Текст книги "Святители и власти"

Автор книги: Руслан Скрынников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Произошло это следующим образом – в руки властей попал некий казак из войска самозванца. Под пыткой пленник оговорил московского попа Иллариона: поп якобы отвез Лжедмитрию II письмо от всех сословий столицы с приглашением в Москву, где все готовы присягнуть ему. Власти нарядили следствие. Немало «помог» донос, поступивший от холопа боярина Мстиславского. Холоп сообщил, что видел заподозренного попа в день отъезда того из Москвы в Серпухов. Показания свидетелей плохо увязывались между собой. Казак толковал о попе Илларионе, а холоп – о попе Харитоне. Но подобная мелочь не смутила следователей. При аресте у Харитона в самом деле нашли «воровские листы». Правда, они не заключали в себе никакого обращения москвичей к Лжедмитрию II. При Харитоне были грамоты, каких в то время много ходило по Москве. Самозванец писал «прелестные листы» без счета, обещая всем подряд свои милости. Хотя обнаруженные грамоты и были адресованы Гермогену, но не доказывали вину патриарха. Однако судьи нашли выход из положения, приобщив к делу признания бывшего слуги Юрия Мнишека. Слуга показал, что он «делал измену» Владиславу в компании с Лжедмитрием II и Гермогеном.

Попа Харитона несколько раз брали к пытке, пока он не сознался в преступлениях, ранее приписываемых Иллариону. Священник по подсказкам палачей покорно повторял наветы. Боярин Иван Воротынский и князь Засекин, признавался Харитон, не раз поручали ему носить изменные письма в Калугу. Василий Голицын, показывал поп, писал Лжедмитрию II, едучи в Смоленск. В заговор с «вором» вступил не только Василий, но и Андрей Голицын.

Власти обнародовали официальную версию, «раскрывавшую» планы заговора во всех деталях. Переворот якобы намечался на 19 октября 1610 года, за три часа до рассвета. Москвичи, по этой версии, вступили в сговор с серпуховским воеводой Федором Плещеевым, державшим сторону самозванца. Плещеев с казаками будто бы ждал условного сигнала. С первыми ударами колоколов мятежники должны были проникнуть через тайный подземный ход в Кремль и овладеть Водяными воротами, а затем впустить в крепость «воровские» войска. Поляков предполагалось перебить всех, кроме самых знатных, а князя Мстиславского «ограбить» и в одной рубашке привести к «вору».

Инициаторы процесса постарались убедить Мстиславского, что заговор был направлен лично против него, а заодно и против всех «лучших» столичных людей. Они объявили, что бунтовщики замыслили побить бояр, родовитых дворян и всех благонамеренных москвичей, не участвовавших в «воровском» совете, а жен и сестер убитых отдать холопам и казакам вместе со всем их имуществом.

Обвинения по адресу заговорщиков носили обычный характер. Верхи неизменно предъявляли их всем повстанцам, начиная с Болотникова. Правдой в них было лишь то, что восстание в Москве могло вспыхнуть со дня на день. Эмиссары Лжедмитрия II открыто настраивали народ против Владислава. На рыночных площадях стражники и дворяне не раз хватали таких ораторов, но толпа отбивала их силой. Гонсевскому нетрудно было заполучить сколько угодно доказательств подготовки восстания в столице. Однако ни патриарх, ни Голицын с Воротынским не имели никакого отношения к назревавшему выступлению низов. Своих казаков эти люди боялись гораздо больше, чем иноземных солдат.

Дело о заговоре патриарха и бояр едва не рухнуло, когда разбирательство перенесли с пыточного двора в помещение суда. Бояре, полковники и ротмистры собрались во дворце, чтобы выслушать важные сообщения о заговоре. Но как только началось заседание суда, главный свидетель обвинения поп Харитон отказался от своих показаний и заявил, что со страху оговорил бояр Голицыных. Признание Харитона испортило спектакль, но не заставило инициаторов процесса отказаться от своих намерений. Раскрытие мнимого заговора стало для Гонсевского удобным предлогом, чтобы ввести наемных солдат в Кремль. Отныне на карауле у кремлевских ворот вместе со стрельцами стояли немцы-наемники. Ключи от ворот были переданы смешанной комиссии из представителей семибоярщины и польского командования.

