Текст книги "Смута в России в начале XVII в. Иван Болотников"

Автор книги: Руслан Скрынников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Болотников имел примерно двадцатитысячную армию, значительную часть которой составляли казаки. Свидетельство А. Палицына не следует понимать так, что в повстанческой армии помимо множества казаков было еще и 20 тыс. беглых холопов, которые, таким образом, были главной движущей силой восстания Болотникова.

В 1600 г. Годунов подверг опале бояр Романовых, Черкасских и их родню, а их вооруженные свиты распустил, запретив кому бы то ни было принимать на службу романовских послужильцев. Большое число холопов лишилось средств к существованию в период голода 1601–1603 гг. Окраины были населены вольными казаками. Беглые постоянно пополняли их станицы, становясь казаками. «По мнозе времени» они превращались в «старых» казаков. Время голода было временем массового бегства холопов на «украины». С началом гражданской войны поток хлынул в обратную сторону. Холопы возвращались на Русь как вольные казаки. А. Палицын не называл «сицевых воров» (беглых боевых холопов), соединившихся в Туле и Калуге, казаками. Но на то были свои причины.

«Сказание» Палицына неизбежно отразило политические тенденции, преобладавшие в момент написания этого сочинения. Современники не могли не знать того, что ведущей силой в армии повстанцев в Туле и Калуге были казаки. В дальнейшем очень многие из них перекочевали из лагеря «злодейственных гадов» в лагерь защитников отечества и борцов против «поганых латынян». В 1611–1612 гг. казацкие таборы мужественно сражались с врагами, пока не изгнали их из Москвы. Келарь Троице-Сергиева монастыря не только участвовал в земской освободительной борьбе, но и поддерживал тесные дружеские отношения с казацкими атаманами. Он взялся за написание «Сказания» в то время, когда официальные власти старались привлечь участников освободительной борьбы на государеву службу и наделяли атаманов и «старых» казаков (в массе бывших болотниковцев) поместьями.^{494} Обличать этих казаков за их давнее участие вместе с Болотниковым в обороне Тулы и Калуги было неуместно.

Вольные казаки сыграли выдающуюся роль как в повстанческом движении 1606–1607 гг., так и в освободительном движении 1611–1612 гг. Казачество пополнялось выходцами из самых различных слоев русского общества, и потому оно было исключительно пестрым по своему составу. Среди жителей вольных казачьих станиц можно было встретить беглых крестьян и посадских, гулящих людей, ярыжек и даже детей боярских, потерпевших крушение на государевой службе. Выходцами из дворян были донской атаман С. Чертенский, князь И. Друцкий и др.^{495} И все же не дворяне, а беглые холопы – военные послужильцы сыграли ведущую роль в формировании и пополнении вооруженных казацких общин, со временем трансформировавшихся в Войско Донское, Войско Волжское, Яицкое и Терское. Значение боевых холопов определялось тем, что в отличие от других представителей низших слоев они имели военный опыт и располагали оружием.

На протяжении XVI в. царские дипломаты многократно заявляли о том, что казаки – это беглые боярские холопы. В 1602–1604 гг. они прямо обвиняли беглых холопов – казаков в разбое. Можно было бы не придавать значения подобного рода заявлениям, но они подтверждаются сведениями, исходившими из среды самих казаков. Герои «Повести об Азовском сидении», сочиненной казаками, характеризовали свое прошлое весьма недвусмысленно: «Отбегаем мы ис того государства Московского из работы вечныя, ис холопства неволного, от бояр и дворян государевых».^{496} Подтверждением их слов могут служить показания осведомленных современников из числа русских людей и иностранцев. Так, И. Масса писал, что «в казаки шли по большей части убежавшие от своих господ холопы (Knecht)».^{497} Автор «Хронографа» начала XVII в. называл казаков беглыми холопами и ярыжными ворами.^{498}

Дополнительные факты можно найти в материалах допросов «царевича Петра» 1607 г. По словам «Петра», из пяти «старых» казаков, затеявших самозванческую интригу на Тереке в 1606 г., двое были боярскими холопами.^{499} Можно сослаться также на расспросные речи казаков, занесенные в кабальные книги конца XVI– начала XVII в. Некто Спиридон Фомин показал в 1599 г., что прежде служил в холопах у сына боярского Андрея Быкасова на Москве, «а как на Ондрея пришла государева опала (в 1588. – Р. С.) и их холопов роспустили на волю, а он был в казаках на поле..»^{500}.

