Текст книги "Озорники"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

КАК СПАЛИ ЦАРИ

Ты смутно помнишь, что было дальше. Ночью тебя привезли к воротам, и сторож, гремя ключами, закрыл их, а тебя повел за собой привратник, освещая путь фонарем. Тусклые коридоры освещались керосиновыми фонарями, вы шли монастырскими переходами, со стен тебя провожали безумные глаза святых, и ты невольно оглядывался, следуя за привратником, который вел тебя в покои бывшего директора Плучека. Словно вытолкнутый на сцену, ты очутился в просторных покоях и увидел женщину в белом халате.

– Вечер добрый, пан Ваганов…

Это была кастелянша, стелившая на сон грядущий постель. Этой постели, на которой можно было уложить кавалерийский эскадрон, предстояло теперь служить твоим ложем, пан Ваганов. По ночам теперь ты сможешь отогревать на нем свои тощие комсомольские бока. Ты смотрел на гору подушек и мигающий ночник, на вазу с фруктами, не понимая, что это и для кого. Кланяясь, женщина пожелала тебе спокойной ночи и удалилась, звякнув ключами. Все это было похоже на китайское представление. Дверь затворилась, но ты, новоиспеченный пан, все еще стоял перед постелью бывшего пана директора Плучека, так и не пожелавшего дождаться прихода Красной Армии и вместе с женой и дочерьми убежавшего в рай, имевший европейский адрес. Ты чувствовал себя так, словно случайно попал в царскую опочивальню, и подумал при этом, что неплохо-таки спали цари и что такую опочивальню сохранить бы навек и показывать трудящимся, чтобы они видели собственными глазами, как когда-то усердно и мягко спали цари. Ты стоял, пока в твоей голове не утих шум городской толпы, а потом еле добрался до плюшевой софы у входа, вовсе не рассчитанной на то, чтобы на ней спали, но тебе, Яша, знавшему тепло парусиновых коек колонии, мягкость вагонных крыш, простор вагонных буферов и уют угольных ящиков – королевских удобств беспризорников, – тебе не привыкать было спать в скрюченном виде. Стянув с себя брезентовые сапоги, ты прекрасно уместился на короткой софе, укрывшись роскошной гардиной. Ты так и не прикоснулся к постели, на которой мог бы уместиться кавалерийский эскадрон. И спал, спал вечность и один миг, пока усталость прожитого дня не перебродила в твоем молодом теле, и ты проснулся от того, что чихнул, и сам себя поздравил.

Ты распахнул тяжелые шторы, и свет хлынул в глаза от ярмарочной панорамы, раскинувшейся внизу. Город переливался под тобой черепичными крышами, шпилями своих костелов, колоннадами прямых проспектов и сбегающими вниз ручейками кривых переулков. Было еще раннее утро, но дворники уже трудились, прибирая следы вчерашнего праздника – цветы, флажки, бумажные свертки, серпантин и конфетти. Хозяйки с сумками спешили на базар, куда стекались фургоны, тележки и тачки с провизией из окрестных сел и хуторов. Все это ты увидел, пан Ваганов, сидя на подоконнике и попыхивая папиросой «Ява», которую ты бережно – после затяжки – клал на цветочный горшок, чтобы закусить сливой. Вчера, с высоты пролетки, город казался тебе праздничным балаганом, сейчас это был город дворников и домохозяек, монахов и монашек, грузчиков и шоферов, продавцов и покупателей – простой и довольно тихий город европейской провинции, в котором тебе предстояло жить, пан Ваганов, исполняя обязанности директора приюта, доставшегося в наследство от панской Польши…

ПАН ДИРЕКТОР ПРИНИМАЕТ ДЕЛА

Это был странный приют, в котором почти не видно было детей. Они изредка появлялись из каких-то темных закоулков и замирали в полупоклоне, но тут же исчезали, просачиваясь сквозь стены. Это были дети-привидения, дети-тени. В первый день своего пребывания в приюте ты так и не смог рассмотреть их, новоиспеченный пан директор. Стриженые, одинаковые, в балахонах до пят, похожие на послушников, они мелькали, как летучие мыши, беззвучные и неразличимые в сумерках длинных коридоров. Ты не слышал ни смеха, ни плача, ни топота, ни криков – всего того, без чего не бывает детства.