Ивану Воротынскому не удалось очиститься от обвинения, но он проявил покладистость, и после недолгого ареста его вернули в думу. Андрей Голицын доказал на суде свою невиновность. Однако он был решительным противником передачи трона Сигизмунду, и потому его изгнали из думы и заключили под стражу. Патриарха обвинили в тайной переписке с «вором». Нелепость обвинения была очевидна для всех.

Московскому патриарху принадлежали обширные земельные владения… Владыку окружили вооруженные дети боярские и дворяне, получавшие поместья из его рук. У главы церкви были свой дворецкий, казначей и другие проверенные и преданные чиновные люди. Боярский суд предъявил Гермогену обвинение в, государственной измене, которое позволило применить к церкви неслыханные со времен опричнины меры. Суд постановил распустить весь штат патриарших слуг – дьяков, подьячих и дворовых людей. В итоге у Гермогена и «писать стало некому». Отныне главу церкви окружали одни соглядатаи Гонсевского. Вмешательство в церковные дела, инспирированное иноземным командованием, вызвало возмущение в столице. Судебный фарс и замена служителей унизили властного и гордого Гермогена. Но впереди его ждали худшие испытания.

Подвергнув гонению подлинных и мнимых сторонников Лжедмитрия в Москве, войска боярского правительства при поддержке королевских рот предприняли наступление на Калужский лагерь. Они изгнали казаков из Серпухова и Тулы и создали угрозу для Калуги. Самозванец потерял надежду удержаться в Калуге и стал готовиться к отступлению в Воронеж, поближе к казачьим окраинам. Боярское окружение, уцелевшее подле «царька», становилось все более ненадежным. Некоторые из его придворных были казнены по подозрению в измене.

Погожим зимним утром 11 декабря 1610 года Лжедмитрий II по обыкновению поехал на санях на прогулку за город. Его сопровождали шут Петр Кошелев, двое слуг и двадцать татар. Когда вся компания отъехала на приличное расстояние от Калуги, начальник охраны Петр Урусов подъехал вплотную к саням и разрядил в «царька» свое ружье, а затем для пущей верности отсек убитому голову.

В Калуге Лжедмитрий II с женой занимал лучший дом, именовавшийся царским дворцом. Марина Мнишек была на сносях. Когда роковая весть достигла дворца, простоволосая и брюхатая «царица» выскочила на улицу и в неистовстве стала рвать на себе волосы. Обнажив грудь, она требовала, чтобы ее убили вместе с любимым супругом. Поляки, находившиеся при «государыне», дрожали за свою жизнь.

Никто не знал, что делать дальше. Самозванец никому не был нужен мертвым. Труп лежал в холодной церкви более месяца, и толпы окрестных жителей и приезжих ходили поглядеть на его голову, положенную отдельно от тела. После смерти Лжедмитрия II в его вещах будто бы нашли бумаги, писанные по-еврейски. Тотчас пошли толки по поводу еврейского происхождения убитого «царька».

Задержанные в Калуге «воровские» бояре настойчиво искали соглашения с московскими. Семибоярщина направила в Калугу князя Юрия Трубецкого, чтобы привести тамошних жителей к присяге. Но восставший «мир» не стал слушать Трубецкого. Калужане выбрали из своей среды земских представителей – «из дворян, и из атаманов, и из казаков, и изо всяких людей». Выборные люди выехали в Москву, чтобы ознакомиться с общим положением дел в государстве. Депутация вернулась с неутешительными новостями. Казаки и горожане видели иноземные наемные войска, распоряжавшиеся в Кремле, и негодующий народ, готовый восстать против притеснителей.