Холопство было весьма многочисленным социальным слоем. Холопы подразделялись на «черных», «деловых» и прочих людей, работавших на господском дворе и барской пашне, и привилегированных военных послужильцев, нередко получавших от феодала пашню за службу. Со времени Грозного боевые холопы являлись важной составной частью поместного ополчения. По указу Ивана IV каждый дворянин-землевладелец должен был вывести в поход по одному вооруженному конному холопу с каждых 100 четвертей принадлежавшей ему земли. Борис Годунов вдвое увеличил нормы службы. По его указу дворянин выставлял по два воина с пищалями (одного конного и одного пешего) с каждых 100 четвертей пашни. В 1604 г. 500 феодальных землевладельцев послали в поход против Лжедмитрия I 2252 конных воина в полном вооружении.

Существенные перемены в положении боевых холопов произошли после того, как Разрядный приказ обязал дворян вооружать своих людей огнестрельным оружием – «пищалями». Поскольку сами дворяне не желали расставаться с традиционным рыцарским оружием – мечом, военная роль холопов возрастала. Дворянское ядро все больше утрачивало свое количественное преобладание, а также отчасти и свое боевое превосходство. Боевые слуги занимали промежуточное социальное положение. По сравнению с совсем бесправными пашенными холопами эта прослойка, постоянно пополнявшаяся разорившимися мелкопоместными детьми боярскими, пользовалась известными привилегиями. Однако все же послужильцы принадлежали к разряду несвободного населения.

«Великое разорение» конца XVI в. и голод начала XVII в. резко сократили доходы феодальных землевладельцев, что не могло не сказаться на составе боевых послужильцев. Многие дворяне не имели средств на приобретение боевых кабальных слуг и довольствовались тем, что пополняли свою свиту за счет страдных холопов, пашенных «деловых» людей, крестьян и бобылей. Вследствие этого прослойка боевых холопов все больше утрачивала свои позиции как привилегированная социальная группа, что неизбежно меняло ее положение в общей структуре феодального общества. Среди компонентов, составлявших дворянское ополчение, холопы отличались наибольшей ненадежностью. Это обстоятельство в полной мере обнаружило себя уже во время выступления «разбоев» в 1602–1603 гг. и гражданской войны 1604–1607 гг. Не случайно из этой группы населения вышли такие деятели Смуты, как Хлопко, Григорий Отрепьев, казачий атаман Иван Болотников, предводитель казаков «царевич Петр»-Илейка. Некоторые из них по происхождению были детьми боярскими. Почти все после бегства от своих господ оказались на казачьих окраинах и превратились в вольных казаков.

После того как Болотников был отброшен от Москвы и немало казаков перешли на службу к царю Василию, власти столкнулись с вполне реальной проблемой: как быть с теми из них, кто прежде служил в холопах?

