Текст книги "Озорники"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

ДОРОГА В НИКУДА

Профессор посмотрел в бинокль, но ничего не разобрал. Впереди колыхалась карусель из листьев, веток и солнечных пятен. Мосточка, на который указал ему шофер, не было видно. Тогда он спрятал бинокль, и все стало на свои места. Обозначились прогалы между кустов, открылась тропка, зовущая вперед. Профессор вскинул рюкзак и, фальшиво насвистывая, зашагал вперед, то есть, проще говоря, в никуда, больше надеясь на удачу, чем на то, о чем узнал от шофера. И, как это часто бывает, судьба улыбнулась ему: показался обещанный мостик, за которым начинался лес.

День уже клонился к вечеру, и в сумерках подумал профессор, едва ли найдешь кордон. Не лучше ли прямо здесь и остановиться на ночлег? Профессор стал оглядываться, выбирая местечко, как вдруг послышались голоса. Голоса свернули в сторону и затихли. Остановить людей и расспросить? Однако можно обойтись и без них. Если взобраться сейчас на дерево, то без труда удастся рассмотреть местность и установить, где находится избушка лесника, а кстати и кому принадлежат голоса. Профессор нацепил на шею бинокль, поглядел вверх, прикидывая расстояние до верхушки, но тут опять послышались голоса. Он приник к дереву, но голоса снова пропали. Сильно разросшаяся ель в несколько ярусов расстелила свои шатры один над другим, сужаясь кверху, подобно колокольне. Больше нельзя было терять времени. Профессор вспомнил восхождения, которые он совершал в молодости в горах Дагестана, застегнул штормовку на все пуговицы, взялся за колючую ветку и храбро ступил на нижний ярус. С небольшой поклажей – биноклем и фотоаппаратом – он взобрался почти на самую верхушку и замер, после черного мрака нижнего леса ослепнув от изобилия света. Лес разбегался террасами. От красоты, открывшейся вдруг, стиснуло дыхание, и на глаза навернулись слезы. Не хватало только снежных вершин, чтобы полностью вернуться в свою далекую юность с ее поездками в Дагестан. Профессор устроился поудобнее, приставил бинокль к глазам и сразу же оказался в центре мироздания.

Над распадками и каменистыми отрогами висела прозрачная луна. Неясные гулы – то ли ветер, то ли птичий щебет – создавали ощущение полета. И подумать только, что он мог умереть, не повидав всей этой красоты! А ведь рассказать другим – слов не найдешь.

Все же профессор похвалил себя за предусмотрительность. Он взял с собой фотоаппарат и сделал несколько кадров, засняв и эту крайнюю ветку, на которой качалась белочка, и это облако, сидевшее на острие скалы, и это озеро, горящее закатным огнем, и вон те склоны, за которыми шумит лесная река. Душа была переполнена увиденным. Теперь, слава богу, можно спуститься, выпить кофейку из термоса и прикорнуть до утра. Кордона не видать, но на сегодня хватит.

Профессор нащупал левой ногой нижнюю ветвь, чтобы начать долгий спуск, но замер – послышался треск кустов и точильный шум: чик-звяк, чик-звяк! Звук металла о металл. Сквозь ветки показались две фигуры. Они направились к дереву, на котором замер профессор, охваченный трепетом предстоящего разоблачения. Профессор съежился, страстно мечтая превратиться в пичугу, незаметную среди ветвей, в нечто почти бестелесное и долгоносое, похожее на сучок. Профессор мог поздравить себя с чудом внушения. Редкий случай самогипноза – совершенно явственно он почувствовал, как в нем начинаются изменения: он стал вбираться в себя, исчез живот, изострилась лодочкой грудь лицо вытянулось, превращаясь в острый клюв, руки сложились за спиной, укладываясь крыльями, пальцы на ногах расправились крестовиной когтей, и все тело покрылось жестким пером. После всего, что с ним случилось сегодня – встречи с контролерами, разговора с сержантом и поездки с шофером, – он не так уж сильно удивился своему превращению в дятла и сейчас по детски верил в свое всемогущество и спокойно наслаждался восхитительным чувством, пришедшим к нему из детства, когда нет ничего невозможного. Парение над холмами, распадками, лесами и полями и вообще вся эта канитель с поездкой показались самой что ни на есть естественной подготовкой к этому вот сейчас испытанному и такому необходимому превращению в дятла.

