Текст книги "Язык в действии (ЛП)"

Автор книги: Самюэл Хаякава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Применения

1. Расположите нижеследующие слова в порядке возрастания уровня абстракции, начиная как можно ниже на лестнице абстрагирования.

a. мужчина, Герберт Ф. Джексон, человек, американец, житель штата Айова, «рыжий».

b. фрукт, садовая культура, яблоко, агрокультурный продукт, плод семечковых, товар международной торговли, экспортный товар, Уайнсэп (сорт осенних яблок с красной кожурой).

c. Пол Роубсон, артист, бас, певец, негр, человек, член Фи Бета Каппа (студенческое сообщество), спортсмен, футболист. Используйте несколько ветвей при необходимости.

d. розничный бизнес, система распределения, Аптека Макгриви, бизнес, экономическая жизнь страны, фармацевтический бизнес.

e. газета, the New York Times, ежедневное издание, общественный источник информации, пресса, публикация.

2. Все вышеперечисленные примеры процесса абстрагирования (неизбежно) начинались на вербальных уровнях абстракции. Возьмите какой-либо объект из вашего окружения – книгу, карандаш, стул, окно – что-то, что вы можете видеть, потрогать или услышать. Составьте несколько лестниц абстрагирования, начиная с уровня объекта. Обращайте внимание на то, какие характеристики вы опускаете по мере абстрагирования.

3. Примените следующие термины к событиям в экстенсиональном мире, то есть спуститесь от них по лестнице абстрагирования: американский уровень жизни, колледже, природа человека, национальное достоинство, оскорбление.

9
Маленький человек, которого не было

Всем известно, что обычный человек не видит вещи такими, какими они в действительности являются, а видит лишь определённые фиксированные типы…. Мистер Уолтер Сикерт часто говорит своим ученикам, что они не могут нарисовать любую индивидуальную руку, потому что они думают о ней как о руке; и по этой причине они думают, что знают, чем она должна быть.

Томас Эрнест Хьюм

Как не заводить машину

Газеты не так давно писали о человеке, у которого возникли проблемы с машиной, и он из-за этого разозлился на неё и «ткнул ей в глаз» – то есть, разбил кулаком одну из фар. (Журналисты узнали об этом, когда он появился в больнице, чтобы ему перевязали руку.) Он разозлился на автомобиль так же, как он мог бы разозлиться на человека, лошадь или на осла, который отказывался слушаться. И после этого он продолжил «преподавать» машине «урок». Можно сказать, что он сигнально отреагировал на поведение машины – то есть, отреагировал необдуманно и автоматически.

Дикари часто ведут себя так же. Когда урожай не всходит или когда им на голову падает камень, они «заключают сделку с духами», то есть, приносят жертву «духам» растительности и камней, чтобы они более благосклонно относились к ним в будущем. Все мы реагируем подобным образом: иногда, споткнувшись о стул, мы пинаем и ругаем его; некоторые люди могут злиться на почтальонов, когда к ним не доходят письма. В таком поведении мы путаем абстракцию внутри нашей головы с абстракцией вне нашей головы, и поступаем так будто абстракция – это событие во внешнем мире. В своей голове мы создаём воображаемый стул, который умышленно делает так, чтобы мы споткнулись, и «наказываем» экстенсиональный стул, который никому ничего плохого не желает. Мы создаём воображаемого почтальона, который «не доносит нам письма» и ругаем экстенсионального почтальона, который бы с радостью принёс нам письма, если бы они были.