В период так называемого восстания Хлопка в 1603 г. Борис пообещал отпускные всем холопам, которым господа отказали в прокормлении, при условии, что они явятся в Москву. Царь Василий Шуйский побоялся оттолкнуть от себя бояр и издать аналогичный указ о холопах, ущемлявший интересы феодальных землевладельцев. Но имеются прямые указания на то, что на практике власти шли тем же путем, что и Борис Годунов. В феврале 1608 г. Боярская дума рассмотрела и утвердила три приговора о холопах, обобщавших практику предыдущих лет. Бояре признали сохраняющими юридическую силу все отпускные, выданные беглым холопам-болотниковцам, сложившим оружие и принесшим повинную царю: «Которые холопы, – значилось в приговоре, – были в воровстве, и государю добили челом, и даны были им отпускные», таких не следовало трогать, если только они повторно не «збежали в воровство». Это правило распространялось на будущее: «А которые с нынешнего воровства прибежат ко государю сами, и тех старым их бояром не отдавати, потому что они сами принесли вину свою».^{501}

В обстановке ожесточенной гражданской войны правительство Шуйского проводило гибкую политику по отношению к холопам. Убедившись в ненадежности насильно закабаленных боевых слуг из числа «добровольных холопов», оно возродило институт вольных послужильцев. Повстанцы из числа бывших беглых холопов знали, что они не будут возвращены прежним господам и получат отпускные из приказа Холопьего суда, если добровольно сложат оружие. Тех, кто упорствовал в «воровстве», ждала либо казнь, либо возвращение в холопство прежним владельцам.

Пленные казаки (бывшие холопы и др.) переполняли тюрьмы, и дворяне спешили пополнить свою дворню, забирая их на поруки. После того как дети боярские стали массами покидать повстанческий лагерь, возникла новая ситуация, рассмотрением которой занялась Боярская дума. Исходным пунктом для обсуждения стали челобитные грамоты дворян и детей боярских «розных многих городов» с жалобой на то, что «имали они ис тюрем себе на поруки изменичьих людей на Москве, и в Серпухове, и под Тулой, и в ыных городех… да имали на них на свое имя служилые кабалы, а старые их бояре, которые были в измене, а государева опала ныне им отдана, тех холопей имают…».^{502} Практически бояре не дали ответа на поставленный вопрос, ограничившись указом о выдаче прежним господам, перебежавшим на сторону царя, лишь тех холопов, которые повторно подняли оружие против царя Василия.

Ввиду важности крестьянского вопроса власти поручили выработку нового уложения о крестьянах руководству Поместного приказа. В присутствии царя и высшего духовенства Боярская дума заслушала доклад приказных и 9 марта 1607 г. утвердила приговор о крестьянах. Учитывая популярность царя Ивана IV в народе, судьи Поместного приказа подчеркивали, что при нем крестьянские переходы не вели к «великим крамолам», ябедам и насилиям «немочным от сильных», потому что «крестьяне выход имели вольный». При царе Федоре Шуйские заседали в думе как старшие бояре. В угоду им дьяки отметили, что «царь Федор Иванович по наговору Бориса Годунова, не слушая советов старейших бояр, выход крестьяном заказал… и после того началися многие вражды, крамолы и тяжи».^{503} Шуйские не старались выставить себя противниками законов, уничтоживших Юрьев день. Смысл преамбулы уложения заключался совсем в другом. Шуйские хотели снять с себя ответственность за те распри, разброд и шатания, которые возникли в феодальном сословии накануне Смуты. Борис Годунов, столкнувшийся с кризисом в годы голода, частично возродил крестьянский выход, что вызвало крайнее негодование мелкого дворянства. (На землях знати и крупного дворянства крепостнические порядки сохранились в неприкосновенном виде). Василий Шуйский не желал повторять ошибки Годунова, и его законы исключали самую возможность восстановления Юрьева дня. Поместный приказ не мог справиться с решением бесчисленных споров помещиков из-за крестьян, множившихся из года в год. Его руководители предложили фактически аннулировать распоряжения о крестьянах Бориса Годунова и Лжедмитрия, а вместе с ними аннулировать весь клубок нерешенных тяжб.

