Текст книги "Озорники"

Автор книги: Самуил Полетаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

ИСТОРИЧЕСКАЯ РЕЧЬ ЧЕБУТЫКИНА

После обеда – времени глубочайшего тихого сна – Чебутыкин, оглядывая персонал, свободный от дежурства, разгладил бумажку перед собой и взял слово:

– Я, товарищи, длинных речей говорить не собираюсь. Лагерь существует не первый год, как говорится, и не нуждается в описаниях. Во-первых, вложенные суммы говорят сами за себя. Прямо сказать, детишкам можно позавидовать – замечательный лагерь. Чтобы не затягивать выступление, прямо перейду к фактам. Вскользь, так сказать. Итак, факты. Дирекция и завком комбината уполномочили меня вынести на ваш суд, а точнее всего – потолковать с вашей общественностью: как вы посмотрите, если на базе вашего замечательного лагеря создать пансионат для взрослых? Летом пользуйтесь, дети, бегайте, купайтесь, загорайте, а зимой дайте взрослым отдохнуть. По справедливости чтобы, без всякой зависти. Этот вопрос предварительный, но я к тому, товарищи, что сейчас надо подумать о кадрах. Как говорится, готовь сани с лета, а собираешься на охоту, собак не очень-то… Или я чего-то не так насчет собак? Извините, если что. Так что кадры – наиважнеющее дело, и они решают все. И вы, вполне возможно, вольетесь в дружный коллектив пансионата. Это особенно касается, конечно, технического персонала, скорее сказать – поваров и уборщиц, а потому как есть среди них из местного колхоза, то просьба прозондировать и кое с кем поговорить, а нет ли желающих, чтобы, как говорится, кадры были под ружьем, выражаясь по-фронтовому, тем более что начинать заново не придется. Домики эти, словно бы кто в воду глядел, не потребуют капиталки, а только отопление, что при наших возможностях – плюнуть. Что касательно фактов, то еще одна деталь: при обсуждении кандидатуры на пост начальника пансионата, учитывая деловые, общественные и положительные качества, остановили свой выбор на товарище Ваганове. Я вижу в зале оживление, но последнее слово за Яков Антоновичем, поскольку он в пенсионном возрасте и дал свое согласие только на летний период возглавить лагерь как имеющий большой опыт работы с детьми, а также и хозяйственный, что мы с вами вместе хорошо знаем, поскольку он в районе известный человек, друг нашего директора Проценко Ивана Игнатьевича. Так что, Яков Антонович, соглашайся, работа спокойная, тихая. Летом пожалуйста, трудись для детей, а зимой будешь отдыхать, как говорится, с их мамашами и папашами. В частности, я вот с моим удовольствием приеду зимой на недельку. Тут такое можно развернуть раздолье, ахнешь! Профилакторий, процедуры всякие, кабинеты, ванны, солюксы, массажи… Но это, как говорится, дальние планы, и пока об этом не будем.

А теперь разрешите от торжественной части перейти к художественной– так, что ли? Вернее сказать, к критической части моего выступления. От фактов, как говорится, к впечатлениям. Вот я приехал после завтрака. Понятное дело, приехал, словно дождик с ясного неба, так и полагается, хотя-была телефонограмма – выезжает, дескать, ответственный товарищ, полагалось бы встретить… Но я не в претензии, а к тому, что ребятишки после завтрака словно в каком-то хаосе: начальства не вижу, вожатые – а где их там разберешь, кто вожатый, а кто нет? Ну вот, скажу я вам, хожу я это по лагерю и теряюсь. Направо гляжу – суетятся. Налево – та же картина. А кругом, прямо сказать, равно кто ткнул палкой в муравейник – лезут, тащат, кричат, таскают тяжести. Одним словом, голова кругом, если без привычки. Хорошо, я свой, как говорится. Ну, а, скажем, приедет из области кто, а то еще того хуже – из центра? Какая получится картина? Если никто их не встретит, так они, пожалуй, заблудятся, как в темном лесу. Ведь сколько этого гаму, крику! Главное что? Сколько ни ходи, сколько ни гляди, а порядка не увидишь. Хочешь побегать? Вот тебе площадка, бегай себе на здоровье, играй себе в мяч, здесь и покричать не грех. Ну, а зачем же, спрашивается, кричать на аллеях? Бегать по клумбам?

