Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Самсон Гелхвидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

У Тома не оставалось более ни вопросов, ни интереса к ней. Все ее неведомые ему пути, были напрочь перекрыты, а ведомые – напрочь омрачены исходя из чего, он счел свое присутствие в аэропорту при ее проводах ненужным и даже никчемным, но правила приличия и этикета все же вынудили его поехать.

Перед выходом на посадку она, как и прежде, с привычной легкостью и простотой, кинулась ему в объятия, Том принял ее, но почувствовал, что это уже не он, а кто-то другой.

Лайнер, стремительно пробежав беговую дорожку, взметнулся со взлетной полосы, набрал высоту и покачавшись, помахал Тому крыльями.

– Вот так всегда,– подумал Том,– один их двух уходит и сама невозможность, как и неизбежность, бывают как субъективными, так и объективными.

Ожидала ли их встреча в будущем? Неизвестно.

Пока лайнер набирал высоту, сознание Тома упрямо отстукивало одну и ту же фразу: “Все к лучшему…мой друг, к лучшему”.

Сердце отзывалось щемящей болью. Он удивлялся противоборству в себе разных чувств и задавался одним-единственным амбивалентным вопросом: “Как можно любить нелюбимое?”

04.1992

ОРГАЗМ

Истинная свобода-в свободе слова, речи и письма-во взлете сердца.

С.Гелхвидзе

На протяжении вот уже многих лет он с тревогой замечал в себе тщету и бессмысленность своих усилий, будь то на трудовом поприще, в семье или в общественной жизни, даже тогда, когда приходилось вкладывать в начатое дело максимум ума, усилий и сердца.

Нет, все-таки в жизни постоянно чего-то не хватало, чего-то недоставало, и поиски этого неизвестного, недостающего чувства и ощущения приводили его то в ярость из-за безуспешности поисков, то в усталость, опустошение и уныние вкупе с горечью безысходности и невозможности успеха этих поисков. Единственное, что озаряло его душу и придавало чуточку надежды, было то, что он ясно и четко отдавал себе отчет и был даже уверен, что путь к этому загадочному открытию самого себя проходит в области не биологической, а социальной.

Он знал, где искать, но что именно ищет, мог только догадываться. Был убежден в смежности чувств биологического наслаждения с социальным, наконец молчаливо и настоятельно уверял себя в несомненности догадки о том, что если существует и фиксируется оргазм биологический, то неизбежен и непременен некий социальный, духовный оргазм, который, наподобие биологического, и даже в некотором смысле в еще большей степени, возможно, не испытывается многими из людей, даже проживших долгую жизнь.

– Нет, раз меня так волнуют и мучают, не давая покоя, мои мысли и поиски этого неизведанного, сулящие в некотором смысле нечто подобное радости открытия или общения с человеком, то это не может не завершиться отысканием этого чуда, не может труд моего ума и сердца, труд моей души пройти безрезультатно, как не оканчивается безрезультатно ни одно дело и ни один труд в жизни,– настойчиво и упрямо твердил и уверял он себя.

И словно в подтверждение его потуг и устремлений природа сжалилась-таки над ним. Он набрел на человека, с которым поначалу его почти ничего не связывало. Это была сотрудница из соседнего отдела, давно, оказывается наблюдавшая за его поведением, и однажды, в один прекрасный день, то ли в шутку, то ли всерьез, звонким полуголосьем бросившая ему в лицо:

– Послушай, чего ты все без толку мотаешься по коридорам нашего института? Ведь от простой беготни толку мало. Вот если б при этом ты еще крылышками взмахивал, тогда, глядишь, и взлетел бы,– и улыбнувшаяся.

Он был буквально сражен ее бестактностью и наглой, как ему показалось, выходкой, ибо она знать не знала о сложностях проекта государственной важности, заказанного Академией наук их институту, а уж последним-их отделу, в котором его опыт и знания играли далеко не последнюю роль. Вот и сейчас, когда он нарвался на ее приветствие, он торопился на совещание с директором института по поводу промежуточного отчета о проделанной работе и его руки были заняты кипами бумаг и форматов.

