Текст книги "Зеленые глаза Баст"

Автор книги: Сакс Ромер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Голова моя разрывалась от жутких сомнений и нерешительности. Я не знал, что нам следует делать, а Гаттон, как дикий зверь в клетке, метался по комнате.

– Набейте-ка трубку, – устало предложил я наконец. – От нашего следующего шага зависит многое. Любая ошибка может оказаться роковой.

Гаттон довольно свирепо взглянул на меня, затем уселся в кресло, из которого встал чуть раньше. Я подтолкнул к нему табакерку, и он потянулся за ней, но тут раздался звонок. Я услышал, что Коутс открыл входную дверь и, недоумевая, кто мог прийти в столь поздний час, вопросительно посмотрел на инспектора.

В дверь кабинета постучали.

– Войдите, – крикнул я.

Коутс неловко застыл на пороге.

– Доктор Дамар Гриф! – объявил он.

Не меняясь в лице, он посторонился, и пока мы с Гат-тоном в полнейшем изумлении медленно поднимались с мест, высокий, тощий евразиец шагнул внутрь и остановился, нависнув над здоровяком Коутсом!

Его ястребиные глаза лихорадочно горели, а лицо было измученным и осунувшимся. Я смотрел на него с удивленным испугом, а он, казалось, едва держался на ногах. Мы с Гаттоном наконец встали; Гриф, пошатываясь, уцепился за угол книжного шкафа, но тут же выпрямился и величественно поклонился нам, и я сразу вспомнил, что почувствовал, когда очутился в странной библиотеке Белл-Хауса.

– Джентльмены, – начал он, и его резкий голос был не громче шепота, – пожалуйста, сядьте. Я не задержу вас надолго.

Глава 25. ЗАЯВЛЕНИЕ ДАМАРА ГРИФА, ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ

Евразиец зашатался и едва не упал. Гаттон тут же вскочил на ноги и успел подвинуть доктору Дамару Грифу кресло, которое только что занимал сам. Тот благодарно кивнул и беспомощно опустился на сиденье, держась за оба подлокотника.

Я никак не мог найти в себе силы заговорить.

– Доктор Дамар Гриф, – начал инспектор, пристально глядя на человека, осевшего в кресле, – я арестую вас по обвинению в убийстве. Предупреждаю, все, что вы сейчас скажете, будет использовано против вас.

Гриф с недюжинным усилием распрямил костлявое тело, не отрывая ястребиного взора от инспектора Гаттона. Когда он заговорил, его резкий голос обрел мощь, а манера – царственность:

– Инспектор уголовной полиции Гаттон, вы не совершаете ничего такого, что не входило бы в ваши обязанности. Мне, в моем болезненном состоянии, стоило огромных трудов прийти сюда. Следовательно, вам не надо опасаться, что я попытаюсь сбежать. Я явился к вам с определенной целью. Я намерен осуществить задуманное, после чего, – он пожал широкими плечами, – буду в вашем полном распоряжении.

– Хорошо, – только и сказал Гаттон, но я отметил, что лицо его вспыхнуло от сдерживаемого волнения.

Он многозначительно посмотрел на меня и направился в переднюю.

– Сиденгам 1448, – сказал он телефонистке[28]28
  Сиденгам (Сиднем) – одно из южных предместий Лондона.


[Закрыть].

Дамар Гриф закрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Затем я услышал:

– Алло! Это инспектор Гаттон из Управления уголовных расследований Скотланд-Ярда. Я в Уиллоу-Коттедже на Колледж-роуд. Пришлите двух полицейских и автомобиль забрать арестованного… Верно! До свидания.

Он опять вошел в кабинет, прикрыл за собой дверь и с некоторым изумлением воззрился на Дамара Грифа. Евразиец устало поднял веки и медленно обвел взглядом комнату.

– Умоляю, сядьте, инспектор Гаттон, – произнес он. – Я намерен сделать заявление.

Гаттон, не вымолвив ни слова, подвинул к себе стул и сел.

– Прошу вас не прерывать меня, – продолжил Дамар Гриф, – пока я не закончу. Поняли? Повторять не буду.

– Боюсь, – сухо заметил Гаттон, – вам придется повторить все позже.

