Текст книги "Хайдеггер: германский мастер и его время"

Автор книги: Рюдигер Сафрански

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 46 страниц)

Действительно, он постоянно повторял это в своих лекциях, как говорил и о том, что в данный исторический момент, когда происходит «свободное от каких бы то ни было иллюзий использование «человеческого материала» для нужд безоговорочно присвоившей себе все полномочия воли к власти» (N II, 333), философии грозит опасность стать совершенно излишней. Будучи «порождением культуры», философия исчезнет из общественной жизни, ибо она представляет собой не что иное, как «востребованность (Angesprochensein) самого бытия» (GA, 54, 179). Но ведь сейчас уже не осталось времени для такого рода интереса к бытию. Одно из следствий войны как раз и заключается в том, что люди в Германии теперь полагают, будто их «принадлежность к народу поэтов и мыслителей» (GA 54, 179) уже не имеет никакого значения, осталась в прошлом. Но тогда как можно считать оправданными жертвы, приносимые ради такой войны?

По мнению Хайдеггера, на этот вопрос существуют два ответа. Первый, давно известный: подлинность свершившейся человеческой жизни зависит не от нравственности или безнравственности общей ситуации, а лишь от той позиции, которую занимал человек. Это, по большому счету, и имел в виду Хайдеггер, когда в письме к матери погибшего студента восхвалял такие его качества, как «внутренний пыл» и «благоговение перед существенным», – какой бы конкретный смысл он ни вкладывал в данные выражения. Впрочем, Хайдеггер вряд ли мог думать о чем-то конкретном – ведь он даже не знал обстоятельств гибели молодого человека.

Второй ответ: жертва осмысленна в той мере, в какой осмысленна сама война. Но здесь суждения Хайдеггера теряют свою логичность и становятся шаткими. С одной стороны, он понимает войну как выражение эпохальной воли к власти (отказываясь признавать, что ответственность за развязывание войны лежит исключительно на гитлеровской Германии), а значит – в целом – как событие лишенной смысла тотальной мобилизации, характерное для Нового времени. С этой точки зрения каждая жертва должна была бы казаться ему бессмысленной. Однако после вступления в войну Америки ситуация, в представлении Хайдеггера, кардинальным образом изменилась. В лекциях о Гёльдерлине, прочитанных летом 1942 года, он сказал: «Сегодня мы знаем, что англо-саксонский мир американизма полон решимости уничтожить Европу, а значит, и нашу родину, а значит, и западное начало» (GA 53, 68).

Но где еще живо это «западное начало»? Официальная Германия явно не может быть его пристанищем, ибо в ней, как неустанно повторял Хайдеггер, победила «машинная экономика» и человек был низведен до уровня «человеческого материала».

Зато существует другая – «неофициальная», воображаемая – Германия, та, в которую верил Гёльдерлин! И язык этой другой Германии сумел сохранить дух философии в такой чистоте и неприкосновенности, как это удалось, пожалуй, только греческому языку. В лекциях о Гераклите, прочитанных в 1943 году, Мартин Хайдеггер заявил: «Планета охвачена огнем. Сущность человека под угрозой. Только от немцев – при условии, что они найдут и сберегут свою «немецкость», – может прийти всемирно-историческое сознание» (GA 55, 123). Уж не думал ли он, что эта подлинная Германия, носительница западной культуры, которую все предали, в настоящее время живет только в его собственной философии?

Видимо, так оно и было – несмотря на все заверения в том, что он не желает иметь ничего общего с «кичливым сознанием собственной призванности» (GA 54, 114). В последние месяцы войны философствование Хайдеггера вдохновляется исключительно «вспоминающей мыслью» (Andenken) о великих основоположниках: Гёльдерлине, Пармениде, Гераклите. Расхождение между его мышлением и внешними обстоятельствами увеличивается. В то время как события движутся к своему катастрофическому завершению, а преступления гитлеровского режима достигают ужасной кульминации в массовом истреблении евреев, Хайдеггер все глубже погружается в Изначальное. «Сокровенный дух Изначального в западной культуре (Der verborgene Geist des Anfanglichen im Abendland) не удостоит даже презрительным взглядом этот процесс самоопустошения Безначального, но, пребывая в отрешенности изначального покоя, будет дожидаться своего звездного часа» (GA 53, 68).