– Несмышленая дура и к тому же нахалка,-подумал он и, притормозив свой ход, задержал на ней удивленный взгляд, вслед за чем отвел его в сторону, не отозвавшись, прибавил шагу.– Так мне и надо! Нечего держаться дружеского тона в общении с малознакомыми. И чего она нарывается?

Вечером, в состоянии очередного приступа меланхолической хандры из-за отсутствия электричества, газа, радио, передач телефонного сообщения и воды, он перебирал в памяти все подробности столкновения с “нахалкой”, удивившей и поразившей его воображение. Между тем, ничего, могущего дать ей повод к подобной выходке, не обнаруживалось и не вспоминалось. И его все больше удивляло и поражало еще и ее как бы ясновидение, верней, еговидение. Она словно сидела в его мыслях, участвовала в его заботах и муках, и эта ее фраза оборачивалась для него словно бы советом и выходом.

– Да, но если это даже и так, то как?– задавался он въедливым вопросом.– Легко сказать! Взмахни крыльями и взлетишь! Но как?

Ему вспомнился ответ Микеланджело на вопрос, как ему удается создавать такие шедевры: “Нет ничего проще, берешь камень и отсекаешь лишнее посредством молотка и зубила”. Браво, браво! Конечно же, чрезвычайно просто и гениально. Пояснение великого мэтра ему очень нравилось.

К великой радости и удивлению в тот вечер дали на некоторое время свет. По “останкину” передавали разбор одного из последних кинофильмов-шедевров маэстро Кончаловского, на тему жизни села в первые годы перестройки.

Особенно резануло ухо выступление одного сельского труженика, который выбранил маэстро за то, что тот полностью искажает жизнь села и его обитателей, остерег его и напомнил, что те кормят и поят его.

– Спасибо,– ответил маэстро,– я вас тоже.

И вот тут-то открылись шлюзы, тут-то и хлынула вода, тут-то и ощутил он прилив необычайной энергии и силы, тут-то душа и принялась разгоняться все с большей и большей скоростью. Ну конечно же,– браво, ей-Богу, браво!– ну конечно же и вы тоже кормите и зрителей и всех людей, и даже, я бы сказал,– подчеркивал он про себя,– не и вы тоже, а вы, и только такие, как вы, в первую очередь, кормят людей. Это ведь и есть пища души и ума, столь же необходимая для жизнедеятельности организма всякого разумного существа, как и еда для желудка. Ай да, маэстро!– восхищался он, меж тем, как душа его продолжала набирать скорость, и ему представилось, будто она разбегалась по некой взлетной полосе…тут вдруг, неожиданно вспомнилось о встрече с нахалкой и в его мыслях подсознательно промелькнуло: а что, если и в самом деле попробовать? И не успела мысль оформиться и закруглиться, как самопроизвольно, откуда ни возьмись, выпустила из-под себя огромные крылья, несколько небольших взмахов, и, о чудо! Свершилось! Душа оторвалась от взлетной полосы и взлетела. Она еще набирала высоту, когда он с неземной радостью констатировал: есть, есть, черт побери, есть социальный оргазм, и я его только что испытал!

Недолго пришлось ждать, и свет отключили, но и в темноте и холоде душа продолжала парить в небесах, в один миг перед ним открылись все двери, в которые он так неистово бился головой и до сих пор никак не прошибал.

И в темноте он отыскал и увидел столько света и красок, цветов и оттенков, сколько не видел нигде и никогда в жизни.

В этот холодный вечер он ощутил столько тепла и жара, сколько, казалось ему, не испытывала ни одна планета. Он загорелся неудержимым желанием как можно быстрее встретиться с “нахалкой” и поблагодарить ее за ту радость, которую она подарила ему. Весь вечер, ночь и следующий день до очередной встречи с ней он был одержим какой-то небесною радостью, душа его мурлыкала, а в сердце звенела сладостно-радостная мелодия.

– Привет! Знаешь, я люблю тебя…– выпалил он “нахалке” тотчас после того, как налетел на нее по обычаю в коридоре института.

