражением Ребекки. Сопереживание смешивалось с жалостью; я была в ярости и вместе с тем беспомощна как ребенок. Ей было хуже, чем мне… Гораздо хуже.

Мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь новыми мыслями и чувствами, но рядом никого не было: Лиз уехала на работу, а Карл, когда вернется, наверняка будет не расположен слушать новости о моих подвижках в сборе материалов. Я не представляла себе, как справлюсь вечером с этим своим желанием, но знала, что должна справиться. Час проходил за часом, и я старалась направить энергию бушующих внутри меня эмоций на что-то конкретное. Уже завтра я буду в Лондоне, меня ждет встреча с человеком, знавшим Ребекку лучше, чем кто-либо другой.

На следующее утро будильник вырвал меня из мрачного хаоса сновидений, и я была несказанно рада вернуться в реальность.

– Доброе утро! – Протянув руку, Карл заглушил пронзительный звон. – Я в душ.

По пути в ванную он отдернул шторы. Я еще некоторое время лежала, припоминая быстро пропадающие при солнечном свете образы из только что виденных снов: пьяная полунагая Рита Фишер в заброшенном доме на окраине; Эленор Корбетт на кухне Фишеров, подслушивающая с глупой ухмылкой на лице. Мои мысли настойчиво возвращались к поездке в Лондон и к тому, о чем я никак не могла рассказать Карлу. Он вышел из ванной и, по-моему, уже сто лет возился, собираясь на работу.

– Ну, все. Пока! – наконец объявил он, целуя меня. – До вечера. Удачного тебе дня.

Только услышав, как его машина отъехала, я встала с кровати и подошла к окну. Передо мной был пасторальный пейзаж с единственным движущимся предметом: черной машиной, которая становилась все меньше и меньше. Вот она въехала на холм и, преодолев вершину, пропала из поля зрения. В ту же секунду атмосфера вокруг меня изменилась – взамен напряжения появилось ощущение полной свободы. В мире не было никого, кроме меня, я могла идти куда угодно и делать что угодно.

Я встала под душ, быстро оделась и меньше чем через полчаса, заперев дом, уже ехала на Борнмутский вокзал. Оставив машину на ближайшей парковке, я поспешила в кассу. До отхода поезда оставалось двадцать минут, и, чтобы убить время, я зашла в маленькое унылое вокзальное кафе; чашка кофе, сигарета и головокружение от осознания того, что никто не знает, где я сейчас нахожусь…

Ступив на заполненную народом платформу лондонского вокзала Ватерлоо и глянув на часы, я быстрым шагом направилась к подземке. В колонии «Эшвелл Юнит» меня ждали через час, и спустя полчаса я уже поднималась на поверхность со станции «Бэлхем».

Мне несколько раз пришлось уточнять у прохожих дорогу, прежде чем я добралась до колонии. «Эшвелл Юнит» разместилась во внушительном викторианском здании из красного кирпича, расположенном на приличном расстоянии от оживленной улицы. Если бы не несколько машин на подъездной дорожке, его можно было принять за частный дом, и лишь когда я подошла ближе, в глаза бросилась ухоженная безликость учреждения. Указатель направил меня к боковому крылу здания, где раздвижные автоматические двери впускали посетителей внутрь.

В вестибюле перед небольшим письменным столом выстроились ряды пластиковых стульев, на которых сидели несколько человек. Секретарша средних лет сосредоточенно набирала что-то на компьютере.

– Здравствуйте, – сказала я, подходя к ней. – Меня зовут Анна Джеффриз, доктор Дональд Харгривз назначил мне встречу на два часа.

Секретарша снова застучала по клавиатуре, затем, посмотрев на невидимый мне монитор, отозвалась:

– Присядьте, я сообщу ему, что вы уже здесь.

Я села. Справа от меня расположилась пожилая пара; время от времени они обменивались короткими, натянутыми репликами.

– Дорогая, я уверен, что с Ником уже все в порядке, – негромко произнес мужчина. – Я рад, что мы снова его увидим.

Женщина в ответ пробормотала что-то нечленораздельное. В приемной появилось новое лицо: мужчина вошел через двойную дверь, которая вела внутрь учреждения. Он был без халата, но я сразу узнала аккуратно подстриженную бородку, запомнившуюся мне по фотографии в Интернете.

– Анна Джеффриз?

– Это я.

Встав со стула, я подошла к нему. Короткое рукопожатие, быстрая полуулыбка:

– Дон Харгривз. Пойдемте со мной.

Я совершенно не представляла себе, что ждет меня за этой двойной дверью. Полное невежество в области психиатрии рисовало картинки из Бедлама: [37]37
  Бедлам, или Вифлеемская королевская больница, – психиатрическая больница, основанная в 1247 году в Лондоне, ныне переведена в графство Кент.


[Закрыть]душераздирающие вопли, эхом разносящиеся по всем коридорам; здоровенные санитары, смахивающие на десантников САС. [38]38
  САС (Special Air Service) – Специальный военно-воздушный полк (авиадесантное подразделение специального назначения); используется для подавления волнений и выступлений населения, в особенности в Северной Ирландии.