Профессор одернул на себе крылья, ощутил в лапах легкую силу, способную вознести его по стволу на самый верх, в мускулистых щечках – нестерпимый зуд от желания вонзить острое шило клюва в мягкую кору, под которой угадывались сочные червячки, и короткая сильная шея напряглась, как занесенный молот. Освоившись в новом теле, профессор уже без страха ждал любой встречи с людьми, твердо рассчитывая на быстроту своего птичьего маневра. Он услышал шорох и шумное дыхание. Люди остановились под самой елью и, жужжа фонариком, стали оглядываться. Это были мальчики. Один из них вытащил из рюкзака одноручную пилу и пнул ствол ели ногой. С нее упало несколько шишек…

ШПИОН ПОНЕВОЛЕ

– Не слишком ли велика, как ты думаешь? Пока огонь доползет до вершины, ель может свалиться, и бачок упадет, не взорвавшись…

Это был несомненно Бобкин голос – тонкий, но с какой-то незнакомой хрипотцой, очевидно вызванной привольной жизнью в лесу. Две недели жизни на воздухе – не пустяк.

– А достаточно ли густа верхушка, чтобы спрятать в ней бачок? – продолжал Бобка, словно бы читал кому-то лекцию. – Я думаю, было бы неплохо выкрасить бачок в зеленый цвет, чтобы он не блестел, и тогда ни один черт не увидит его даже в бинокль. Это, по-моему, неплохо, ты не находишь?

Вася ходил вокруг елки, оглядывая ее с разных сторон, не очень-то вслушиваясь в то, что говорил Боб.

– Строго говоря, зеленая окраска сразу решит проблему маскировки… – Боб ходил теперь за Васей, спотыкаясь о коряги, но, даже спотыкаясь и ойкая, он продолжал развивать свои соображения: – Бачок могут заметить, когда будут устанавливать елку, и в этом состоит главная опасность. Ну хорошо, допустим, что не заметят. В конце концов, за это несет ответственность Смагин, а в лагерь елку притащат сельские ребята. Пусть так. Ну, а что, если бачок взорвется раньше времени? Ты скажешь: «С чего это вдруг?» На это я отвечу: «Когда огонь разгорится снизу, горячий воздух, естественно, достигнет вершины раньше огня, в бачке образуются газовые пары …»

На этом месте Боб споткнулся, чуть не сбил с ног Васю, тот подхватил его и отряхнул.

– Чего ты плетешь и не смотришь под ноги? Горячий воздух, давление… Сколько чепухи наговорил! И про краску наболтал. Где ее достанешь, краску?

– Как же быть, в таком случае?

– Лапником обложим бачок, так что никто не заметит. Непонятно, что ли?

– Ты прав, пожалуй. В самом деле, и как это мне в голову не пришло?

– Вообще, занимайся своей подзорной трубой и не лезь в технику.

– Ладно, – сказал миролюбиво Бобка. – Может, мы эту тогда и спилим? Попробуй, как звенит!

Раздались удары. Мелкая судорога просверлила птичье тело профессора, удары отозвались в позвонках и взбудоражили крылья. Он прижался телом к смолистой коре и закрыл глаза. С каждым ударом топора рассеивалось детское наваждение чуда. Профессор снова превращался в нескладного, длинного старика. Замышлялось какое-то озорство. Надо бы остановить проказников. Проще всего было бы дать себя обнаружить и спокойно сказать: «Не пугайтесь, мальчики, это я, Дим Димыч. Подождите, я спущусь и все объясню». Но этот вариант был отвергнут как негодный, хотя и мог предупредить катастрофу.

Он, профессор Шмелев, заведующий травматологическим отделением детской клиники, достиг в своей жизни всего и, слава богу, пожил достаточно. Гибель от какого-то взрыва, с точки зрения медика, досыта насмотревшегося всяких смертей, казалась ему вполне достойной. Но только самая гибель, а не последствия. А последствия были бы кошмарные. Кто мог бы объяснить появление здесь трупа почтенного профессора? И что подумают люди, обнаружив покойника возле тайного убежища мальчиков? А кроме того, каким легкомыслием покажется поведение профессора, когда из допросов дорожных попутчиков выяснится, что он был задержан как безбилетник! И наконец, что подумает следствие, проявив пленку и увидев на снимках пейзажи, сделанные с вершины дерева?

