Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Самсон Гелхвидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Гелхвидзе Самсон Прокофьевич

Рассказы

ПРОСТИ МЕНЯ, ТАМАРА

Покашливая, с трудом передвигаясь по комнате, чуть не разлив чашку горячего чая, едва не без радости добравшись до помятой постели, Сидамон поставил-таки чашку на тумбочку, завалился в постель и вскрикнул от неожиданной боли, прострелившей ему поясницу.

– О Боже, кончится это когда-нибудь, -с тоскою подумал он.

Голова раскалывалась на части, тело бросало то в жар, то в холод, затекшие от продолжительного лежания бока стонали, моля о пощаде.

Он не двигался. С закрытыми глазами мысленно производил осведомительную экспресс-летучку тела, прислушиваясь к жалобам каждого органа.

– Ну, что ж, спасибо хоть на этом,– заключил, заканчивая самоосмотр, -могло быть и хуже.

Да, он и впрямь становился беспомощным, самонепереносимым в моменты, когда здоровье явно пошатывалось и сдавало.

– Кретин, идиот! В погоне за здоровьем теряешь его, никак не усвоишь эту простую истину, которую когда-то удалось случайно открыть.

Рука проплыла в потемках над тумбочкой, и прежде, чем включился настольник, послышался звонкий шум падающих склянок из-под снадобий. Им сопутствовал едкий и продолжительный кашель.

– О Господи,– взмолился Сидамон,– сжалься.

Принялся было подбирать лекарства, но, тотчас смирившись с происшедшим, оставил затею.

– Так, стало быть, надо,– подумал,– по крайней мере, хоть немножечко места освободилось.

Словно дым из лампы Алладина, клубился пар, подымавшийся из чашки.

– И всей энергии этой достаточно, чтоб поднять одну строительную конструкцию как минимум до пятого этажа,

– вычислил он в уме, – но, чтоб вылечить себя, недостаточно.

Зафиксировал на часах двадцать три тридцать и вновь уставился взглядом в пол.

Лекарства между невысокими стопками книг, большие коричневые изношенные чусты, радиола, прячущийся за ней телефонный аппарат и, наконец, хлопья пыли под массивным письменным столом сливались и сопрягались с общим хаосом, давно утвердившимся в его комнате и в доме. Он долго не мог найти термометра и шприца, хоть и не собирался сейчас воспользоваться ни тем, ни другим.

– Шприц я оставил на газе, а термометр… Простудиться до такой степени, летом! Да на такое…

Кашель снова сотряс его.

Пошарив за спиной, он нащупал вилку электрогрелки и с первой попытки попал ею в штепсель. Но, увы, это не вызвало у него никакого другого желания, кроме как поскорее перевести сенсорный переключатель электроприбора на отметку три.

– Сам виноват,

– не унимался Сидамон, – и дальше будет хуже.

Зазвонил телефон.

– Алло. Это котельная?

– послышалось в трубке в ответ на его неохотное “алло”.

Он еще раз окинул взглядом комнату, и его вдруг охватило ничем не объяснимое веселье.

– Нет, это скорее прачечная, чем котельная!

– Мне не до шуток, – грубовато отозвался мужской голос.

– Мне тоже, – вздохнул Сидамон. – Послушайте, приятель, вы не могли бы уделить мне пару минут?

– Мне не до пустых разговоров! Ту – ту – ту,– оборвалась связь.

– Вот так всегда, и никому нет до тебя дела.

За плечами Сидамона было восемнадцать лет учебы и несколько лет рабочего стажа. В школе его ни разу не оставили на второй год учебы, и на работе он не получал никаких упреков и замечаний. Всюду и везде был почти примерным и в меру скромным. Времени сквозь и мимо него прошло порядком. Многие из окружающих, если даже не все, казались ему друзьями. Но он всех как-то упустил, доведя общение до “здравствуй и прощай” при редких случайных встречах.

– Вроде никого не обижал…и меня не обижали,– досадовал Сидамон, – наоборот, грудью друг за друга стояли, а сейчас разве что узнаешь о них запоздалые новости.

– Один погиб,– вздыхал он,– другой переехал, третий женился, четвертый…

– А вот ты так и остался, Сидамон, ни туда, ни сюда, одинокий в неодинокой среде, в этом холодном и мрачном каменном царстве.

– Слава богу, живы родители, сестра и брат…У них семьи, заботы.

Пора и тебе обзавестись семьей,– подключился внутренний голос.