[Закрыть]Реальность одновременно и успокоила, и разочаровала. Атмосфера здесь была ничем не примечательной, стерильной, и невольно подумалось, что психические заболевания стали таким же обычным печальным явлением, как диабет. Наши шаги четко и гулко звучали в тишине коридора, пока мы шли к кабинету доктора.

– Я был еще очень молодым человеком, когда впервые встретился с Ребеккой. Три года до этого, закончив университет, я работал в Ланкаширском окружном совете, занимаясь малолетними правонарушителями, помещенными в различные учреждения, одним из которых и была колония «Саутфилд Юнит». До того как Ребекка прибыла туда, я почти не занимался этой колонией… ребята там не являлись опасными ни для себя, ни для других. Иногда меня приглашали на встречу с кем-нибудь из них, но крайне редко. Однако случай Ребекки был исключительным, и я раз в месяц приезжал побеседовать с ней.

Я сидела напротив мистера Харгривза, по другую сторону письменного стола, на котором громоздились горы бумаг. В окне за спиной доктора виднелся ухоженный, но безликий сад, опоясанный по периметру живой изгородью из высоких кустов.

– Как она вела себя при встречах с вами?

Лицом к лицу с ним было проще общаться, чем по телефону. Дон был искренним, серьезным, учтивым, однако долгие паузы, которые он делал в разговоре, приводили в замешательство. Секунда проходила за секундой, а его задумчивый взгляд все еще был прикован к какой-то точке между нами; я была уже готова перефразировать свой вопрос, когда он все же заговорил:

– Вначале она была чрезвычайно замкнутой и необщительной, едва ли не бессловесной. Разумеется, я этого ждал: перед нашей встречей мне предоставили всю информацию о ней и сообщили, что она точно так же вела себя с полицейским психиатром. Но до нашей первой встречи я и представить себе не мог, насколько странным окажется ее поведение. Ребекка не проявляла ни агрессии, ни малейшей грубости. Просто отказывалась отвечать на вопросы. Даже на совершенно нейтральные, невинные вопросы, с которых я обычно начинал разговор. Например, как ей живется в колонии, нравится ли то, чем ей предлагают заниматься. Она отвечала односложно, сидела как каменная, не опираясь на спинку стула. В лучшем случае она выглядела настороженно, а в худшем – донельзя запуганной. Примерно так сам я выгляжу в кресле дантиста… с детства их боюсь: стоит переступить порог стоматологической клиники – и душа в пятки… Чего я только не предпринимал в первые несколько месяцев, пытаясь добраться до первопричины ее страха. Поначалу грешил на обстановку – наши встречи проходили в унылом, казенном кабинете, очень негостеприимном. Я поделился своими соображениями с начальником колонии, и он разрешил использовать для наших ежемесячных встреч комнату отдыха. Но даже и там, в знакомой ей обстановке, где она играла с ребятами, ее поведение ничуть не изменилось. Как я понял, дело было в другом. Сами встречи наводили на нее страх.

– А как ей удавалось уходить от ответов на ваши вопросы? – поинтересовалась я. – Что конкретно она говорила?

– Да никаких ответов, по сути, и не было. Я насколько возможно оставлял свои вопросы открытыми, надеясь хоть как-то вызвать ее на диалог. Спрашивал, например, скучает ли она по своей прежней школе, рассчитывая вызвать целый шквал воспоминаний и эмоций, но не тут-то было, она отвечала так, словно заранее затвердила ответ наизусть: «Иногда я скучаю по школе, но здесь тоже хорошо». И на любой другой вопрос – подобным же образом. Вы не представляете себе, в каком напряжении она была – будто одно неосторожное слово ее погубит. Казалось, ничто на свете не может вывести ее из этого состояния. И очень скоро наши встречи превратились в формальность: я был обязан ежемесячно приезжать в колонию, а она должна была приходить на беседы со мной. Первые несколько месяцев прошли безрезультатно для нас обоих. Я совершенно не понимал ее. Ее упорная замкнутость до началасудебного разбирательства была объяснима, но ведь эти причины остались в прошлом, приговор ей уже вынесли, и общение со мной никак не могло ухудшить ее положение. Даже наоборот – от искренности со мной она только выиграла бы. Я не раз говорил ей об этом, убедившись, что ни один из моих приемов не срабатывает. А она стояла на своем: «Я стараюсь изо всех сил, но мне больше нечего сказать».

– Какое разочарование для вас как для врача.

– Еще бы. Любого психиатра ситуация, когда он по неясным для него причинам оказывается беспомощным, приводит в смятение. Если пациент упорно отгораживается от тебя непробиваемой стеной, невольно усомнишься в собственном профессионализме. Но меня всерьез заинтересовал случай с этой девочкой, я искренне беспокоился за нее. Иногда во время наших встреч я чувствовал, что ей очень хочетсяпоговорить… Вы можете возразить, мол, мне это всего лишь казалось, но уверяю вас: все было именно так. Я ощущаяв этом ребенке внутренний конфликт, желание поговорить, поделиться – и невозможность это сделать по причинам, о которых я не имел понятия. В такие минуты на нее было больно смотреть, а я ощущал себя в полном тупике. Я решил действовать по-иному. Ей, похоже, больше нравилось слушать меня, чем говорить самой, и я стал рассказывать ей о своей жизни – в надежде переломить ее недоверие и убедить, что не надо бояться ни меня, ни наших встреч.