Если в 1933 году Хайдеггер связывал свои надежды на раскрытие Изначального с неким великим общественно-политическим событием, то теперь у него уже выработался иммунитет против подобных ожиданий. Под «звездным часом» он понимает взлет поэтической или философской мысли. А такая мысль до поры не имеет и не ищет опоры в тех или иных политических и общественных движениях. «Бытийное мышление чутко к неспешным знамениям неподрасчетного», – пишет Хайдеггер в 1943 году, в новом послесловии к работе «Что такое метафизика?» (ВиБ, 40). Такая мысль «не добивается никаких успехов». Она поддерживает себя лишь упованием на то, что, может быть, в одном, в другом, в третьем месте «загорится ей подобное» – и постепенно сформируется тайное братство тех, кто вышел из нынешней «мировой игры». «Мировая игра» – это выражение Хайдеггер впервые употребил в лекционном курсе 1941 года, чтобы обозначить обрушившуюся на всех великую беду. Современная «мировая игра» знает только «рабочих и солдат». Существует два способа, чтобы избежать этой «нормальной» ситуации. Один из них Хайдеггер, намекая на Эрнста Юнгера, называет «авантюризмом»: «Кого удивило бы, что в такое время, когда прежний мир трещит по всем швам, пробуждается мысль о том, что теперь единственным доступным для человека способом обрести уверенность в реальности может быть только удовольствие от опасности, «авантюра»?» (Основные понятия, GA 51, 36). Авантюрист приукрашивает забвение бытия яркими красками, собственной витальной энергией. Он очертя голову бросается в машину современности, рискуя тем, что она переломает ему кости, перемелет его в муку. Он повышает свои ставки, чтобы сделать игру более азартной.

Другим способом противостояния «мировой игре», понимаемой как роковое стечение обстоятельств, является, с точки зрения Хайдеггера, неотступность вдумчивой мысли. Раньше это называли медитированием или vita contemplati-va, «созерцательной жизнью», – но Хайдеггер не хотел использовать такого рода выражения применительно к тому, чем занимался он сам. Слово неотступность показывает, что Хайдеггер не отделял мышление от обычной, «простой» жизни. В лекциях о Гераклите 1943 года он говорит: отберите у современного человека все то, что его развлекает и поддерживает – «кино, радио, газеты, театр, концерты, бокс, путешествия» (GA 55, 84), – и он умрет от образовавшейся пустоты, потому что «простые вещи» для него уже ничего не значат. Однако для того, кто способен к вдумчивому мышлению, пустота становится возможностью «вспомнить о бытии» (GA 55, 84). Выходит, еще в разгар войны, когда планета была «охвачена огнем», Хайдеггер настраивался на главную тему своего послевоенного философствования: тему отрешенности.

Чтобы достичь состояния отрешенности посреди военной разрухи, нужно было владеть особым искусством абстрагирования от гнетущей действительности. В уже цитировавшемся послесловии (1943 года) к четвертому изданию работы «Что такое метафизика?» имеется одна темная фраза: «… бытие, возможно, бытийствует без сущего» (WM 46). В год, когда жизнь в Германии начала превращаться в ад, мысль Хайдеггера «выдвинулась» далеко за пределы сущего – так далеко, что бытие стало для него тем, чем не было никогда прежде: системой координат, не зависимой от сущего. Из следующего издания того же текста (1949 года) Хайдеггер исключит эти ненароком вырвавшиеся у него безумные слова; точнее, он просто заменит «возможно» на «никогда не», и фраза уже не будет вызывать головокружения: «… бытие никогда не бытийствует без сущего» (ВиБ, 38).

В статье о Гёльдерлине, написанной в последние годы войны, Хайдеггер, наконец, нашел адекватное определение для способа бытийствования бытия в это тяжелое время: «хаос зияния» (GA 4, 62). Тогда он уже понимал, что разверзлась бездна, чувствовал, как содрогается земля.