Царь Борис разрешил выход крестьян во владениях уездных детей боярских. Лжедмитрий закрепил за помещиками (преимущественно южных уездов) беглых крестьян, не получивших помощи от старых землевладельцев и искавших спасения от голодной смерти. Все эти меры, по мнению Поместного приказа, и явились источником раздоров: «Нынче чинятся в том великие распри и насилия, многим разорения и убивства смертные, и многие разбои». Выход Поместный приказ видел в том, чтобы вернуться к положению, которое существовало до воцарения Годунова и Лжедмитрия. «Которые крестьяне, – значилось в уложении, – от сего числа пред сим за 15 лет в книгах (7101-го году) положены, и тем быть за теми, за кем писаны».^{504}

«Заповедные годы», окончательно упразднившие право крестьянского выхода к началу 90-х гг. XVI в., носили временный характер и не были подкреплены развернутым законодательным актом.^{505} По этой причине власти могли сослаться лишь на сугубо практическую документацию – писцовые книги. Эта документация имела основополагающее значение при решении любых споров из-за крестьян. Валовое описание земель в обширном государстве всегда было делом трудоемким и длительным. Сразу после окончания Ливонской войны Поместный приказ провел перепись Новгородской земли, всего более пострадавшей от вражеского вторжения. При царе Федоре описания распространились на все прочие уезды. «Справка» и сдача всей писцовой документации в Поместный приказ полностью завершились к началу 90-х гг. Беря за исходный момент книги 1592/93(7101) г., судьи приказа имели в виду последнее по времени валовое описание, проведенное в Русском государстве.

В 1597 г. при царе Федоре власти издали указ о возврате старым владельцам всех крестьян, бежавших от них в период после 1592/93(7101) г.^{506} Рубеж, обозначенный в этом первом развернутом законодательном акте о крепостных, был принят за исходный пункт также и в уложении царя Василия Шуйского.

В годы трехлетнего голода масса беглых крестьян хлынула из старых уездов с развитым поместным землевладением на южные окраины государства. Такая ситуация была выгодна южным помещикам, выступившим в поддержку Лжедмитрия. Сделав некоторые оговорки, самозванец санкционировал сложившееся положение, закрепив беглых крестьян за новыми владельцами. В южных уездах эти меры безусловно отвечали интересам мелких землевладельцев. Столкнувшись с восстанием на южных окраинах, царь Василий аннулировал указ Лжедмитрия и выставил себя защитником прав всех дворян, лишившихся своих крепостных. Все феодалы, которые могли подтвердить владельческие права ссылкой на последнее общегосударственное описание, получили право свозить беглых «с женами, и з детми, и со всеми их животы». Новые владельцы должны были вернуть чужих крестьян в течение полугода. Нарушение срока каралось штрафом «за приим» (10 р. «на царя государя») и «за пожилое» (за крестьянина на год «по три рубли»). Функции розыска беглых впервые были возложены на уездные власти, в обязанность которых вменялось проведывать о новоприходцах по всему уезду.

В стране царил хаос, вызванный гражданской войной. Повстанцы контролировали добрую треть уездов. Закон о крестьянах был скорее программным заявлением, чем практическим руководством. Осуществить сыск беглых в южных уездах, охваченных восстанием, было попросту невозможно. И тем не менее уложение 1607 г. способствовало сплочению дворянства, преодолению разброда в его среде. Жестокое подавление очагов крестьянской войны и возрождение крепостнических порядков по всей территории государства – таковы были исходные посылки законодательства Шуйского о крестьянах.

Глава 10

ЛЖЕДМИТРИЙ II

К исходу 1606 г. стало очевидно, что самозванческая интрига, затеянная в Самборе, потерпела полное крушение. Во-первых, она не получила поддержки со стороны короля. Во-вторых, русское правительство имело в своих руках в виде заложников Марину Мнишек и ее отца Юрия. Когда по Москве прошел слух о том, что жена Ю. Мнишека снарядила против царя многотысячное войско, и когда информация о самборском «воре» стала поступать к русским послам в Польше, московские власти, надо полагать, нашли средства, чтобы оказать давление на пленных Мнишеков и через них на владелицу Самбора, чтобы добиться прекращения интриги.