И не успев договорить, был остановлен.

– Что?-изумленно протянула она от неожиданности и растерянности и после недолгой паузы добавила, с повышением голоса.-Дурак!

И, сделав резкий отворот-поворот от обидчика, разгневанная, направилась в канцелярию, занося на подпись текущие документы.

Ее последнее словцо привлекло внимание нескольких сотрудников, стоящих в конце коридора и изумленно косящихся в их сторону.

Ему пришлось, стыдливо отведя от них взгляд, удалиться в противоположную сторону, печально согласившись: и вправду дурак!

Вспомнились и советы, вычитанные когда-то из некой брошюры о том, что, если хочешь кого-то унизить, оскорбить и в особенности до смерти напугать, нужно обратиться именно к этому слова.

– Какая чушь!-отмахнулся он. Крылья, как-то сразу, разом, вмиг подсеклись, и он свалился куда-то вниз, словно в дерьмо.

– Теперь я знаю и то, для чего нужно взлетать,– подумал он с усмешкою и ехидцей.

12/13.12.1994

ОРГАЗМ

Истинная свобода-в свободе слова, речи и письма-во взлете сердца.

С.Гелхвидзе

На протяжении вот уже многих лет он с тревогой замечал в себе тщету и бессмысленность своих усилий, будь то на трудовом поприще, в семье или в общественной жизни, даже тогда, когда приходилось вкладывать в начатое дело максимум ума, усилий и сердца.

Нет, все-таки в жизни постоянно чего-то не хватало, чего-то недоставало, и поиски этого неизвестного, недостающего чувства и ощущения приводили его то в ярость из-за безуспешности поисков, то в усталость, опустошение и уныние вкупе с горечью безысходности и невозможности успеха этих поисков. Единственное, что озаряло его душу и придавало чуточку надежды, было то, что он ясно и четко отдавал себе отчет и был даже уверен, что путь к этому загадочному открытию самого себя проходит в области не биологической, а социальной.

Он знал, где искать, но что именно ищет, мог только догадываться. Был убежден в смежности чувств биологического наслаждения с социальным, наконец молчаливо и настоятельно уверял себя в несомненности догадки о том, что если существует и фиксируется оргазм биологический, то неизбежен и непременен некий социальный, духовный оргазм, который, наподобие биологического, и даже в некотором смысле в еще большей степени, возможно, не испытывается многими из людей, даже проживших долгую жизнь.

– Нет, раз меня так волнуют и мучают, не давая покоя, мои мысли и поиски этого неизведанного, сулящие в некотором смысле нечто подобное радости открытия или общения с человеком, то это не может не завершиться отысканием этого чуда, не может труд моего ума и сердца, труд моей души пройти безрезультатно, как не оканчивается безрезультатно ни одно дело и ни один труд в жизни,– настойчиво и упрямо твердил и уверял он себя.

И словно в подтверждение его потуг и устремлений природа сжалилась-таки над ним. Он набрел на человека, с которым поначалу его почти ничего не связывало. Это была сотрудница из соседнего отдела, давно, оказывается наблюдавшая за его поведением, и однажды, в один прекрасный день, то ли в шутку, то ли всерьез, звонким полуголосьем бросившая ему в лицо:

– Послушай, чего ты все без толку мотаешься по коридорам нашего института? Ведь от простой беготни толку мало. Вот если б при этом ты еще крылышками взмахивал, тогда, глядишь, и взлетел бы,– и улыбнувшаяся.

Он был буквально сражен ее бестактностью и наглой, как ему показалось, выходкой, ибо она знать не знала о сложностях проекта государственной важности, заказанного Академией наук их институту, а уж последним-их отделу, в котором его опыт и знания играли далеко не последнюю роль. Вот и сейчас, когда он нарвался на ее приветствие, он торопился на совещание с директором института по поводу промежуточного отчета о проделанной работе и его руки были заняты кипами бумаг и форматов.

