Текст книги "Тайна Ребекки"
Автор книги: Салли Боумен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)
12
По дороге к дому полковника я пришел к еще одному важному выводу: что мне необходимо освободиться от рабской привязанности к фактам. Слишком много времени я провел в библиотеках, работая с документами, слишком привык к дисциплине мысли. Теперь навыки и приемы академической работы сковывали меня, словно я писал главу очередного своего исторического исследования. Но такой метод не всегда годится. Он неплох, когда ты пишешь о давно – лет четыреста тому назад – умерших людях, но, когда ты всматриваешься в события недавнего прошлого, когда имеются живые свидетели… в обращении с ними требуются другие приемы. Мне совершенно ясно, как читать документы, но как читать в душах людей – в этом я преуспел значительно меньше.
Но за последнее время я многому научился: знаю, как должен выглядеть и как надо слушать. Очень часто имеет значение не то, что мне говорят, а каким образом это делается, в чем именно проявляется несказанное.
Приступы пессимизма, наверное, были бы реже, если бы у меня было с кем поговорить по душам, с кем бы я мог посидеть за рюмкой в конце дня. Если бы здесь вдруг оказались мои кембриджские друзья, если бы Мэй еще была жива, я бы не ходил с таким подавленным и унылым настроением, какое иной раз нападало на меня. Но в Керрите я никому не мог довериться, и поэтому меня охватывало чувство одиночества.
Это не одно и то же – оставаться одному или оставаться в одиночестве. В приютах я очень быстро научился ценить возможность уединиться, остаться наедине с собой. Если ты целый день проводишь среди таких же, как ты, подростков, если любое действие ты совершаешь вместе с другими, на глазах у них, если ты ложишься спать и слышишь колкости, которые отпускают в твой адрес, и просыпаешься от того, что кто-то дразнит тебя, то возможность побыть одному очень скоро начинаешь воспринимать как величайший подарок. И таковой она осталась для меня навсегда.
Между желанием обрести уединение и чувством одиночества – огромная дистанция, как я выяснил на своем примере. Но теперь-то я не ребенок, слава богу, и не тот замкнутый, подозрительный молодой человек, который впервые появился в Кинге. Сейчас я нуждался в друзьях и даже способен был признаться в том самому себе. Я настолько продвинулся вперед, как считает Ник, что стал нормальным человеком, хотя осталось еще несколько «непроветренных комнат», добавлял он. «Ты уже почти научился говорить с людьми, как с людьми, а не роботами – это уже громадный скачок. И вскоре сможешь окончательно «развить эмоциональные мускулы», шутливо уверял он меня.
«И, быть может, мне удастся развить их скорее благодаря полковнику Джулиану, – подумал я, приблизившись к его дому, – если стану с ним более открытым. Хотя это и трудно, надо будет попробовать уже сегодня». Я полюбил старика и с нетерпением ждал встречи. Он пообещал открыть все коробки и ящики, чтобы отыскать письма, которые собирался показать мне. Трудно сказать, содержал ли «архив», как он называл его, что-то полезное, или там накопился бессмысленный хлам. Мне достаточно было бы только пробежать по его подборке одним глазом, чтобы понять, есть ли в них жемчужное зерно. В особенности я надеялся извлечь что-то в том случае, если он отыщет затерявшиеся куда-то папки, где лежали записки Ребекки и письма Максима.
Даже после того, как мы заключили договор и я считался его помощником, он не мог позволить мне рыться в его бумагах. И прежде чем показать мне очередную «драгоценность», он непременно сначала должен рассмотреть это сам. Но он уже больше доверяет мне, и сегодня будет сделан первый шаг дальше. При мысли об этом мое настроение заметно улучшилось. Но это длилось недолго.
Меня встретила Элли и, проводив на кухню, сообщила, что отец с утра оделся, хотел разобрать бумаги и коробки, но вскоре впал в раздраженное состояние, она уложила его в постель, и полковник заснул. Наверное, мне не удалось скрыть своего разочарования. Умевшая все подмечать Элли тотчас угадала мои чувства и тоже расстроилась, но сумела не подать виду.