А теперь пойдем дальше – поглядим на пропаганду. Я, товарищи, был на открытии и скажу: порядка было больше с наглядной пропагандой. У ворот стояли статуи – где они? Я хорошо помню – девица такая приятная с веслом и еще парнишка ловкий такой с горном. Где они? Не вижу я их что-то. Далее, помнится, была такая белая, как бы сказать, газель, что ли? Ну, в общем, вроде козы. Тоже не вижу. Кому она мешала? А я, товарищи, был в нашей авиационной части, поговорил кое с кем, так они нам что? Согласились отдать списанный «ястребок», на котором еще в Отечественную войну сбивали фрицев. Я с нашими инженерами посоветовался, они берутся установить его на металлический пьедестал; сварят его из рельса, а самолет сверху приладят – замечательная получится как бы скульптура: «ястребок» вверх нос задрал, как бы сейчас взлетит, что в аккурат согласуется с космическим оформлением. Я, кстати, должен отметить космонавтов, которых вы установили на линейке. Это хорошо, за это надо похвалить. Как видим, не все уж так плохо с наглядной пропагандой, это я говорю про недостатки частные, так сказать, но лагерь замечательный, и все в нем должно быть в соответствующий уровень. «Ястребок» над лагерем – его издалека увидишь – хорошая будет наглядная пропаганда. А ведь у нас план переустройства большой, мне не надо бы раскрывать кое какие секреты, ну, да вы уж не выдадите, надеюсь? По нашему плану придется вон ту рощицу снести и расчистить – лесу этого достаточно и за оградой, лужайки-полянки малость поурезать, потому как мы, вы уж меня не выдавайте, задумали тут построить бетонно-стеклянный павильон, башню, а к тем вон скалам, что за оградой, протянуть подвесную дорогу, иначе говоря – фуникулер называется, а вон в том уголочке построить бассейн с подогревом. Но это, как говорится, дальние планы, о них сейчас рано говорить, мечты-мечты…

Теперь же опять вернусь к впечатлениям. Хаос – я об нем уже говорил. Это я уж потом понял, вернее сказать, мне объяснили, что ребята возятся не просто так, а это у вас собственными силами, хозяйственным способом, так сказать, строится спортивный комплекс. Дело, скажу, похвальное, стоящее, но опять же надо подойти диалектически: зачем? Какими силами? На какие средства? Учитывается ли оздоровительный фактор детского отдыха? Ну, зачем – это ясно, тут двух мнений, как говорится, не может быть. Кому же худо от закрытого комплекса? Это мне правильно объяснили: дождь, ветер, ребятам поиграть хочется, не в комнатах же сидеть… У вас, правда, есть тихие комнаты – читальня, уголок Мичурина, пионерская комната, но, конечно, в них не разгуляешься, если хочется попрыгать или там в мяч поиграть. Правильно, одним словом. Но это одна сторона медали. Напрашивается другая сторона: какими силами? Не перехватываем ли мы, рассчитывая на одних ребят? Не перегружаем ли их? Тем более рискованно – бегают без всякого призора, для них это удовольствие и баловство, ну, а вдруг что случится? Вдруг кирпич на голову? Ну хорошо, ничего не случится, а ведь он бегает день-деньской, чем, спрашивается, дышит? Кислород – вот он, рядом, а он пылью этой, известью… Тем более, что некоторые родители возражают. А может, родители правы? Они ребят отдыхать посылали, а им тут строй-план, наряды, выработка. Все ли тут продумано как следует?

Опять же возьмем другое – работу в колхозе… Я понимаю, ребятам оно, может, занятно – разочек-другой повозиться, оно, может, и полезно, вот и врач подтвердит. Ну, а если там сто гектаров убрать? Да ведь это где столько спины возьмешь, тем более детская спина, что об ней говорить – одна хрупкость!