В тот день, впрочем, тебе было не до ребят. Тебе в тот день и без того хватало хлопот. Ты принимал хозяйство, и одна за другой перед тобой раскрывались двери кладовок и бельевых, набитых стоптанной обувью, тряпьем, пропахшим пылью и грязью немытых тел. И еще замки, и еще двери, и еще замки, и еще двери. Ворвань, мясо, распяленные туши, мешки, мешки, мешки. В детском приюте была своя конюшня, своя пекарня, погреба, кузня, швейная, коптильня и даже собственная тюрьма. И все это обширное хозяйство, доставшееся приюту в наследство от монастыря, поступало теперь в твое распоряжение, пан Ваганов.

Помнишь ли ты, как закончился твой первый трудовой день? Ты уже задыхался от дурного воздуха и рвался выскочить на улицу, чтобы проветрить легкие, как вдруг перед тобой вырос смотритель, плешивый старичок с мертвыми, слезящимися глазами, и провел тебя к резному шкафу. Сперва ты ничего не понял. Ты подумал, что тебя снова привели на конюшню, где ты уже был. За тусклыми стеклами шкафа переливались пестрые плети. Глаза тебя не обманывали – это были действительно плети.

– Ключи передать вам, – спросил смотритель, – или они останутся у нас?

Из шкафа несло кожевенной лавкой. На перекладине гроздьями свисали плетки – толстые, витые, тонкие, совсем тонкие. Ты, Яшка Ваганов, отныне руководитель советского детского дома, стоял, сконфуженно посапывая своим пеликаньим носом, не зная, что сказать смотрителю: ведь это было хозяйство конюха, весь набор кнутов, хлыстов и нагаек. Это была, быть может, собственность жокея, которой не было бы цены на ипподроме, а тебе предлагали ключи от шкафа, и он почему-то стоял не в конюшне. Ты пожал плечами и усмехнулся.

– Так отдайте конюху, – сказал ты и, выбрав одну из плеток, хлестанул по сапогу. – Прекрасная коллекция, пан Модзелевский. Но я, пан Модзелевский, с детства боюсь коней. И ни разу не сидел верхом. Так вы отдайте ключи…

– Не, пан Ваганов, то не конское… то… для битья…

– Что такое?

Пан Модзелевский замялся. Он заелозил языком в беззубом рту, покатал там слово и выплюнул его, как кожуру от яблока, которое зубы не могли уже прожевать.

– То… для детской экзекуции.

Так ты узнавал тайны зарубежной педагогики. Но ключи ты все-таки забрал. Ты решил сохранить уникальный шкаф с коллекцией плеток, собранной когда-то страстным лошадником, а потом превращенной в прикладное средство педагогики. Это надо было сохранить в назидание потомкам – гражданам коммунистического будущего, пусть они знают, как воспитывали детей проклятого прошлого. Ты решил оставить коллекцию при себе. И ты еще не раз в изумлении останавливался перед шкафом и задумчиво любовался коллекцией, подобранной с большим вкусом и пониманием. Плети радовали глаз ажурным плетением, законченностью пропорций – витые, длинные, короткие, округлые, плоские, скользкие, ребристые, разных цветов, они выглядели как драгоценные украшения для женщин. Они так взволновали тебя, что даже приснились. Может быть, ты забыл уже сон? Разве ты не помнишь свой красивый сон, как тебя, раздетого, прогоняли сквозь строй, а по сторонам стоял один пан Модзелевский, и другой пан Модзелевский, и третий пан Модзелевский – пан, изданный тиражом в целую роту, две шеренги Модзелевских с поднятыми плетками, а тебя, комсомолец Яшка, сзади толкал еще один пан. Модзелевский, а все прочие Модзелевские, стоявшие по сторонам, одинаково пожевывая запавшими ртами, устало опускали на твою костлявую спину, Яшка, эти красивые плети…

Назавтра ты вызвал пана Модзелевского.

– Пан Модзелевский, – спросил ты его, – какая у вас специальность?

– Оцо пану ходзи?

– Вы понимаете русский язык или мне придется нанять переводчика?

– Переводчика не надо, я все разумию… Специальность моя, – глаза его испуганно забегали, – смотритель при дитячьем приюте…

– Я вас не об этом спрашиваю, пан Модзелевский. Ну вот, скажем, умеете вы шить, столярничать, сапоги тачать? Может, часовое дело знаете?

– О нет! – просиял пан Модзелевский. – Я знал… как это сказать… книжки переплетать…

– Переплетчик? И давно бросили это дело?

– О, давно! Как есть еще мутер унд фатер, как он еще имел мастерская, но потом разорился, а я ушел цум бауэр…

Смотритель почему-то принимал тебя, Яшка, за немца и усиленно приспосабливал к этому обстоятельству свою речь.