– Не огорчайтесь, – попросила она с улыбкой, – отец очень хотел повидать вас, но, если вы поговорите со мной пять минут, это будет не такой уж большой потерей времени. Я приготовлю кофе, и мы попьем его в саду – сегодня такой чудесный день. Пожалуйста, не торопитесь так. У нас не было возможности поговорить наедине с того дня, как мы вернулись из Мэндерли.
Элли приготовила кофе, а я взял чашки, на которые она указала, и поставил их на поднос. У них была очень уютная кухня. Возникало впечатление, что в ней ничего не менялось годами. Наверное, с самого детства Элли. И я даже мог явственно представить, как она сидела за столом вместе с братом и старшей сестрой. Все, что касается семейных отношений, глубоко задевает меня.
На столе лежала сложенная воскресная газета и книга, которую Элли, очевидно, читала перед моим приходом. Мне захотелось посмотреть, что она читает, но для того, чтобы увидеть заглавие, надо было отодвинуть газету. И я дождался момента, когда она повернется ко мне спиной. Не знаю, что я ожидал увидеть: какое-нибудь дамское чтиво – любовный роман или Джейн Остен, которую ей могла вручить тетя Роза, или же Шарлотту Бронте. Но это оказался роман Камю «Чужой». Я быстро подвинул газету на место.
Мы вышли в сад, прошли мимо араукарии, спустились к террасе и прошли в ее дальний конец. Звонили колокола, призывавшие на службу. Из-за легкого ветерка, дувшего с моря, яхты, стоявшие на якоре, ритмично покачивались, словно исполняли какой-то своеобразный танец. Вид гавани оставлял впечатление покоя и радости. Время и пространство вдруг расширились, и все, что мне помнилось, вместилось сюда, включая и удаленный отсюда домик Мэй и Эдвина. И я полюбил Керрит всей душой, потому что он связался по ассоциации с первым истинным ощущением свободы и счастья в моем детстве.
Элли, как кошечка, наслаждавшаяся солнцем, села на невысокую каменную стену, подобрала под себя ноги и тоже стала смотреть на воду. И я никак не мог решить, то ли она настолько изменилась за тот месяц, что я впервые увидел ее, то ли я взглянул на нее другими глазами.
Какое-то время я, глядя на нее, видел только дочь полковника Джулиана, и ничего более. Прошло немало времени, прежде чем я заметил, какая она привлекательная девушка, хотя в ее облике было что-то мальчишеское. Наверное, то, что была тоненькая, как подросток. А сегодня она еще и подобрала вверх мягкие каштановые волосы, так что лицо оставалось открытым. На ней были блузка с короткими рукавами и узкие брюки, туфли она сбросила, и я мог видеть ее ступни – маленькие и узкие. Свет слепил ей глаза, и она надела солнцезащитные очки. И тотчас ее лицо опять изменилось. Оказывается, для меня очень много значит, вижу я выражение ее глаз или нет. У нее чудесные светло-карие глаза. Очень искренние… А сейчас она спрятала их за дымчатыми стеклами, и я сразу смешался, потому что не понимал, как разговаривать с нею.
Элли снова со свойственной ей проницательностью угадала мое состояние и, чтобы облегчить мне положение, сама взяла инициативу в свои руки, начала рассказывать, насколько лучше стало отцу. А я задумался о том, как мало знаю про нее. Сестры Бриггс рассказывали мне, что в детстве Элли была умной девочкой, и все считали, что она пошла в тетю Розу. Элли заняла первое место в Гиртон-колледже и поехала изучать литературу в Кембридж. Но ее мать заболела, и Элли была вынуждена прервать свое образование и начала ухаживать за ней. А теперь ухаживает за отцом. И я не мог понять, жалеет ли она о том, что посвятила свою жизнь другим. Мне показалось, что нет. В ее характере не чувствовалось оттенка горечи и сожаления о своей судьбе. Она была щедрой, умной, преданной и заботливой. И ее тонкие замечания в первое время поражали меня. Воспринимал бы я ее иначе, если бы она закончила Кембридж и получила докторскую степень? Я понял, что да, и устыдился собственных мыслей. Теперь я знал ее лучше и понимал, что долго недооценивал.
