Текст книги "Озорники"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

ПЕВЦА ИЗ ТЕБЯ НЕ ВЫЙДЕТ

– Вы меня, случайно, не звали? – спросил Рустем.

– Я? Тебя? С какой стати?

– Мне сказали, – нахально сочинял Рустем. – что я зачем-то нужен вам…

– Ты мне всегда нужен, голубчик… А ну-ка возьми третий отряд и всех – на бетон. Только пусть переоденутся. До обеда всем хватит работы, а если успеют раньше, так и быть, поведешь их купаться…

По случаю ночной грозы купание отменили – река еще не успокоилась, но старшим разрешили искупаться после работы, и это привело к тому, что в отряд стали набиваться малыши. Ваганов ходил по лагерю, выискивал лодырей и ротозеев, и одного за другим посылал на укладку фундамента крытой спортверанды. Окруженные ребятами, Ваганов и Рустем пришли в лагерный дендрарий. Здесь царствовал Георгий Шмакин. Сюда же и поспела Лариса Ивановна. В широкой соломенной шляпе и светлом брючном костюме, она сидела в беседке, зажав Виталика между ног, по-свойски кивнула Рустему, будто давно не виделась с ним. Возле нее теснились девочки, приставая к Виталику. Виталик был хорошенький мальчик. Он был похож на мать. Каштановые кудри, своевольные пухлые губы, красная шерстяная безрукавка поверх лимонной рубашки с короткими рукавами, шортики с накладными кармашками, гольфы. Мальчик, сошедший с картинки журнала мод. Бывшая манекенщица, Лариса умела одеваться сама, умела одеть и ребенка. Когда-то она демонстрировала себя, сейчас она демонстрировала ребенка, и он привык к сеансам. Он давал сейчас представление, подставляя девочкам голову, чтобы те по очереди могли отрабатывать на нем расческой свои фантазии. При этом он не скучал – залезал к ним в кармашки, вынимал значки, ленточки, конфеты, зеркальца и без улыбки швырял на землю. Он был занят собой и не отзывался на восторги девочек. Это был артист, привыкший к славе и не замечавший ее. У него были миндалевидные, с кафельным блеском глаза, чуть скорбные и задумчивые, словно он всегда смотрелся в зеркало. Оторвать его от любования собой было невозможно. Даже когда он смотрел на кого-то, казалось, что он смотрит в себя. Это был единственный ребенок в лагере, к которому Рустем не знал, как подойти и о чем говорить с ним. Он боялся его и избегал. Виталик был несомненно дифферентным, но со знаком минус, антидифферентный мальчик. Спектакли, которые Лариса разыгрывала с его участием, приводили Рустема в полную растерянность. Привязанность к ребенку и вообще альянс с этой женщиной составляли самую сложную загадку личности Ваганова.

Лариса Ивановна насильно повернула голову Виталика.

– Кто к нам пришел, детка?

Гримаска, призванная изобразить улыбку, но улыбка тут же погасла. Рядом грохнул хор ребячьих голосов. Ваганов подошел к хору и бесцеремонно стал рассматривать поющих. Виталик вырвался из маминых объятий, пристроился спиной к Ваганову и стал дирижировать. Ваганов двумя пальцами нежно теребил его ухо. Ребята допели песню, Виталик раскланялся. Ваганов подозвал мальчика, самого высокого в хоре:

– А ну-ка, повтори последний куплет. Только сам, без помощи.

Мальчик пропел нескладно и фальшиво.

– Голубчик, певца из тебя не выйдет. Не лучше ли тебе пойти на стройку?

Мальчик вышел из группы смущенный.

– А теперь ты мне, детка, пропой, – сказал Ваганов.

Девочка бойко и точно спела куплет.

– Ты можешь остаться. А теперь ты…

Минут через десять хор поредел на треть. Похмыкивая, Шмакин преданно глядел на Ваганова.

– Раз такое авральное дело, я, конечно, Яков Антонович, не против, чтобы ребята поработали. Но, Яков Антонович, это нарушение моего принципа: у кого слух хороший, пускай с ними занимается папа римский, а мой принцип – добиться результата у малосклонных. Так что прошу и учтите: детей, кто самовольно тянется к музыке, не сбивать. Хотя я, конечно, понимаю трудности с рабочей силой – аврал и прочее…

– Тебе мало… раз, два, три… мало тебе тридцать человек? Тебе нужен сводный лагерный оркестр имени Шмакина? Был ты скромным массовиком в профсоюзном доме отдыха, так я взял тебя на свою голову. Теперь тебе нужна всесоюзная слава. Хорошо, будет тебе слава. Так и быть, разрешу тебе исполнить свою кантату. Ну где, скажи, в каком лагере, у кого есть еще собственный Шостакович?