Молчанову не удалось собрать наемное войско для оказания помощи повстанцам в России. Наиболее решительные сторонники Лжедмитрия I из числа ветеранов московского похода либо погибли в дни переворота 17 мая (капитаны Борша, Иваницкий, Липницкий, а также «секретарь» Отрепьева Склинский и др.), либо были задержаны в России как пленники (помимо Ю. Мнишека князь Вишневецкий, капитаны Домарацкий и Запорский, братья Стадницкие, «секретари» Отрепьева Бучинские, М. Ратомский и др.).^{507} В Польше оставалось немало других приспешников и покровителей Лжедмитрия, готовых принять участие в новой авантюре. Но владелица Самбора не отважилась объявить о сборе войска, опасаясь за судьбу дочери и мужа. К тому же она вскоре умерла.

Вторичное возрождение самозванческой интриги не было связано с семьей Мнишеков и Самбором.

Новый самозванный Дмитрий появился в пределах Белоруссии весной 1607 г. Если Лжедмитрий I царствовал на Москве одиннадцать месяцев, то его преемник Лжедмитрий II осаждал Москву двадцать один месяц. Лагерь Лжедмитрия II располагался в селе Тушине в окрестностях Москвы, поэтому в историю новый самозванец вошел под именем «тушинского вора».

Авантюра Лжедмитрия II получила различную оценку в историографии. Н. М. Карамзин и В. О. Ключевский считали, что Лжедмитрий II был ставленником польско-литовской шляхты и в борьбе с Шуйским опирался главным образом на польские отряды. С. М. Соловьев и Н. И. Костомаров, напротив, подчеркивали, что самозванец водворился в Стародубе без помощи извне и поляки играли роль наемников в его лагере. И. И. Смирнов называл Лжедмитрия II авантюристом, выдвинутым враждебными Русскому государству панскими кругами Польши.^{508} А. А. Зимин писал, что Лжедмитрий II «был просто марионеткой в руках польских авантюристов», хотя первоначально он полностью еще не разоблачил себя как их ставленник.^{509}Аналогичную оценку дал самозванцу И. С. Шепелев, автор специальной монографии о борьбе земщины с тушинским лагерем, и другие авторы.^{510} Однако в исследованиях Я. Мацишевского, Б. Н. Флори и В. Д. Назарова приведены данные, которые ставят под сомнение традиционную точку зрения.^{511}

В 1606–1607 гг. в Польше назревал вооруженный конфликт между королевской властью и оппозицией. В этих условиях польские правящие круги не хотели вмешиваться в русские дела, опасаясь войны с восточным соседом.

Самозванческая интрига в Самборе заглохла, не получив поддержки со стороны короля, магнатов и шляхты. Инициатива новой интриги исходила, по-видимому, не от польских шляхетских кругов, а из русского повстанческого лагеря. Восставший против Шуйского народ с нетерпением ждал исхода из Польши «доброго царя». Вожди повстанцев верили, что возвращение «Дмитрия» принесет им немедленную победу.

Потерпев поражение под Москвой, Болотников пришел к выводу, что не сможет одолеть Шуйского собственными силами. С конца 1606 г. восставшие все настойчивее искали помощи в пределах Речи Посполитой.

На последнем этапе войны с Годуновыми Отрепьева активно поддерживала православная шляхта из Белоруссии. В мае 1605 г. М. Ратомский привел ему на помощь отряд в 500 конных белорусских шляхтичей.^{512}Их поход на Москву превратился в прогулку. После воцарения Лжедмитрия I в Москве шляхтичи получили щедрое вознаграждение и вернулись в Белоруссию. Становится понятным, почему вожди повстанцев пытались нанять вспомогательные войска прежде всего в Белоруссии. Их призывы нашли благоприятный отклик среди ветеранов московского похода.