Евразиец распахнул блестящие черные глаза и уставился на полицейского:

– Повторять я не намерен, – отрезал он. – Дайте мне знать, если вам будет что-то непонятно.

То, что он вел себя в таких обстоятельствах столь властно, поражало, точнее, ошеломляло. С первого часа нашего знакомства я понял, что доктор Дамар Гриф обладает невероятно сильным характером и чрезвычайной надменностью, отчего относится ко всему, даже к воздаянию, совершенно равнодушно.

– Поскольку с этим вопросом покончено, – продолжал он, – будьте любезны, инспектор Гаттон и вы, мистер Аддисон, уделить самое пристальное внимание моему рассказу.

Он вел себя подобно лектору – убежденному в том, что аудитория все равно не сможет понять сказанное; но если я признаюсь, что заявление, сделанное этим странным, пугающим человеком, повергло нас с Гаттоном в шок, это будет чистой правдой. Устало и почти не открывая глаз, доктор Дамар Гриф приступил к повествованию о неописуемых ужасах, и хотя пронзительный голос его с каждой минутой слабел, а откровения страшили, говорил он совершенно бесстрастно.

– Сообщаю вам, – начал он, – о своих исследованиях в области тератологии и соприкасающейся с ней ветви анимизма[29]29
  Анимизм – религиозные представления о духах и душе.


[Закрыть], ибо знаю, что работе, которой я посвятил всю жизнь, не суждено завершиться. Пришла необходимость уничтожить бумаги и образцы, собранные – чудовищной ценой – за двадцать лет путешествий как по самым диким, так и по самым цивилизованным уголкам мира, и все, что у меня осталось, это краткий словесный отчет по главному из изученных мной вопросов. Вы удостоены чести выслушать его. Итак, внимайте.

Два важных фактора предопределили выбор темы моего исследования: во-первых, социальный остракизм, ставший моим уделом с самого начала профессиональной деятельности; во-вторых, я сам являюсь живым примером гибрида. Люди говорят, не без резона, что евразиец ненавидит своего отца и презирает мать. Конечно, неестественная страсть осуждается и всей его семьей, ибо темные братья глядят на полукровку искоса, а белая родня – свысока.

Несмотря на все дипломы и степени, а я доктор медицины, магистр гуманитарных наук, а также имею иные ученые звания, присвоенные мне в Лейпциге, Сорбонне и кое-где еще, я быстро понял, что мне не дадут спокойно вести врачебную практику. Как следствие, я занялся изучением особого раздела эмбриологии, ибо, к счастью, у меня имелось достаточное состояние для того, чтобы, живя по средствам, не прибегать к моей профессии как способу заработка.

Словом, я надеялся преодолеть недостатки своего происхождения и заслужить репутацию, благодаря которой я смог бы подняться над ограничениями, наложенными на меня кастой, и поставить свое имя в один ряд с Геккелем, Вейсманом, Уоллесом, Фоке[30]30
  Эрнст Генрих Филипп Август Геккель (1834–1919) – немецкий естествоиспытатель и философ, автор термина «экология». Август Вейсман (1834–1914) – немецкий зоолог, основатель неодарвинизма. Альфред Рассел Уоллес (1823–1913) – британский натуралист, путешественник, биолог, антрополог. Вильгельм Ольберс Фоке (1834–1922) – немецкий врач и ботаник.


[Закрыть] и другими великими учеными, продвинувшими вперед наши знания в сфере эволюции.

Практически с самого начала меня привлекли традиции, связанные с Cynocephalus hamadryas[31]31
  Псоглавый гамадрил (лат.)


[Закрыть], или священным абиссинским павианом. Я обосновался у вод Аваша, где мне удалось сблизиться с амхара. Результатом моего пребывания среди них стал труд «Обезьянолюди из Шевы»[32]32
  Аваш (Гаваш) – река в Эфиопии (Абиссинии). Амхара – одна из самых многочисленных народностей Абиссинии. Шева (Шоа, Шава) – гористый район в Центральной Эфиопии. Обезьянолюди – термин Геккеля для обозначения гоминидов как «недостающего звена» эволюции.


[Закрыть].