– У вас не сохранилось, пан Модзелевский, что-нибудь из переплетного оборудования – ну, там, скажем, станок, материалы какие-нибудь?

– Есть маленький станок, хранится в чулан, каковой храню на память о покойном фатер..

– Подумайте, пан Модзелевский, вот о чем: нельзя ли будет наладить в детском доме переплетную мастерскую?

– О, зачем это? – испугался смотритель. – Зачем это книги переплетать? Библиотек наш небольшой, и книги переплетать нет особо…

– Я и сам не знаю, зачем, только смотритель детскому дому больше не нужен…

– Я верой и правдой служил пану Плучеку… Я честный человек…

У меня от пана Плучека благодарность… – Пан Модзелевский вытащил из брючного кармашка золотые часы, швейцарские часы Лонжин, – ходят пунктуально в минут и секунд, пан Ваганов. Я вам и вашей власти буду служить верой и правдой…

По Пергаментным щекам пана Модзелевского потекли стеариновые слезы. Это были слезы старого, несчастного человека, не виновного, что жизнь сложилась так, что он не имел специальности, даже не владел переплетным делом, которым кормился отец. Но ты, Яшка, был молод, тверд сердцем, и слова старика не изменили твоего решения. Назавтра пану Модзелевскому пришлось сдать тебе ключи, а сам он был отстранен от дела. Ревизии был подвергнут весь приютский персонал, а его оказалось видимо-невидимо. Приют представлял собой что-то вроде смешанной богадельни, где вместе с детьми проживали многочисленные старушки – бывшие воспитательницы, гувернантки, среди них была даже бывшая фрейлина ее величества императрицы Марии Федоровны, заброшенная сюда последней волной эмиграции, а также огромная дворня – прачки, конюхи, повара, кастелянши, садоводы, скотники, уборщики и воспитатели. Это был целый сонм людей, живших за счет чьей-то благотворительности, и тебе пришлось несколько дней расспрашивать, но все же ты так и не смог выяснить темные источники их существования. Тебе-таки пришлось попариться, соображая, что отобрать из этого старья, кого уволить, а кого оставить. Ты искал кадры для будущих мастерских, вступал в контакты с местными властями, толкался на предприятиях, подыскивал мастеров по труду. А пока ты бегал, уговаривал, ругался, из приюта стали исчезать старички и старушки. Новая власть оказалась не по их старым зубам. Но где было взять новых воспитателей?

ПРИЗРАКИ

Разобравшись с обслуживающим персоналом, ты стал захаживать к детям. Трудно было, не зная языка, но через несколько дней с грехом пополам ты уже мог объясняться. С твоим приходом дети замирали как истуканы. Порой ты заставал их за молитвой, но и молиться при тебе они не могли – за прикрытыми их глазами таился ужас. Ты думал, наверно, что это просто – расшевелить мертвое царство, но через несколько дней ты пришел в отчаяние. И тогда тебе пришла спасительная мысль – попросить прислать из стоявшей за городом воинской части несколько красноармейцев. И вот что ты сделал – взял в части грузовую машину, погрузил в нее вместе с ребятами стряпуху, провизию и вывез за город, в дубраву, на речку. И как же ты был изумлен, пан директор, привыкший к нормальным шумным детям, как же ты был изумлен, увидев растерянность ребят, испугавшихся воздуха, солнца и травы! Где вас подобрали, заморыши, из каких выгребных ям захолустья откопали вас? Радовались ли вы раньше? Смеялись ли когда-нибудь? В длинных балахонах, в тяжелых башмаках, приютские бродили, стояли, зевали, робко оглядывались, не смея вступить в игру и завязать отношения. Красноармейцы пытались расшевелить их, затеяли футбол, но мальчики бегали за мячом, смущаясь и боязливо останавливаясь перед ним. Игра не получалась. Тогда ребят разбили на две группы, заставили их тянуть канат в разные стороны, но и эта игра не расшевелила их. И сколько же надо было вогнать в них страха, чтобы превратить их в вялых, трусливых старичков! В конце концов красноармейцы, махнув на приютских рукой, присоединились к группе местной молодежи, игравшей в волейбол. Робкое, несмелое оживление вызвала у ребят только еда. Но и здесь – распорядок, чинность, послушание. Ни криков, ни толкотни, ни оживления, – только молча протянутые руки и благодарные кивки. Вот с какой дикостью ты столкнулся в двадцатом веке, в центре Европы! В сравнении с этой средневековой богадельней даже приют, в который попал Оливер Твист, выглядел игралищем жизни и страстей. Экое же скопище покорных мокриц досталось тебе, пан директор!