– Мне бы хотелось вам сказать насчет моего отца, – начала Элли после короткой заминки. – Нет-нет, не по поводу его здоровья. Мне бы хотелось, чтобы вы не осуждали его.
Я удивился: если бы Элли знала меня лучше, она бы поняла, что я никогда и никого не осуждаю.
– А почему вам кажется, что я могу его осуждать?
– Можете. Многие из тех, кто приходил сюда, только тем и занимались. И журналисты в том числе, что чрезвычайно огорчало отца. Он научился мириться с этим, но вы ему нравитесь, это делает его уязвимым. Как вы уже могли бы, наверное, заметить, он очень гордый и никогда не оправдывал себя. Поэтому я и хочу заранее защитить его.
– Элли, вам не придется…
– Мне хочется, чтобы вы поняли. Многие обвиняют отца за то, что он не стал добиваться правды, что он многое утаил. Вам это, наверное, уже успели сказать. Да и статьи в газетах вы читали, как и дурацкие книги. Там написано, что расследование не довели до конца. Но все, что болтают и что написано, такая чепуха! Некоторые пытаются уверить остальных, что свидетельство о болезни Ребекки – подложное и что это дело рук моего отца. Так вот, это неправда. Только благодаря отцу удалось отыскать врача, к которому обращалась Ребекка. Ее болезнь оказалась неизлечимой. Надеюсь, в этом вы не сомневаетесь. Доктор Бейкер написал письменное заключение, и я его видела.
– Ни на секунду не сомневался в этом, Элли. – Я замолчал, выбирая подходящие слова. Она готова была защищать отца до последнего, и я ступил на зыбкую почву. Полковник сам обвинял себя в том, что не был безупречен. Имею ли я право указать Элли на это? И решил, что могу. – Я часто спрашивал у полковника Джулиана, – нерешительно начал я, – ведь очень многое в этой истории осталось невыясненным. Что он сейчас думает? Кого винит в глубине души?
Она посмотрела на меня взглядом, выражения которого из-за темных очков я не смог разобрать. Быстро опустив ноги, Элли достала пачку сигарет из кармана. До сих пор я никогда не видел ее курящей, но в отсутствие отца я вряд ли перебросился с ней за все это время парой фраз.
– В глубине души? – спросила она, закуривая, и снова посмотрела на меня. – В душах людей трудно что-либо прочесть. Но он знает. Он, вне всякого сомнения, знает. Не с самого начала – какое-то время отец пребывал в уверенности, – как и все остальные, – что произошел несчастный случай. У него не возникло никаких подозрений, когда нашли тело какой-то утопленницы и Максим опознал в ней Ребекку. Он очень – опять же, как и все, – сочувствовал Максиму.
Элли выпустила дым.
– Только позже, когда Максим вернулся из-за границы с женой… Это вызвало скандал. Мама была в шоке. И сестры Бриггс тоже. Многие местные жители были потрясены, я думаю. Видите ли, они все считали, что Максим обожал жену. Но ее тело еще не успело остыть в могиле – как повторяла Элинор, – а он уже вернулся из Франции с девочкой-невестой. Как в «Гамлете» – вы понимаете, что я имею в виду?
– Что мать Гамлета «еще не успела износить башмаков» после смерти мужа?
– Вот именно. Отец пытался найти оправдание для Максима. Хотя знаю, что он тоже был потрясен, потому что принадлежит к людям другого поколения. Для него очень много значат условности. Но из чувства преданности Максиму он обрывал всякого, кто пытался осудить его друга… Сомнения зародились в отце – я могу это точно сказать, – когда нашли яхту Ребекки. Ее причалили, после того как подняли со дна, неподалеку от мастерской Джеймса Табба. Приливная вода всегда приносит туда много мусора и грязи, поэтому никто не пользуется этой бухточкой. С тех пор туда вообще никто не входил. Вы знали об этом?