Эта работа осталась неопубликованной и, вероятно, так никогда и не увидит свет. Коротко говоря, в ней я утверждаю, что амхара – это семитское племя, сродни фалаша, эфиопским иудеям, и они уже много поколений обитают на юге Абиссинии. Родоначальником они почитают Менелика, сына Сулеймана[33]33
  Сулейман – исламский пророк, отождествляется с библейским царем Соломоном. Менелик – легендарный первый правитель (негус) Эфиопии.


[Закрыть] и царицы Савской, и испокон веков слывут нечистыми париями. Частично это следствие их варварского обычая поедать мясо, срезанное с живого скота, но в большей степени причина в том, что среди них периодически рождаются «кинокефалиты», или обезьянолюди, которые и стали предметом моего исследования.

Проведение моих изысканий по части истории развития сих чудовищных форм было сопряжено с немалыми трудностями. С самого начала я выяснил, что по традиции амхара умерщвляли этих созданий при выходе из утробы матери, а в тех редких случаях, когда кинокефалиты оставались в живых, их изгоняли из племени, принуждая вести дикое существование у подножия гор этого пустынного региона.

Таким образом, первым препятствием стало то, что эти существа оказались весьма недоступными; во-вторых, они легко заражались туберкулезом даже в теплом и сухом климате; в-третьих, из-за их хищного нрава подбираться к ним было не менее опасно, чем к тигру в логове. Могу добавить, что предрасположенность к легочным заболеваниям является (и это я заявляю с полной уверенностью) характеристикой всех млекопитающих гибридов.

Тем не менее, мои исследования ни в коем случае нельзя назвать тщетными, ибо увенчались они блистательным подтверждением моей теории, которая, идя вразрез с общепринятыми представлениями, основанными на «обусловленных изнутри» законах Менделя, не приписывала появление подобных чудовищ непосредственному физиологическому развитию, но руководствовалась неким специфическим законом эмбриологии, который, как я надеялся, однажды займет свое место в науке под моим именем.

Имея при себе результаты абиссинского исследования, я отправился в Сирию, ибо полагал, что найду иные доказательства в поддержку моей гипотезы, изучив некоторые племена, живущие там в пустынях. Одним словом, я думал подтвердить истинность арабских поверий о человеке-шакале (они схожи с распространенными суевериями и средневековыми легендами о вервольфах или лугару[34]34
  Лугару (ругару) – оборотни из франкоязычного фольклора, представляющие собой гибрид человека с разными животными.


[Закрыть]) и индийского мифа о женщине, которая, будучи днем человеком, по ночам становится тигрицей.

Дело моей жизни кануло в небытие, а я достаточно самолюбив и не желаю, чтобы плоды моих трудов достались другому. Посему я лишь поверхностно коснусь закона Да-мара Грифа, обозначив его суть. Она такова: необычные гибриды действительно периодически появляются на свет и в редких случаях способны уцелеть, но их животные склонности, проявляющиеся в поведении, и обладание некоторыми звериными чертами (как то: мех на теле кинокефалита, когти и зубы человека-шакала и прочее) являются физическим отображением ментальных процессов, имевших место у родительницы.

Евразиец метнул в меня пронзительный взгляд, будто ожидал возражений, но мы с Гаттоном молчали.

– Между гибридом и существом, черты и особенности которого он якобы унаследовал, нет никакой физической зависимости. Я провел целую серию скрупулезнейших экспериментов и доказал, что настоящий гибрид физиологически невозможен. Но изучаемый мной ложный гибрид может появиться как факт, и это доказано не только моими изысканиями среди амхара и последующими экспедициями в Ассирию, Сомали и срединные долины Желтой реки.

Он сделал паузу и неожиданно устремил свой ястребиный взор на меня:

– Вы и сами, мистер Аддисон, исследовали Черный континент, – сказал он, – и, если не ошибаюсь, в какой-то мере являетесь ориенталистом, потому особенности такого маршрута, вероятно, вам ясны. Но я теряю время.