На лице Шмакина плавала широчайшая улыбка. Композиторство было его слабостью. Без всякого музыкального образования, он с детства научился играть на разных музыкальных инструментах. В жизни перепробовал много профессий. И в лагере чего только не делал – стриг ребят, подшивал кожаный спортинвентарь, чинил часы, искусно плел корзинки, лапти, ладил туески, расписывал игрушки из шишек и желудей. Но истинным призванием и главной потребностью души была музыка, она же и при несла ему в жизни больше всего сокрушительных огорчений. Отсутствие образования приостановило в самом начале его движение в мировом искусстве, вот почему настоятельным стало для него хоть какое-то признание в домах отдыха, санаториях, клубах, на вечеринках. Но самую устойчивую и массовую популярность он завоевал только у ребят, когда его подобрал и устроил у себя Ваганов. Здесь раскрылись многие его таланты, но венцом его усилий оказался хор. Шмакин с замечательной легкостью сочинял не только музыку, но и тексты к ней, тексты не очень высокого качества, что он и сам понимал, хотя и ловко отбивался от упреков, при водя на память очень плохие строки из популярных песен известных поэтов. Но когда его обвиняли в музыкальном подражании, он яростно защищался. обижался и чуть не плача доказывал, что сочинял музыку еще тогда, когда иные известные композиторы бегали в детский сад…

Пока Ваганов и Шмакин пикировались, ребята один за другим отваливались от хора и убегали на стройплощадку. С площадки бежали другие ребята, образуя встречные потоки.

– Яков Антонович, Топкин с ребятами стенку захватил! Мы уже клад к у на два метра довели, а он гонит нас, чтобы мы новую начинали…

– Ну, и что же ты хочешь от меня?

– А вы скажите ему!

– Это чтобы и за тебя говорил?

– Так на это же морду бьют…

– Ага, значит, ты хочешь, чтобы я за тебя Топкину морду набил. И он чтобы мне сдачи дал! Спасибо. Ну. а тебе что. Кавун? Я тебе что сказал на счет прически? Ну-ка, повернись. На два пальца я тебе разрешил, а у тебя все четыре. Я тебе сказал: пока ты не подстрижешься, ни к каким работам я тебя не допущу. Хорошо, обойдемся без штукатурных работ такой высокой квалификации, как у тебя. Ив колхозе на сборе овощей ты никому не нужен. Ты мне маньку не валяй – все ходят на два пальца, а ему на все четыре!. За какие такие заслуги ты себя награждаешь? Хватит нам в лагере девочек и без тебя. Когда я был таким, как ты, у нас в колонии был Фима Трухачев. у него тоже были такие волосы, и ты мне очень напоминаешь Фиму Трухачева. Ты меня извини – этот Фима Трухач был гадкий человек, холуй и доносчик, и мне о нем вспоминать неприятно. Когда я гляжу на тебя, я вспоминаю. А мне не хотелось бы вспоминать о нем. Это я тебя прошу как личное одолжение… А, здравствуй, Кнопка! А ну-ка, повернись… Кто тебя подстриг? Шмакин? Шмакину медаль за красивую стрижку, ты у нас прямо королева красоты. Вот объявим конкурс на самую красивую девочку – я произнесу речь, чтобы тебе дали титул королевы. Рустем, неплохое мероприятие для лагеря, а? Вот и Рустем отдаст свой голос за тебя… А ты что здесь делаешь, Цыбиков? Это ты или не ты? Может, я ошибаюсь и ты вовсе не Цыбиков? Откуда ты здесь? Разве его мама неделю назад не забрала его из лагеря?

Ваганов обернулся к Рустему, обращая к нему свой вопрос. Рустем уставился на мальчика, делая вид, что вспоминает историю с мамой Цыбикова. А история эта была всем хорошо известна. Приехав в лагерь и увидев сына на лесах – фартук, мастерок, босоножки, заляпанные известкой, обычный рабочий вид, как у всех, – она закатила на весь лагерь истерику: эксплуатация детского труда, ребята приехали отдыхать, а не трудиться! Разбушевалась, как ураган, схватила свое сокровище и уехала. Там, за лагерем, папочка ждал их в собственной машине.