– Несмышленая дура и к тому же нахалка,-подумал он и, притормозив свой ход, задержал на ней удивленный взгляд, вслед за чем отвел его в сторону, не отозвавшись, прибавил шагу.– Так мне и надо! Нечего держаться дружеского тона в общении с малознакомыми. И чего она нарывается?

Вечером, в состоянии очередного приступа меланхолической хандры из-за отсутствия электричества, газа, радио, передач телефонного сообщения и воды, он перебирал в памяти все подробности столкновения с “нахалкой”, удивившей и поразившей его воображение. Между тем, ничего, могущего дать ей повод к подобной выходке, не обнаруживалось и не вспоминалось. И его все больше удивляло и поражало еще и ее как бы ясновидение, верней, еговидение. Она словно сидела в его мыслях, участвовала в его заботах и муках, и эта ее фраза оборачивалась для него словно бы советом и выходом.

– Да, но если это даже и так, то как?– задавался он въедливым вопросом.– Легко сказать! Взмахни крыльями и взлетишь! Но как?

Ему вспомнился ответ Микеланджело на вопрос, как ему удается создавать такие шедевры: “Нет ничего проще, берешь камень и отсекаешь лишнее посредством молотка и зубила”. Браво, браво! Конечно же, чрезвычайно просто и гениально. Пояснение великого мэтра ему очень нравилось.

К великой радости и удивлению в тот вечер дали на некоторое время свет. По “останкину” передавали разбор одного из последних кинофильмов-шедевров маэстро Кончаловского, на тему жизни села в первые годы перестройки.

Особенно резануло ухо выступление одного сельского труженика, который выбранил маэстро за то, что тот полностью искажает жизнь села и его обитателей, остерег его и напомнил, что те кормят и поят его.

– Спасибо,– ответил маэстро,– я вас тоже.

И вот тут-то открылись шлюзы, тут-то и хлынула вода, тут-то и ощутил он прилив необычайной энергии и силы, тут-то душа и принялась разгоняться все с большей и большей скоростью. Ну конечно же,– браво, ей-Богу, браво!– ну конечно же и вы тоже кормите и зрителей и всех людей, и даже, я бы сказал,– подчеркивал он про себя,– не и вы тоже, а вы, и только такие, как вы, в первую очередь, кормят людей. Это ведь и есть пища души и ума, столь же необходимая для жизнедеятельности организма всякого разумного существа, как и еда для желудка. Ай да, маэстро!– восхищался он, меж тем, как душа его продолжала набирать скорость, и ему представилось, будто она разбегалась по некой взлетной полосе…тут вдруг, неожиданно вспомнилось о встрече с нахалкой и в его мыслях подсознательно промелькнуло: а что, если и в самом деле попробовать? И не успела мысль оформиться и закруглиться, как самопроизвольно, откуда ни возьмись, выпустила из-под себя огромные крылья, несколько небольших взмахов, и, о чудо! Свершилось! Душа оторвалась от взлетной полосы и взлетела. Она еще набирала высоту, когда он с неземной радостью констатировал: есть, есть, черт побери, есть социальный оргазм, и я его только что испытал!

Недолго пришлось ждать, и свет отключили, но и в темноте и холоде душа продолжала парить в небесах, в один миг перед ним открылись все двери, в которые он так неистово бился головой и до сих пор никак не прошибал.

И в темноте он отыскал и увидел столько света и красок, цветов и оттенков, сколько не видел нигде и никогда в жизни.

В этот холодный вечер он ощутил столько тепла и жара, сколько, казалось ему, не испытывала ни одна планета. Он загорелся неудержимым желанием как можно быстрее встретиться с “нахалкой” и поблагодарить ее за ту радость, которую она подарила ему. Весь вечер, ночь и следующий день до очередной встречи с ней он был одержим какой-то небесною радостью, душа его мурлыкала, а в сердце звенела сладостно-радостная мелодия.

– Привет! Знаешь, я люблю тебя…– выпалил он “нахалке” тотчас после того, как налетел на нее по обычаю в коридоре института.

И не успев договорить, был остановлен.

– Что?-изумленно протянула она от неожиданности и растерянности и после недолгой паузы добавила, с повышением голоса.-Дурак!