Теперь еще некоторые впечатления. Прибыл я, значит, оглядываюсь, смотрю – ребята бегают, как стадо телят, кричат, гоняются друг за дружкой, а пастуха не видно. Нет никого из старших. Чем же занимаются вожатые в это время? Подхожу к деликатному пункту… А как у вас вожатые – учитывают ли, что на них ребята во сто глаз смотрят? Каждый ли свой шаг проверяют? Все ли как надо взвешивают? Вот тут мы имеем одно письмо – правда, товарищ пожелал остаться неизвестным, анонимка, сказать, ну, бог с ним, дело персональное, так вот он, сказать, пишет, что тут, как говорится, на глазах у детской публики романы крутят на полную катушку, даже позволяют себе… Постой, как это тут написано? Манкировать? Манкировать своими прямыми служебными обязанностями – пропускать дежурства, уходить ночью в лес и являться в лагерь только под утро… Тут фамилии, имена, но мы на огласку не пойдем, поскольку анонимка… Я ведь это к чему? Конечно, дело молодое. Все мы были молодые, но ведь, как говорится, работе – время, потехе – час. И потом, надо помнить, где заниматься потехой. Ведь если разумно, то можно и в город на денек уволиться. Или я не так понимаю? Смеетесь? Давайте, смех дело серьезное, как сказал один ответственный товарищ, и это правильно: смех – он все равно как витамин для здоровья. Теперь еще одно впечатление. У вас тут какие-то дикари объявились, вольные казаки под боком у вас тут гуляют, тайные люди в лесу озоруют. Кто такие? Откуда? На каких правах, так сказать, беспокоят правильный режим и отвлекают ваших ребят? Кто ими занимается? Ну, это – разговор особый, и мы сейчас не будем тратить времени.

Я кончаю, товарищи. Очень радостное впечатление оставляет наш лагерь под руководством товарища Ваганова. И что я вам должен особенно сказать и за это выразить – так это как поют! Верите ли, меня аж до слез проняло, когда лагерь, как один, пропел народную песню. И очень хорошо, товарищ Шмакин, я давеча пошутил, а ты не понял моей шутки, очень хорошо, говорю, поют ребята, а ты, товарищ Шмакин, хотя, конечно, не Дунаевский, я прошу понять правильно мою шутку, а делаешь большое воспитательное дело и вносишь свою лепту в народное, сказать музыкальнопесенное творчество. Ты красней не красней, а я тебе правду говорю, от сердца. Детишкам можно позавидовать, и я, сказать честно, испытал эту самую зависть. Да меня бы в детстве кто в такое дело втянул, петь там научил, гармошку подарил, так разве был бы я как пень необразованный? Да я бы свет лучше видел, красоту понимал, в звуках этих разбирался, душу бы свою грубую облагородил… Вы меня извините, а только где я мог культуру эту получить, когда в семье нас семь детей было, простого хлеба не хватало, батьку на войну забрали, а вернулся без ноги, сколько он там в инвалидной артели мог зарабатывать, разве прокормишь голодную ораву? Об музыке ли думать было? Об гармошке ли?

Но оставим, как говорится, личные воспоминания, а теперь давайте вместе подумаем, какая нас ждет перспектива? Сядем, как говорится, на ракету и полетим в наше ближайшее будущее… Жара стоит нынче сильная, в сон вгоняет, и приятно как-то помечтать…

СОН ЧЕБУТЫКИНА

Раздвинулись стены, потолок всплыл вверх и превратился в плоское облачко. Все люди, шефы, представители и родители, стоявшие за натянутыми канатами, увидели, как по аллее шествует комиссия, возглавляемая Чебутыкиным. У ворот лагеря полукругом выстроился сводный оркестр, к нему лицом, приподняв локти, как крылья, стоял наизготовку Шмакин. Взмах палочки – и загремел оркестр. Под его звуки заколебались шеренги живых пионеров, а также застыли алебастровые горнисты, барабанщики, знаменосцы, баскетболисты и гребцы, ровной цепочкой вытянувшиеся вдоль дорожек. Подстриженные березки, липки и елочки росли прямо из асфальта. Огромное асфальтовое поле было заполнено белозубым народом. Обвалились последние звуки сводного оркестра. Комиссия взошла на трибуну. Чеканя шаг, подошел начальник лагеря и отдал рапорт. Товарищ Чебутыкин от имени комиссии и от себя лично поблагодарил и коротко предупредил, что основную свою речь он скажет на вечернем костре, а пока разрешил закончить линейку. Он, улыбаясь, смотрел в сторону бетонно-стеклянного пищеблока. Оттуда шли поварята, держа на расшитом молотками и серпами полотенце хлеб-соль. Чебутыкин взял каравай, поцеловал корочку, отщипнул скрипучий кусочек пшеничного хлебца, сглотнул и вернул ребятам каравай. Строй рассыпался. Толкаясь, отпихивая друг друга, воронкой крутясь вокруг Чебутыкина, ребята повели шефов в столовую. Там их ожидала бригада поваров и поварих в белоснежных халатах и колпаках. Шефов провели в сумрак зашторенного павильона, где их обдал ветер кондиционеров, и усадили за длинный стол. Прежде чем взяться за обед, полагалось отведать – таков был ритуал – пионерской наливочки, изготовленной из раннелетних сортов смородино-рябиновки, выращенной в юннатской оранжерее. Графинчики и рюмочки, прикрытые салфетками, передавались из рук в руки. Вслед за графинчиками из кухни поплыли по воздуху тарелочки с салатами из свежих помидоров и огурцов, салаты со сметаной и яйцом, салаты из белокочанной капусты с яблоками, затем селедочка с картофелем, крабы, севрюга, лососина, а также рыбка попроще под маринадом, чесночная колбаска, ветчинка на ломтиках поджаренного хлеба а уж потом пошли-поехали горячие блюда – рыбный и грибной бульон, сборная солянка, щи зеленые, суп из фасоли с картофелем, шурпа из баранины, суп картофельный с головизною. И все это шло и ехало под пыхтение холодного кваса, под гул откупориваемых бутылок нарзана…