Возвращение выборных из Москвы покончило с колебаниями калужан. Невзирая на убеждения бояр, «мир» приговорил не признавать власть Владислава, пока тот не прибудет в Москву и пока все польские войска не будут выведены из России. Посланец семибоярщины Юрий Трубецкой едва спасся бегством. Восставшая Калуга вновь бросила вызов боярской Москве.

Тем временем Марина, со страхом ждавшая родов, благополучно разрешилась от бремени. В недобрый час явился на свет «воренок». Вдова Отрепьева жила с самозванцем невенчанной, так что сына ее многие считали «зазорным» младенцем. Марину честили на всех перекрестках. Как писали летописцы, она «воровала со многими». Современники лишь разводили руками, когда их спрашивали о подлинном отце ребенка. Даже после смерти второго самозванца Мнишек не рассталась с помыслами об основании новой московской династии. «Царица» позабыла о преданности папскому престолу и превратилась в ревнительницу православия. После рождения младенца она объявила казакам и всему населению Калуги, что отдает им своего сына, чтобы те крестили его в православную веру и воспитали по-своему. Обращение достигло цели.

Разрыв с Москвой и рождение «царевича» напомнили миру о непогребенном самозванце. Калужане торжественно похоронили тело в церкви. Затем они «честно» крестили наследника и нарекли его царевичем Иваном. Движение, казалось, обрело новое знамя. Так думали многие из тех, кто присутствовал на похоронах и крестинах.

Смерть Лжедмитрия II вызвала ликование в московских верхах. Но радость была преждевременной. Возбуждение, царившее в столице, не только не улеглось, но даже усилилось. Для пресечения недовольства боярское правительство использовало королевские войска. Вмешательство чужеродной силы придало конфликту новый характер и направление. Социальное движение приобрело национальную окраску. Ненависть против лихих бояр не улеглась, но она все больше заслонялась чувством оскорбленного национального достоинства.

С гибелью Лжедмитрия II в Русском государстве остался один «царь» – Владислав. Но страна не видела его в глаза. Сигизмунд III отказался отпустить пятнадцатилетнего сына в охваченную гражданской войной страну. Он предпочел возобновить штурм Смоленска. Королевские войска вели себя в России, как в завоеванной стране. Лилась кровь, пылали города и деревни. Московский договор не дал стране мира, но связал ее по рукам и ногам. Интервенция принимала все более опасные масштабы. Боярское правительство отдало Москву во власть наемного войска. Пропасть между верхами и низами росла. Перспектива утраты национальной независимости вызывала глубокое беспокойство в патриотических кругах.

В Москве инициаторами патриотического движения выступили дворяне Василий Бутурлин, Федор Погожий и др. Они позаботились о том, чтобы своевременно установить связи с Прокопием Ляпуновым и другими рязанцами. Узнав о штурме Смоленска, Ляпунов бросил открытый вызов семибоярщине. Обвинив короля в нарушении московского договора, вождь рязанских дворян пригрозил боярам, что немедленно двинется походом на Москву, чтобы освободить православную столицу от «латинян». Вскоре Ляпунов прислал в столицу гонца и призвал всех патриотов к борьбе с захватчиками. Однако бояре заблаговременно узнали о прибытии рязанского гонца. По приказу семибоярщины гонец был посажен на кол, а Василий Бутурлин арестован. Не выдержав пытки, он признался, что намеревался поднять восстание в Москве вместе с рязанцами.

Семибоярщина обратилась к королю с просьбой прислать в Москву новый контингент наемников. Но Сигизмунд III был занят осадой Смоленска и отрядил под Москву только вспомогательные казачьи отряды. Прокопий Ляпунов, не ожидая нападения, замешкался со сбором войск. Воспользовавшись этим, бояре направили к Рязани воеводу И. Сунбулова. Соединившись с запорожцами, Сунбулов осадил Пронск, где укрылся Ляпунов с отрядом восставших войск. Ляпунов разослал во все стороны призывы о помощи. Первым откликнулся зарайский воевода князь Д. М. Пожарский, присоединивший к себе по дороге отряды из Коломны и Рязани. Сунбулов счел благоразумным отступить, а Ляпунов и Пожарский во главе объединенного земского войска торжественно вступили в Рязань.