Спутывание нижних уровней абстракции

В широком смысле мы постоянно спутываем уровни абстракции – то есть, спутываем то, что у нас в голове с тем, что вне нашей головы. Например, мы говорим о желтизне карандаша, будто желтизна – это «качество», которым карандаш обладает, а не, как мы знаем, продукт взаимодействия нашей нервной системы и чего-либо вне нас. Это означает, что мы спутываем два самых низких уровня лестницы абстрагирования (см. диаграмму в параграфе Процесс Абстрагирования в предыдущей главе) и считаем их одним и тем же. Надлежащим образом, нам не стоит говорить: «Этот карандаш – жёлтый», так как этим утверждением мы присваиваем желтизну карандашу; вместо этого нам стоит говорить: «То, что оказывает на меня влияние, которое приводит меня к тому, что я говорю «карандаш», также оказывает на меня влияние, которое приводит меня к тому, что я говорю «жёлтый». Нам, конечно, необязательно придерживаться такой точности в языке повседневной жизни, но стоит заметить, что последнее высказывание, в отличие от первого, принимает в расчёт роль, которую играют наши нервные системы в создании каких-либо изображений реальности в нашей голове.

Такая привычка спутывать то, что у нас в голове и то, что вне её, по большей части, проявляется среди детей и дикарей, хотя и среди «взрослых» её тоже нередко можно встретить. Чем более продвинутой становится цивилизация, тем лучше нам стоит осознавать, что наши нервные системы автоматически опускают характеристики событий перед нами. Если мы не осознаём опущение характеристик в процессе абстрагирования, мы начинаем видеть и верить в одном процессе. Например, если вы реагируете на двадцать вторую гремучую змею в вашем жизненном опыте так, будто она идентична абстракции, развившейся в вашей голове в результате вашего опыта с двадцать одной предыдущей змеёй, ваша реакция вероятно оправдана. Однако в цивилизованной жизни мы сталкиваемся с более сложными проблемами. В своей книге Science and Sanity (Наука и Здравомыслие) Коржибски рассматривает случай человека, страдавшего от сенной лихорадки каждый раз, когда он оказывался вблизи роз. В эксперименте, в комнату неожиданно внесли розы и поставили перед ним, и у него сразу же случился приступ лихорадки, несмотря на то, что «розы» в этом случае были сделаны из бумаги. То есть, его нервная система увидела-и-поверила в одном процессе.

Спутывание верхних уровней абстракции

Слова, как мы видели на лестнице абстрагирования, находятся на более высоких уровнях абстракции, чем «объекты» восприятия. Чем больше слов у нас есть на крайне высоких уровнях абстракции, тем лучше мы можем осознавать процесс абстрагирования. Например, термин «гремучая змея» опускает каждое важное свойство собственно гремучей змеи. Но если слово ярко запоминается как часть комплекса ужасающих случаев с настоящей гремучей змеёй, само слово способно вызвать такие же чувства, какие вызывает настоящая гремучая змея. Есть люди, которые бледнеют, лишь услышав слово.

Отсюда и происходит магия слов. Термин «гремучая змея» и настоящая змея считаются одним и тем же, потому что они вызывают одинаковые чувства. Это похоже на вздор, и, да, это вздор. Но с точки зрения ребёнка, этот вздор оправдан. Как объясняет Люсьен Леви-Брюль в своей работе How Natives Think (Как Думают Аборигены), примитивная «логика» работает по такому принципу. Нас пугает существо; нас пугает мир; следовательно, существо и мир – это «одно и то же» – возможно, не совсем одно и то же, но между ними есть некая «мистическая связь». Леви-Брюль называл чувством «мистической связи» то, что мы называли «неотъемлемой связью» в обсуждении лингвистической наивности. Таким способом словам приписывается «мистическая сила» и появляются «страшные слова», «запретные слова», «недопустимые слова» – слова, которые приобретают характеристики вещей, которые они обозначают. Такие чувства в отношении силы слов, вероятно, несут ответственность за такие социальные явления как активная кампания начала 1930х годов, которая обещала вернуть процветание за счёт частого повторения слов: «Процветание – не за горами!»