– Я знаю,– согласился с ним Сидамон,– только это ты и твердишь все последние годы. Но где ты был, черт побери, раньше, когда распускал всех своих лучших подруг направо и налево, доверял их другим? Почему ты ни разу не остановил и не задал мне этот вопрос? Нет, ты ждал именно этого дня, чтобы попрекнуть меня в том, в чем я невиновен.

– Тамара, моя бедная Тамара, только сейчас до меня доходит всякий твой жест, поступок, направленный на то, чтоб меня осенило. Прости, Тамара, прости меня за слепоту. В тот вечер, усталая от неудачных попыток, растерянная, раздраженная, ты покинула меня. И вот сейчас я вижу то, чего не увидел тогда,– твою печальную улыбку прощания с последней надеждой. Я слышал, ты замужем и у тебя двое детей, что переехала жить в какой-то далекий город.

– В какой?

– Не знаю, я не интересовался.

– Почему?

– Поздно.

– Но ведь я тебя любила когда-то?

– Любила? Нет, скорей не успела полюбить.

– Ну, хорошо, что же тогда наша дружба?

– Не знаю, не терзай меня, Тамара, ведь уже все равно.

– Не поверю, чтоб ты не хотел хотя бы увидеть меня еще раз… когда-нибудь.

– Увы, сейчас во всяком случае – нет. Ну, а вообще, из любопытства, признаться честно…не знаю, нет. Теперь этого уже не нужно, Тамара.

– Любопытство в любви – плохая маска.

– Ты сошла с ума, – вскрикнул он, и кашель вновь охватил его своей мощной цепью.– Прости, ты ни при чем, виноват во всем я.

Жизнь преследовала меня всегда и всюду, и кажется, сейчас она меня догнала. И выпустит ли так просто из своего капкана? Да и для чего, чтобы вновь пуститься в погоню за мной. Нет, уж слишком я для нее ничтожен, а она, увы, куда выше меня по опыту и по знаниям. К тому же и убегать мне теперь уже некуда, да, признаться, и незачем.Всякое, Тамара, бывало. И женщины, и мужики по пьянке, и многому я уже научился. Забывать стал немало, даже сокровищницу свою – детство. Но тебя забыть, забыть твое лицо так и не смог, Тамара.

В тот теплый весенний вечер, укрываясь от проливного дождя, приникнув ко мне, ты что-то шептала, промокшая, вздрагивала от холода, говорила, говорила. Тебя имея рядом, я, нелепый, думал о чем-то другом, о том, что уже было открыто учеными, о сером опыте, предстоящем в химической лаборатории. Даром, конечно, ничего не пропало, теперь я знаю, какое из лекарств меньше повредит мне, но если это и так, я все равно навредил себе за свой век немало, Тамара, я потерял тебя. Не пробудил меня и наивный твой поцелуй в мою небритую и грубую щеку, когда я провожал тебя до дому. Что же ты тогда находила во мне, слепом, Тамара? Обликом ты, пожалуй, не была царицей Тамарой, но твоя душа… Увы, я тогда дальше внешности не заходил… Он предался забытью. Очнулся. Интересно, какая она теперь? Поднял с пола спидолу, включил её и, заскользил волноловом по разным диапазонам в поисках любимых мелодий, еще долго терзал себя воспоминаниями о недалеком прошлом.

– Испортили все передачи, – констатировал с неудовольствием.– О голова моя, – поскуливал, поднося к губам чашку с остывшим чаем.

Послышался звонок телефона.

Чуть позже печальный голос Майи.

– Почему ты не зашел сегодня к Арчилу? Ведь ты обещал.

– Не смог.

– У тебя хриплый голос,-встревожилась Майя,– ты что, нездоров?

– Нет, все в порядке.

– Не лги, пожалуйста.

– Ну, простыл малость.

– Температура есть?

– Ой, Боже мой, нету, нету.

– А почему ты кричишь на меня?

– Потому, что уже поздний час, я устал и хочу спать.

– Хочешь я приду сейчас к тебе?

– Нет, Майя, нет.

– Ты меня больше не любишь,– все более унывал голос Майи.

– Люблю, Майя, люблю, больше всех.

– Правда?

– Ну, конечно.

– Ну, тогда…

– Ну, тогда – будет завтра, договорились?– перебил Сидамон.

– Хорошо,– согласилась Майя,-завтра я позвоню тебе.

– Не надо, я сам тебе позвоню.

– У тебя там кто-то есть?

– Что за чушь, у меня никого нет, кроме тебя, и ты это прекрасно знаешь.

Сидамон почувствовал, что не лжет Майе и это его обрадовало.

– Я тебя очень люблю, но сейчас не могу повидаться с тебой, мне жутко хочется спать.

– Ну, хорошо,– радостно согласилась Майя,-тогда до завтра.