По возвращении в Зарайск Пожарский нанес поражение Сунбулову и запорожцам, пытавшимся внезапно захватить город. Одновременно Заруцкий с казаками вытеснил запорожцев из-под Тулы. Эти успехи послужили прологом к прямому военному сотрудничеству между Рязанью и Калугой. Выступление рязанцев положило начало восстанию, охватившему огромную территорию. Города один за другим заявляли о поддержке освободительного движения и разрыве с семибоярщиной. В одних городах переворот носил мирный характер, в других сопровождался кровопролитием.

Еще в декабре 1610 года казанский «мир» направил в Москву дьяка Евдокимова. Он должен был встретиться с патриархом Гермогеном и другими московскими патриотами. Но патриарх фактически находился под домашним арестом, и посланцу не удалось проникнуть к нему. По возвращении в Казань дьяк описал бедствия столицы, и его рассказ потряс казанцев. Началось восстание, в ходе которого местный воевода боярин Б. Я. Бельский был убит, а жители, не ведавшие о смерти Лжедмитрия II, принесли ему присягу.

Против семибоярщины выступили Муром, Нижний Новгород, Ярославль, Владимир. Земское освободительное движение набирало силу. Какую же роль играл в нем патриарх Гермоген? Справедливо ли мнение, что именно он выступил с почйном, разослав по городам грамоты с призывом к борьбе с иноземцами и их пособниками – боярами?

Обратимся к фактам, не вызывающим сомнений. 23 декабря 1610 года Гермоген, отвечая на послание Сигизмунда III, благодарил его за готовность отпустить сына Владислава на московское царство и просил, чтобы королевич поскорее прибыл в Россию, ибо русские без него, «как овцы без пастыря». В разгар зимы под Москвой появился большой отряд казаков во главе с тушинским атаманом Андреем Просовецким, который был отозван Лжедмитрием II из-под Пскова в Калугу. В пути атаман узнал о гибели своего государя и, не зная, что предпринять, обратился за советом к Гермогену. Патриарх повелел без промедления принести присягу Владиславу, скрепив свой наказ подписью и печатью.

Если при этом Гермоген рассылал по городам тайные грамоты с призывом к восстанию против Владислава и бояр, тогда придется сделать вывод о том, что его действия являют собой образец чудовищного двуличия и лицемерия. Однако такой вывод вступает в противоречие со всем, что известно о Гермогене. Он всегда поступал с редкостной прямотой, нередко во вред себе.

В грамотах конца января 1611 года Прокопий Ляпунов писал, что идет на очищение Москвы «по благословению святейшего Ермогена», но ни разу не упомянул о получении от него каких бы то ни было грамот. Факты свидетельствуют, что в момент зарождения земского движения Гермоген еще сохранял иллюзии насчет возможного соглашения с королем, а потому не хотел рвать с боярским правительством. Сказалось и то, что патриарх не питал особого доверия к Ляпунову. Он не забыл, что именно Ляпунов возглавил мятеж под Кромами, проложив «еретику» Отрепьеву путь к трону. К тому же год спустя Ляпунов помог Болотникову и его «злодейственным гадам» осадить Москву, отчего царь с патриархом попали в самое бедственное положение. В разгар борьбы с иноземными завоевателями и тушинцами Прокопий Ляпунов затеял новую смуту, предложив корону родственнику царя Василия Скопину-Шуйскому. Наконец, Ляпуновы сыграли важнейшую роль при свержении Василия Шуйского, когда Гермоген подвергся неслыханным унижениям.