После появления в Путивле «царевича Петра» путивльские власти направили в Киев грамоту с извещением о скором посольстве «Петра» к королю Сигизмунду III. Не позднее декабря 1606 г. казачий «царевич» пересек границу и в Орше вел переговоры с оршанским старостой А. Сапегой. Убедившись в том, что рассчитывать на военную помощь со стороны короля не приходится, «Петр» отклонил предложение Сапеги о поездке в Краков к королю и вернулся в Путивль.^{513}

Планы военного союза с Речью Посполитой потерпели крушение, и тогда руководители восстания предприняли шаги к тому, чтобы осуществить наем солдат в восточных областях Белоруссии, не получая санкций от королевского правительства.

В период осады Болотникова в Калуге воевода Рославля князь Д. В. Мосальский обратился к литовским властям в Мстиславль с просьбой прислать в помощь повстанцам отряд в 1000 ратных людей, обещая от имени царя Дмитрия и царевича Петра пожаловать их таким «великим жалованьем, чего у вас на разуме нет».^{514} Аналогичные грамоты были посланы в другие пограничные города Речи Посполитой.

После отъезда из Белоруссии «царевич Петр» продолжал хлопотать о найме солдат за рубежом. В грамоте из Тулы от 27 мая 1607 г. он упомянул о том, что два ротмистра пан Ботвинка и Фурс Татарин навербовали в Белоруссии и привели в Рославль «служити на помочь на наших изменников» 170 солдат.^{515}

Польские власти с тревогой следили за военными сборами в Белоруссии. В письмах к канцлеру Льву Сапеге за март 1607 г. Сигизмунд III подчеркивал необходимость посылки воеводам пограничных крепостей королевских универсалов с указом противодействовать незаконному набору людей для войны с царем и посылке этих военных отрядов на территорию России.^{516} 18 июня 1607 г. король направил в Витебск универсал с предписанием местным белорусским властям решительно пресекать действия населения – «обывателей», которые без разрешения короля «смеют и важатся громады немалые людей своевольных збираючи, за границу до земли Московской вторгиваться».^{517}

Не располагая точной информацией о положении в Польше, предводители повстанцев уповали на иностранную военную помощь. Некогда Отрепьев в критический для него момент гражданской войны готовился передать Путивль под власть Сигизмунда III, чтобы стать под защиту его армий. Подобные же проекты, если верить К. Буссову, возникли у повстанцев в 1607 г. В письмах в Самбор Болотников будто бы писал, что поставленный в крайне бедственное положение, он вынужден будет передать польскому королю все отвоеванные именем Дмитрия города, «с тем чтобы его величество вызволил их…»^{518}.

Конрад Буссов, будучи в лагере Болотникова, узнал многое такое, о чем другие современники не слыхивали. Ему стало известно, что Болотников многократно пытался вызвать «государя» из-за рубежа, а затем, убедившись в бесполезности этих попыток, направил письмо в Самбор, предлагая, чтобы кто-нибудь из близких Юрия Мнишека выдал себя за «Дмитрия» и поспешил в Россию, чтобы вызволить своих сторонников из беды. Попытки Болотникова гальванизировать самозванческую интригу с помощью владельцев Самбора не принесли успеха.

Авторы русских сказаний подозревали, что вожди восстания прямо участвовали в подготовке Лжедмитрия II. Один из них возлагал на «царевича Петра» прямую ответственность за новую авантюру. «Петр» будто бы отправил из Тулы князей Засекиных, а с ними вместе некоего вора из казаков, который якобы «выдал себя за Дмитрия».^{519} Приведенные сведения носят легендарный характер, ибо достоверно известно, что новый самозванец появился в Белоруссии до осады Тулы.

И все же подозрения насчет причастности «Петра» к самозванческой интриге, по-видимому, имели под собой основание. Не только Болотников, но и «Петр» понимали, что отсутствие фигуры «царя» стало помехой дальнейшему развитию повстанческого движения. А. Сапега, беседовавший с «Петром» в Орше, отметил, что «царевич» прибыл в Белоруссию на поиски «Дмитрия». Итак, Болотников рассчитывал на то, что за подготовку нового «Дмитрия» возьмутся в Самборе. Будучи в Путивле, «Петр» располагал более полной информацией о положении дел в Польше, и потому он отказался от поездки в Самбор и отправился разыскивать царя в Белоруссию.