Открытию, увенчавшему труд моей жизни, было суждено – в чем можно усмотреть некую поэтическую справедливость – погубить его. Наконец мы подходим к тому, что привело меня сегодня в ваш дом. Все сказанное ранее было лишь необходимым предисловием. Сейчас я вам поведаю о годе 1902, когда я, пребывая в Каире, подвел итог многолетних исследований. В то время я снимал комнаты в большом доме, расположенном неподалеку от Баб аз-Зувайла[35]35
  Баб аз-Зувайла – городские ворота Каира, построены в XI в.


[Закрыть].

Гаттон нервно заерзал на стуле; впрочем, я и сам сгорал от любопытства.

– В те дни изыскания порядком истощили мои и без того не обширные финансовые ресурсы, посему плата за медицинские услуги от небольшого круга пациентов, которых мне удалось привлечь (исключительно из живущих по соседству колонистов смешанных кровей), стала неплохим добавлением к моим доходам. И именно то, что в ту пору я был практикующим врачом, предрекло мою встречу с самым совершенным и примечательным образцом «психогибрида» не только из виденных мной, но и, насколько мне известно, из всех когда-либо существовавших на свете.

Он опять замолчал, словно превозмогая слабость, а я едва мог сдержать дрожь нетерпения, настолько жаждал услышать, что было дальше.

– В то время, да и, на самом-то деле, до недавних пор, – продолжал он уже тише, – в Каире было всего несколько хороших европейских врачей, а летом 1902 года разразившаяся эпидемия холеры проредила их и так малочисленное сообщество. Однажды ночью, когда я сидел в огромной комнате с высоким потолком, некогда служившей главной залой гарема, а теперь ставшей мне кабинетом, Кассим, мой слуга-нубиец, сообщил (посредством языка жестов, коему я его обучил) поразительную новость. Меня немедленно вызывали в резиденцию сэра Бернема Кавер-ли, только что назначенного в правление колонии и несколько месяцев назад прибывшего в страну вместе с женой.

Я полагал, что знаю, какого рода услуги там требуются, но оказался чрезвычайно удивлен тем, что именно меня пригласил этот типичный английский аристократ, закосневший – а как же иначе? – в расовых предрассудках после пяти лет службы в Индии. Позднее мне рассказали, что в тот момент Каверли просто не нашел другого врача (или врача, обладающего такой же, как у меня, высокой квалификацией), но знай я это тогда, я бы все равно заставил свою гордость замолчать по следующей причине: от одного моего тамошнего знакомца я слышал о некоем происшествии, имевшем место во время прибытия баронета в Египет, и с тех пор я ожидал другого особого проявления, более того – заявляю со всей смелостью, ведь общепризнано, что наука жестокосердная хозяйка, – я надеялся на него и мне было неважно, как больно будет тем, на кого это обрушится в жизни. Итак, произведя необходимые приготовления, я в сопровождении слуги сэра Бернема направился в резиденцию баронета…

Тут раздался звонок в дверь, а затем размеренные шаги Коутса, идущего по коридору. Последовал негромкий шум голосов, и, постучав в дверь кабинета, вошел Коутс.

– Полицейский сержант и констебль желают видеть инспектора Гаттона, сэр!

Дамар Гриф поднял худую желтую руку и заговорил, не проявляя ни малейших эмоций.

– Прикажите им подождать, – произнес он. – Я не закончил.

Я подивился невероятности происходящего в моем доме: величавый седовласый евразиец, снедаемый смертельным недугом, спокойно восседает в кресле, и его блестящий, пусть и извращенный, разум витает вдали от обыденных вещей, тогда как в передней его уже ждут, намереваясь отвести в тюремную камеру!

Я быстро взглянул на Гаттона, он нетерпеливо кивнул в ответ.

– Пусть побудут в столовой, Коутс, – сказал я. – Проводи их туда.

– Слушаюсь, сэр.

Невозмутимый Коутс удалился, а я заметил, как Гаттон посмотрел на часы. Мы с инспектором дослушали заключительную часть странного рассказа Дамара Грифа в совершенном молчании, и я передаю его вам так, как сумел запомнить, придерживаясь собственных слов евразийца. Больше он ни к кому из нас напрямую не обращался; казалось, он просто размышляет вслух.