И в тот же период, наперекор всему, он, следуя примеру Гёльдерлина, набросал свой гимн швабской родине: «Швабка, если она мать, всегда остается «до-ома, у оча-ага». Очаг хранит бережно сберегаемый жар огня, который, вспыхивая, отмыкает воздух и свет для радости… Поэтому тот, кому приходится покидать такой дом, делает это с тяжелым сердцем» (GA 4, 23).

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Хайдеггер в «фольксштурме». Фрайбург разрушен. «Паническая идиллия»: замок Вильденштейн. Хайдеггер перед Комиссией по чистке. Ясперс о стиле мышления Хайдеггера: «несвободный, диктаторский, некоммуникативный». Отстранение от преподавательской деятельности. Франция открывает Хайдеггера. Кожев, Сартр и Ничто. Хайдеггер читает Сартра. Несостоявшаяся встреча. Визит к архиепископу. Кризис и последующее исцеление в зимнем лесу.

В ночь на 27 ноября 1944 года Фрайбург сильно пострадал в результате налета англо-американской авиации. Мартин Хайдеггер незадолго до того отошел с отрядом «фольксштурма»[344]Note 344
  «Фольксштурм» – немецкое ополчение, созданное по инициативе Гиммлера и Геббельса для последней обороны Третьего рейха зимой 1944/45 г. «Фольксштурм» набирался из числа немцев, не годных к строевой службе.


[Закрыть] в Эльзас: немецкое командование стягивало туда силы, чтобы воспрепятствовать переправе французской армии на правый берег Рейна. Но оказалось, что уже поздно что-либо предпринимать. «Фольксштурмисты», а с ними и Хайдеггер, вернулись домой. Хайдеггера призвали в «фольксштурм» на основании приказа фюрера от 18 октября 1944 года, в соответствии с которым призыву подлежали все мужчины в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Никакие причины для освобождения от армии не принимались во внимание, и единственным критерием годности считалась способность к физическому труду. Хайдеггер работать мог, и его признали годным к военной службе. Однако далеко не всех его коллег постигла такая же участь. Мобилизацией занимались местные партийные органы. Царила страшная неразбериха. И преподаватели с философского факультета попытались выручить Хайдеггера. По их поручению Ойген Фишер, который когда-то снискал себе дурную славу на посту руководителя берлинского Института евгеники имени кайзера Вильгельма, а потом вышел на пенсию и поселился во Фрайбурге, написал письмо фюреру имперского Союза доцентов Шеелю. Свое ходатайство об освобождении Хайдеггера от военной службы он закончил словами: «Если мы в тяжелейшее время, когда врага, находящегося в немецком Эльзасе, отделяют от нашего города какие-то пятьдесят километров, обращаемся к Вам с такой просьбой, то это – свидетельство нашей веры в будущее немецкой науки». Через три недели пришел ответ от Шееля: «Ввиду неясности ситуации я не могу ничего сделать для Хайдеггера», – но к тому времени все уже разрешилось само собой. Когда Хайдеггер вернулся после неудачной экспедиции «фольксштурмистов», в университете ему дали отпуск, чтобы он мог привести в порядок свои рукописи и укрыть их в надежном месте в окрестностях Мескирха. Однако прежде чем покинуть разбомбленный Фрайбург, уже живший ожиданием скорого прихода союзников, Хайдеггер посетил философа Георга Пихта и его жену, впоследствии известную пианистку Эдит Пихт-Аксенфельд. Хайдеггер хотел, чтобы она напоследок что-нибудь ему сыграла. Госпожа Пихт выбрала сонату Си-бемоль мажор Шуберта. Когда она закончила, Хайдеггер, обращаясь к Пихту, сказал: «Мы с нашей философией на такое не способны». Той же декабрьской ночью 1944 года он записал в гостевую книгу супругов Пихт: «Околеть и погибнуть – не одно и то же. Каждая гибель – закат (Untergang), скрыто присутствующий в восходе (Aufgang)».