Прошло некоторое время – без заметных результатов. Правда, она выглядела гораздо спокойнее, но по-прежнему не рассказывала ни о чем. И тут я вспомнил своего брата. Мои родители усыновили его, и я рассказал ей об этом – я помнил, что она тоже приемный ребенок, и подумал, что это расположит ее ко мне. Обычно она с вежливым вниманием слушала меня, но не более того. А тут вдруг встревожилась. «И все об этом знали? – спросила. – О том, что его усыновили?» «Конечно, – ответил я. – Мы не делали из этого секрета». И тогда она сказала нечто очень странное: «Его, конечно, все ненавидели».

Очередная долгая пауза. Он как будто медитировал: ладони сцеплены, кончики пальцев подпирают подбородок.

– Она произнесла эти слова с такой тоской… и с таким сочувствием. Я понял, что близок к разгадке поведения этого ребенка. «Почему ты так думаешь?» – спросил я. И она сказала как нечто само собой разумеющееся: «Люди думают, что ты плохой, если знают, что тебя усыновили. Они думают, что ты был не нужен своим настоящим родителям, даже если ты был им нужен, даже если они просто умерли. А если они думают, что ты был не нужен своим настоящим родителям, они не желают иметь с тобой ничего общего. Никто этого не хочет, даже люди, которые кажутся хорошими». Я был потрясен. Она говорила так серьезно, будто домашнее задание учителю отвечала. «Это неправда, Ребекка! – воскликнул я. – Кто тебе такое сказал?» «Нет, правда, – упрямо возразила она. – Так мама сказала. Она все время говорила мне об этом». Я понял, что она имела в виду свою приемную мать, которая покончила с собой год назад. Потом она замолчала и больше на эту тему не обмолвилась ни словом, несмотря на все мои усилия вернуться к ней вновь. Когда наша встреча подошла к концу, я взял ее личное дело и прочитал раздел о ее приемных родителях, а впоследствии навел об этих людях и собственные справки.

После завершения процесса по делу Ребекки местные власти раскопали о семье Фишер массу отвратительных фактов. Поразительно, что никого из соцработников не погнали с работы. Фишерам нельзя было доверять ребенка, и можно только предполагать, сколько правил было нарушено при оформлении удочерения. Женщине, ставшей приемной матерью Ребекки, в подростковом возрасте поставили диагноз маниакально-депрессивный психоз, и она провела больше года в психиатрической больнице… Она родилась в богатой семье, и жениху, чтобы сбыть ее с рук, наверняка отвалили хорошее приданое. Ее психика, по всей вероятности, не стала более устойчивой после выписки из лечебницы… ходили слухи о ее алкоголизме, неразборчивости в сексуальных связях. Насколько мне удалось выяснить, она патологически болезненноотносилась к тому, что думали о ней люди. В особенности простые люди, если позволите употребить такой термин. Как я понял, уверенность в себе и превосходство над другими ей давала роль эдакой леди голубой крови, которую она играла перед нищими жителями Тисфорда. Она до смерти боялась, как бы обыватели не прознали о ее психических срывах, пьянстве, любовниках. Ну и разумеется, о том, что она не могла иметь детей. Еще подростком она забеременела и сделала аборт.

– Она передала свои страхи Ребекке, так?

Прямого ответа я не дождалась, задумчивый взгляд доктора снова был прикован к какой-то точке в пространстве.

– Невероятно, какой вред взрослые могут причинить детям. Подчас им и невдомек, насколько неправильно они ведут себя. Миссис Фишер взяла в семью девочку с глубочайшей душевной травмой – и отравила ее нестабильностью своей собственной психики. Она до смерти боялась, что жителям Тисфорда станет известно об удочерении Ребекки. Ей казалось, что если простые людиузнают о ее бесплодии, то узнают и о нелегальном аборте, и о психбольнице, и о многом другом. Потому-то она внушила Ребекке такой же страх, какой испытывала сама. Она промывала мозги девочке, используя для этого самую беспардонную ложь – никто, дескать, не будет любить ее, если прознают, что она приемный ребенок, над ней будут издеваться… Иными словами, она потакала собственной паранойе.

Можете себе представить, как это подействовало на хрупкую психику пятилетней сироты. Вскоре Ребекка, еще больше, чем сама миссис Фишер, стала бояться что раскроется тайна ее удочерения, и страх этот пустил корни более глубокие, чем я предполагал. И сколько бы я ни втолковывал, что все это неправда, она попросту не верила мне. Да она никому не поверила бы. Я отдаю себе отчет, что это прямо противоречит постулатам моей профессии, утверждающим, что все в человеческом сознании можно восстановить и излечить… но бывают случаи, когда психические нарушения необратимы. Можно выяснить, кем и почему был нанесен вред, но ситуацию это не изменит.