ЯНЕК ГАЛЧИНСКИЙ

Кажется, с этой воскресной вылазки ты стал от других отличать Янека Галчинского, щуплого мальчишку, пытливо глядевшего на тебя издалека. Собственно, этот взгляд и выделял его среди других, – какой-то напряженный, умный, изучающий взгляд, в котором любопытство оказалось сильнее страха. Мальчик преследовал тебя неотступно и ходил вслед, словно на веревочке, останавливаясь в отдалении и наблюдая за тобой. Боязливость вскоре ушла из его глаз, теперь это были просто живые, любопытные мальчишечьи глаза, смотревшие на тебя завороженно, как на фокусника. Ты помнишь несмелую улыбку на лице мальчика? Это была странная какая-то улыбка – не улыбка, а голодный оскал котенка, готового драться за косточку. Улыбка эта, обнажавшая зубы с насечками, малосимпатичная поначалу, была все же первая улыбка, которую ты увидел, и ты недолго думая подошел к нему, спросил, как его зовут, и назначил своим адъютантом. И когда ты сказал ему, чтобы он собрал ребят, натаскал воды и помыл машину, то он долго не понимал, что от него хотят. Потом он понял, показал пальцем на одного из мальчиков, на другого, как бы спрашивая: «Можно и его? И его?» Он собрал ребят, и они с усердием стали таскать воду, остальные же стояли, не пытаясь включиться, ибо не было приказания, и смотрели с тупым любопытством посторонних, как работает Янек со своей бригадой, а когда с мытьем машины было покончено, Янек подбежал к тебе и сбивчиво доложил о выполнении задания. И вот опять, как на веревочке, он потянулся за тобой, и глаза его горели усердием работы и ожиданием новых поручений. Теперь в улыбке Янека, напоминавшей голодный оскал котенка, ты увидел живой огонек неубитого мальчишества. С тех пор, пан директор, тебя всегда встречала эта щербатая улыбка. Мальчишка оживал на твоих глазах и становился личностью.

Однажды ты схватил Янека за руку и повел к себе в кабинет. Ты посадил его в кресло напротив себя и сказал:

– Ты Янек Галчинский, а я Янек Ваганов, Мы, стало быть, тезки. Тебе двенадцать лет, а мне двадцать с гаком, разница не так велика. Так вот, Янек, я коммунист, а ты мог бы стать пионером. Ты знаешь, что такое пионер? Не знаешь? Но что такое большевик, ты, наверно, слыхал?