– Ты мне скажи, Цыбиков, это тебя папа привез или ты сам приехал автобусом?.. Не плачь, пожалуйста. Если ты удрал, не спросясь родителей, придется тебя отправить обратно. Не сегодня, а завтра. Не будем ради тебя гонять машину. Вот Евдоким поедет за продуктами, тебя захватит заодно… Хорошо, если ты привезешь записку от мамы, мы тебя примем обратно… Я старый бюрократ и верю только бумажкам… Пускай никаких извинений в бумажке не пишет, я просто хочу иметь от нее автограф на память. Ну, иди. Видишь, ребята сгружают кирпич, можешь присоединиться к ним. Ну, а ты, Шмакин, что стоишь задумчивый? Я вижу, занятие хора я тебе уже испортил. Если делать нечего, удели ей. пожалуйста, внимание, – сказал Ваганов, кивая на Ларису, и пошел за ребятами. – Видишь, женщина скучает.

Ваганов пошел за ребятами, а Шмакин, распустив остатки хора, встряхнул баян, очень похоже воспроизвел на нем человеческий вздох и подкатил к Ларисе. Спасибо Шмакину. Если бы не он, Лариса совсем завяла бы от скуки. Он хоть и прост, но с ним не надо строить из себя умную. Она помахала Ваганову пальчиками, встала, оправила на талии брюки и взяла Шмакина под руку. Он шел, перекинув баян через плечо и нашептывал ей что-то. Она снисходительно улыбалась…

СЕКРЕТНЫЙ РАЗГОВОР

Воспитатели, вожатые и технички обедали за отдельным столом. Рустем пришел последним и уселся рядом с Броней. Ему принесли тарелку борща и чудовищную порцию гречневой каши с котлетами. Он стал сравнивать свою порцию с соседними и посмотрел на раздатчицу.

– Вы не ошиблись? У меня какая-то ненормальная порция.

– Мне сказали, что это вам для подкрепления сил…

– Кто же обо мне так заботится?

Все потупились. Шмакин уронил вилку и полез под стол. И пробыл там подозрительно долго. Он вылез оттуда, держась за щеку, словно у него разболелся зуб. Броня смотрела на него с холодной брезгливостью.

И вообще с тех пор началось что-то странное. Рустема и Броню старались оставлять одних. На них бросали многозначительные взгляды. Шептались за их спиной. Так что ничего удивительного, что однажды в столовой Ваганов подошел к Рустему и спросил:

– У тебя по расписанию что после завтрака?

– Подготовка к походу…

– Десять свободных минут найдется?

– Для вас хоть час..

– Тогда у меня к тебе небольшой секретный разговор.

Ваганов взял Рустема под руку и увел к беседке.

– У тебя с Броней что, роман? – спросил он без церемоний.

Рустем промолчал. Упрекать Ваганова казалось неделикатным, а оправдываться недостойным. Больше всего он боялся, что, оправдываясь, начнет путаться и косноязычить. Или еще хуже того – взорвется. Нет, лучше дать Ваганову выговориться.

– Раз ты молчишь, я не стану пытать. Сам я тоже был когда-то молодым и мог бы кое-что вспомнить, если бы нашлось кому послушать…

Рустем подумал, что хорошо поступил, не став оправдываться. Он чувствовал, что Ваганов хочет рассказать что-то о себе, и настроился слушать. Ребята стояли в отдалении и терпеливо ждали.

– Думаешь, мне это интересно? Можешь не отвечать. И ни на кого внимания не обращай. Я деликатный человек и не стану портить тебе нервы. Люди по-разному относятся к шуткам на свой счет. Когда я был молодой, я бил шутников по фотокарточке. Ты улыбаешься? А ты знаешь, в Нахичевани уважали Яшку Ваганова не только за язык. Ты видишь сейчас перед собой старого астматика, видишь этот живот, который не влезает ни в какие фабричные брюки, так ты думаешь, Яшка Ваганов всегда был такой? А ну-ка дай твою руку… – Ваганов обхватил своей короткой пухлой рукой горячую узкую руку Рустема и железно стиснул ее. – Если я стану рассказывать тебе о своей молодости, нам не хватит времени на другие дела. Родители мечтали сделать из меня нэпмана и оставить мне лавочку, но что мне до их лавочки? У меня были свои планы – я хотел посмотреть белый свет. И посмотрел кое-что. И побывал кое-где…

Ваганов жалел, что придется отпустить Рустема. Кто еще, кроме Рустема, мог бы оценить его исповедь! Рустем единственный в лагере человек, для которого педагогика – призвание, а не заработок, а у него, Ваганова, есть о воспитании кое-какие мысли, которые могли бы кое-кому пригодиться.