Наметившийся союз Ляпунова с Заруцким и его казаками лишь усилил недоверие Гермогена. На протяжении нескольких лет все помыслы патриарха были сосредоточены на борьбе с самозванцем и стоявшей за ею спиной чернью. Все это мешало главе церкви увидеть и оценить перемены, которые произошли в калужском лагере после смерти Лжедмитрия II. Казаки и беглые холопы, некогда объединившиеся под знаменами Болотникова, а затем собравшиеся в Тушине и Калуге у Лжедмитрия II, уже давно вели вооруженную борьбу против захватчиков. Но патриарх не желал иметь с ними дела. Недоверие патриарха к земскому ополчению было столь велико, что однажды он сказал молодому князю Ивану Хворостинину: «Говорят на меня враждотворцы наши, будто я поднимаю ратных и вооружаю ополчение странного сего и неединоверного воинства. Одна у меня ко всем речь: облекайтесь в пост и молитву!»

На вольных окраинах казаки не имели церквей и молились без священников. С начала гражданской войны Гермоген многократно проклинал их за поддержку еретиков-самозванцев. Кроме того, в земских отрядах было немало татар, чувашей, мордвы. Вот это и имел в виду Гермоген, когда называл земских ратников «странным и неединоверным воинством». Престарелый патриарх не верил, что такое воинство может стать спасителем православия. Опыт гражданской войны был у всех перед глазами. Святитель помнил, как тушинцы «соблазнили» москвичей, призывая их свергнуть Шуйского и обещая сделать то же самое со своим «царьком». Лжедмитрий II был мертв, но казаки продолжали держать в чести его вдову «царицу» Марину и сына – «царевича» Ивана Дмитриевича. Гермоген сам происходил из донских казаков и нисколько не сомневался в том, что, очистив Москву, атаманы постараются посадить на трон «воренка», который в глазах власть имущих был в тысячу раз хуже Владислава.

Гермоген яростно противился вступлению иноземных войск в Москву. Инспирированный Гонсевским суд лишь укрепил его репутацию патриота и страдальца за родную землю. Последующие притеснения окружили его имя ореолом мученичества. При таких обстоятельствах патриарх, независимо от своей воли, стал знаменем земского освободительного движения.

Подготовляя восстание против семибоярщины, московские патриоты составили и распространили по всей столице воззвание, озаглавленное: «Новая повесть о славном Российском царстве, о страданиях святейшего Гермогена и новых изменниках». Враги все более беззастенчиво хозяйничали в Москве, и авторы воззвания возлагали вину за это на бояр. «Из держацев земли, – писали они, – бояре стали ее губителями, променяли свое государское прирождение на худое рабское служение врагу; совсем наши благородные оглупели, а вас всех выдали». Изменникам-боярам воззвание противопоставляло праведного патриарха, выступавшего против предательства бояр. Патриоты обещали патриаршее благословение всем, кто станет на защиту родины. «Мужайтесь и вооружайтесь, – писали они, – и совет между собой чините: как бы нам от всех врагов избыти. Время подвига пришло!» Призывая народ к оружию, авторы «Новой повести» предупреждали, что не следует ждать от патриарха прямого наказа о выступлении. «Что стали, что оплошали? – писали они. – Али того ждете, чтобы вам сам великий тот столп (Гермоген. – Р.С.) своими устами повелел дерзнуть на врагов? Сами ведаете, его ли то дело повелевать на кровь дерзнути». Приведенное воззвание московских патриотов подтверждает, что Гермоген не был инициатором восстания против семибоярщины и не только не рассылал грамот, но и на словах не призывал к оружию и кровопролитию.

Не порывая окончательно с семибоярщиной, Гермоген всеми силами противился новым уступкам в пользу короля и его московских агентов. Казанский дьяк, побывавший в Москве в декабре 1610 года, писал, что 30 ноября М. Салтыков и Ф. Андронов – главные приспешники Сигизмунда III – посетили патриарший двор и потребовали от Гермогена, чтобы он благословил православных на присягу королю. Патриарх отказался это делать, вышла брань, и «патреярха хотели за то зарезати». 1 декабря Мстиславский, Салтыков и Андронов вновь посетили Гермогена. Переговоры опять ни к чему не привели. Патриарх и слышать не хотел о новых уступках королю.