Профессор попался, это факт. Мальчики будут, несомненно, ошарашены, однако страшно не это. Как они расценят его столь внезапное появление? Ясно: как вмешательство в их личную жизнь и покушение на их святое право самостоятельности. За те две недели, что они живут здесь, они привыкли к независимости и ощущению взрослости, и вот нате вам – приехал! С тем, что мальчики станут презирать его, профессор мог бы еще смириться. Но дело разве только в нем? Разве не перенесут они свое презрение на всех взрослых?

Сейчас, когда профессор рассматривал свой поступок в таком глобальном разрезе, его опасения за свою жизнь показались просто мелкой суетой. Да и страхи-то, в общем, были сильно преувеличены. Почему, скажите на милость, он непременно должен разбиться, если дерево будет подпилено и упадет? Разве не сорвался он однажды со скалы, отделавшись легким сотрясением мозга и ушибом бедра? А потом, провалявшись в больнице, разве не нашел он там, кстати, свое счастье в лице медсестрички Тони, счастье, которое безоблачно движется к своему золотому полувеку?

Теперь профессор уже с легким чувством ожидал возможных печальных последствий своего тихого сидения на верхушке ели, думая лишь о том, как остаться незамеченным, когда ель, подпиленная снизу, обрушится на соседние деревья. Жик-жик! Жик-жик! Главное, вовремя расправить крылья. Жик-жик! Жик-жик! А телом стать возможно тщедушней и невесомей. Сеанс самовнушения – и он как бы снова превращается в дятла. И это было очень кстати, потому что пила, под звуки которой лихо скакали его мысли, явно подходила к другому срезу ствола. Пильщики сделали передышку, чтобы обсудить, в какую сторону толкнуть дерево.

– А ну-ка стань подальше, а то зацепит!

Наступила неземная, первородная тишина, и в этой тишине, словно из недр земли, стал грозно подниматься звон. Когда же ель, лениво зависая, задумчиво склонилась вниз, профессор распустил свои легкие крылья и полетел на соседнюю ель…

РЕЧЬ В ЗАЩИТУ ЁЛКИ

– Порядок, – сказал Бобка. – Теперь можно закурить…

В тишине послышалось чирканье, сверкнул огонек, на миг осветив склонившиеся лица.

– Гадость какая! – закашлялся Бобка. – Будто за горло кто-то схватил…

Вася ходил вокруг елки, обрубая нижние ветки. Бобка следовал за ним, кашляя, плюясь и спотыкаясь.

– Вот увидела бы мама, что было бы!

– А ты брось, тебе вредно…

– Я понимаю, что вредно. Ну, а вдруг придется жить в атмосфере, отравленной вредными газами? Надо привыкать…

– Сдохнешь, пока привыкнешь…

Бобка, словно бы того и ждал только, затоптал сигарету и с воодушевлением сказал:

– Вот теперь можно и с родителями повидаться!

– Как это?

– По видеотелефончику!

– Э, чего выдумал!

– Да это проще пареной репы! Настроил экран – и пожалуйста: говори и любуйся, радость моя! А вон мамулька моя, смотри!

– Где? – удивился Вася.

– Да на экране, – рассмеялся Боб. – Вась, ты брось сигарету, а то мамка заметит и начнет воспитывать… Мамуль, это я, здравствуй!

– Потише ори! – прошипел Вася.

– Это я, Бобка, замарашка-растеряшка твой, кто же еще! – Бобка перешел на шепот, но тут же снова повысил голос: – Не узнаешь? Это я поправился. Как питаемся? Нормально! Ягоды всякой – малины, черники, голубики – лопатой гребем. Я поправился на семь килограммов… Нет, прости, на пять…

– Вот трепач! проворчал Вася.

– Тш-ш-ш, не мешай, – прошипел Бобка. – Алло, алло, мамуль! Наладь звук, пожалуйста, а то не слышно… Ну вот, сейчас хорошо. А что папа делает? В кратере сидит? Картошку печет? Ха-ха, не смеши меня! А мы тоже на костре печем – вкуснота! Ты хорошо меня видишь? А это Вася с нашего двора. Не узнаешь? Вася, тебе привет от мамы…

– Заткнись!