Глава 26. ЗАЯВЛЕНИЕ ДАМАРА ГРИФА, ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ (Продолжение)

Я шел по безлюдным в этот поздний час каирским улицам, не прекращая размышлять об обстоятельствах упомянутого выше происшествия, имевшего место несколько месяцев назад. Я вкратце расскажу вам о нем, ибо оно действительно оказало чрезвычайно важное влияние на мою жизнь и, к несчастью, на жизнь многих других.

Сначала сэр Бернем и леди Каверли прибыли в Порт-Саид, а оттуда по железной дороге отправились в Каир, однако были вынуждены остановиться в Заказике из-за крушения поезда где-то дальше по линии.

Весной, за год до этого, и я бывал в той местности, приложив немалые усилия к изучению этого города, расположенного приблизительно там же, где когда-то находился древнеегипетский Бубастис. В верованиях, или так называемых мифах, Древнего Египта, изобилующих людьми в обличье животных и связанными с этим деталями, я усмотрел мудрость веков, способную подтвердить то, что закон, столь тщательно выводимый мной, вероятно, был известен египетским жрецам далекой эпохи. У меня имелись две причины особенно интересоваться легендами о Баст, богине с кошачьей головой, издревле почитаемой в этом городе: во-первых, они упоминались Геродотом; во-вторых, там все еще бытовало поверье, что в определенное время года в городе появляются психогибриды.

Скрупулезно изучив вопрос, я обнаружил, что жители Заказика соотносят рождение таких созданий с днями, обычно приходящимися на священный месяц Сотис, то есть на то самое время, что в древности связывалось с Баст, чьим именем была названа та местность, и совпадало с празднествами этой богини[36]36
  Сотис – греческое имя древнеегипетской богини Сопдет, чьим олицетворением была звезда Сириус. Новый год в Древнем Египте был празднованием пришествия Сопдет.


[Закрыть].

Но все мои изыскания оказались напрасными и, помимо того, что город примечателен необычайно большим числом полудиких кошек, я не нашел ни единого факта в поддержку моей теории. Однако я уже упомянул, что от одного моего туземного знакомого, очень образованного мусульманина, у которого я останавливался и с которым мне довелось поделиться соображениями по поводу природы моих исследований, я получил пространное послание, содержавшее подробности события, произошедшего с леди Ка-верли той ночью, что она провела в Заказике.

Если кратко, то она узнала от одного египтянина, служащего в единственном отеле, которым может похвастаться город, о некоей легенде, связанной с теми краями. Кто-то из ее спутников (а из-за катастрофы она очутилась в большой компании пассажиров, задержавшихся в Заказике) имел глупость заметить, что они прибыли в город именно в такую упоминаемую в легендах пору.

Возможно, разговор так и остался бы лишь разговором, но по странному совпадению (или из-за действия негласного закона, почитавшегося древними и неверно истолкованного ныне) дело завершилось весьма исключительным образом.

В комнате леди Каверли имелся балкон, и ночью туда забралась одна из огромных диких кошек, что повсеместно встречались и мне, когда я был в том городе. Смею предположить, что зверь действительно отличался большим размером, ибо его появление произвело на женщину по-настоящему неизгладимое и губительное впечатление. Могу добавить, что, по словам моего товарища-мусульманина – а он, хотя и обладает очень широкой эрудицией, с головой погряз в представлениях своей религии, – леди Каверли явился не кто иной, как джинн, то есть злой дух, ифрит, а не кошка из плоти и крови. Но пусть каждый остается при своем мнении, удовлетворимся тем, что ночью леди Кавер-ли пробудилась от присутствия у ее постели истощенного существа с голодным взглядом. В результате женщина слегла с очень опасным в ее деликатном положении заболеванием.

И вот, думая об этом, я наконец добрался до резиденции сэра Бернема Каверли, а все мои ожидания, относящиеся к сути дела, оправдались…

(последовавшая за этим часть рассказа, посвященная чисто техническим подробностям, здесь опущена)

Мое жилище, расположенное в проулке в непосредственной близости от Баб аз-Зувайла и минаретов аль-Муайа-да, прекрасно подходило для новой цели. Ибо здесь, в самом сердце туземного Каира, в огромном доме (предназначенном, как и все восточные дома, хранить тайны) я был огражден от непрошеных гостей не хуже, чем на необитаемом острове, и в то же время пользовался всеми удобствами и благами цивилизации.