И, сделав резкий отворот-поворот от обидчика, разгневанная, направилась в канцелярию, занося на подпись текущие документы.

Ее последнее словцо привлекло внимание нескольких сотрудников, стоящих в конце коридора и изумленно косящихся в их сторону.

Ему пришлось, стыдливо отведя от них взгляд, удалиться в противоположную сторону, печально согласившись: и вправду дурак!

Вспомнились и советы, вычитанные когда-то из некой брошюры о том, что, если хочешь кого-то унизить, оскорбить и в особенности до смерти напугать, нужно обратиться именно к этому слова.

– Какая чушь!-отмахнулся он. Крылья, как-то сразу, разом, вмиг подсеклись, и он свалился куда-то вниз, словно в дерьмо.

– Теперь я знаю и то, для чего нужно взлетать,– подумал он с усмешкою и ехидцей.

12/13.12.1994

КРИЧИ, МОЙ ДРУГ, КРИЧИ, АВОСЬ, КТО И УСЛЫШИТ

Утро рабочего дня на вокзальной площади выдавалось довольно-таки живым и бойким. Люди, спешившие на работу, в быстром темпе, хаотично передвигались по разным направлениям, едва, с немалым трудом, умудряясь обходить друг друга, чтобы избежать столкновения.

Наиболее удачливым удавалось успеть занять в автобусах и троллейбусах если не сидячие, то стоячие места, менее удачливые повисали на открытых задних или передних дверях, а то и на задних стенках или крышах троллейбусов.

Вошедшим с задней площадки должно было успеть до своей остановки протиснуться сквозь сдавливающую со всех сторон людскую толпу, подобно тому, как синьору Робинзону пришлось пройти между качающимися на веревках огромными каменными глыбами в известном фильме “Синьор Робинзон”. Те, кому удавалось проделать это, и к тому же остаться невредимым, выходили через переднюю дверь, оплачивая водителю как проезд, так и утреннюю мини-эротическую разминку.

Но это было лишь начальной стадией отправления на работу, в заключительной же следовало после выхода из транспорта успеть добежать: служащим до своего учреждения, дабы вовремя расписаться в журнале явки, закрывавшемся ровно в девять, а студентам– до звонка на лекцию в аудиторию. После звонка входные двери одного из головных институтов страны плотно закрывались и охранялись комсомольскими активистами, не пускавшими опоздавших однокашников в аудитории, и открывались уже через лекцию, то есть через полтора часа.

В фойе, большом зале с колоннами, собралось множество студентов. Активисты составляли списки пропустивших первую лекцию.

– Дудочки вам, не дождетесь,– произнес Стас и рванул на улицу к известным ему обходным подступам в здание института.

Проникновение в запасной, открытый для него, вход отняло немало времени, но ему удалось-таки попасть наконец на лекцию.

Он остановился перед входом в нужную аудиторию. Из-за двери слышались шумные переговоры лектора со студентами.

– Опять они над этим несчастным стариком издеваются,-подумал Стас и пригладил перед входом в аудиторию шевелюру.

– Верните мне мою тетрадь с записями о посещаемости и успеваемости вашей группы,– настойчиво требовал пожилой фронтовик Матвей Николаевич.

– Матвей, мы у тебя ее не брали,– отвечали наиболее озорные ребята, -лучше поищи-ка ее у себя.

Стас попросил разрешения войти и сесть за парту, на что получил одобрение лектора в виде кивка головой.

Пока Стас приходил в себя, тяжкий и шумный торг между лектором и студентами продолжался.

– Вы все антисоветчики и антисовысуки,– выносил вслух обвинение разгневанный лектор.

– Матвей, как тебе не стыдно говорить про своих студентов такое,-возражала ему молодежь.

– Бездельники, верните мне мою тетрадь,– добивался своего лектор.