– Мамуль, он тебе тоже передает привет. Мы на Лисьем кордоне, от лагеря недалеко. Мамуль, не волнуйся, У нас все в порядке. Вася замечательный охотник, он сегодня медведе убил… Вася, поговори с ней, пожалуйста, а то она мне не верит…

– Ну и артист! – усмехнулся Вася. – По мамочке соскучился, сосунок.

Бобка замолчал и какое-то время грустно вздыхал.

– Увидала бы, как мы живем, страшно рассердилась бы…

– А батя?

– Папа не удивится. Он, кроме вулканов, ничем не интересуется. Камчатские вулканы никто не знает, как он…

– Да, а мой батя где-то шастает… – сказал Вася.

– Есть же люди, которым про собственных детей неинтересно! – с возмущением сказал Бобка. – Если у человека нету совести, так нечего и вспоминать о нем!

Вася не откликнулся. Он подправлял сосну, обрубая на ней ветки, торчащие в сторону дальше других.

– И зачем он тебе, твой папахен? – продолжал Бобка, все глубже проникая в состояние Васи. – Ты и сам не пропадешь! Кончишь школу, пойдешь в техникум, а когда в армию призовут, поступишь на флот, весь свет объездишь… Только не забудь киноаппарат взять…

– А он у меня есть, что ли? – отозвался Вася.

– Так мы тебе купим. Вот у дедушки деньги попрошу…

Вася разогнулся, обдумывая последние слова Бобки.

– А он у тебя не чокнутый? – спросил он недоверчиво.

– Дедушка? – Бобка не сразу ответил. – Наверно, есть малость, так это ведь у всех стариков. Мы с тобой состаримся, тоже чокнемся..

– Да нет, я не об этом, – сказал Вася. – Денежек ему не жалко?

– Ах, ты вон о чем, – рассмеялся Бобка. – Так он же добрый…

– Добрый, добрый, а ты насчет денег как ему скажешь?

– Так прямо и скажу – на киноаппарат…

– Это что же он, прямо и даст их тебе?

– Нет, так он не даст, – помедлил Бобка. – Мы вместе пойдем покупать..

– Так он же спросит, кому аппарат, что ты скажешь?

Бобка задумался.

– Да, лучше, пожалуй, не говорить, что это для тебя, – сказал он. – Ему не жалко, а только он бабушку забоится, а бабушка станет ругаться. Я скажу, что аппарат – мне, а потом отдам тебе…

– Н-да, – усмехнулся Вася, уже не веря в Бобкину затею.

– Вообще-то мы тратим с ним деньги на всякие вещи…

– К примеру?

– Купили как-то в антикварном магазине старый подсвечник за пятьдесят рублей, бабушке показали, так она страшно рассердилась: «Это сколько же вы заплатили за этот ухват?» Дедушка подмигнул мне и сказал, что за пять рублей. Так что ты думаешь, бабушка обрадовалась? Она еще ворчала: «Экие деньги тратить на такую кочергу!.»

– Оба вы чокнутые, – сказал Вася.

– Это есть малость, – согласился Бобка. – Только мне до дедушки далеко. Он бабушку боится, вот что смешно. Он знаменитый, о нем в журналах пишут, а она кто? Была медсестрой, а как за дедушку вышла, всю жизнь дома сидит, варит, стирает, только недавно огород бросила, – ведь она из деревни. Ну, в общем, простая женщина, а дедушка все равно ее боится. Как она скажет, так он и делает. И еще говорит: «Кто бы я без бабушки был? Никто!»

Васю не очень интересовали взаимоотношения бабушки и дедушки, и он снова взялся за елку. У верхушки елки он присел на корточки и покрутил головой:

– Кривая, что ли?

– Не кривая, а сломалась, когда падала.

Слегка треснутая верхушка бессильно клонилась к земле.

– Шалость какая! – вздохнул Бобка. – Может, закрепить как-нибудь?

– Черта лысого ее закрепишь… Новую рубить надо.

Бобка закряхтел от досады. Он изрядно намаялся после хлопотного дня и не испытывал никакого желания трудиться. Языком бы он еще поработал, но не руками.