ВАГАНОВ ОТВЕЧАЕТ ЧЕБУТЫКИНУ

Усталые, зачумленные, все глазели на Чебутыкина, ожидая, когда он проснется. А он спал и видел сон. И вот, когда молчание стало угрожающим, Чебутыкин очнулся. Он отвел рукой сон от глаз и, покрываясь легким потом тревоги, обратился к Ваганову:

– Ты хотел сказать, Яков Антонович? Может, чего добавишь?

– Да что добавить? – Ваганов встал и покачал спинку стула перед собой, проверив на прочность. – Вы, товарищ Чебутыкин, нарисовали нам замечательную картину, дали полный обзор прошлого, настоящего и наметили перспективу будущего. Добавить что-либо – только портить…

Вошла Лариса Ивановна, и на то время, пока она раскланивалась направо и налево, установилась тишина. Посадив ее молчаливым взглядом, Ваганов повторил:

– Только портить, товарищ Чебутыкин…

– Я извиняюсь за форму, если что не так сказал. Я ото всей души, можно сказать…

– От души, от души. – Ваганов вытащил из бокового кармана таблетку, бросил ее в рот, разжевал, чуть побледнел, протянул руку. – Подай-ка мне письмо…

Чебутыкин пожал плечами, но тут же послушно протянул письмо. Ваганов взял конверт за уголок, держа его, как мышь за хвост, провел перед глазами на свет, как бы просвечивая рентгеном.

– Знаю я, кто писал. Но пусть этот человек будет спокоен, мы не будем заниматься расследованием пустой этой сплетни.

Ваганов изорвал письмо в клочья, сложил аккуратно в карман и отряхнул руки, и все в это время смотрели на Рустема и Броню, которые сидели рядом и открыто улыбались Ваганову, смотрели на него дружески и любовно.

– Не будем заниматься сплетней тем более времени у нас и так ушло немало, а мне бы хотелось два слова сказать о впечатлениях товарища Чебутыкина и о перспективах, которые он нам наметил. Я так думаю: с делом, которое мне предлагают – возглавить пансионат для взрослых, – я не справлюсь. Я поеду на днях к директору и предложу на этот почетный пост товарища Чебутыкина – он тут нарисовал нам картину, достойную кисти Айвазовского, и я думаю, лучшего кандидата, чем автор, мы не найдем. Теперь о детях. Я сорок лет работаю с детьми, но, видно, бездарен. Товарищ Чебутыкин знает детей лучше, чем я. И ему больше подходит пост начальника лагеря, чем мне. Под руководством товарища Чебутыкина дети будут жить и набирать вес и здоровье, а не бегать, лоботрясничать и бог знает чем заниматься, как это делается у меня. Вам, товарищ Чебутыкин, хочется, чтобы все делалось по линейке, по сигналу, по звонку. Что ж, я вас понимаю, в этом есть своя красота, своя эстетика, так сказать. Вот вы и возьмете лагерь под свое мудрое руководство, разведете по всем дорожкам асфальт, по бокам поставите статуи Венер с ракетками, амуров в галстуках и Аполлонов с веслами – по лучшим образцам дворянских поместий восемнадцатого века. Почему дворяне могли себе позволить такую шикарную жизнь, а дети рабочих, крестьян и служащих нет? Чем они хуже? Пускай здесь понастроят фонтаны, понаставят беседки и павильоны, вытопчем все полянки и лужайки – создадим на их месте асфальтовый рай… И чтобы, когда идешь по аллее, тебя встречали ребята не криком, беготней и суетой, а проходили солдатики, козыряли и кланялись. Спасибо за честь, товарищ Чебутыкин, но в таком лагере начальником будете вы, а не я, а я… я все это уже видел…