– Так вот, если бы ты хотел послушать…

– Что за вопрос! – воскликнул Рустем. – Я давно уже хотел, да вас рвут на части, больше пяти минут вы никогда не бываете на месте.

– А что я могу поделать с собой? Думаешь, такую стройку поднять – простое дело? Если по-честному, нам нужен целый штат – бухгалтер, снабженец, инженер, прораб, сметчики, я знаю, кто там еще? И весь этот штат – вот он у меня где! – Ваганов ткнул пальцем в лоб, над которым поднимался короткий ежик волос. – Никаких счетов я не веду, бог меня памятью не обидел…

Ваганов любил похвастаться своей памятью. Он помнил все строительные расценки, нормы, материалы, постановления, помнил всех' игроков ведущих футбольных команд, помнил раскладку продуктов в детском рационе, помнил по именам не только ребят, но и родителей и не упускал случая продемонстрировать свою память. Об этой его слабости Рустем знал. И даже говорил об этом с Броней, которая педагогом Ваганова всерьез не считала. Он, правда, заслуженный учитель, но поглядите на него и послушайте – разве это учитель? Отличный хозяйственник, организатор, администратор, мастер устанавливать контакты и доставать нужные материалы, он мог бы руководить стройкой, заводом, комбинатом, чем угодно, но почему-то прилепился к детям. Когда-то он был беспризорником, колонистом, – может быть, именно этим можно объяснить его странную привязанность? Ваганову не раз предлагали перейти на более солидную работу – заместителем директора завода, начальником СМУ, председателем райпотребсоюза, но он от ребят не уходил. И все же в высшем смысле был ли он педагогом? Чему он мог научить ребят? Умению строить? Практичности? Реализму жизни? Во всяком случае, Рустем не торопился с выводом и не рубил сплеча, как Броня. В Ваганове надо было еще разобраться. Однако несомненно было одно – Ваганов был ему приятен. От него исходили токи дружества и веселой энергии. Он умел внушить ребенку любовь к делу. Это немало. Он легко подчинял себе людей, не только ребят, но и взрослых, а приятелей у него было полсвета, хотя он не пил, не курил и особым хлебосольством не отличался. Перед начальством он не угодничал, любителей поживиться за чужой счет не терпел. Он состоял из блоков, но это были качественные блоки. Он был редкостным экземпляром среди педагогов, и подражать ему было невозможно.

Рустем с удовольствием смотрел в его хитрые армянские глаза, на его добродушно-отвислый нос, выступавший на одутловатом лице чудовищным горбылем. Над своим носом Ваганов сам любил смеяться и похвалялся, что таких носов, как у него, только три на всю страну, и, если бы чины и звания давали за длину носов, он давно был бы католикосом Армении, хотя в Армению его никогда не тянуло – он считал себя сыном страны, которую еще в молодости исходил вдоль и поперек. Родом из Ростова, он называл себя одесситом, хотя в Одессе прожил всего два года, заведуя детским домом у Черного моря. Он считал себя одесситом, потому что это был город его пристрастий, его любви.

– У тебя мало времени, а я тебе морочу голову байками. При случае возьмешь карандаш, бумагу, и я тебе расскажу всю жизнь, как она есть, без всяких прикрас. Но об этом хватит. Поговорим о тебе. Так вот, сдается мне, что все эти сплетни насчет тебя и Брони исходят не от кого-нибудь, а от моей жены, будь она неладна. Ларису хлебом не корми, только дай кого-то с кем-то свести. Между нами, мужчинами, она… э… как бы поделикатнее выразиться… хорошая бездельница… Ты думаешь, наверно, ай, Яков Антонович, как нехорошо – жена, а ты всякие гадости про нее говоришь… Но ты не знаешь всего… – Ваганов перехватил взгляд Рустема, полный терпеливого внимания, и доверчиво похлопал его по плечу.