Было ли околеванием или гибелью то, что происходило вокруг и от чего бежал Хайдеггер? Запись в книге для гостей оставляет этот вопрос открытым. Но полгода спустя, 20 июля 1945 года, Хайдеггер ответит на него в письме Рудольфу Штадельману, который когда-то, в «лагере науки», был его «верным оруженосцем», а потом стал деканом философского факультета в Тюбингене: «Все сейчас думают о гибели. Мы, немцы, не можем погибнуть потому, что восход нам еще только предстоит и сперва мы должны пройти через ночь».

В эти полгода, с момента бегства из Фрайбурга и вплоть до возвращения в тот же город, но уже занятый французами, Хайдеггер жил в состоянии «панической идиллии». Зимой в Мескирхе, вместе с братом Фрицем, он приводил в порядок свои рукописи. А когда наступила весна, вслед за ней в его родные края потянулся и весь философский факультет – или то, что от него еще оставалось. Дело в том, что во Фрайбурге решили эвакуировать из города некоторые подразделения университета и выбрали в качестве надежного убежища замок Вильденштейн, находившийся в горах выше Бойрона, поблизости от Мескирха. В марте 1945 года десять профессоров и тридцать студентов (в основном женщины), тяжело нагрузившись книгами, отправились – кто пешком, а кто и на велосипедах – в Шварцвальд, к истокам Дуная, и остановились в этом самом замке, который когда-то принадлежал Фюрстенбергам, а также в близлежащем Лайбертингене. От Мескирха к замку Вильденштейн – в юности Хайдеггер частенько проделывал этот путь; и вот теперь он вновь идет знакомой дорогой, чтобы в трактире у стен замка провести небольшой семинар, в то время как внизу, в долине, французские войска наступают на Зигмаринген, куда бежали остатки коллаборационистского правительства Виши… В конце мая начался сенокос. Профессора и студенты помогали крестьянам и за это получали продукты. Из Фрайбурга почти никаких вестей не было. Все знали только, что город оккупирован. К счастью, до битвы за Фрайбург дело не дошло. Внизу в долине, около монастыря Бойрон, устроили лазарет; туда ежедневно поступали раненые. А вверху, на скалах, где когда-то жили рыцари-разбойники, в свободное от уборки урожая время профессора и студенты обсуждали кантовскую «Критику чистого разума», историю Средних веков и Гёльдерлина. Гёльдерлина прежде всего. В своем гимне «Истр» Гёльдерлин воспел Верхний Дунай: «Но его зовут Истром. / Хороша его жизнь; кроны колонн лесных пламенеют / и колышутся…» Хайдеггер уже несколько раз интерпретировал это стихотворение и сейчас предложил еще одно толкование. Гёльдерлин давно стал частью его личного генеалогического древа. В лекциях 1942 года о гёльдерлиновском гимне «Истр» присутствовала такая фраза (не вошедшая в печатное издание), которую мы уже цитировали: «Может быть, Гёльдерлину, поэту, суждено было стать определяющей судьбой, побуждением к противостоянию, для некоего мыслителя, дед которого родился – в то самое время, когда создавался гимн «Истр»… – in ovili, как сказано в документе, то есть в овчарне одной крестьянской усадьбы в долине Верхнего Дуная, недалеко от берега реки, под скалами. Сокровенная история сказы-вания не знает случайностей. Все есть рок».

Из окон замка Вильденштейн можно увидеть старый Донаухаус, частью которого была та овчарня, где родился прадед Хайдеггера.

Этот странный летний семестр завершился праздником в замке, 24 июня. Окрестные жители, которых тоже пригласили, принесли с собой угощение. Во дворе замка был разыгран театральный спектакль, потом устроили танцы. Через три дня в расположенном неподалеку охотничьем домике принца Бернхарда фон Заксен-Майнинген состоялось еще одно публичное выступление Хайдеггера – последнее перед многолетним перерывом. Докладу предшествовал небольшой фортепьянный концерт. В тот раз Хайдеггер посвятил свое выступление толкованию одной фразы Гёльдерлина: «У нас все сосредоточено на духовном; мы стали бедными, чтобы быть богатыми».