– Нет, упустил.
– Они искали тихое и уединенное место. – Элли снова посмотрела на воду. Тонкая струйка дыма от сигареты тянулась немного в сторону. – Отец присутствовал при этом как судья. Там были Максим, врач – доктор Филиппс, инспектор полиции и Табб, как мастер, который занимался ремонтом яхты. Все по закону. Поскольку все считали, что тело Ребекки уже найдено, никто не имел представления, кто окажется в каюте: мужчина или женщина. Когда тело вынесли на берег, Максим подошел для опознания, и тут все увидели два кольца, которые никогда не снимала Ребекка. Отец не рассказывал об этом долгие годы, но я знаю, что именно в этот момент – быть может, увидел какое-то выражение в глазах Максима – он начал испытывать сомнения в его невиновности. После допроса он ходил как потерянный.
– Потому что Табб доказывал, что яхта не разбилась о рифы, а ее нарочно продырявили?
– Очевидно, – ответила Элли сдержанно. – Следователь – полный дурак – превратил допрос в какой-то фарс, но дело не только в этом. Просто в воздухе постоянно витало что-то неосязаемое и неощутимое. Отец вам когда-нибудь рассказывал про похороны Ребекки?
Я покачал головой. Это была запретная тема для полковника, как я понимал.
– Отец чуть не поссорился с Максимом из-за того, – продолжила Элли, – что тот настаивал на погребении жены в фамильном склепе. А отец знал, что Ребекка этого не хотела. Но Максим ничего не желал слушать и настоял на том, чтобы похоронная церемония состоялась сразу после допроса…
– А как насчет другой женщины, чье тело Максим опознал ошибочно? Она все еще похоронена там?
– Нет, ее гроб вынули из усыпальницы де Уинтеров. Наверное, пока шел допрос. Видимо, Фрэнк Кроули всем распоряжался, как обычно. Я знаю, что это совершилось в присутствии полисмена. Ее вынесли как можно быстрее, чтобы никто не видел, в особенности журналисты, которые столпились в полицейском участке. Но что произошло потом – мне неизвестно. Никого не интересовала эта бедная женщина. – Элли стряхнула пепел.
Я тоже замолчал, и тогда она, отвернувшись, принялась смотреть на воду под нами.
– Почему все это проводилось почти тайно – мне понятно. Вы читали отчеты журналистов о происшествии. Мой отец тоже не выносил такого рода публичности. На голову Максима посыпались проклятия. Но вообще-то и я не понимаю, почему похороны Ребекки выглядели так убого и проводились столь поспешно. Она была женой Максима. В здешних местах много людей, которые любили Ребекку, восхищались ею, а ее похоронили, как нищенку, чуть ли не как преступницу.
– И это вызвало много толков, – подтвердил я.
– Это вызвало обиду, – резко ответила Элли. – Никто в Керрите не знал, что похороны состоялись, мы узнали об этом только после возвращения отца. Мне запомнилась эта ночь: мать была расстроена и моя сестра Лили тоже. Лили преклонялась перед Ребеккой и специально приехала из Лондона, чтобы присутствовать на ее похоронах, но они не состоялись вообще. Потому что называть похоронами торопливое, вороватое погребение нельзя. Отец вернулся с пепельно-белым лицом. Таким я его ни разу не видела. Он даже не мог разговаривать с нами. Ушел в кабинет и закрыл за собой дверь.
И я уверена, что именно в ту ночь отец поверил, что Максим виновен в смерти жены. Но он никогда не обсуждал это ни со мной, ни с кем бы то ни было. Он словно бы запер в кладовую свои воспоминания. Не сомневаюсь, что вы уже успели заметить, как он умеет отмалчиваться, когда не хочет касаться каких-то тем. – Элли повернула голову в мою сторону. – И надеюсь, что вы простите его. Он глубоко любил Ребекку. И как человек старомодный, готов даже горы сдвинуть, только бы защитить ее посмертный образ. Тем более что она сама не может ничего сказать в свое оправдание.