Патриотическое движение в городах ширилось. 13 марта 1611 года жители Перми составили грамоту на имя Гермогена с уведомлением, что из Устюга Великого им привезли «список с твоей святейшего Ермогена патриарха грамоты». Перед нами первое указание на грамоты Гермогена к земским людям. Однако нетрудно выяснить, что оно основано на недоразумении. Пермь, Устюг, Тотьма и другие города получили патриотические воззвания из Нижнего Новгорода. Сами же нижегородцы в грамоте от 27 января дали точный перечень разосланных ими грамот: прислал к ним (нижегородцам) святейший Гермоген «две грамоты: одну отто всяких московских людей, а другую, что писали из-под Смоленска». Итак, речь шла не о воззваниях патриарха, а о сочинениях патриотов. Одно было написано от лица «всяких московских людей», а другое прислано русскими людьми из королевского лагеря под Смоленском. Пермяки, получив патриотические повести из Нижнего, по ошибке заключили, что одна из них является личным посланием Гермогена, не заметив того, что о владыке там говорилось в третьем лице.

Гонсевский во всеуслышание объявил, что мятеж против законного царя Владислава начался вследствие рассылки патриархом «смутных грамот». Обвинение насчет грамот было ложным. Но гонения интервентов упрочили репутацию Гермогена как борца за национальную независимость.

Понимая роль Гермогена, иноземное командование использовало любой повод, чтобы скомпрометировать его и изгнать из Кремля. В дни переговоров с московскими послами в 1615 году Гонсевский выдвинул следующую версию «измены» Гермогена. Глава русской церкви, по его словам, составил с Филаретом Романовым заговор уже в момент подписания московского договора между Жолкевским и семибоярщиной летом 1610 года, стремясь не допустить на трон Владислава. Гонсевский готов был обвинить Гермогена во всех смертных грехах. Святитель якобы обещал Филарету склонить всех москвичей к тому, чтобы «сына его Михаила на царство посадить», и одновременно сносился с Лжедмитрием II, а когда того убили, написал «в тот час по городам смутные грамоты», отчего и произошло восстание.

Еще во времена Дмитрия Донского в боярах у митрополитов начали служить Шолоховы-Чертовы, отданные в митрополичий дом со своими вотчинами. Гермогену верой и правдой служил Василий Чертов. Согласно польской версии, 8 января 1611 года патриарх вручил Чертову «смутную грамоту» и велел доставить ее в Нижний Новгород. Но на московской заставе патриарший гонец был задержан поляками.

Гонсевский предъявил патриаршую грамоту русским послам, но обмануть их было трудно, так как они были очевидцами и участниками московских событий. Ознакомившись с предъявленной «смутной грамотой», они без обиняков заявили: «Патриарх так не писывал, а печать (Гонсевский. – Р.С.) от него (патриарха. – Р.С.)… взял и писал, што хотел с русскими людьми (Салтыковым и др. – Р.С.), кои господарю (Сигизмунду. – Р.С.) прямили». Письмо от 8 января 1611 года, которое Гонсевский пытался выдать за патриаршее, было подложным – так утверждали русские послы. Их слова поддаются проверке.