Между тем в оккупированном Фрайбурге французские военные власти уже начали проводить реквизиции квартир. «Хайдеггер считается в городе нацистом (из-за его ректорства)» – этой краткой пометки в бумагах чиновника, временно исполнявшего обязанности обер-бургомистра, оказалось достаточно, чтобы уже в середине мая дом Хайдеггеров (Буковая аллея, 47) попал в «черный список». Еще не было решено, идет ли речь только о вселении в этот дом военнослужащих, или Хайдеггерам придется полностью его освободить. Им даже грозила реквизиция библиотеки. Эльфрида Хайдеггер, которой в первые недели пришлось одной вести трудные переговоры с властями, подала кассационную жалобу и просила не предпринимать никаких мер, пока не вернется ее муж.

Еще до возвращения Хайдеггера она получила от временного обер-бургомистра уведомление о том, что по распоряжению военной администрации в виду острейшей нехватки жилья «подлежат конфискации в первую очередь квартиры членов [национал-социалистской] партии», Хайдеггер же, как все знали, был членом НСДАП.

Когда Хайдеггер в начале июля возвратился из Вильденштейна домой, его положение изменилось самым драматичным образом. Всего несколько дней назад, в замке и потом в охотничьем домике, все благоговейно внимали его выступлениям – и вот теперь, вернувшись во Фрайбург, он вдруг превратился в обвиняемого. Чиновники дали ему понять, что он вполне может обойтись без библиотеки, поскольку заниматься своей профессией ему уже не придется. 16 июля Хайдеггер написал письмо обер-бургомистру – первый набросок своих самооправданий в последующие годы. «Я самым решительным образом протестую против этой дискриминации моей личности и моей работы. Почему именно я должен быть не только наказан конфискацией излишков жилой площади, но и полностью лишен моего рабочего места и подвергнут диффамации перед всем городом – я бы даже сказал, перед мировой общественностью? Я никогда не занимал никаких должностей в партии и никогда не занимался никакой деятельностью ни в ней самой, ни в каком-либо из ее подразделений. Если же в моем ректорстве хотят усмотреть некую политическую вину, то я вынужден потребовать, чтобы мне предоставили возможность оправдаться, какие бы упреки и обвинения против меня ни выдвигались и кто бы их ни выдвигал, а это значит, что я прежде всего должен получить информацию о том, что конкретно выдвигается против меня и моей общественной деятельности».

Поначалу речь шла только о доме и библиотеке. Хайдеггер пока сохранял свою должность. Но французские военные власти уже начали проводить политическую чистку. Университет, который стремился вновь обеспечить себе положение независимой корпорации, всячески пытался доказать, что способен найти в себе силы для самоочищения. 8 мая 1945 года ученый совет решил распространить внутри университета анкету и разработал набор критериев для оценки политического прошлого сотрудников. При этом должны были учитываться только самые «заметные» виды активности. Предусматривались три категории: работа на Службу безопасности, то есть доносительство; административная работа; исполнение высших руководящих и представительских функций (ректоры, деканы). Таким образом, даже само университетское начальство не сомневалось в том, что Хайдеггер должен быть привлечен к ответственности.

Однако французская военная администрация еще не признала университет самостоятельной корпорацией и потому не была готова допустить, чтобы процессом чистки занимался университетский ученый совет. Французский офицер, отвечавший за связи с немецкой общественностью, сформировал комиссию, которая должна была представлять интересы университета при военной администрации и проводить персональные расследования. В эту «Комиссию по чистке», как она теперь называлась, вошли профессора Константин фон Дитце, Герхард Риггер и Адольф Лампе. Все трое были причастны к заговору 20 июля, но почти сразу же после ареста освобождены из заключения. Кроме них, в комиссии работали теолог Алгайер и ботаник Фридрих Элькерс (друг Карла Ясперса, женатый, как и тот, на еврейке, из-за чего в последние годы жил под постоянной угрозой). Перед этой-то комиссией Хайдеггеру и пришлось держать ответ – в первый раз его вызвали 23 июля 1945 года. Комиссия была настроена по отношению к нему довольно доброжелательно. Например, Герхард Риттер попросил занести в протокол, что из доверительных бесед с Хайдеггером он знает: со времени путча Рема тот занял позицию внутренней враждебности национал-социализму. Только один из членов комиссии, Адольф Лампе, показал себя решительным противником реабилитации Хайдеггера. Экономист Лампе пострадал в период ректорства Хайдеггера: Хайдеггер тогда воспротивился продлению срока его работы на кафедре – под предлогом политической неблагонадежности.