Наиболее общий случай спутывания уровней абстракции демонстрируется, когда мы реагируем на двадцать второго республиканца, с которым мы сталкиваемся в своей жизни, так, будто он идентичен абстракции «республиканца» в нашей голове. «Если он республиканец, то, скорее всего, он либо нормальный – либо невыносимый», мы часто говорим, путая экстенсионального республиканца с нашей абстракцией «республиканца», которая сформировалась не только из двадцати одного республиканца, которых мы встретили, но также из того, что нам когда-либо рассказывали о «республиканцах».

«Евреи»

Для того чтобы прояснить эти принципы, мы воспользуемся примером, который загружен большим числом предрассудков: «Мистер Миллер – еврей». Такое утверждение может вызвать у некоторых «христиан» достаточно известную сигнальную реакцию, которая может принимать такие формы как: автоматическое заключение, что Мистер Миллер не тот человек, с которым людям нравится встречаться в обществе, хотя, конечно, в бизнесе «евреев» избежать сложно; автоматическое исключение его из списка арендаторов в многоквартирном доме арендодателем или из студенческого сообщества или загородного клуба человеком, в них состоящим; автоматическое ожидание своеобразных финансовых практик; автоматическое подозрение его в коммунистических взглядах; автоматическое избегание.

В этих случаях «христианин» принимает экстенсионального Мистера Миллера за свою абстракцию высокого уровня – «еврея», и ведёт себя так, будто Мистер Миллер является этой абстракцией. (См. диаграмму в параграфе Процесс Абстрагирования в предыдущей главе.)

Так случилось, что слово «еврей», в результате некоторых исторических событий, обрело сильные аффективные коннотации в христианской культуре. Евреи – небольшая группа в христианском мире средневековья – были единственными людьми, кому разрешалось законом давать деньги в займы под проценты, потому что среди христиан ростовщичество было вне закона. Их не допускали к агрокультуре и большинству других профессий, потому что они были «не-христианами», и по этой причине суеверные христиане их остерегались. Тем не менее, некоторое число евреев приходилось терпеть, потому что для развития бизнеса необходимы были кредиторы. Поэтому для христиан стало нормальным занимать деньги у евреев, чтобы достигнуть своих целей в бизнесе, и при этом поругивать их, чтобы удовлетворить собственную совесть. Этот случай схож с сухим законом в США, когда считалось нормальным покупать товары у бутлегеров, чтобы удовлетворить алкогольную жажду, но в то же время осуждать их за «беззаконие» в беседах, чтобы удовлетворить совесть. Кроме того, многие крупные предприниматели и аристократы, которые оказывались должны много денег евреям, с радостью обнаруживали, что для того чтобы избежать выплат долгов можно было просто распускать слухи среди простого народа, подстрекающие негативные настроения в отношении евреев под предлогом «крестовых походов», и это впоследствии приводило к резне. В результате, евреев либо убивали, либо же они прощали долги, чтобы спасти собственные жизни. Такие риски вынуждали евреев поднимать процентные ставки, так же как риски полицейских рейдов заставляли поднимать цены на контрабандное спиртное. Повышенные процентные ставки приводили к ещё большему недовольству христиан. Таким образом, слово еврей обзавелось сильными аффективными коннотациями, которые одновременно выражали страх христиан перед не-христианами и недовольство людей по отношению к заёмщикам, которых считали «скупыми», «бессовестными» и «хитрыми».

Моральные запреты денежных займов исчезли, особенно после того, как начали возникать новые формы христианства, отчасти, чтобы была возможность заниматься этим делом. Тем не менее, аффективные коннотации слова «еврей» сохранились даже до сих пор. Они проявляются в таких употреблениях слова как: “He jewed me out of ten dollars” («Он сбил цену на десять долларов» – слово «еврей» используется как глагол), “Go on and give him some money; don’t be such a Jew” («Дай ты ему немного денег; не будь таким евреем»). В некоторых кругах матерями считается нормальным ругать непослушных детей словами: «Если будешь продолжать безобразничать, я продам тебя еврею».