– Ага, до завтра.

– Целую.

– Я тоже.

Ту-ту-ту…

– Ох, уж эти женщины! С восхищением принимают от любого мужчины свое фирменное блюдо “люблю тебя” во всякое время суток и в любом виде, даже от тех, кого не любят. Им нравится, как лихо они поражают мужчин. И не задумываются над тем, что, получая это блюдо от любимых мужчин, оказываются побежденными сами.

– Ну, все, хватит, к черту! Теперь спать и только спать.

Его уже не мучил свет ночника и назойливые своевольные мысли. Он медленно погружался в мир сна. В обнимку с тикающим будильником он удалялся все дальше и дальше от себя по широкой ясной дороге, где-то там за горизонтом терявшей черты сновидения.

Во сне раздался звонок телефона, во сне же было произнесено “алло”.

– Алло, Сидамон, милый, здравствуй! Алло, ты меня слышишь?– раздался в трубке тревожный женский голос.

– Слышу,– равнодушно пробормотал Сидамон.

– Сидамон, ты меня слышишь? С тобой говорит Марина. Я звоню из аэропорта. Нас здесь остановили по транзиту. Наш рейс вылетает через час.

– Какая Марина?

– Одноклассница, вспомни!

– Не знаю я никакой Марины! И вообще перестаньте все волноваться, уже полночь.

Он бросил в раздражении трубку.

– Идиотка! Видите ли, она Марина, а я Сидамон. Ну и что теперь из того.

Он опять стал погружаться в дремоту, ему снился голос позвонившей ему некой Марины. И вдруг что-то всколыхнуло его, сжало сердце, властно нахлынули сомнения, голос показался знакомым и близким.

– Не может быть.

– Но с какой тогда стати она назвалась Мариной?

– И вообще никакая Марина со мной не училась.

– Но этот голос?

– Все равно, за час до аэропорта не добраться. И вообще какая-то чушь.

Он включил ночник, приподнялся на локтях, закашлялся.

– О моя голова, где ты? Все это ложь и провоцирование больного.

Он принял губами белую таблетку и запил ее остатком чая. Это помогло на секунды отвлечься от мыслей.

– Лекарство запивают простой водой,– мелькнуло в голове наставление.

– Знаю,– огрызнулся он на себя, выключая ночник.

– Все это бред, ночной жуткий бред. Проклятая голова, до утра она расколется на сто частей.

Он повернулся набок, подбил под головой подушку, пожелал себе по обычаю спокойной ночи и сладкого сна.

Через пару минут из подъезда Сидамона выходил высокий, худощавый человек в шляпе и в плаще, из-под воротника которого темнел шарф. Он взглянул на звездное небо и без труда отыскал луну.

– Сегодня новолуние,– подумал он,– говорят, как неделю встретишь, так ее и проведешь.

Подтянув воротник и опершись на палку в правой руке, человек медленно пошел вниз по невысоким пологим ступеням.

Его сухое покашливание все слабее и слабее нарушало ночную тишь.

1.09.1984

ВСЕ ПРОЙДЕТ

Лучше быть жертвой, чем палачом.

А.П.Чехов

– Нет, не могу больше, мочи нет нести этот груз. Я и прежде страдал от такого состояния, но не понимал, от чего оно происходит.

– А сейчас?

– Сейчас страдаю вдвойне. Оказывается, все, что происходит со мной, вокруг меня,– объективная реальность. Теперь я уяснил, что это так и должно быть.

– Все приносит и уносит время!

– Вот именно! Объективная реальность – она и наводит на меня грусть, печаль и тоску. Она же надвинула мне на душу столь тяжелый камень, что нести его с каждым разом все труднее.

– Не только ты в таком положении, Ник.

– Погоди, Саломка, не уходи. Немного поговорим.

– Мне надо идти.

– Ну, пожалуйста.

– От этого легче не будет.

– Словно земля уходит из-под ног. Сердце вздрагивает, как в самолете от резких перепадов, и тошнит, как после тяжкой тряски.

– Рановато тебе допускать такие чувства, Ник. Ты еще молодой. Все лучшее у тебя впереди, поверь мне.

– Как и худшее. Хм! Держу пари, ты меня обманываешь, так же, как в свое время обманывали и тебя.

Саломе закурила. Она сидела в пальто и готова была встать и уйти, как только ее отпустит Ник.

Впрочем, удерживал ее не только Ник. Ей давно надо было идти, а ноги не повиновались.

– До чего же мы, люди, привыкли друг другу врать,– продолжал Ник. – Даже в благих делах без врак порой не обходимся.