Уже 23 июля, когда он в первый раз отвечал на вопросы комиссии, Хайдеггер понял, что, защищаясь, ему следует ориентироваться прежде всего на Лампе. Поэтому через два дня он попросил Лампе о личной беседе. Лампе потом представил комиссии подробный отчет об их встрече. Как следует из этого документа, Лампе, чтобы избежать «неприятной ситуации» и отвести от себя подозрение в пристрастности, сразу же заявил, что инцидент 1934 года, касавшийся его лично, никак не повлиял на его нынешнюю позицию. Затем Лампе повторил те претензии в адрес Хайдеггера, которые уже высказывались членами комиссии: во-первых, ректорские обращения к студентам, целиком выдержанные в духе национал-социалистской пропаганды; во-вторых, бескомпромиссное проведение Хайдеггером «принципа фюрерства»; и, в-третьих, циркулярные письма ректора к преподавательскому составу, которые, по выражению Лампе, нельзя расценить иначе как «чувствительное посягательство на ту самостоятельность, которая требуется от преподавателей и которую они должны сохранять». Международный авторитет Хайдеггера только усиливает тяжесть его проступков, потому что именно благодаря этому авторитету Хайдеггер оказал «существенную поддержку особенно опасным в то время тенденциям развития национал-социализма». В разговоре с Лампе Хайдеггер впервые выстроил ту линию самозащиты, которой будет придерживаться и в последующие годы, вплоть до интервью для еженедельника «Шпигель». Он, по его словам, поддерживал национал-социализм потому, что ожидал от этого движения примирения социальных противоречий на почве обновленного чувства национальной общности. Кроме того, ему казалось, что необходимо положить конец наступлению коммунизма. На должность ректора он позволил избрать себя лишь «с величайшим сопротивлением» и в первый год не сложил своих полномочий только потому, что хотел воспрепятствовать худшему (например, избранию ректором партийного бонзы Али). Но коллеги тогда этого не поняли и не поддержали его должным образом. С середины тридцатых годов он – прежде всего в лекциях о Ницше – публично высказывал критические замечания по поводу мышления национал-социалистов, проникнутого стремлением к власти. Партия реагировала на это соответствующим образом: засылала на его семинары осведомителей и всячески препятствовала публикации его трудов.

Лампе был возмущен отсутствием у Хайдеггера какого бы то ни было сознания собственной вины и потребовал от него «персональной ответственности». Тот, кто, подобно Хайдеггеру, проводил «принцип фюрерства», не вправе теперь выгораживать себя, ссылаясь на «происки» своих коллег и отсутствие поддержки с их стороны. Что касается позднейшей критики Хайдеггера в адрес системы, то он, Лампе, не расценивает ее как «компенсацию»; такой компенсацией могло бы быть только «публичное критическое выступление, по своей жесткости соответствующее его деятельности на посту ректора, – с принятием на себя вытекающего отсюда личного риска».

Попытка Хайдеггера оправдаться была порождена страхом. Некоторые его коллеги, скомпрометированные в той же степени, что и он сам, и, среди прочих, фрайбургский романист Хуго Фридрих, были уже арестованы французскими властями. Хайдеггер боялся, что нечто подобное может случиться и с ним. Он тревожился за свой дом, за свою библиотеку. Он заглянул в бездну – но не в бездну собственной политической вины, а в пропасть грозившей ему утраты стабильного социального положения и возможностей работы.