Общий журнал успеваемости и посещаемости, который хранился у старосты группы и который тот обязан был предъявлять каждому лектору перед началом занятий, Матвей Николаевич почему-то не признавал, больше доверял своему журналу и своим записям в нем, которые студенты спокойно давали ему вести в течение семестра, а под конец, перед сессией, из-за скапливающихся в нем отметок о пропусках и неудовлетворительных оценок знаний и поведения, неизменно похищали, что Матвей Николаевич всякий раз очень больно переживал.

Один из наиболее ретивых студентов, поднявшись на ноги, произнес короткую речь:

– За недоверие к студентам от их имени Матвею Николаевичу объявляется устное общественное порицание,-подхваченную всей группой:

– У-у… у… сука!

Матвей Николаевич в продолжение речи нарочито молчал, заостряя свой слух и давая студентам возможность до конца изложить свое о нем мнение.

– Шумит зармацука*,– громогласно, с довольной улыбкой наконец отзывался он.

– Ребята, кончай издеваться над старым человеком,– категорично потребовал Стас, приподнимаясь с парты.

С разных концов аудитории ему отвечали разные голоса.

– Стас, это еще надо уточнить, кто над кем издевается.

– Кончай, Стас, ты ведь прекрасно знаешь, что если нам не трогать его, то он будет трогать нас и приставать к нашим девочкам.

– Все равно, кончайте базар!– потребовал Стас.

На некоторое время воцарилось некое относительное спокойствие, словно студенты соглашались предоставить Стасу еще одну возможность доказать свое утверждение.

Матвей Николаевич в недоумении оглядывался по сторонам, словно не мог поверить в воцарившуюся тишину. Он встал и не торопясь двинулся между партами, пока не подошел к сидящим в задних *) зармацука, зармаци – на грузинском – лентяй рядах девочкам-студенткам и не стал с недалекого расстояния вглядываться в них и подмигивать. Девочки смутились, покраснели и, как одна, потупились.

– О-о…– протянул Матвей Николаевич.– Анашидзе! Вы курите анашу, девочки? У вас такой взгляд.

Девочки смутились окончательно.

– Матвей Николаевич, что вы себе позволяете? – перебил лектора Стас.

– Верните мне мою тетрадь, антисовысуки, враги, предатели и сокрушители Советской власти.

– Матвей, чего это тебе все время враги и разрушители Советской власти мерещатся. Эти времена давно уже прошли и канули в вечность. Наше поколение давно живет в эпоху развитого социализма,– с откровенной и искренней твердостью пояснял один из студентов.

– Ваше поколение и такая молодежь представляют большую опасность для Советской власти, которую вы можете разрушить, если вас вовремя не проучить,– растолковывал в свою очередь Матвей Николаевич с уверенностью и твердостью в голосе,-вот я вас и проучу.

Курево и анаша почему-то были его излюбленной темой, и студенты знали об этом.

Вдруг из-за распахнутой снаружи ударом ногой двери аудитории вломился и подбежал к кафедре, за которой лектор начал было читать очередной небольшой отрывок своей лекции, один из студентов, бросился перед ним на колени и, соединив вместе ладони рук, занял умилительнейшую позу.

– Матвей,-обратился он к лектору,-будь другом! Ты старый фронтовик, очевидец и участник двух войн и член партии, обладатель орденов…– Далее пошло перечисление регалий, достоинств, наград, заслуженных им, и старый лектор с большой радостью и удовлетворением выслушивал этот перечень, недоумевая, как и откуда мог студент владеть столь ценной информацией и начисто позабыв, что почти на каждой лекции останавливался на о своих достижениях и заслугах перед партией и правительством.

– Ну, говори, чего тебе?-решился он наконец перебить поток сведений.

– Матвей, умоляю тебя, как брата,– с завидным актерским мастерством упрашивал студент, не вставая с колен. – У меня анаша, и за мной гонится милиция. Возьми и спрячь анашу у себя. Тебя, старого партийца, никто никогда ни в чем не заподозрит.

– Нечего,– с горделивой и самодовольной улыбкой отклонил мольбу старый лектор,– вот арестуют тебя, отсидишь свое, а потом вернешься и сдашь мне экзамен. Экстерном тебя приму, и закончишь свою учебу в институте.