– Смагин связал бы ее вместе с бачком – всего и делов, – сказал он, зевая. – Снизу все равно никто не заметит… Вась, не надо, а? Не будем рубить ее, а? Жалко…

Но Вася уже поигрывал топором, рассматривая соседнюю елку, смутно черневшую на фоне вечернего неба.

– Это преступление – новую елку рубить, – сказал Бобка.

– А ну отойди!

Бобка споткнулся о корягу, встал, почесывая ногу, и теперь уж не мог остановиться:

– Послушай, а ведь мы преступники, просто жуткие убийцы. Спилили одну елку, а теперь собираемся убивать другую. А что мы знаем о елках? Может, у них тоже душа? Может, когда мы елку пилили, она плакала, кричала, только мы ничего не поняли…

– Это почему же?

– Потому что язык деревьев нам непонятен…

– Откуда ты знаешь про язык?

– В том-то и дело! Про животных еще недавно думали, что они ничего не понимают, а сейчас все знают, что у них есть язык, а про растения мы еще пока ничего не знаем…

Бобка говорил, захлебываясь словами, пересказывая чьи-то мысли, о которых он где-то читал, но сейчас они казались своими, и он прыгал перед Васей, размахивая руками, а Вася слегка отступал и смотрел на него с растерянным любопытством, как медведь на сумасшедшего зайца, вздумавшего вдруг сопротивляться. Глаза у Бобки горели, как свечки, уши шевелились.

– Растения, думаешь, совсем уж такие глупые, что ничего не чувствуют? А ты знаешь, что цветы у плохих людей вянут, а у хороших долго живут и распускаются еще сильнее? Это установленный факт. А ведь елка не цветок, а дерево! – кричал он, все больше воодушевляясь. – Она пятьдесят лет росла и чего только не натерпелась, сколько вынесла всего, а теперь стоит, никому не мешая, только пользу всем приносит, а ты на нее топор поднимаешь…

– Браво!

Бобка осекся. Вася вскинул голову. Кто произнес это слово? Откуда упало это странное «браво»? Может, это крикнула сорока, пролетая? Или ворон каркнул, укладываясь спать? Или это скрипнула сама елка, в защиту которой Бобка произносил такие горячие слова?

– Это кто же шумнул? – удивился Вася.

– Кто? Елка! – рассмеялся Бобка. – А ты собираешься убивать ее! Ты одну елку спилишь, я другую, Юрка третью, так от леса скоро ничего не останется! Если мы и дальше будем так, то всю планету скоро превратим в пустыню! А что. с людьми будет, ты подумал об этом?

На этот раз послышались странные хлопки. Бобка уставился на Васю. Вася отскочил от него и приподнял топор. Откуда эти хлопки? Может, кто-то подкрадывается сзади? Или охотники набрели на них? И вдруг вдали послышался неясный гул. Быстро нарастая, гул распадался на дробный стук, треск и улюлюканье. Бобка от страха упал на траву. Но Вася не дрогнул. Он засунул два пальца в рот и оглушительно свистнул. И грохот, будто лопнувший шар, вдруг с шипением затих. Послышалось конское ржание и спокойные звуки человеческих голосов.

– Васька, ты, что ли?

– Здорово, Юрка!

Бобка поднялся с земли и отряхнулся. Это были сельские ребята, перегонявшие коней в ночное. Мальчики обрадовались друг другу, постояли, болтая о разном, потом взгромоздились на коней и умчались в долину…

ДУША ОГНЯ

Профессор спустился на землю и какое-то время стоял, вытирая пот с лица и шеи. Придя в себя, он пошел, покачиваясь, как пьяный, не разбирая дороги, в сторону от просеки. Он был рад застать ребят в полном здравии и невредимости, хотя и был сконфужен тем, что невольно подслушал то, что не предназначалось для его ушей. Так тебе и надо! Будешь знать, как подслушивать! Нет бы уши заткнуть, так еще и развесил их, чтобы ничего не пропустить! Да еще и не утерпел, дурень, чтобы не отозваться на речи Бобки! А внук-то, внук-то хорош – покуривает, чертенок, на конях скачет! Бабушке рассказать, так не поверит. А мать узнает, что же это будет? Нет уж, о его подвигах, прости и помилуй, лучше помалкивать…