Саломе глубокими затяжками выкуривала “свою жизнь”, наполняя легкие ее “ароматом”. Теплый, белый, светлый дым ложился на душу холодом, болью, черным смогом и тревогой от еще вроде незнакомого, непонятного утомления.

– Займись делом, Ник,– посоветовала Саломе, потушив сигарету о стеклянную пепельницу, с такой тяжестью, вздохом и болью, что Нику стало еще мрачнее.

– Черт его знает,– подумал он,– прямо какое-то темное царство.

– Займись делом, и все пройдет,– повторила Саломе, приподнимаясь со стула. Нехотя, неторопливо направилась к двери, словно чувствовала и с трепетным интересом ждала от Ника чего-то смутно угадываемого и таинственного. Силилась незаметно вытянуть из него слова, которых он никогда ей не говорил, но которые ей виделись за его душой.

Сильная рука Ника остановила ее движение.

– Подожди, я никак не решусь, пойми.

Сердце Ника снова вздрогнуло и затрепетало.

– Ты о чем,-будто не догадываясь, осведомилась Саломе.

Они взглянули друг другу в лицо.

– Ты чего смотришь?

– Разве ты не тоже самое делаешь?

Ника вновь настигла печаль.

Частые и крупные поражения, случавшиеся в его жизни, приучили его примиряться не только со своей невезучестью, но и со своими страхами и опасениями, он даже начинал замечать в себе порою то радостное любопытство, которое испытывал, еще когда только ставил себя в положение побежденного, побитого, потерпевшего.

Он разжал руки и неторопливо вернулся к окну. Его подтолкнула туда не собственная нерешительность, а игра Саломе, которую она столь искусно вела. Большой жизненный опыт в таких ситуациях был, конечно, на ее стороне, и она этим пользовалась. В глубине души даже наслаждалась, бравировала таким своим превосходством.

Он же никак не мог разобраться – то ли она его не понимала, то ли понимала и душила свою жертву, доводила до последнего вдоха, пыталась приоткрыть наконец занавес между их отношениями, разрушить альтернативность, неопределенность, неконкретность, абстрактность и шуточность контактирования с еще одним представителем того пола, к которому относилась явно недружелюбно.

У Ника не было выхода, он должен был ей сказать, иначе несказанное могло разнести его изнутри.

– Я думал о тебе все время отсутствия,– решился он негромким голосом приступить.

Саломе перевела дыхание и сделала вид, что это для нее новость.

– Неужели ты не видишь, не чувствуешь ничего? – налетел на нее Ник в раздражении.

– А ты сам? Тоже ничего не чувствуешь и не понимаешь,– так же нервно отозвалась Саломе.

– Так в чем же дело?

– А в чем?

Пауза вновь разъединила их.

Ник отвернулся от ее взгляда, вперился в темные воды реки, протекавшей по самому центру города, и в незатопленные островки в ее русле.

– Я не могу больше так, – жалобно простонал Ник и, не в силах произнести более ничего, торопливо вышел из комнаты.

Долго молча стоял за дверью, пытался унять подступавшие к глазам слезы.

На душе было тяжко, но все же тепло. Он долго толком не мог понять – счастливые ли это минуты ненастья или ненастные мгновения счастья?

– Что это ты задумал, Ник? – строя выражение ни в чем не повинной и не понимающей, что между ними происходит, вышла вслед за ним Саломе.– Ведь я тебе и вправду в мамки гожусь,– проговорилась она, явно опережая события.-Право, ты и вправду сошел с ума! И как такое могло прийти тебе в голову.

Но кому на свете удавалось заглушить чувства, которые сейчас испытывал Ник, назидательным изумлением.

Попытка Саломе кончилась неудачей, Ник легко ее отпарировал.

– Все, Саломка, я приехал!

– Ты можешь погубить нашу дружбу и наши светлые и чистые чувства и отношения,– предостерегла его Саломе.

– Я не в силах снести то, что происходит со мной по твоей и не по твоей вине.

– О своих чувствах не говорят, запомни это. Их молча несут в себе,– со вздохом произнесла Саломе.– Но ты слишком молод и многого не понимаешь.

– Значит, все, что было с нами все это время, – фикция?

– А что было?

– Как? Ничего?

– Ничего.

Это был удар наповал. Все эти последние годы он отчетливо чувствовал, как их чувства тонко, нежно и незаметно ласкались и забавлялись друг другом.

И чувство этого чувства доставляло ему блаженство, испытываемое впервые. Он чувствовал и то, как эти чувства медленно и постепенно наполняли чашу его чувств до самых краев.