Можно указать на небольшое, но многозначительное совпадение. Из письма А. Сапеги, написанного в самом конце 1606 г., следует, что «царевича Петра» в его поездке по Белоруссии сопровождали шляхтичи пан Зенович и пан Сенкевич. Прошло совсем немного времени, и названный пан Зенович проводил за московский рубеж «царя Дмитрия», которого так упорно искал в Белоруссии «Петр».

Отмеченное совпадение едва ли носило случайный характер. Если Болотников обращался в Самбор с просьбой выставить нового самозванца, то что мешало «царевичу Петру» адресовать аналогичную просьбу ветеранам Лжедмитрия I из Восточной Белоруссии?

История нового самозванца, получившего в историографии имя Лжедмитрия II (в действительности его следовало бы именовать Лжедмитрием III), представляется запутанной и неясной. Власти предпринимали многократные попытки к тому, чтобы выяснить личность нового «вора», но добились немногого.

Наибольшую осведомленность насчет происхождения Лжедмитрия II проявили иностранцы, наблюдавшие за первыми его шагами в Белоруссии, либо служившие при нем в Тушине. К. Буссов лично знал Лжедмитрия II, и ему удалось установить некоторые точные факты из его ранней биографии. Самозванец, по словам Буссова, был «слугой попа» и школьным учителем в Шклове в Белоруссии.^{520} Из Шклова учитель перебрался в Могилев.

Самое подробное и, по-видимому, удачное расследование о самозванце произвел белорусский священник из села Баркулабова под Могилевом, составивший подробную летопись. Белорусский летописец хорошо знал среду, из которой вышел «вор», и его рассказ согласуется с версией Буссова в двух основных пунктах: самозванец был учителем из Шклова, а после переезда в Могилев прислуживал местному священнику. Совпадение двух источников различного происхождения очень важно само по себе. Буссов имел возможность беседовать с белорусскими шляхтичами, сопровождавшими Лжедмитрия II с первых дней. Белорусский летописец либо сам наблюдал жизнь «вора» в Могилеве, либо описал его историю со слов очевидца. Он уточнил места, где учительствовал будущий «Дмитрий», назвал по имени священника, которому тот прислуживал, описал его внешний вид. «Бо тот Дмитр Нагий, – записал он, – напервеи у попа шкловского именем, дети грамоте учил, школу держал; а потом до Могилева пришел, также у священника Федора Сасиновича Николского у селе дети учил». Учительский труд плохо кормил, и бродячий учитель нашел дополнительный заработок в доме у попа Терешка, «который проскуры заведал при церкви святого Николы» в Могилеве. Учитель «прихожувал до того Терешка час немалый, каждому забегаючи, послугуючи; а (и) мел на собе оденье плохое, кожух плохий, шлык баряный, в лете в том ходил».^{521} Как видно, новый самозванец был в полном смысле слова выходцем из народа. Потертый кожух и баранья шапка, которую он носил и зимой и летом, указывали на принадлежность самозванца к неимущим низам.

По словам польских иезуитов, бродячий учитель, прислуживавший в доме священника в Могилеве, дошел до крайней нужды. За неблагонравное поведение священник высек его и выгнал из дома.^{522} Бродяга оказался на улице без куска хлеба. В этот момент его и заприметили ветераны московского похода Лжедмитрия I. Один из них, пан Меховецкий, обратил внимание на то, что голодранец «телосложением похож на покойного царя».^{523} Угодливость и трусость боролись в душе учителя. Невзирая на нужду, он не сразу поддался на уговоры Меховецкого и его друзей. Участь Отрепьева пугала его.