Профессор пробирался кустарником. У открытого ручья он упал на живот, протащил свое тощее тело по камням, потом по шатучим Мосткам. Крайняя доска внезапно провисла и отъехала в сторону, профессор с грохотом шлепнулся в воду, но успел схватиться за перекладину и удержаться на течении. Он долго приходил в себя, стоя в холодной воде и размышляя о превратностях судьбы, – за один день их выпало больше, чем за год размеренной жизни дома. Вот спасибо бабушке, что выставила его в тайгу! Где бы он еще такое испытал? Но больше всего его занимал Бобка. У елки-то, оказывается, душа живая, а ты, профессор, ничего не знаешь об этом! И насчет бабушки здорово меня поддел, хе-хе! И отчего же это, ваша светлость, за всю вашу совместную жизнь вы не смогли узнать и малой толики того, что случайно открылось из подслушанного разговора? В сущности, если вдуматься, что мы, взрослые, знаем о детях? Не больше, чем о душах растений, окружающих нас. Совершенно мы разные люди. Старики только тем и заняты, чтобы в настоящем возможно больше удержать из прошлого, а юность вся устремлена в будущее. Профессор пришел в умиление от заботы внука о судьбе планеты. Побольше бы тебе таких забот, внук Бобка!

Не станем утверждать, что буквально так и рассуждал профессор, пока он, кряхтя и отфыркиваясь, пробирался через чащу. Мысли эти жили в его голове сами по себе, в то время как истерзанное тело, изнемогая, жадно стремилось к отдыху. Уже брезжил ранний рассвет, а он все еще прыгал с кочки на кочку, проваливался в болотца и в конце концов настолько обессилел, что упал в зарослях жимолости и решил здесь поспать. И вдруг сквозь зелень тускло блеснуло оконное стекло.

Это был кордон с пасекой, домик лесника. Тот ли, который он искал, или другой, ровным счетом не имело никакого значения. Профессор устремился к нему из последних сил, но остановился, пораженный мыслью: за кого его примут хозяева, увидев в таком растерзанном виде? И не лучше ли дождаться утра? Обдумывая возможные последствия своего внезапного вторжения, профессор решил пересидеть на крылечке и подождать, пока сами хозяева проснутся. Он снял с себя сапоги, развесил мокрые носки на дреколья (снять с себя другие вещи он не решился), растянулся на скамеечке и мгновенно заснул. Во сне он почувствовал сотрясающий приступ голода, потянулся к рюкзаку и проснулся. Рюкзака не было. И только тут сообразил, что рюкзак остался в лесу, у подножия ели. От избы исходила зыбучая тишина. Так же тускло и мертво блестело окно. Ни скрипа, ни вздоха, ни кудахтанья кур. Да есть ли кто здесь живой?

Профессор поднялся на крыльцо, ступенька гулко крякнула под его тяжестью, он чуть не оглох от грома. Но изба не обрушилась и даже не сдвинулась с места. И тогда он толкнул дверь. От визга дверных петель свалился с ветки спящий удод. Проснулся и забарабанил дятел. На соседнее дерево с перепугу прыгнула белка. Во все стороны брызнула стайка бурундуков. В довершение проснулась сорока и переполошно закричала: «Пожар!» И действительно, над лесом, жарко наливаясь, поднимался рассвет.

В сенях он стукнулся головой о грабли, но не почувствовал боли. На стенах висели дымари, сетки, топоры и вилы, но он ничего не увидел, кроме связки вяленой рыбы, бочонка на табуретке, издававшего медовый аромат. Профессор зачерпнул ковшом из бочонка – рука сама знала, что делать – и выпил одним духом. Затем стал грызть рыбу, запивая сладкой медовухой, вкус которой он наконец-то разобрал. По телу, проникая во все закоулки, расползалась радостная благодать. Это было счастливое чувство дематериализации, воспарения духа. Веселое опьянение, давно забытое им, состояние, похожее на глубокую анестезию. Он не хотел, чтобы это состояние уходило, и выпил еще. Жажда, однако, не убывала, а нарастала, но уже не было сил дотянуться до бочонка. И тогда профессор повалился на полати, прекрасно пахнувшие шкурой старого козла, растянулся и полетел в огненную купель, истаивая легкими пузырьками газа, которые тут же превращались в огненные язычки. С каждым выдохом он уменьшался и рассеивался в горячем пламени, становясь душою огня…