Леди Каверли так и не увидела своего первенца, а сэр Бернем, посмотрев на дитя, с легкостью смирился с потерей такой дочери. Газетное объявление о ней появилось не под радостным заголовком «Рождения», но было скромно напечатано в разделе «Смерти», а так как сэр Бернем, к счастью, находился далеко от назойливых репортеров светской хроники, горестное событие повлекло сравнительно малое количество комментариев в английской прессе: родители получили одно или два соболезнования, но в целом все прошло незамеченным.

Жажда знаний в конце концов привела меня к первому преднамеренному преступлению против общества, если мой поступок можно назвать так. В моих руках очутился живой образчик самого совершенного психогибрида, с которым мне довелось столкнуться за все долгие годы углубленных исследований. Леди Каверли не пришлось увидеть свое противоестественное дитя, а сэр Бернем со старой нянькой, приехавшей вместе с их семейством из Англии, даже не усомнились, что девочка умерла вскоре после появления на свет.

Исполненный энтузиазма, я взялся за свой последний – величайший – эксперимент.

Я доверил заботу о новорожденном гибриде женщи-не-полукровке, на которую рассчитывал как на себя, зная, что она мне обязана слишком многим. Я лично проверял каждую мелочь в нашем тайном питомнике; все вещи, необходимые для ухода за этим нежным и хрупким созданием, мне достал Кассим.

Я не стану задерживаться на первых годах ее жизни. В трех случаях мне казалось, что все пропало, ведь ее жизнь с самого начала висела на волоске. Первый кризис наступил, когда девочке исполнилось четыре месяца, второй – в четыре года, а третий (самый серьезный из всех) – в возрасте одиннадцати лет, когда она, по восточным традициям, превратилась в женщину и могла бы физически и умственно сравниться с обычной европейской девушкой лет девятнадцати или двадцати.

С каким исследовательским пылом я изучал ее развитие, отмечая периоды (совпадавшие с днями праздника в честь Баст), когда ее кошачьи черты начинали преобладать над человеческими, тогда как в остальное время ее психический фелинизм уходил на подсознательный уровень, а моя подопытная вела себя как нормальная женщина. Я успел пространно рассказать о физическом отображении, являвшемся видимым глазу подтверждением ее гибридного разума (это описание можно найти в изъятой из повествования части свидетельства). Выходя на улицу, она всегда надевала перчатки и вуаль, скрывавшую светящиеся глаза. Как я уже объяснил, в темноте она видела не хуже, чем при свете дня, а ее ловкость казалась феноменальной, так же как и способность забираться на высоту. Я не раз был свидетелем того, как она, избавившись от обуви и перчаток, залезала на вершину башни Фрайарз-Парка по оплетающему стену плющу.

К одиннадцати годам у нее, по моим наблюдениям, окончательно сформировался характер, двумя самыми выдающимися чертами которого стали: во-первых (тут сыграло роль наследие Каверли), ярко выраженная гордость собственной природой и свирепое недовольство любым посягательством на то, что она считала данными ей от рождения преимуществами; во-вторых, склонность к внезапным влюбленностям, неизменно заканчивавшимся вспышками жестокой ярости.

Тому, кто не знаком с Востоком, подобные высказывания о девочке – ведь по годам она была сущее дитя – как о зрелой женщине покажутся странными, если не противоестественными. Но в тех странах замуж могут выдать и десятилетнюю, а в четырнадцать девушка нередко является преданной своему долгу матерью.

С точки зрения закона Дамара Грифа особенно важно то, что моя подопечная росла не как английская девочка, но, подобно детям Востока, была схожа с цветком, распустившимся в теплице. Это крайне интересно для человека науки. В двенадцать лет она отличалась высоким ростом и стройностью, а также красивыми пропорциями, врожденной элегантностью и вкусом, доставшимися ей либо от семьи Каверли, либо от родни по материнской линии.