Глаза у Ваганова закрылись, он зашарил рукой по груди…

– Я все это… Янек! Янек, иди сюда, кому говорят!

В клубе поднялся переполох. К Ваганову бросилась Лариса Ивановна и еще несколько человек.

– Да что ты, Яков Антонович, да бог с тобой! Да я… ах ты… да знаешь давно…

Чебутыкин хватал Ваганова за руку, но Ваганов не видел его. Лариса Ивановна сильно терла его за ушами, гладила, как маленького, и нежно приговаривала:

– Все в порядке, Яша, он уже дома… Он спрятался в чулан. А, вот он сбросил там что-то с полки кажется, банку, – Лариса Ивановна повернулась к Чебутыкину уронившему кружку с водой: – Ты слышишь, он сбросил банку с полки! – И, перейдя на шепот: – Что ты уставился на меня, дядя? Красивых женщин не видел? Не знаешь, как у людей бывают сердечные приступы? О господи!

– Расходитесь, товарищи! Расходитесь!

Все покинули клуб. Остались только Лариса Ивановна, Рустем и Броня. Яков Антонович лежал на скамейке – голова у жены на коленях и тяжко посапывал. Она терла ему виски, сосредоточенно и нежно, словно отгоняя от ребенка тяжелый сон. В окнах – то в одном, то в другом – появлялись испуганные ребячьи лица…

Глава 6
ПАН ДИРЕКТОР [7]7
  «Пан директор» – глава, представляющая собой приложение к повести, посвященное прошлому Якова Антоновича Ваганова. В середине повести места ей не нашлось по причине композиционного свойства – она слишком выпирала бы там и мешала действию. Это обстоятельство заставило нас даже усомниться: а нужна ли она вообще? Но все же мы не решились опустить ее, подумав, что, возможно, иным из читателей небезынтересно будет узнать, как формировалась личность Ваганова – фигуры примечательной и не совсем обычной для педагогики. Человек в высшей степени достойный и скромный, он был бы, наверно, смущен, если бы узнал, что в нем видят чуть ли не главного героя. Вот почему мы и решили прошлое его вынести как бы за скобки, отведя ей роль второстепенную, хотя в то же время и важную для понимания личности Ваганова, а также и повести в целом.


[Закрыть]

С ВЫСОТЫ ПРОЛЕТКИ

– Пан директор! Пан директор! Пан директор!

– Проше пана!

– Дзенкуе пану!

– Тут бендзе кабинет пана!

– Проше пана, ото ключи!

– Есть у пана паненка?

Пан! Пан! Пан! Что за пан? Откуда пан? Что еще за пан такой? Это не ты ли, Яшка, худоба и голодранец, стал вдруг важным паном? Не тебе ли кланяются, подобострастно величая паном? Да, кажется, здесь нет ошибки. Ты действительно стал важной птицей. И это факт, если ты завел уже собственный выезд. Жаль, что этого зрелища не увидят твои родители.

Как был бы счастлив твой отец, увидев такой шикарный выезд, прохвост ты этакий, мазурик! Старик утер бы нос богачам с Нахичеванской стороны: посмотрите на этот панский выезд, господа, а теперь можете сдохнуть от зависти! Можете спрятать подальше своих толстых дочерей, мы найдем для себя что-нибудь поизящнее, чем ваши раскормленные утки! Вы только получше рассмотрите этого сытого, в яблоках коня и кучера в цилиндре! Рассмотрели? А теперь можете сдохнуть от зависти! У мамочки просто сердце не выдержало бы от цилиндра с пером на твоем кучере, который сидит на козлах так высоко, что может заглядывать в окна вторых этажей и замечать все, что творится в кухнях и спальнях. Но кучеру сейчас не до кухонь и спален – он везет пана Ваганова и смотрит только вперед, чтобы, не дай бог, не наехать на ротозея и не повредить пану Ваганову. Не дай бог! Не дай бог обеспокоить его!