Никакое физическое или биологическое блаженство не могло и близко подойти или сравниться с этим блаженством. Он понимал, и что процесс наполнения чаши чувств далеко не бесконечен, что настанет когда-нибудь день или миг, когда эта чаша переполнится и произойдет то, чего он еще не мог предполагать, но что тогда его не волновало. События разворачивались с постепенным втягиванием в сферу чувственных отношений, и он отвечал себе тогда: ”Что будет – то будет”.

– Понятно, я противен тебе, и все казавшееся мне чувством ко мне было чем-то вроде жалости, но в таком случае прибереги ее для себя, она понадобится тебе на будущее,– произнес Ник наступательно, и словно камень упал у него с души.

Счет был явно не в его пользу, он проигрывал ей и тем самым выигрывал у нее. Ему всегда удавались партии проигрышные, он чувствовал в них себя, как рыба в воде, и это ему доставляло удовольствие.

– Я к тебе довольно хорошо отношусь, и очень ценю,– утвердительно произнесла Саломе.

– Весьма признателен и благодарен!

– Ты забываешься!

Ника словно облили холодной водой.

– Ладно, извини, сочти, что я не говорил ничего. В конце концов это представить куда легче, чем то, что ничего не было. “Все, что было со мной, было не со мной. Все, что было – то не было, но может быть, будет…”

– Мне надо идти, Ник! Уймись. Поверь, все пройдет,– вновь прибегла Саломе к большому жизненному опыту, который давал ей постоянное преимущество перед Ником.

– Конечно, если учесть, что проходит и жизнь.

Больше Ник ничего не слышал.

Не в силах долее отговариваться, Саломе исчезла за дверью. В тот день она ушла с работы на два часа раньше обычного. Рабочий день кончался в шесть вечера.

– Все логично,– подумал Ник,– практика и опыт моего прошлого повторяются.

– Не пытайся помочь себе, балбес, не то будет хуже. И вправду говорят умные люди – неси крест свой и веруй. И все-таки, что бы ни случилось, я не изменю своих чувств к тебе,– злорадствовал Ник,– буду относиться, как прежде, и все. И воспринимать тебя тоже буду так, как никто, никого, никогда.

В конце концов мои чувства к тебе принадлежат и мне самому. И последнее даже больше.

Сегодня я понял, что ты никогда не будешь моей. Мои чувства к тебе будут долгими, живыми дотоле, пока я буду жить, ибо не может иметь конца то, что не имело начала. Я благодарен судьбе за то, что она не дала мне твоей любви и тебя, да и не только тебя. Недодала еще очень многого, очень многим обделила, еще большим наградила. Благодарен от чистого сердца за все. А в обиде только за то, что дала мне – Жизнь.

Это было очередным, одним из многих бывших поражений Ника, и назревающим звеном будущих.

– Жить среди природы куда легче, чем среди людей,-думал он.

Люди могут ранить больней, чем природа. Телесные муки он считал куда более сносными, чем муки душевные.

Вспоминались ему слова, слышанные им однажды в ответ на свои жалобы: “Нет, не найдут покоя неугомонные души, всюду теснота. Все ищет совершенства, не подозревая, что совершенство – завершение, а завершение, возможно,– исход другого начала, но увы уже не земного”.

Так что, мучайся, Ник, пока жив, плати за жизнь муками. Мучайся сам, но не мучай других,-успокаивал Ника его внутренний голос.

– Не ищи для своей души покоя на этом свете, Ник.

– А я его и не ищу! Просто мне больно и свою рану я пытаюсь залечить.

– Ну, давай,– согласился его внутренний голос,– только помни, что, успокаивая, ты все больше будешь теребить и раздражать ее.

– Ну, так убей же, зачем тебе так меня мучить.

– Каждый сам себе лучший слуга!

– Понятно, ты пользуешься моей слабостью. Но, должно быть, придет время, когда я решусь и на это.

– Всему свое время!

– Кажется, мы пришли к чему-то общему и давай покончим сегодня на этом.

– Воля твоя!

Пурпурно красный закат завис над горизонтом, словно сопротивляясь времени, тянувшем его за собой в бездну круговорота и движений.

– Плохо, когда в человеке нет веры, но хуже, когда это неверие в себя превращается в уверенность вечной своей побежденности,– думал Ник,– жизнь-насилие, и злорадство, и живодерство.

Один другого, другой третьего, и пошло. Я не прав, возможно. Но кто меня опровергнет? А если и опровергнет, то не поймет. А кто не поймет меня, тот не поймет в жизни ровным счетом ничего или почти ничего.

Что такое жизнь? Испытание, наказание или награда?