Одиннадцать месяцев в году она могла, пусть я и считал это нежелательным, появляться на людях без вуали. Она обладала безупречной древнеегипетской красотой. Я подчеркиваю эту ее особенность. Днем ее глаза можно было назвать глазами прекрасной египтянки – миндалевидные, чудесного янтарного оттенка. Ночью они становились зелеными.

Я уже рассказал многое о пальцах на ее руках и ногах и о специфической форме ее зубов (здесь опять идет ссылка на изъятый фрагмент). Теперь уделю особое внимание тем проявлениям, что были характерны для месяца Сотис, иными словами, для времени празднества Баст.

В этот период, всегда – и не без причин – внушавший мне ужас, ее внутренняя жажда восхищения выплескивалась наружу и обретала сходство с манией. Она алкала уважения, похвалы, я бы даже сказал, обожания.

То, что я для удобства предпочитаю называть психической стороной гибридной ментальности, в те периоды, без сомнений, граничило с настоящим помешательством; от евразийской няньки, о которой я уже упоминал, моя подопечная, названная мною Нахемой[37]37
  Нахема (Наама) – демоническое существо в иудейской мифологии, чье имя происходит от ивр. «удовольствие». В каббалистической книге «Зоар» Нахема описана как соблазнительница людей и ангелов и одна из прародительниц демонов.


[Закрыть] (люди образованные поймут, о чем речь), узнала о своем происхождении и начала проявлять более откровенные признаки некоей мономании. Богиня-кошка Баст превратилась в для нее в навязчивую идею, которая в результате вылилась в убеждение, что она сама обладает чертами этого таинственного и доселе не до конца понятного божества: она решила, что является воплощением Баст. И, несомненно, в течение одного месяца в году ее состояние приближалось к тому, что в Средние века звалось «одержимостью».

В такие дни в ней развивалась (и этот феномен я подробным образом разобрал в своем исследовании) ненависть ко всему семейству псовых, и они отвечали ей тем же. Благодаря этому, когда она, вопреки моему строгому запрету, однажды в месяц Сотис скрылась из дома, мне удалось отследить ее передвижения по неумолчному собачьему вою.

Так как я обязал няньку держать все, что касалось появления Нахемы на свет, в тайне, я впал в ярость от подобного предательства и отослал женщину прочь. Но тут снова возникли осложнения, с которыми мне пришлось незамедлительно разбираться.

Нахема потребовала сведений о своей семье. Как я достаточно ясно продемонстрировал, зачастую было сложно, а то и вовсе невозможно, противостоять желаниям моей протеже. Короче говоря, после долгих и беспокойных размышлений над сложившейся ситуацией, я отдал все необходимые распоряжения по отъезду из дома возле мечети аль-Муайада, прослужившего мне приютом целых пятнадцать лет.

Я понимал всю опасность обычной поездки с Нахемой, и потому она проделала весь путь до Англии под видом больной, требующей моей профессиональной опеки. По этой же причине ни о какой жизни в обыкновенной гостинице не могло быть и речи, и хотя на время, рискуя разоблачением, я оказался вынужден поселить Нахему в уединенном номере полузабытого отеля, мной велись спешные поиски дома на тихой окраине, обладающего как можно большим числом преимуществ моего каирского прибежища.

Мне удалось обнаружить таковой через неделю лихорадочных розысков (ведь помимо угрозы раскрытия особенностей моей протеже, ее склонность к приключениям в самые неподходящие моменты многократно увеличивала опасность, столь прекрасно осознаваемую мной). Легко представить, с каким удовлетворением я взял в аренду маленькую виллу – или скорее бунгало – в одном из этих странных мест, что сохранились от дней, не знавших людских толп, и поныне изредка встречаются в пригородах Лондона или даже в нем самом.

Дом с двумя акрами земли стоял на отшибе, был лишен современных удобств и сравнительно малодоступен; агент, мечтавший сбыть такую недвижимость с рук, с готовностью пошел навстречу моему желанию поселиться там. Неделю спустя вилла была в нашем распоряжении; Кассим, Нахема и я стали единственными ее обитателями. Большая часть моей ценной – вернее, уникальной – коллекции вынужденно отправилась на склад, ибо в новом жилище для нее просто не хватало места. Но хотя в то время я еще не ведал об этом, судьбой мне было уготовано вскоре переехать в более подходящий для плодов моих исследований дом.