Будучи опознан в Могилеве как «царь», учитель «в тот час з Могилева на село Онисковича Сидоровича аж до Пропойска увышол; там же у Пропойску были его поймали во везенью седел».^{524} Побег из Могилева в Пропойск не спас его. Меховецкий имел влиятельных сообщников и единомышленников в лице местных чиновников из Пропойска и Чечерска пана Зеновича и пана Рагозы. Благодаря этому обстоятельству он получил возможность шантажировать арестованного бродягу. Учитель был поставлен перед выбором: либо заживо сгнить в тюрьме (его могли также и повесить как московского лазутчика), либо податься в цари. В конце концов он выбрал корону.

Белорусские, польские и русские источники примерно одинаково излагают обстоятельства появления Лжедмитрия II в России. При самозванце не было никаких иноземных воинских сил. По словам польского современника Н. Мархоцкого, служившего Лжедмитрию II, претендент явился в Стародуб в сопровождении торговца из Пропойска Грицко. (Тот же автор замечает, что знал его потом как подскарбия – казначея тушинского). Кроме Грицка «вора» провожал пан Рагозинский, староста (войт) того же городка Пропойска.^{525}

Буссов подтверждает польскую версию о том, что Лжедмитрий II перешел границу в сопровождении Григория (Грицка) Кашинца, а также подьячего Алексея.^{526}

По словам русского летописца, самозванец явился в Стародуб в сопровождении человека, который «сказался московской подьячей Олешка Рукин, а иные сказывают (он был. – Р. С.) детина».^{527} В среде московских приказных в XVII в. встречались подьячие Рукины.^{528}Но столичный летописец выражал сомнение, не был ли спутник самозванца простолюдином – слугой.

Кроме московского летописца фамилию Рукин сообщает также хорунжий Будила, один из главных сподвижников Лжедмитрия II в начале войны.^{529}

Автор белорусской летописи жил в Баркулабове между Пропойском и Чечерском. Он хорошо знал местные власти и с наибольшими подробностями описал исход «Дмитрия» в Россию. После освобождения из тюрьмы в Пропойске, повествует летописец, «пан Рагоза (или Рагозинский. – Р. С.), врядник чечерский, за ведомостью пана своего его милости Зеновича, старосту чечерского, оного Дмитра Нагого на Попову гору, то есть за границу московскую пустил, со слугами своими его пропровадил».^{530}

В Белоруссии шляхтичи не сразу добились повиновения от Шкловского учителя. Почему же они отпустили его в Россию фактически одного, без стражи, рискуя утратить контроль за его дальнейшей деятельностью?

Факты наводят на мысль, что налицо был сговор между польскими участниками интриги и русскими повстанцами. Зенович, Рагоза и Меховецкий действовали с величайшей осторожностью. Они не рискнули объявить о появлении царя «Дмитрия» в пределах Литвы и начать набор войска для него, боясь навлечь на себя немилость короля. Кроме того, они не имели достаточных средств и не желали тратить наличные деньги на дело, которое имело мало шансов на успех и могло оказаться мертворожденной затеей. Поляки взяли на себя лишь часть задачи – найти и переправить в Россию подходящего претендента, всю же основную часть работы они предоставили русским повстанцам.

Стремясь снять с себя всякую ответственность, Зенович и Рагоза велели претенденту называть себя не царем Дмитрием, а его родственником Андреем Нагим. По словам Мархоцкого, претендент назвался Андреевичем Нагим уже в тюрьме в Пропойске.^{531} Буссов отметил, что претендент, прибыв в Стародуб, поначалу заявил, что «он – царский родственник Нагой, а сам царь недалеко».^{532} Согласно свидетельству «Нового летописца», вор назвался именем Андрея Андреева Нагого, выдав себя за сына боярина Андрея Александровича Нагого. При этом он заявил, что «царь Дмитрей приела их (с подьячим. – Р. С.) наперед себя для того, так ль ему все ради; а он (царь. – Р. С.) жив в скрыте от изменников».^{533}