– Ну тогда, если спросят, скажите про меня что-нибудь хорошее, ладно?– продолжал настаивать все еще стоящий на коленях студент, конечно же, ничего общего с вышеназванным куревом не имевший.

– Верните мне мою тетрадь,– настойчиво повторял свои требования Матвей Николаевич, направляясь к двери, – а иначе я пойду сейчас в деканат и обо всем расскажу декану.

Несколько студентов с перепугу подскочили со своих мест, окружили лектора тесным кругом, взялись за руки и пустились водить хоровод.

– Разомкнитесь!– требовал Матвей Николаевич и только было нагибался, чтоб проскочить под руками студентов, как они приседали и ему не удавалось вырваться из окружения.

– Пустите меня, не то я позову милицию!-пригрозил он.

– Иди и зови,-согласились студенты и подпустили его к открытым окнам, выходящим на улицу с двусторонним автомобильным движением, ревом моторов, сирен и сигналов, заглушавшим любые возникавшие рядом звуки.

– Милиция, милиция!– тщетно выкрикивал Матвей Николаевич.

– Кричи, мой друг, кричи, авось кто и услышит,– успокаивал его голос из аудитории.

Матвея Николаевича спас прозвеневший звонок на перемену, после которой он возвратился в аудиторию вместе с деканом.

Через десять лет опасения и подсознательные предсказания Матвея Николаевича сбылись, Страна Советов прекратила свое существование, а еще раньше не стало самого Матвея Николаевича, который то и дело с большой уверенностью заявлял, что будет жить долго и чуть ли не до трехсот с лишним лет.

Почти в каждой стране, выкроенной из большого Союза, прокатились волны национально-освободительных движений. Всю существующую ранее систему внешних и внутренних государственных связей и структур удалось разрушить очень быстро, налаживание же и строительство новых давалось с большим трудом.

Страна начала впадать в черную полосу, в эпоху экономического, физического и морального кризиса, в эпоху великих смут и перемен, вся тяжесть которых ложилась на плечи народа.

Весь основной костяк Стасовой группы в наихудшем предчувствии будущего пошел разъезжаться и подаваться кто куда. Те же попытки принялись предпринимать и его школьные друзья. Понемногу стала всплывать проблема диалога. Все более проявлялся и дефицит общения, не к кому было пойти и не с кем поговорить. По работам прокатились несколько волн сокращений, росла безработица, оставались пустячные работы с мизерными зарплатами и урезанными штатами, резко сократилась рождаемость, приостановился прирост населения. Страна подала крик о помощи, но долгое время помощи ждать было неоткуда.

Большой внутренний профессиональный патриотизм не позволял Стасу распрощаться с работой в одном из научно-исследовательских институтов, хоть он и был территориально перенесен в другой конец города, а зарплата снижена до минимума, несмотря на существенные сокращения в отделе.

На работу, как туда, так и обратно, от ближайшей станции метро надо было идти в среднем темпе около часа. Транспорт не ходил никакой. А в случае поездки на автобусе, после конечной остановки требовалось пойти длинными обходными путями. Хождение на работу уже не могло быть оправдано ни по каким параметрам.

Если что-то еще и удерживало Стаса на работе, так это нежные отношения с Кэтрин, которые он вот уже несколько лет тщетно пытался перевести в желаемое ему русло. Кэтрин и не поддавалась полностью его намерениям, и не отвергала его, а просто пыталась всеми силами затянуть некую паузу.

– Чего тебе еще надо?– спрашивал Стас, проходя с Кэт мимо небольшой кукурузной делянки.

Кэт долго молчала, неудачно пытаясь справиться с внутренним смехом.

– Чего, чего?– отвечала она.– Вон кукуруза. Лучше пойди и сорви несколько початков.

Пока Стас выбирал мягкие початки, Кэтрин заметила, как из гущи культнасаждений медленно выходил хозяин посевов.

– Осторожно, он идет на тебя,– с перепугу едва слышно пролепетала она.

Стас без волнения и спешки продолжал свое дело.