Отвечая Лампе, он сказал: негативное решение комиссии поставит его, Хайдеггера, «вне закона». Поэтому он и старается сделать все возможное, чтобы защитить себя и оправдаться.

Итак, Хайдеггер не продемонстрировал никакого чувства вины. Но у него и в самом деле не было этого чувства. Ибо, с его точки зрения, ситуация выглядела так: он в течение короткого времени поддерживал национал-социалистскую революцию, потому что принял ее за метафизическую революцию. Когда же она не оправдала надежд, которые он на нее возлагал, – а что это были за надежды, Хайдеггер никогда не мог точно объяснить, – он отстранился от текущих событий и стал заниматься своей философской работой, не обращая внимания на то, одобряет ли ее партия или не одобряет. Он не скрывал своего критического отношения к режиму, а выражал его в своих лекциях, и потому в меньшей степени несет ответственность за этот режим, чем подавляющее большинство его ученых коллег, которые приспособились к господствовавшей системе, но из которых никто впоследствии не был привлечен к ответственности. Что общего между ним, Хайдеггером, и преступлениями режима? Хайдеггер был искренне удивлен тем, что его вообще привлекли к ответственности. Правда, он позже признался Ясперсу (8.4.1950), что испытывал «стыд» из-за своего недолгого сотрудничества с нацизмом[345]Note 345
  Хайдеггер пишет буквально следующее: «… Одиночка был совершенно бессилен. То, что я сейчас говорю, не может ничего оправдать, может лишь объяснить, как год от года, чем ярче выявлялось зло, рос и стыд, что когда-то я прямо и косвенно в этом участвовал… Годы 1937 и 1938 были для меня самым тяжелым временем. Мы видели, что надвигается война, грозящая прежде всего подрастающим сыновьям, ни один из которых не был ни в гитлерюгенде, ни в студенческих партийных организациях. Такие угрозы прибавляют человеку проницательности; затем начались гонения евреев, и все покатилось в пропасть. В «победу» мы не верили никогда; и если бы до нее дошло, жертвами в первую очередь пали бы мы» (Переписка. С. 276).


[Закрыть]. Но он стыдился потому, что запутался, увлекся. С его точки зрения, то, к чему стремился он сам, – прорыв, обновление – не имело почти никакой связи с тем, что в конце концов из всего этого получилось в сфере реальной политики. Тот факт, что после краткого периода своей философски мотивированной политической активности он вновь разграничил сферы политики и философии, теперь представлялся ему восстановлением чистоты его философских воззрений. Путь самостоятельного мышления, на который он вернулся и который отстаивал в своих публичных выступлениях, как ему казалось, полностью его реабилитировал. Потому-то он и не ощущал за собой никакой вины – ни в юридическом, ни в нравственном смысле.

В августе 1945 года Комиссия по чистке, вопреки мнению Лампе, дала очень мягкую оценку политическому поведению Хайдеггера. В заключении говорилось, что хотя поначалу он выразил готовность служить национал-социалистской революции и тем оправдал ее «в глазах немецкой образованной общественности», а значит, затруднил процесс «самоутверждения немецкой науки в ситуации политического перелома», с 1934 года он уже не был «наци». Рекомендации комиссии сводились к следующему: Хайдеггер должен быть досрочно отправлен на пенсию, но не снят с должности. Он сохранит право на преподавание, но его следует отстранить от участия в коллегиальных органах.

Однако ученый совет университета (пока еще не французская военная администрация) выступил против этого мягкого решения, сославшись на то, что если Хайдеггер отделается столь легким наказанием, университет не сможет принимать более строгие меры по отношению к другим скомпрометировавшим себя преподавателям. Поэтому комиссии было поручено возобновить расследование по делу Хайдеггера.