В голосе Элли я услышал мольбу и был тронут до глубины души.
– Здесь не может быть и речи о прощении, – ответил я. – Мне понятны чувства вашего отца, и я отношусь к ним с уважением. Не могу не признаться, что порой меня очень сердили его попытки уйти от вопросов, но вы видите сами, как все изменилось…
Сохраняя выбранный ею сдержанный тон, Элли перебила меня:
– Как я вижу, вы по достоинству оценили, насколько уклончивым умеет быть мой отец. Но и вы сами весьма преуспели в этом деле. Так что вам проще найти общий язык. Еще кофе?
Она придвинула к себе мою чашку, улыбнулась и, не дожидаясь моего ответа, наполнила ее. И пока она, опустив глаза, смотрела на кофейник, у меня возникло ощущение, что Элли расстроена, потому что я дал не тот ответ на ее вопрос, которого она ждала. Видимо, надеялась на большую искренность с моей стороны. Я должен был ответить откровенностью на откровенность – ведь она изложила мне во всех подробностях то, чего я не мог добиться от полковника.
– Примерно через час или чуть позже, после того как отец вернулся с похорон, его снова пригласили в Мэндерли. И там, но я не уверена в этом, он провел очную ставку: Максима, его второй жены, вездесущего Фрэнка Кроули и пьяного Джека. Фейвел обрушил на присутствующих разорвавшуюся, как бомба, новость. Во-первых, предъявил записку Ребекки, которую не показал на допросе в участке. Эту записку Ребекка оставила портье незадолго до своего отъезда из Лондона. А во-вторых, Джек без стыда и зазрения совести объявил, что он был любовником Ребекки, что она собиралась бросить мужа и уехать с ним и непременно сделала бы это, если бы не умерла.
Я с недоверием воззрился на Элли:
– Что вы говорите?
– Именно так он и заявил. Отец заговорил об этом только после сердечного приступа и после того, как появились вы. Сейчас он о многом говорит более определенно и открыто.
– Мне не совсем понятно: зачем пригласили вашего отца? Разве Максиму хотелось иметь лишнего свидетеля при такой сцене?
Элли бросила в мою сторону быстрый взгляд, который я мог счесть одобрительным, и пожала плечами.
– Я согласна с вами, но что ему оставалось делать? Фейвел заявился в Мэндерли с этой запиской не для того, чтобы оплакивать Ребекку, а чтобы начать вымогать деньги – он это умел делать. Вы сами убедитесь, когда встретитесь с ним. Эта записка – последняя, сделанная рукой Ребекки. И, конечно, эта записка вызывала новые вопросы, поскольку в ней Ребекка просила Фейвела приехать в домик на берегу этим вечером, потому что ей необходимо поговорить с ним… Но если ты собираешься выйти на яхте в море и покончить жизнь самоубийством, то зачем приглашать человека к себе?
– И Фейвел приехал к ней, как она просила?
– Очевидно, нет. Не знаю почему. Но содержание этой записки ставило под сомнение решение, вынесенное следствием. Фейвел надеялся получить в обмен на записку деньги. Ему казалось, что Максим заинтересован в том, чтобы решение не пересматривалось и чтобы дальнейшее расследование не проводилось. Тут он ошибся, как мне кажется. Максим обозвал его лжецом. И вызвал моего отца – не столько как друга, но как официальное лицо. Фейвелу предложили показать записку и изложить свои обвинения.
– Ваш отец видел эту записку собственными глазами? – уточнил я.