Вернёмся к нашему гипотетическому Мистеру Миллеру, которого представили как «еврея». Те, для кого эти коннотации имеют силу, и кто по привычке путает то, что в его нервной системе с тем, что вне её, считает, что Мистер Миллер – «человек, которому доверять не стоит». Если Мистер Миллер успешно ведёт бизнес, это «доказывает», что «евреи – умные»; если Мистер Джохансен успешно ведёт бизнес, это доказывает лишь то, что Мистер Джохансен – умён. Если бизнес Мистера Миллера прогорает, предполагается, что он всё равно «где-то припрятал деньги». Если у Мистера есть странные или не общепринятые привычки, это «доказывает», что «евреи плохо вписываются в культуру». Если в своём поведении он неотличим от американца – значит, он «пытается выдать себя за одного из нас». Если Мистер Миллер не даёт деньги на благотворительность, то это потому, что «евреи – скупы»; если же он щедро даёт деньги на благотворительность, он «пытается выкупить себе место в обществе». Если Мистер Миллер живёт в еврейской части города, это потому, что «евреи склонны собираться в группы»; если он переезжает в место, где нет других евреев, это потому что «они пытаются везде пролезть». Короче говоря, Мистеру Миллеру автоматически выносится приговор, независимо от его поступков.

Сам же Мистер Миллер может быть богатым или бедным, образцовым семьянином или жестоким мужем, филателистом или скрипачом, фермером или врачом, офтальмологом или дирижером. Если, в результате наших сигнальных реакций, мы станем переживать за наши деньги, как только встретим Мистера Миллера, мы можем оскорбить человека, от которого мы могли получить финансовую, моральную или духовную выгоду, или мы можем не заметить, как он попытается флиртовать с нашей женой – то есть, мы поступим совершенно неуместно по отношению к данной ситуации. Мистер Миллер – не идентичен нашим идеям о «еврее», независимо от того, какие у нас могут быть идеи о «евреях». «Еврея» созданного из интенсионального определения слова, попросту нет.

Джон до, «преступник»

Другой пример спутывания уровней абстракции можно найти в случаях подобных следующему. Предположим, что есть человек по имени Джон До, которого представили как человека «недавно вышедшего из тюрьмы после отбывания в ней трёх лет». Это изначально находится на достаточно высоком уровне абстракции, и тем не менее, это сообщение. Отсюда, однако, многие люди взбираются на ещё более высокие уровни абстракции: «Джон До – бывший заключённый …он – преступник!» Но слово «преступник» не только находится на более высоком уровне абстракции, чем «человек, который провёл три года в тюрьме», но также, как мы обсудили в Главе 3, является суждением, в котором подразумевается: «Он совершил преступление в прошлом и вероятно совершит больше преступлений в будущем». В итоге, когда Джон До устраивается на работу и вынужден сказать, что он провёл три года в тюрьме, потенциальный работодатель, автоматически спутывая уровни абстракции, может сказать ему: «Вы же не думаете, что я беру на работу преступников!»

Мы можем предположить из сообщения, что Джон До полностью перевоспитаться, или же вообще был несправедливо лишён свободы; и всё же ему приходится блуждать впустую в поисках занятости. Если он от отчаяния, в конце концов, скажет себе: «Раз все обращаются со мной, как с преступником, я могу с таким же успехом стать преступником», и совершит ограбление, кто несёт ответственность за его поступок? Однако если Джона До поймают, то те, кто отказался брать его на работу, читая об ограблении в газете, скажут: «Я ж говорил! Хорошо, что я не нанял этого преступника!»

Читателю наверняка знакомы случаи, когда слухи растут по мере своего распространения. Преувеличения слухов во многом происходит из-за неспособности некоторых людей воздержаться и не карабкаться к высшим уровням абстракции – от сообщений к заключениям к суждениям – а потому спутывать эти уровни. Исходя из таких «рассуждений»:

Сообщение: «Мэри Смит вернулась в общежитие после двух часов утра в прошлую субботу».