В этом кавказце было что-то от доктора, которому не страшно было поведать даже о своих тайных болячках, а женитьба Ваганова, как видно, была одной из таких болячек. Женился он на Ларисе три года назад и. конечно, не жалеет. Все равно бы умер холостяком. А так он все-таки даст ей свое порядочное имя. Может, она воспользуется им себе и сынишке на благо. Ведь если подумать, она глубоко несчастный человек. Женщина в расцвете сил и не знает, что делать, разве это счастливый человек? Так вот, Лариса еще смолоду решила всем нравиться – это тоже важное дело. И она занималась этим делом, работая то манекенщицей, то администратором каких-то актерских бригад, то выступая в кордебалетах в роли статисток и статуй. Она вышла замуж, родила ребенка и с мужем вскоре развелась. И тогда-то она вцепилась в Ваганова. Он еще хорошо знал ее покойного отца, вместе колесили по стране. Когда ее отец умирал от рака, то попросил Ваганова, единственного друга своего, присмотреть за Ларой. Это еще тогда, когда ей было двадцать лет. Ну как, скажи на милость, как можно было присмотреть за ней? Это все равно, что присмотреть за летающей птичкой. Ну хорошо, можно смотреть, как она летает, но как можно руководить ее полетом? И что же он, Ваганов, мог сделать для Лары? Она не очень считалась с отцом, пока тот был жив, так станет ли она отчитываться Ваганову, который ей не кум, не брат и не сват? Она гоняла по курортам с какими-то сомнительными типами, ездила с концертными бригадами и вспоминала о Ваганове, когда доходила до полного безденежья. «Папаша» – а она его по наследству стала называть папашей – должен был выручать, и он посылал ей все, что у него было под руками. Она, дуреха, думала, что у него большие деньги, запасы на книжке, а он этих книжек в глаза не видел и, кроме своей зарплаты, ничего никогда не имел. И он занимал, у кого поближе, и высылал ей сто рублей или сколько собирал, чтобы потом в получку расквитаться. Зачем, спрашивается, ему зарплата? Может быть, он чудак, но деньги всегда были ему противны, он всегда ощущал их как балласт. Как только у него заводились копейки, он тут же старался избавиться от них. В молодости он поигрывал в карты или отдавал тому, кто первый попросит, но чаще тратил их на ребят.

Вообще, кто такой Ваганов? Ваганов – человек из коммуны, с детства привык жить в коммуне, всегда без семьи, без больших потребностей. Таким он был всю жизнь, таким и умрет… Так вот, три года назад на него сваливается Лара с сыном и говорит: «Мне после гастролей нравится у тебя. Раз папочка просил тебя присмотреть за мной, а ты был его хорошим другом, то и смотри за мной получше. Я свободная женщина, могу улететь. Спрашивается: зачем ребенок из-за меня должен терпеть неудобства? Ведь ему скоро учиться». Тогда Ваганов и говорит ей: «Чтобы ты не очень летала, а мне было меньше хлопот смотреть за тобой и ребенком, можешь взять мой паспорт и сделать визит в загс. Распишись там с моим паспортом и, если можно, без моего присутствия». Может, этот вариант ей понравится и она хоть немного остепенится и даст отдохнуть себе и сынишке от своих гастролей. И вообще, не пора ли бросать гастроли? Тем более, что он, Ваганов, все равно уже не женится – холостяк он был, холостяком и останется. Ему семья не нужна. Его семья – это ребята. Так они и поженились. И он не жалеет… Хоть у ребенка есть отец. Сыночек, правда, хорошенькая штучка – лицедей, каких поискать, но все же он ребенок, как и все дети, и лучше, если он будет знать, что у него есть отец. И мамочке тоже будет лучше. А ведь, кажется, неплохой человек. Если надо, последнее не пожалеет. Попадешь в беду – она в лепешку разобьется, а выручит. Ее отец был верным другом, а она кое-что унаследовала от него. Но вообще-то глубоко несчастная женщина. Вникнуть в ее положение, так можно ужаснуться. Вот взять, например, горбатенькую Фросю, помощницу поварихи, – ну кто на нее посмотрит, кажется, на такую кривобокую? А ведь заглянуть ей в глаза – это глаза счастливого человека, который любит свое дело. Ведь накормить ребят, чтобы все были сыты, большего счастья ей не надо. Пускай не международной важности дело кормить ребят, но все же дело, человек прирос к нему, а оно, это дело, питает душу человека, и это главное… Самые несчастные люди на свете, кто не знает своего дела… Он, Ваганов, считает, что и в воспитании главное – привязать детей к делу… Он, конечно, не педагог в точном смысле, какой он педагог, хотя и перевидал на своем веку немало педагогов, и общался с умными людьми, и кое в чем поднаторел. Но все же люди почему-то называют его педагогом. И он не открещивается, не говорит – берите свои слова обратно, это ошибка. И если люди считают, что он приносит обществу пользу, так он не будет отнекиваться и строить из себя скромника. Да, он воспитал уже, наверно, несколько тысяч детей, всех, слава богу, пристроил к делу и пока что не слыхал, чтобы его воспитанниками пополнялись кадры уголовников, хотя, ой-ёй, сколько трудных ребят прошло через его руки! (Яков Антонович поднял свои короткие, пухлые руки и посмотрел на них с уважением.) Значит, он чего-то стоит, если нашли возможным его, человека без образования – окончил учительский институт экстерном, но какое это образование?! – если нашли возможным присвоить ему звание заслуженного учителя… Конечно, таких, как он. наверно, много, есть педагоги поумнее его, но и он не последний человек в своем деле. И он от души рад, что у нас наконец-таки догадались, что учителя имеют право и на самые высокие почести в нашем государстве. Теперь, слава богу, можно назвать и других Героев Социалистического Труда, кроме покойного Сухомлинского, хотя в нашем районе пока еще не отметили ни одного. А между прочим, Герои в нашем районе есть, и даже целых три – председатель колхоза Чаусов Матвей Спиридонович, скотница Аглая Семеновна Коптева и свинарка Надежда Ивановна Кыштымова. Он, Ваганов, всех по имени-отчеству знает, всех приглашал в гости к ребятам. Коптева получила Героя за увеличение поголовья скота, Кыштымова вырастила тысячи поросят. Ну так вот, хотелось бы знать: воспитать и приставить к делу, дать государству тысячи полноценных работников – это разве меньше и не так важно, как вырастить молочных поросят? Так что же Рустем молчит? (Рустем молчал, но глаза его на сухощавом лице горели, как факелы. Этот парень умеет-таки слушать, думал Ваганов, все больше распаляясь.) А ведь он, Рустем, аспирант, пишет диссертацию что-то там по детской психологии. Так все это ему рассказывается не зря. Может, кое-что пригодится. Может, кто знает, найдется в диссертации и для него, Ваганова, маленькое местечко, чтобы помянуть его тихим незлым словом, хе-хе, хотя слова, как сказал один умный человек, – это пыль, из них себе шубы не сошьешь… Ну так вот, зачем он все это ему говорит? Зачем травит баланду целых полчаса, когда ребята ждут Рустема и срывается мероприятие?