– Конечно. Фейвел рвал и метал, доказывая, что у него была любовная связь с Ребеккой. И обвинял Максима в убийстве жены. Утверждал, что тот ревновал Ребекку. – Она помолчала. – Представляю, как это было отвратительно. Мой отец не мог поверить, что Максим позволит этому негодяю бросать такие чудовищные обвинения. Но затем появилась миссис Дэнверс и тоже стала утверждать, что Ребекка изменяла мужу. Можете себе представить, что пережил мой отец? Вызвали прислугу, и пришлось всем им задавать вопросы относительно неверности покойной. Как ни омерзительно все это выглядело, но отец пришел к выводу, что необходимо провести дополнительное расследование. И решил, что должен проследить все передвижения Ребекки в последние дни ее жизни. Если выяснится, что Ребекка делала в Лондоне, то они смогут понять, почему она так настойчиво просила Фейвела, не откладывая, приехать в Мэндерли. У миссис Дэнверс оказался еженедельник Ребекки.
– У миссис Дэнверс? – удивился я. – Но с какой стати домоправительница хранила у себя еженедельник Ребекки?
– Не знаю, никогда не задумывалась над этим, – нахмурилась Элли. – Это было что-то вроде записной книжки, где указывались намеченные встречи. А миссис Дэнверс хранила все вещи Ребекки после ее смерти, убирала ее комнату, проветривала и снова вешала в шкаф ее одежду. Она все оставила, как было. Беатрис, насколько мне помнится, рассказывала об этом моей матери. Но, в сущности, в том не было ничего странного, миссис Дэнверс преклонялась перед Ребеккой, как перед божеством, и, насколько мне помнится, знала ее с детства. Уверена, что отец успел вам рассказать о том.
– Как-то упоминал, – кивнул я. – Но все же еженедельник, ее личные записи – это уже чересчур. Впрочем, это неважно. Продолжайте, Элли.
– И, просмотрев расписание на этот день, они обнаружили запись на прием к доктору. Отец настоял на том, чтобы поговорили с врачом… Это был врач-гинеколог…
История, которую я до сих пор слышал только из десятых рук, наконец-то предстала передо мной в своем первозданном виде. И я обнаружил то, чего не замечал прежде: что телескоп был перевернут. И надо смотреть с другого конца: проследить их последовательность! Сначала обнаружено тело, а затем открывается, что она назначала встречу у гинеколога.
– Ребекка и Максим прожили вместе пять лет, – продолжала Элли, – но детей у них не было. Отсутствие наследника вызывало толки у местных жителей. Так что, когда отец обнаружил запись на прием к врачу – и не местному специалисту, а лондонскому, – представляете, что он подумал в первую очередь?
– Что Ребекка ждала ребенка?
– Да. Тогда прежнее расследование выглядело бы полной нелепостью. И поскольку выяснилось, что яхта не перевернулась, а была затоплена, оставалось одно: ее убили. И по дороге в Лондон, думаю, мой отец не мог избавиться от зрелища Максима, висящего в петле. – Она помолчала. – Но это еще не все… Вы ведь понимаете, возникали подозрения о причастности…
– Понимаю.
Я поднялся, прошелся до конца площадки и посмотрел на стоявшие на якоре яхты. По дороге в Лондон полковник Джулиан думал о том, что на Максима сейчас может лечь обвинение не только в убийстве жены, но и в убийстве ребенка. Одним словом, не мог ли он убить ее, узнав, что она беременна? Кошмарное подозрение, но оно само просилось на ум. И где тогда это произошло? На берегу? Нет. И не на яхте. Скорее всего, в домике, где я сегодня побывал. Я пришел к этому выводу каким-то неизъяснимым образом.
Эта сцена вдруг словно всплыла в моей памяти, словно я сам был ей свидетелем. И мое отношение к Максиму тотчас изменилось. Я попытался убедить себя в том, что у меня нет никаких доказательств и что это чистой воды вымысел. Но картина продолжала стоять у меня перед глазами.
Знала ли Ребекка, чем она больна, и догадывалась ли о серьезности своего состояния? Или новость обрушилась на нее внезапно?
– Ту ночь отец провел в Лондоне, – продолжала Элли, и я понял, что почти не слышал ее последних слов. – Он выглядел опустошенным и потерянным. Целый день пытался собраться с мыслями и отправился к Розе. Мне кажется, ему хотелось поговорить с сестрой обо всем случившемся.