12 января 1611 года в Нижний Новгород из Москвы вернулись ездившие к Гермогену гонцы – сын боярский Роман Пахомов и посадский человек Родион Мосеев. Гонцы привезли устное послание патриарха: «Приказывал с ними в Нижний… Ермоген, патриарх московской и всеа Русии речью, а письма (гонцы. – Р.С.)… не привезли». Итак, у Гермогена не было нужды составлять 8 января 1611 года писаную грамоту, ибо он только что передал все необходимые устные распоряжения нижегородцам через верных людей Пахомова и Мосеева. В феврале нижегородцы в собственной грамоте городам так передали содержание полученного ими от патриарха наказа: «Приказывал к нам святейший Ермоген патриарх, чтоб нам, собрався с околными и поволскими городы, однолично идти на полских и литовских людей к Москве вскоре». Гермоген отнюдь не призывал нижегородцев к тому, чтобы они соединились с мятежными казаками-тушинцами из Калужского лагеря, а также с мятежными рязанцами. Устный наказ патриарха был составлен весьма дипломатично. Он не давал повода приписать Гермогену почин восстания в Калуге и Рязани. Нижегородцы получили совет действовать независимо от казаков. Для этого надо было собрать силы из соседних городов – Казани, Костромы, Ярославля – и с этими силами идти к Москве. В наказе не было ничего, что было бы направлено против Мстиславского или других вождей семибоярщины.

Помощник Гонсевского поляк Н. Мархоцкий признался в своих записках, что Гонсевский сфабриковал и подбросил в казацкие таборы подложную грамоту за подписью П. Ляпунова, что повлекло за собой бунт в земском ополчении и убийство Ляпунова. Аналогичным образом была сфабрикована, по-видимому, и «смутная грамота» Гермогена, скрепленная отобранной у него печатью.

Устный наказ патриарха был весьма дипломатичным по содержанию. Подложной «смутной грамоте» была чужда всякая осторожность. Гермоген словно бы составил ее для того, чтобы дать своим противникам повод обвинить его в прямой причастности к восстанию казаков и рязанцев. Кроме того, подложная грамота должна была убедить Мстиславского, будто действия патриарха направлялись лично против него. Гермоген (следуя версии Гонсевского) писал, что Мстиславский и бояре «Москву литве выдали, а вора, деи, в Калуге убито, и они собрався в зборе со всеми городы, шли к Москве на литовских людей».

М. Г. Салтыков пытался шантажировать патриарха, чтобы заставить его предать анафеме участников земского движения. Явившись к Гермогену, боярин сказал: «Что, де, ты писал еси к ним, чтоб они шли под Москву, и ныне ты ж к ним пиши, чтоб они воротились вспять». Но Гермоген был не таким человеком, чтобы дать себя запугать. Он в сердцах назвал Салтыкова изменником и категорически отверг обвинение насчет переписки с мятежниками: «Яз, де, к ним не писывал, а ныне к ним стану писати буде ты, изменник Михайло Салтыков, с литовскими людьми из Москвы выдешь вон!» Глава православной церкви нечасто выступал против светской власти. Выступление против семибоярщины требовало большого мужества. А ведь Гермоген не забыл того, что в Кремле он жил на дворе задушенного опричниками Филиппа Колычева.

Гонсевский пытался устроить судилище над патриархом. Он явился в Боярскую думу и предъявил «смутную грамоту» патриарха. Полковник предрекал, что в России прольются реки крови, и требовал немедленно унять бунтовщиков. Однако в думе было достаточно людей, либо сочувствовавших Гермогену, либо знавших, что он не поддерживает связей с казаками и рязанцами. Улики же, предъявленные Гонсевским, никого не могли убедить. Гермоген категорически отверг обвинения. Все это предопределило исход разбирательства в Боярской думе. Приняв к сведению оправдания Гермогена, власти оставили за ним пост главы церкви. Авторитет семибоярщины неуклонно падал, и ее члены должны были осознать, что суд над популярным церковным деятелем окончательно скомпрометирует их в глазах народа.

Тем временем король самовластно вмешивался в московские дела, насаждая своих приспешников в думу и приказы, раздавая земли и титулы. В думе боярин князь Андрей Голицын – один из главных единомышленников Гермогена – открыто протестовал против королевского произвола. Боярин был взят под стражу, а в его доме водворились приставы и литовские солдаты. Но преследования не испугали Голицына.