Вот так и стал ты, Яков Ваганов, обучать мальчика политграмоте – так, как ты понимал ее сам, – и объяснять, что коммунисты, комсомольцы и пионеры – это большевики, а большевики – это от слова «большой», «великий», «великанский», и что все они дети революции и Советской власти, а теперь она будет и его, Янека, властью. А что такое Советская власть? Ты поведал ему о своем глубочайшем убеждении, что Советская власть – это прежде всего счастливые дети, а счастливые дети – это дети, которые смеются… А вот в приюте, заметил ты, что-то не видно, чтобы дети смеялись. Правда, Янек умеет улыбаться, но Янек самый шустрый среди ребят, а надо, чтобы и другие улыбались. К чему ты завел с мальчиком весь этот разговор? А к тому, чтобы он понял, что советские люди пришли сюда не для того, чтобы жизнь продолжалась так, как она шла здесь при панах. Они пришли сюда, чтобы изменить здесь скучную жизнь. И если Янек не все еще понимает, то пройдет какое-то время, и он во всем разберется, а вот он, Ваганов, в их темной жизни еще очень мало смыслит… Отчего ребята так запуганы и боятся смело смотреть людям в глаза? Не оттого ли, что их запугали церковными сказками? Нет, он, Ваганов, не хочет сказать: скорей расставайся с этими сказками. Янек когда-нибудь сам поймет, что бог может жить только в темных душах, куда не проникает свет. Но советские люди для того и пришли сюда, чтобы распахнуть свет, а бог и все его святые не терпят света, у них от света начинаются корчи и обмороки. И вот, когда вокруг посветлеет, когда свет прольется в их приютские души бог сам поймет, что делать ему здесь нечего, и уйдет восвояси. Сильных, веселых людей он боится, как огня, потому что бог им нужен, как рыбе зонтик. Как он думает, Янек, – рыбам нужен зонтик? Бог ищет слабых, а слабые люди – это забитые люди, им нужен бог, потому что они не верят в свои силы. Так вот, есть надежда, что он, Янек, и все приютские тоже станут сильными и прогонят бога и его святых к чертовой бабушке. К чему это он все говорит Янеку? А к тому, что скоро Янек поумнеет и скажет ему: «Ага, я теперь знаю, кто ты есть, боженька, тебя придумали очень хитрые люди, чтобы дурачить меня, как маленького, но я не из таковских, я, может быть, хитрее вас!» Он, Янек, придет к этому так же неизбежно, как к этому пришел когда-то Яков Ваганов. Может быть, Янек думает, что ему не пришлось нянькаться с богом? Как бы не так! Ему тоже в детстве подсунули боженьку, подсунули вместе с молочком и хлебом, что он ел, и внушали, что это не просто молочко, а божье молочко, и не просто хлеб, а божий хлеб, и что все вокруг – и трава, по которой он бегал, это божья трава, и звезды, на которые он смотрел своими глупыми глазами это божьи звезды. И только лет в тринадцать он понял, что его дурачат все – и отец с матерью, и темные тетки и дядья, а их, в свою очередь, дурачит кое-кто похитрее. И вот, когда он, Яшка, понял, что его дурачат, он сказал богу, а заодно и дорогим родителям: прощайте, ауфвидерзеен, или, как это говорят по-польски: до видзення! Он сказал им: не поминайте лихом, сел на буфер вагона и проделал очень полезное путешествие по стране, получив хорошие знания в географии, знания, которые крепко сидят еще до сих пор в голове, потому что он узнал их не по скучным учебникам, а по железным дорогам, вокзалам, базарам, милициям, воровским малинам и колониям… Но это долгая история, и, если Янеку охота, он проведет с ним когда-нибудь несколько интересных бесед по географии, как он ее знает. А сейчас он хочет сказать, что вот уже столько лет, как расстался с богом, однако ничего с ним не случилось, он жив и здоров и совсем неплохо выглядит, не знает ни золотухи, ни трахомы, ни парши, хотя у приютских при их боге немало всяких болезней, и ему еще придется поискать для них врача и установить, отчего у них такие синюшные лица и тощие животы. И вот, когда наконец Янек наберется храбрости сказать своему богу, как это сделал когда-то он, Яшка Ваганов: «До видзення, старче!» – вот тогда пусть он приходит к своему директору поговорить о пионерских делах. Может, вместе они и решат тогда, как сделать так, чтобы в детском доме появились пионеры. И Янек, может быть, станет первым пионером на всей освобожденной земле…

ЯНЕК ДЕЛАЕТ ПЕРВЫЕ УСПЕХИ

Янек Галчинский пришел к тебе через день, но улыбки не было на его лице. Запинаясь, он стал рассказывать, что в часовне… отпевают покойницу… и что это не так, а что-то другое, потому что он видел, как в гроб клали что-то совсем не похожее на покойницу. Янек толком не мог объяснить, ужас струился из его глаз, и видно было, что твои разговоры о боге были пустыми – бог стал еще страшнее и висел над смятенной душою ребенка, вездесущий и ужасный, как рок. Ты не стал вникать в путаные объяснения Янека, – ты быстро натянул сапоги, проверил пистолет, вставил в него свежую обойму и, взяв мальчишку за руку, повел его подвалами монастыря. Какие-то тени, змеясь, уползали в панике, исчезали в стенах, рука Янека в твоей руке дрожала, худенькая, тонкая, мягкая рука двенадцатилетнего дистрофика. Ты с гордостью думал: «Ай молодец, Янек, ты делаешь первые успехи! Вот ты уже празднуешь первую победу над своим страхом и бросаешь перчатку богу и его темным слугам. И я очень рад за тебя, пан Ваганов, что наконец-то тебе выпадает живое дело и что тебе дали эту пушку не для того, чтобы ты щеголял ею, завлекая девушек, а для того, чтобы попугать крыс подземелья».