Заключение: «Держу пари, она на гулянках пропадала!».

Суждение: «Она жалкая потаскуха. Я это понял, когда впервые её увидел. Мне она никогда не нравилась».

Когда мы основываем наши поступки в отношении наших собратьев людей на таких поспешных суждениях, не удивительно, что мы порой делаем жизнь окружающих и свою собственную несчастной.

В качестве последнего примера такого типа спутывания, обратите внимание на разницу между тем, что происходит, когда человек говорит себе: «Я потерпел неудачу три раза», и что происходит, когда он говорит: «Я – неудачник!» Это разница между здравомыслием и саморазрушением.

Миры иллюзий

Осознанность абстрагирования готовит к тому, что вещи, выглядящие похоже – не похожи, что вещи, которые называются одинаково – не одинаковы, что суждения – это не сообщения. Кратко говоря, она предотвращает наши глупые поступки. Без осознанности абстрагирования – то есть, без навыка задержки реакций, который вырабатывается с большей осознанностью того, что видеть – это не то же самое, что верить – мы не сможем отличить розы от бумажных роз, интенсионального «еврея» от экстенсионального Мистера Миллера, интенсионального «преступника» от экстенсионального Джона До.

Задержка реакций – признак зрелости. Однако в результате плохого образования, пугающих опытов в детстве, устаревших традиционных убеждений, пропаганды и других влияний в жизни, у всех нас есть то, что можно было бы назвать «зонами безумия» или лучше – «зонами инфантилизма». Есть определённые темы, о которых мы никогда не можем «ясно мыслить» из-за наших предрассудков. Некоторые люди, в результате детского опыта, не могут сдержать страх при виде полицейского – любого полицейского; страшный «полицейский» в их голове «является» экстенсиональным полицейским вне их головы, который даже не думает кого-то пугать. Некоторые люди бледнеют от вида паука – любого паука – даже безобидного паука в аквариуме. Некоторые люди могут начать вести себя агрессивно, когда слышат слова «антиамериканский», «нацист» или «коммунист».

Образ реальности, созданный в наших головах неосознанным абстрагированием – очень далёк от «карты» какой-либо существующей «территории». Это иллюзорный мир. В этом вымышленном мире все «евреи» пытаются вас обмануть; все «капиталисты» – толстые тираны, которые курят дорогие сигары и злобно посматривают на профсоюзы; все «общественные работники» праздно «облокачиваются на лопаты» и между тем «купаются в роскоши». В этом мире также все змеи – ядовиты, автомобили можно воспитывать ударами в глаз, а каждый незнакомец с иностранным акцентом – шпион. Некоторых людей, которые проводят слишком много времени в таких иллюзорных мирах, впоследствии отправляют в учреждения, под замок, но, как известно, многие из них всё ещё на свободе.

Как нам уменьшить зоны инфантилизма в нашем мышлении? Один из способов – это чётко уяснить, что «неотъемлемой связи» между словами и тем, что они обозначают, не существует. По этой причине, всегда полезно изучать иностранный язык, даже если мы его нигде больше не используем. Другие способы уже были предложены: осознать процесс абстрагирования и понять в полной мере, что слова никогда не «скажут всего» о чём-либо. Лестница абстрагирования – адаптация диаграммы, разработанной Альфредом Коржибски, чтобы наглядно показать отношения между словами, «объектами» и событиями – создана, чтобы помочь нам понять и сохранить осознанность процесса абстрагирования. На неё стоит смотреть чаще. В своей изначальной форме – в которой деревянные элементы связаны верёвками, чтобы её можно было не только увидеть, но и потрогать – её сегодня используют психиатры в лечении психических расстройств и умопомешательств.