Темные очки повернулись в мою сторону.
– У Розы в Лондоне был дом. И до сих пор остался. Она сейчас там, работает над очередной книгой. По воскресеньям у нее нет лекций в Кембридже. Отец говорил вам?
Мне с огромным трудом удалось заставить себя вернуться к реальности.
– Нет. Почему-то полковнику не хотелось, чтобы я встречался с Розой. Он уверял меня, что она ведет очень замкнутый образ жизни, чуть ли не монашеский. Но я представляю, что такое академическая научная работа, и про вашу тетю многие знают. Она известная личность. – Я замолчал.
– Ах да, – подхватила Элли прежним суховатым тоном, – вы ведь тоже учились в Кембридже. Как я могла позабыть?
Я не сомневался, что она ни на секунду не забывала об этом. И злился на себя, что допустил такую промашку. Мне не хотелось распространяться насчет моего прошлого в Кембридже и тем более настоящего. Пришлось перевести разговор на другие темы, мы снова заговорили о том, в каком положении оказался отец и как ему пришлось принять решение: поставить точку в расследовании.
– Если бы расследование проводилось в Шотландии, то и следователь, и судья имели бы возможность прийти к заключению: «Нет доказательств», но этот пункт отсутствует в английском законодательстве.
– Правда? Неужели шотландские законы так сильно отличаются от английских? – удивилась Элли. – Как бы мне хотелось узнать Шотландию получше – я никогда не бывала там. Как и мой отец. Так что мы совершенные невежды относительно ее обычаев. И до тех пор, пока я не посмотрела на карту, я не понимала разницы между Пертом и Пиблом.
Она говорила с невинным видом. Пыталась поймать на удочку или просто поддразнивала меня? И тогда, и сейчас я не могу ответить на это со всей определенностью.
Я посмотрел на часы: пунктуальный мистер Грей не имел права опаздывать на ленч сестер Бриггс.
Мы вернулись в дом, и я вдруг понял, что мне не хочется уходить. Мне так не хотелось пить чай в обществе престарелых дам, хотя они мне и нравились. Сколько людей мне пришлось опросить за это время – и все они были по крайней мере вдвое, а то и втрое старше меня. И я начал забывать, каково это – говорить с человеком твоего поколения. А еще я понял, что мне следовало бы поговорить с Элли обо всем значительно раньше. Вот кого мне следовало расспросить про Ребекку. Элли была очень внимательна и наблюдательна, и за время разговора с ней мне не приходилось проделывать нудную работу – счищать с правды шелуху домыслов и предубежденности.
– Сколько лет вам исполнилось, когда вы вернулись в этот дом? – спросил я, когда мы огибали его с другой стороны по дорожке, что вела к воротам.
– В шесть лет я впервые оказалась в Англии. – Элли сорвала травинку и начала растирать ее между пальцев. – Я росла сначала в Малайе, затем в Сингапуре… – Она искоса посмотрела на меня. – Но это вряд ли вам интересно. Так что, возвращаясь к вашему вопросу, скажу, что мне исполнилось шесть лет, когда я впервые увидела Ребекку. Она умерла, когда мне было одиннадцать. Не смею утверждать, что я хорошо знала ее, но я привыкла наблюдать за ней все это время. Она приходила сюда, и мы часто бывали в Мэндерли на всех этих многочисленных приемах. Чаще всего я приходила, когда устраивались празднества в саду. А остальные, на которые приглашались только взрослые, мне со всеми подробностями описывала мама. Множество людей прибывало из Лондона – большинство из них представители богемы. Маму такие многолюдные сборища пугали, она была человеком стеснительным, не умела себя вести с ними, но это не имеет отношения к делу. Главное, что я видела Ребекку довольно часто. А я была наблюдательной девочкой. И не сводила с нее глаз. Она завораживала меня.
– Почему?