– Ну, вот, подловил я тебя,– довольным тоном произнес хозяин урожая.

– Подловил, подловил,– согласился Стас,– у тебя, братишка, что, понятия нет, девчонка моя попросила три-четыре початка, и за это ты собираешься со мной поругаться?

Хозяин оторопел от неожиданного вопроса, но, тут же собравшись и спохватившись, ответил:

– А ты знаешь, сколько тут приходит таких, как ты. Этак мне ничего не останется.

– Ладно, ладно! Может, тебе заплатить немного?

– Ладно уж, идите с миром.

Подходя к мосту через реку, Кэт вдруг предложила:

– Знаешь, Стас, так и быть, пойду я с тобой на рыбалку. Скажи только, когда.

Эти слова, услышанные от нее в любое другое время, доставили бы ему радость и удовольствие, но сейчас он почему-то воспринял их без энтузиазма.

“Рыбачу почти всю жизнь, с восьми лет,– думал он,– а в последнее время все забросил, поди теперь отыскивай и приводи в порядок снасти, да еще на двоих”.

Но не это было сейчас главным. Многолетняя осада Стасом крепости наконец-то принесла свои результаты. Эти слова он счел за капитуляцию, за белый флаг на башне.

В ознаменованье победы он самодовольно улыбнулся.

– Смотри, Кэт,– показал он рукой,– там, на том берегу, два аиста-пеликана.

Кэт улыбнулась, увидев красивых больших и длинноногих птиц.

В этом месте города русло реки было заметно расширено, и на нем появилось множество живописных крохотных островков.

– Давай спустимся,– предложила Кэт.

Сбегая по спуску к островку русла реки, Кэт поскользнулась и покатилась вниз. Стас не растерялся, принял ее в объятия, но не смог удержать, и они оба со смехом понеслись кубарем к берегу.

– Какие у тебя красивые ножки,– произнес Стас, оказавшись вместе с Кэт в нижайшей точке падения.

Кэт быстрыми движениями рук прикрыла юбкой обнажившиеся коленки.

– Не смотри,-сурово приказала она.

– Что это у тебя за шрам на правой ноге?-спросил Стас, положив поверх юбки руку на ее ногу выше колена.

– В детстве обожглась утюгом,– строго отозвалась Кэт, убирая его руку со своего бедра.

Они провели еще некоторое время вместе на одном из чудеснейших островков реки.

– Какие тут дивные заводи,– удивлялся Стас,– может, и вправду стоит прийти сюда порыбачить?

С островка они выбирались, переполненные чувством радости от а красоты окружающего.

Кэт некоторое время ждала обещанной Стасом рыбалки с удочками в облюбованных ими затонах. Но Стас почему-то медлил. Ему больше хотелось общаться с ней не там, а в других местах. Она по-прежнему сопротивлялась его желаниям, и максимум, на что соглашалась, да и то под некоторым прессом и давлением, так на прогулки по центральной улице города, которые почему-то, так уж в большинстве случаев получалось, происходили в присутствии ее подруги Риты. Эти прогулки, как правило, превращались в походы по магазинам, где он часто чувствовал себя третьим лишним.

– Ну вот, тебе надо было этого?– спрашивала Кэт.-Ты доволен?

– Дурак,– обзывал себя молча Стас, -двигайся в том направлении, где движение открыто, куда она тебя пропускает.

Перетягивание каната ситуаций между ними продолжалось в том же русле, что было и прежде до этого.

Стас не переставая терзал и мучил себя обуревающими сознание мыслями.

– Боже праведный, услышит ли наконец меня, мой крик хоть кто-нибудь на этой земле? Поймет ли меня, захочет ли выслушать? Я ведь уже столько лет молча кричу во всю глотку… выбился из сил, изнемог. Боже, во что превратился мир, некогда сотворенный тобой! О чем еще говорить, когда в таком страшном дефиците пребывает элементарная человечность. Люди не хотят жить по установленным тобою законам. Они по-своему устроили жизнь на Земле. И она бьет их методично, разнообразно и изобретательно, а потом они сами же жалуются на нее.