До сих пор Хайдеггер, защищая себя, надеялся на полную реабилитацию. Он хотел и в дальнейшем принадлежать к преподавательскому корпусу, иметь соответствующие права и обязанности. Но теперь он понял, что университет, чтобы не потерять доверия военной администрации, очевидно, готов превратить именно его – Хайдеггера – случай в наглядный урок для всех тех, кто сотрудничал с национал-социалистами. Его положение явно ухудшилось. И потому он сообщил о своей готовности уйти на пенсию. Он хотел только отстоять свое право на преподавание и, конечно, на получение пенсии за выслугу лет. Он предложил, чтобы комиссия запросила у Карла Ясперса отзыв о его поведении в период ректорства, и рассчитывал, что это приведет к снятию с него всех обвинений. Однако отзыв, написанный Ясперсом в рождественские каникулы 1945 года (и вновь обнаруженный, уже в наши дни, Хуго Оттом), возымел как раз обратное действие.

Ясперс сначала намеревался отказаться, но потом почувствовал, что обязан выполнить обращенную к нему просьбу, тем более что в тот зимний семестр он читал лекцию о необходимости осмысления собственной вины[346]Note 346
  Она была опубликована в 1946 г. под названием «Вопрос о вине».


[Закрыть]. Если бы Хайдеггер знал содержание этой лекции, он бы наверняка не стал просить Ясперса о таком заключении. Ибо Ясперс, конечно, имел в виду и Хайдеггера, когда говорил: «Многие интеллектуалы, которые в 1933 году присоединились к новой власти, стремились обеспечить себе решающее влияние и публично выступали с заявлениями мировоззренческого характера в ее поддержку, а позднее, когда их лично оттеснили в сторону, перешли в лагерь недовольных… теперь испытывают такое чувство, будто они пострадали при нацистах и потому призваны участвовать в том, что будет дальше. Они сами считают себя антифашистами. Все эти годы существовала особая идеология таких интеллектуальных нацистов: мол, в том, что касалось духовных вопросов, они говорили объективную правду – они сохраняли традицию немецкого духа – они предотвращали разрушение – в отдельных случаях они способствовали прогрессивному развитию… Тот, кто, будучи уже зрелым человеком, в 1933 году имел внутреннюю убежденность [в правильности дела Гитлера], коренившуюся не только в политическом заблуждении, но и в особом, усиленном национал-социализмом, ощущении вот-бытия, не очистится иначе как в результате особой переплавки, которая, возможно, должна проникать глубже, чем все другие».

Связь между Ясперсом и Хайдеггером оборвалась летом 1936 года. В своем последнем письме от 16 мая 1936 года – которое, вероятно, он так и не отправил, – Ясперс благодарит Хайдеггера, только что приславшего ему свою статью о Гёльдерлине, и затем у него проскальзывает такое замечание: «Надеюсь, Вы поймете и простите, что тем не менее я молчу. Душа моя онемела, ибо в этом мире я остаюсь не с философией «без авторитета», как Вы пишете о себе, а делаюсь… но я не нахожу слова» (Переписка, 232-233).

В 1937 году Ясперса уволили из университета, запретили ему преподавать и публиковать свои работы. Хайдеггер не отреагировал на это ни единым словом. В последующие годы еврейке Гертруде Ясперс приходилось постоянно жить под угрозой депортации. На такой случай супруги всегда имели при себе ампулы с ядом.

В первые годы нацистской власти Ясперс упрекал себя в том, что не был достаточно откровенен с Хайдеггером и не вызвал его на разговор по поводу эволюции его – Хайдеггера – политических взглядов. Почему так произошло, Ясперс объясняет в письме от 1 марта 1948 года, которое осталось неотправленным: «… Я этого не сделал – из недоверия ко всякому, кто в государстве террора конкретно не выказал себя настоящим другом. Я последовал caute Спинозы[347]Note 347
  Caute, осторожно (лат.), было начертано на печатке Спинозы.


[Закрыть] и совету Платона: в такие времена следует укрыться, как во время урагана[348]Note 348
  См.: Платон. Государство. 496d.


[Закрыть]… Разлука с Вами терзала меня с 1933 года, но со временем, как обычно бывает, еще в тридцатые годы, эта боль почти исчезла под напором куда более чудовищных событий. Осталось лишь далекое воспоминание да изредка, снова и снова, удивление» (Переписка, 237-238).