П. Ляпунов не раз оповещал города о своем намерении выступить к Москве, но каждый раз откладывал поход. Одной из главных причин запоздания явилась разобщенность освободительного движения. Гермоген не был одинок в недоверии к бывшим «воровским» казацким таборам. Совместные действия рязанцев и казачьих отрядов из Калуги позволили ополчению занять Коломну. Ляпунов немедленно обратился к Нижнему Новгороду, Владимиру, Казани с призывом прислать свои силы в Коломну для соединения с рязанцами, чтобы повести общее наступление на Москву. Однако земские воеводы, не доверявшие Ляпунову и Заруцкому, отклонили предложение о сборе в Коломне и повели наступление на Москву каждый своим путем. Ляпунов начал движение 3 марта, владимирский воевода и нижегородцы выступили неделю спустя, а ярославские и костромские отряды запоздали еще на неделю. Отсутствие единства дорого обошлось земскому движению. События в столице развивались быстрее, чем рассчитывали вожди земских отрядов. Кризис надвигался неумолимо…

Ожидая народного восстания в столице, Гонсевский и бояре распорядились перетащить пушки в Кремль. Туда же свезли запас пороха, конфискованного в московских рядах. Отныне пушки, установленные на стенах Кремля и Китай-города, держали под прицелом весь обширный московский посад. Гусары Гонсевского патрулировали улицы и площади. Русским было запрещено выходить из домов с наступлением темноты и до рассвета. Случалось, что жители, отправляясь поутру на рынок, натыкались на трупы иссеченных москвичей. Но и наемники не чувствовали себя в безопасности. По словам Гонсевского, русские заманивали солдат в глухие и тесные места и там избивали. Пьяных увозили к реке и сталкивали в воду. В столице шла необъявленная война.

Приближалась пасха. Этот праздник неизменно собирал в столице великое множество людей из окрестных сел и деревень. Гонсевский, опасаясь чрезмерного скопления народа в Москве, требовал запретить пасхальное шествие. Глава семибоярщины Мстиславский не решился исполнить его волю, боясь прослыть слугой «безбожных еретиков». По той же причине бояре распорядились на время праздников освободить из-под домашнего ареста главу церкви. Важно было убедить население в том, что святейший патриарх остается в лагере законного московского боярского правительства.

17 марта наступил день пасхи. Под перезвон бесчисленных колоколов патриарх «на осляти» выехал из ворот Кремля. Двадцать нарядных дворян шли перед патриархом, расстилая на его пути дорогую ткань. За ним везли сани с древом, увешанным яблоками. Сидевшие в санях мальчишки распевали псалмы. Москвичи по привычке поздравляли друг друга с праздником и христосовались в знак взаимного примирения и прощения. Но на их лицах не было и тени радостного умиления. Не мир, а вражда и ненависть витали над городом. На третий день после пасхи в Москве вспыхнуло восстание, круто переменившее судьбу патриарха Гермогена.

К весне 1611 года недовольный столичный люд более не сомневался: боярское правительство доживает последние дни. Со всех сторон к Москве двигались отряды земского ополчения. Патриоты деятельно готовили восстание в столице. Они незаметно стягивали в город силы, доставляли оружие. Глухими переулками возвращались по ночам в Москву стрельцы. Горожане охотно прятали их в безопасных местах. Переодевшись в городское платье, ратные люди терялись в уличной толпе и беспрепятственно проникали внутрь крепостных укреплений.

Боярское правительство сознавало, что восстание на посаде может вспыхнуть в любой момент. Поэтому был издан приказ об изъятии у москвичей оружия. Гонсевский помог претворить его в жизнь. Солдаты Гонсевского и боярская стража отбирали у посадских не только пищали и сабли, но даже топоры и ножи. Тех, кто нарушал запрет, ждала смертная казнь. На городских заставах стража тщательно обыскивала обозы. Нередко в телегах под мешками хлеба находили длинноствольные пищали и сабли. Оружие отбирали и отправляли в Кремль, а возниц топили в реке. Казни, однако, не помогали – оружие все равно доставлялось в столицу.