Применения

Читателям, желающим попрактиковаться в анализе неадекватных реакций, описанных в этой книге, рекомендуется собрать информацию о схожих случаях, описать их и попытаться найти источник тумана в голове. Скорее всего, у читателя получится найти множество примеров среди своих знакомых, ораторов, писателей и других людей в общественной жизни. Стоит также добавить, что некоторые примеры можно найти в себе.

10
Классификации

Истинное значение термина стоит искать в том, что человек с ним делает, а не в том, что он о нём говорит.

Перси Ульямс Бриджман

Именование вещей

На рисунке ниже изображено восемь объектов. Предположим, что это животные, среди которых четыре больших и четыре маленьких, четыре с круглыми головами и четыре с квадратными головами, и ещё четыре пары со скрученными и прямыми хвостами. Предположим, что эти животные бегают по вашей деревне, но так как вам пока нет до них дела, вы их игнорируете, и никак их не называете.

Однажды вы замечаете, что маленькие животные едят ваше зерно, а большие – не едят. Появляется различие, и абстрагируя общие характеристики животных A, B, C и D, вы решаете назвать их gogo; а животных E, F, G и H вы решаете назвать gigi. Вы прогоняете gogo, и не трогаете gigi. Однако у вашего соседа был другой опыт; он узнал, что животные с квадратными головами кусаются, а животные с круглыми головами не кусаются. Абстрагируя общие характеристики B, D, F и H, он называет их daba, а A, C, E и G он называет dobo. Ещё один сосед обнаружил, что животные со скрученными хвостами убивают змей, а с прямыми хвостами – нет. Он различает их, абстрагируя другой набор общих характеристик: A, B, E и F он называет busa, а C, D, G и H – busana.

Теперь представьте, что вы стоите вместе со своими соседями, когда мимо пробегает E. Вы говорите: «Вот бежит gigi»; ваш первый сосед говорит «Вот бежит dobo»; ваш второй сосед говорит: «Вот бежит busa». Сразу возникает разногласие. Что же это было на самом деле, gigi, dobo или busa? Как его правильно называть? Вы стоите, спорите, и тут приходит четвёртый человек из другой деревни, который называет его muglock, съедобное животное, в отличие от uglock – несъедобного животного – и это совсем не помогает разрешить ситуацию.

Конечно же, вопрос: «Что это на самом деле? Как его правильно называть?» – это бессмысленный вопрос. Под бессмысленным вопросом имеется ввиду вопрос, на который невозможно ответить. Вещи возможно «называть правильно», если существует неотъемлемая связь между символами и символизируемыми вещами, а мы с вами видели, что её не существует. То есть, в свете вашего интереса защитить ваше зерно, вам нужно отличать животное E как gigi; ваш сосед, который не хочет, чтобы его кусали, считает практичным отличать его как dobo; другой сосед, которому хочется видеть, как убивают змей, отличает его как busa. То, как мы называем вещи, и где мы проводим границу между классами вещей, зависит от наших интересов и назначений классификации. Например, животные классифицируются по-разному в мясной, кожевенной и меховой промышленностях, и в биологических исследованиях. Ни одна из этих классификаций – не более конечна, чем какая-либо другая. Каждая из них полезна в своём назначении.

Сюда входит всё, что мы воспринимаем. Стол «является» столом для нас, потому что мы можем понять его отношения к нашему поведению и интересам; мы за ним едим, работаем, кладём на него вещи. Но для человека, живущего в культуре, где столы не используются, это может быть большой табуреткой, небольшой платформой, или бессмысленной структурой. Если бы наша культура и воспитание были другими, наш мир выглядел бы совсем по-другому.