Янек довел тебя до темных ступеней, и дальше, скользя рукой по стене, ты шел, пока не уперся в дверь, и Янек прошептал:

– Ото они тутай…

Ты помнишь, как Янек отпрянул и прижался к стене, помнишь, как ты постучал в дверь и долго прислушивался к замирающим подземным гулам. За дверью таилась тишина. Когда терпение твое кончалось, а слух напрягся так, что ты мог услышать шум собственной крови, изнутри послышался скрип. Потом с тихим визгом открылась дверь, и на пороге выросла старая мышь со свечой в руке, и ты увидел, что в нише стоит пан Модзелевский, которого ты уже не числил в штатах приюта. Он щурился, не видя тебя в темноте, свет от свечи пятнами растекался по стене, в которую вжался распятый Янек с глазами, остекленевшими от ужаса. Ты не стал тащить его за собой – он сделал все, что мог, и даже больше: он проложил путь к своему освобождению от бога, а это больше, чем можно было ждать от него. Ты вошел один в темницу и оставил дверь открытой. Ты хорошо разглядел живую копию с «Тайной вечери» – четыре свечи на столе и несколько черных старцев, в иных из которых ты узнал темных служителей приюта, длинной чередой прошедших перед тобой в эти дни. Ты не заметил, когда они запели. Пели ли они до того, как распахнулась дверь, или запели, как только она распахнулась? Они тянули гнусавыми голосами заупокойную молитву, и ты замер, охваченный таинством смерти, ибо в смерти есть что-то вещее и заставляющее себя уважать.

Да, ты не обманулся и сразу понял, что в гробу не покойник, а что-то другое. Ты хорошенько огляделся, вникая в эти стелющиеся голоса, в эти скользящие мимо взгляды, в эти мертвые лица. Тебе показалось, что ты попал на тот свет, здесь все было не от жизни – и этот помаргивающий свет свечей, и эти летучие тени, они изламывались наверху и расползались на потолке, как сырые подтеки, и эти голоса, что сочились из стен. В дальнем углу темницы стоял на коленях широкоплечий служитель; руки его, сжатые лодочкой перед лицом, разделили лицо на две половинки, и каждая половинка отдельно следила за тобой, пан директор. Ты не любил смерть, ты не думал о покойниках, смерть для тебя не существовала. Но раз ты столкнулся с ней нос к носу, надо оказать ей почтение, на какое ты только способен. И ты, доверяясь своему верхнему, тайному чутью, занес руку над головой и сотворил крестный знак жестом, еще не забытым с детства.

Это было странное отпевание. Покойницу отпевали, не открывая лица. Спины были согнуты в молитве, а глаза напряженно сверкали из-под бровей. Да, Яшка, тебе не пришлось освятиться в купели гражданской войны – не привелось тебе скакать в коннице Азова, с бойцами Фрунзе переходить Сиваш и штурмовать эсеров на Кронштадтском льду. Не вышли твои годы, когда лучшие люди народа бились насмерть с врагами, обильно поливая землю своей кровью. Ты не угадал родиться в срок, и судьба не дала тебе случай гонять по степям банды Щуся и Хруцкого. Но есть правда на земле! Тебя не забывали, Яшка, на всемирном бану, и вот он, твой случай, взять у судьбы-индейки реванш, схватить жар-птицу за хвост и вырвать красивое перо. Только смотри не упусти свой шанс. Еще остались на твою долю скорпионы и гидры. Только смотри не продешеви. Если тебе придется расстаться со своей молодой, еще не до конца распробованной жизнью, то не будь лопухом и возьми за нее как можно дороже. Хорошенько осмотрись и узнай, с кем имеешь дело. Разгляди все фигуры на шахматной доске и крепко подумай, прежде чем сделать свой первый ход. И прежде всего рассмотри, кто здесь ферзь, а кто пешки.

И вот тогда ты, Яшка, коммунист, забыв про свою партийную клятву, перекрестился раз, еще раз и еще раз. Ты действовал, как хитрый лицедей. Ты крестился так, будто всю жизнь только и делал, что с молитвой на устах провожал покойников в их последний путь. Ты изобразил на своем лице печаль и смирение, ты закатил глаза и пробормотал по-армянски, на языке, который ты еще не совсем забыл: «Дай бог мне выбраться из этой заварухи, и я тебе поставлю свечку, большую, как кочерга!» Ты забормотал чепуху, которая приходила в голову, остатки каких-то молитв, которые сохранила тебе память.

Твоя истовая молитва произвела впечатление. Все, что угодно, но эти мыши никак не ожидали, что ты, коммунист, пришедший оттуда, где рушат церкви и возводят заводы, что ты, богохульник, будешь молиться перед ликом смерти. Это был блестящий экспромт. Пока ты молился, ты хорошо рассмотрел дальний угол, где стоял на коленях дюжий молодец. Пока ты тянул время, ты успел хорошо продумать прискорбный факт тайного отпевания и смысл испуганного лепета Янека.