Развалясь на мягких подушках пролетки, пан Ваганов катается по оживленным улицам и переулкам города. Для полного парада ему действительно не хватает одного – увидеть вашу радость, дорогие родители! Ваше родительское сердце, не знающее границ в заботах о счастье единственного сына, проглотило бы все обиды и несчастья, которые сыпались на вас по милости вашего шалопая. Он не думал о вашей старости, о ваших трудах и лишениях, когда ушел из дому – куда? Один бог знает куда, если бог только есть. Сын ваш, не оставив своего нового адреса, уехал от вас. И уехал как выяснилось, навсегда, потому что больше вы не видели его. Вы даже не пытались искать его. Разве наше государство такое уж маленькое, чтобы в нем не было места, где можно упрятаться от старых родителей? Но все равно вы бы простили своего сына, увидев его в такой шикарной пролетке…

Но вас уже нет в живых, дорогие папочка и мамочка. Бог прибрал вас в одну неделю. А чем сын отплатит вам за вашу чистую родительскую любовь? О вашей смерти он узнал несколько лет спустя, проезжая город с колонной Автодора. Красная повязка на рукаве и бант на груди свидетельствовали, что Яшка был не кто-нибудь – он был агитатор! Он выступал на базарах, призывая расстаться с вековечной привычкой к оседлости и сесть за руль. Он был хороший оратор, Яшка! Иные таки узнавали в нем бывшего фармазона, но сам он никого не узнавал. Что же вы думаете? Он не мог выкроить время, чтобы разыскать могилку родителей и оросить ее сыновней слезой! Автоколонна прошелестела мимо кладбища и укатила в степь, навстречу гулу времени. Дни были такие, что не до родителей, – время мчалось с курьерской скоростью, надо было торопиться и не отставать. Так и не суждено было увидеть папочке и мамочке, как их сын стал паном и раскатывает сейчас по улицам города, глазея по сторонам.

А глазеть было на что! Все жители высыпали на улицы. Никто не сидел по домам. Не только молодежь, но даже старики и старухи вышли встречать красные войска. Мальчишки бежали за бойцами, размахивая флажками, как саблями. А когда на легких рысях вступила конница, а вслед за ней колонна легких танков, так это была картина! Даже больные встали с постелей и подползли к окнам и махали руками. Бойцов забрасывали цветами, словно это были артисты, а девушки – грех сказать! – целовали этих скуластых, белокурых, веснушчатых танкистов, как своих женихов. Э, что там говорить – все были рады! Даже лавочники нацепили на себя малиновые банты, а хозяева винных ларьков приглашали всех желающих отведать кислого гуцульского вина. Виданное ли дело, бесплатно угощать вином и терпеть такие убытки!

Весь день, пан Яшка, ты ездил в своей пролетке и глазел на красивых девушек, мелькавших в толпе, как яркие цветы. Весь день ты то и дело кого-нибудь подсаживал к себе, и это были главным образом мальчишки, желавшие увидеть уличную кутерьму с высоты второго этажа. Ты подсаживал их, ибо тебе одному было слишком просторно в своей пролетке, а сердце у тебя было широкое, как это людское половодье. Ты подсаживал мальчишек, потому что им на улицах было слишком низко, им надо было только сверху смотреть на этот веселый кавардак и кричать, изображая из себя важных бар. Ах, эти бары, которые вдруг испарились, как привидения! В замогильном сумраке старой жизни засверкал прожектор, вам стало невмочь, и вы разбежались, как тараканы, от света новой жизни…

Тебя то и дело останавливали, пан Ваганов, и просили зайти. Что поделаешь, надо уважать хозяев, угощающих от чистого сердца. Молодого, стянутого ремнями, скрипучего и улыбающегося, всем своим видом воплощающего доброту новой власти, тебя хотели непременно напоить во всех подвалах. Сперва сверху, с птичьей высоты пролетки, потом из прохладных глубин погребов ты познакомился с городом, с его витиеватыми переулочками, с его стройными проспектами позднеклассической архитектуры.