Например, многие из нас не видят разницы между щурёнками, щуками, лососем, корюшкой, окунями, палтусами и скумбриями; мы говорим, что это «просто рыба, а я рыбу не люблю». Однако для ценителя морепродуктов, эти различия реальны, потому что для него они означают разницу между хорошим блюдом, другим хорошим блюдом и не очень хорошим блюдом. Для зоолога важны ещё более тонкие различия, так как у него есть другие более общие цели. Поэтому, когда мы слышим утверждение: «Эта рыба – представитель семейства спаровых, Lagodon rhombides», мы принимаем его как «истинное», даже если нам всё равно, не потому что этому «правильное название», а потому что так она классифицируется в наиболее полной и общей системе классификации, которую разработали люди глубоко заинтересованные в рыбе.

Следовательно, когда мы что-то именуем, мы это классифицируем. Отдельный объект или событие, которое мы именуем, не имеет имени и не принадлежит к какому-либо классу до тех пор, пока мы его туда не отнесём.

Приведём ещё один пример. Предположим, что нам нужно дать экстенсиональное определение слова «кореец». Нам бы пришлось указать на всех «корейцев» живущих в определённый момент и сказать: «Слово «кореец» обозначает в данный момент этих людей: А₁, А₂, А₃…А_n». Теперь предположим, что среди этих «корейцев» рождается ребёнок, которого мы обозначим Z. Экстенсиональное значение слова «кореец», определённое до существования Z, не включает Z. Z – это новый индивид, не принадлежащий к какой-либо классификации, потому что мы классифицировали, не принимая Z в расчёт. Почему же тогда Z – тоже «кореец»? Потому что мы так говорим. И говоря так – относя его к классу – мы определяем в значительной степени отношения к Z в будущем. Например, у Z всегда будут определённые права в Корее; в других странах его будут считать «иностранцем» и будут применять к нему законы для «иностранцев»; ему разрешат переехать в США, только если он будет соблюдать поставленные условия и предъявленные требования.

То, как работают классификации особенно хорошо видно на примерах «расы» и «национальности». Например, автор данной книги по «расе» – «японец», по «национальности» – «канадец», но его друзья говорят, что «в сущности» он – «американец», потому что он думает, разговаривает, ведёт себя и одевается в целом так же, как другие американцы. Из-за того, что он – «японец», законы не дают ему возможности стать гражданином США; так как он – «канадец», он располагает определёнными правами на всей территории Британской Империи; в силу того, что он – «американец», он хорошо ладит со своими друзьями и преподаёт в американском учебном заведении без особых трудностей. Эти классификации – «реальны»? Безусловно – да, и влияние, которое они оказывают на то, что он делает или не делает, составляют их «реальность».

Несколько лет назад ходила история о ребёнке «чешских» иммигрантов, которым дали право въехать в США по квоте. Однако ребёнок, из-за того, что он родился на «британском» корабле, был «британским гражданином». Квота на британцев была уже заполнена на тот год, и поэтому иммиграционными властями было решено «не допускать» новорождённого «в США». Как решилось дело – неизвестно. Читатель может привести подобные примеры из своего опыта.

Рассмотрим подобный пример: «Этот человек – «негр»?» По определению, принятому в США, любой человек, у которого есть хотя бы малая доля «негритянской крови» – то есть, если его родители или предки были классифицированы как «негры» – является «негром». Логически можно было бы с тем же успехом сказать, что любой человек с наличием хотя бы малой доли «белой крови» – является «белым». Почему мы говорим одно вместо другого? Потому что первая классификация удовлетворяет удобству тех, кто создаёт эту классификацию.

Классификации не сильно сложны на уровнях собак и кошек, ножей и вилок, сигарет и конфет, но когда мы имеем дело с классификациями на высоких уровнях абстракции, например, такими, которые описывают поведения, социальные институты, философские и моральные проблемы, возникают серьёзные сложности. Когда один человек убивает другого, это предумышленное убийство, временное помешательство, непредумышленное убийство, несчастный случай или акт героизма? Как только процесс классификации завершён, наше отношение и поведение может определяться совершенно по-разному. Мы вешаем убийцу, отправляем помешанного в психбольницу, освобождаем жертву обстоятельств и награждаем героя.