Время действительно истекло, и Рустем чувствовал, что Ваганов попал зубчиками в речевую шестеренку и уже не может остановиться.

– Вы, кажется, хотели что-то о Ларисе Ивановне…

– Да, о Ларисе, хай ей пусто будет за ее длинный язык! – Ваганов оглянулся, словно Лариса могла их подслушать. – Но ты ее не очень ругай, голубчик… Она, в сущности, глубоко несчастный человек. Ее можно пожалеть. Человек не нашел своего дела – что может быть хуже? Если бы я мог что-то придумать для нее, пристроить ее к какому-то делу! Она же славная женщина, черт ее возьми! Но бог с ней. Я хотел тебя попросить об одном – не устраивай скандала…

– Какого скандала? Кому?

– Как – кому? Ларисе, конечно. Я, простой человек, подумал, что ты собираешься устроить скандал…

– Чушь какая-то! – Рустем пожал плечами. – Даже мысли такой не было…

– Да, но ведь сплетни касаются не только тебя, но и Брони, а как она на это посмотрит?

– Броня? Гм… право, не знаю, но думаю…

– Так вот, чтоб не гадать, я очень просил бы тебя поговорить с ней деликатно и успокоить, если это возможно. Мне бы так не хотелось, чтобы моя дуреха кому-то испортила настроение. Смотри, какая сегодня чудная погода и как радуются птицы! При такой погоде хочется, чтобы все были счастливы. Кстати, в такую погоду можно кирпич вынести из-под навеса и сушить его прямо на солнце. Пойду-ка я посмотрю, как там идут дела на спортплощадке…

Ваганов благодарно пожал Рустему руку и покатился вприпрыжку, как колобок. И тут же к нему пристроились ребята, давно караулившие его и только деликатно пережидавшие, когда закончится секретный разговор между взрослыми. Вприпрыжку, походкой, подозрительно похожей на вагановскую, за ним покатились десятники, звеньевые, каменщики, грузчики, дробильщики – к площадке, на которой дымилась пыль цемента, блестела слякоть раствора, стучали мастерки и лопаты…