– Во-первых, потому, что она была красавица. Все говорят об этом, я знаю, что она поражала людей красотой, умом и обаянием. Но все это пустые слова. Понять, что стоит за ними, трудно. Благодаря им возникает впечатление легковесности. Телесная красота и светское поведение – нет, это далеко не все. – Элли сделала нетерпеливый жест. – Словно Ребекка не думала больше ни о чем другом, как о развлечениях и вечеринках. Но это ошибочное впечатление. Насколько я помню, наиболее счастливой она была, когда оказывалась на яхте или бродила по лесу со своими собаками. И что еще более необычно – в полном одиночестве. Я помню ее именно одну. – Элли помолчала. – Но я никого не видела красивее ни до, ни после. Забыть ее глаза просто невозможно. Она буквально околдовывала людей, очаровывала и захватывала в плен. Я была тогда еще девочкой, но сейчас могу представить, какое впечатление она производила на мужчин. Они смотрели и смотрели – и Ребекка ничего не могла с этим поделать. Мне кажется, что они даже не слушали, что она говорит. Это сердило ее. И вызывало скуку.
– Ей не нравилось, что ею восхищались? – усомнился я. – Большинство женщин только и мечтают об этом.
– Правда? – За темными стеклами я не видел выражения ее глаз. – В таком случае должна сказать, что Ребекка не походила на остальных женщин, – проговорила Элли таким тоном, словно делала мне выговор.
Я немного растерялся. Как я уже успел заметить, Элли умела вводить людей в смущение.
– Что вы хотите этим сказать? – решился уточнить я.
– Я хотела сказать, что ее красота могла ослепить любого. Сначала я видела только ее обаяние. – Элли нахмурилась. – Я тоже была очарована ею. И пыталась понять почему еще и из-за того, что мой отец бесконечно восхищался Ребеккой. Из детского упрямства я не хотела поддаваться ее чарам, но не смогла устоять. У нее была необычная манера говорить.
Люди обычно не говорят того, что у них на уме, а Ребекка не умела ничего таить. И говорила, что думает, не заботясь о том, какое это производит впечатление. С другой стороны, она не была безразличной к тому, что говорится, к теме разговора. Она умела шутить, была остроумной – и достаточно жесткой, если имела дело с притворщиками. И еще мне казалось, что она была печальной. Это состояние нельзя путать со словом «несчастной». Это разные вещи, ведь так?
– Это не одно и то же, – подтвердил я. – Печаль – более продолжительное состояние, более протяженное во времени. А несчастье – временное.
Элли не отозвалась на мою фразу, но мне показалось, что она оценила сказанное. Мы помолчали. Легкий бриз поднял пыль на дороге.
– А вы догадывались, что ее печалило? – спросил я и тут же пожалел о заданном вопросе. Наверное, мне не стоило так настойчиво расспрашивать про Ребекку. Но это произошло потому, что я привык относиться к разговору с людьми исключительно с точки зрения сбора сведений. Иной раз у них это вызывало негодование или возмущение. У меня создалось впечатление, что я упустил какую-то благоприятную возможность при разговоре с Элли.
– Нет. – Девушка посмотрела на часы. – Я ведь говорила, что была еще маленькой девочкой. Лили знала ее намного лучше, чем я. Но Лили жила в Лондоне, она там училась, мечтала стать художником, хотя мне кажется, что самое главное заключалось в том, что ей просто хотелось уехать из Керрита. Там были гольф-клубы, теннисные площадки, парусные гонки. Она искала повод, чтобы вырваться отсюда. Лили снимала комнату в Челси, на Тайт-стрит, возле реки, недалеко от лондонской квартиры Ребекки. У них даже имелись общие друзья – художники, писатели, актеры. Но Лили уже нет на свете…
Мы снова замолчали, а у меня как раз появилось множество вопросов, которые хотелось задать Элли. И далеко не все из них имели отношение к теме моих изысканий.
– Еще один вопрос, перед тем как я уйду. Показал ли вам отец ту тетрадь, которую ему прислали?
– «История Ребекки»? Да, показал. – Элли закрыла ворота и заперла их. Ее тон изменился, и она быстро проговорила: – Прошу прощения, но мне уже пора возвращаться домой.