Требования Нахемы связаться с ее семьей с каждым днем становились все настойчивей; я бы, наверное, продолжал сопротивляться ее пожеланиям, если бы не тот факт, что к этому времени мои скудные ресурсы были почти на исходе.

Я внезапно осознал, что у меня в руках имеется инструмент, что позволит мне принудить сэра Бернема Каверли финансировать мои новые эксперименты, к которым я не-так давно приступил со всем пылом ученого, вдохновляемого страстью к познанию! Вы можете счесть меня беспринципным, но колеса прогресса по меньшей мере столь же безжалостны. И вот, смею заметить, не без долгих раздумий, я предстал перед сэром Бернемом Каверли во Фрайарз-Парке.

Но если перед визитом туда у меня и были угрызения совести, то прием, оказанный мне, мгновенно их развеял. Забыв об услуге, которую (по его же убеждению) я оказал ему в прошлом, сэр Бернем продемонстрировал все свое презрение к англо-индийцу в одном только приветствии.

Будучи евразийцем, я являюсь вместилищем всех худших черт, предопределенных моим происхождением, – с великой горечью я признаю сей факт. Сердце мое ожесточилось, стоило лишь этому англичанину так холодно и так оскорбительно высокомерно обратиться ко мне, человеку, намного превосходящему его интеллектуально. Прекрасно сознавая, что в моей власти нанести ему такой удар, от какого он никогда не оправится, я немного поиграл с ним, а так как его поведение становилось все более невыносимым, я возрадовался при мысли, что его жизнь и положение в обществе зависят от меня.

Его сына и будущего наследника Фрайарз-Парка, Роджера Каверли, в ту пору мальчика девяти лет, холили и лелеяли, как балуют в подобных условиях единственное дитя. Я тут же вообразил встречу брата и сестры! Да! За утонченную и умышленную жестокость, с которой сэр Бернем говорил со мной, я вознамерился отомстить, приготовив отравленный кинжал. Когда темой нашего разговора стал наследник, я отбросил ножны притворства – и обнажил оружие.

Мне не забыть, как изменилось лицо сэра Бернема. Раненный мной в самое сердце, он зашатался. Я выиграл поединок, произнеся всего десять слов. Я не колебался, диктуя условия соглашения, вскоре заключенного между нами. Я делаю это заявление не потому, что стремлюсь обелить себя – я поплачусь за каждое свое деяние; мой рассказ – это итог, завершающий мою научную деятельность.

Стоило доктору Дамару Грифу произнести это, как его сотряс сильнейший спазм боли. Его черные глаза широко раскрылись, лицо мучительно исказилось.

Я бросился к нему на помощь. Пусть он и признал себя злодеем, но человечность никому не позволяет бесстрастно взирать на муки ближнего.

Но не успел я подскочить к нему, как Дамар Гриф, стиснув зубы и сжав подлокотники так, что костяшки его пальцев белым мрамором заблестели в электрическом свете, посмотрел на меня и прошептал:

– Вернитесь на место, сэр. Я хочу, чтобы вы сели.

В его голосе и взгляде было нечто отталкивающее, но заставляющее подчиняться. Гаттон, тоже успевший встать со стула, замешкался. Дамар Гриф оторвал руку от подлокотника и жестом указал нам на наши места. Обменявшись недоуменными взглядами, мы с Гаттоном послушно сели.

После этого евразиец, чей высокий, костистый лоб покрылся смертельной испариной, а лицо с ястребиными чертами обрело свинцовый оттенок, вынул из кармана тяжелые золотые часы (встревоженный инспектор ловил глазами каждое его движение) и посмотрел на них. Трясущейся рукой он вернул часы в карман.

– Мне следует поторопиться, – прохрипел он. – У меня… всего девятнадцать минут…

Гаттон вопросительно посмотрел на меня, но я мог лишь покачать головой в ответ. Смысл слов доктора ускользал от моего понимания, но когда Дамар Гриф, медленно и с очевидным усилием, заговорил опять, я заметил, как странно изменилось выражение лица наблюдательного Гаттона.