Текст книги "Клуб маньяков"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Глава 3. Пятнадцать свитеров. – Начнем, пожалуй, с Ворончихиных.

Следующим утром теща была лапушкой. Смотрела ласково, кусок пирога из дому принесла. С осетринкой. В кои-то веки? А то все дочку подкармливала. То это вкусненькое принесет, то другое.

Теща всего на шесть лет старше меня. И относится ко мне теплее, чем обычная теща относится к мужу дочери. Я подозреваю это, исходя из аргументированных рассуждений. На дни рождения, к Новому году и ко Дню защитников отечества она дарит мне свитера. Их у меня уже штук пятнадцать. Хоть шерстяной музей имени тещи открывай.

Сначала я думал, что она их покупает, потому что они везде есть, и не надо ломать голову и бегать по магазинам в поисках чего-нибудь этакого. Но, поразмыслив на психоаналитическом уровне (символы и тому подобное) с привлечением некоторых других фактов, каждый из которых в отдельности ничего не значил, я пришел к мысли, что теща подсознательно испытывает ко мне более чем теплые чувства. Подсознательно, но испытывает. И покупает свитеры, потому что хочет согреть.

Этот психоаналитический вывод огорчил меня. Многие люди ухитряются выжать из своей жизни одни лишь кошачьи слезы, но, тем не менее, горды как двенадцать Цезарей. К таким людям относимся и мы с тещей. Рыбы. Но я, по крайней мере, попутешествовал, жизнь посмотрел и вкривь, и вкось. А она всю жизнь просидела в Калининграде-Королеве. В классе был один подходящий жених, за него и вышла, всю жизнь проработала на одной работе... Увидев ее в первый раз, я понял, что масса у нее нерастраченного, не пережитого... И понял, что дочь для нее – это возможность как-то восполнить несбывшееся. Восполнить жизнью дочери. Чужой жизнью...

Еще она все про меня знает. Что я и как. Как целуюсь, что целую, как веду себя, как кончаю, когда бываю нехорошим, а когда – просто замечательным.

Мне бы, дураку, полицемерить, дать ей почувствовать себя женщиной, посмотреть пламенно, сказать пару комплиментов, спросить насчет здоровья, особенно насчет здоровья, это она очень любит. Но я, дурак, взял быка за рога и все скоропалительно выложил. Что молодая практически и все впереди, что надо двигаться больше, ездить в Нескучный сад и на роликах, быть открытой и говорить, что думаешь... И одеваться, черт побери, как двадцатилетняя, а не как забывшаяся хроническим бытом женщина. И, вообще, завести себе любовника. На стороне, конечно.

А она одарила меня высокомерным взглядом. «Что, мол, ты, мужлан, понимаешь в утонченных женщинах?»

Зря, конечно, я все всем выкладываю. Но эта «искренность» от меня не зависит. Увижу что-нибудь, услышу, и тут же это во мне прорастает, да так, что не спрячешь. Это, наверное, потому, что я – Рыба. Рыбы живут не как люди. Они живут в плотной среде, среде, которая проникает в плоть гораздо глубже, чем воздух, она пронизывает плоть... И соединяет ее в одно со всем миром. И появляется причастность. И ближний становиться твоей частью. И ты говоришь с ним, как с собой. И получаешь по ушам.

И теща надавала. Ледяными взглядами. Хотя сама Рыба. И продолжала жить не своей, чужой жизнью. Дочкиной. Со мной жить, беспредельно владея умом и глазами дочери.

Это мне претило. У меня в жизни было много женщин, но никогда две сразу. Ну, скажем, никогда с двумя-тремя простительными исключениями. Я тяжело схожусь с женщинами, но, сойдясь, прилепляюсь к ним всем телом и всеми фибрами души.

И поэтому отношение Светланы Анатольевны я воспринял как угрозу нашей с Верой семейной жизни. И после неудачной попытки наставить тещу на путь суверенный, начал относиться подчеркнуто уважительно, если не сказать холодно. И, вот дурак, рассказал жене о своих дурацких домыслах.

...Вообще-то я человек не очень хороший, вы, наверное, уже это поняли. Не то, чтобы не деликатный, а, скорее всего, плохой. Но этот досадный факт можно было бы как-то вынести – мне не шестнадцать лет – если бы не подозрения, что у всех людей с этим не все в порядке. То есть с оценкой по поведению. Андрей Вознесенский говорил в одной своей поэме («Витражных дел мастер», кажется), что человек на девяноста процентов состоит из дерьма и только на десять из света... Так тоскливо на душе становиться, когда в очередной раз убеждаешься, что он, скорее всего, был прав... На своем примере. И на примере близких.

А Светлана Анатольевна... Одинокий человек. Скрывает свою смертную душу за маской высокомерия. И не маской, а приросшей к лицу маской. А я не люблю, когда выставляются. Органически не люблю. Не люблю эти маски, за которыми, как правило, ничего нет. Вон, один из самых великих людей, Эйнштейн никогда не выставлялся. И Пикассо тоже. Им не надо было. Они языки всем показывали, скоморошествовали и юродствовали. Потому что знали, на сколько процентов из того самого состоят.

Короче, испортилось у меня тем утром настроение. Понял я, чем обожаемая теща довольна. Тем, что я на рынке охранником буду работать. Кандидат наук, автор пяти производственных геологических отчетов и тридцати научных публикаций. Охранником работать и помидоры с огурцами в дань брать. Пьяниц грабить. С торговками ругаться. Матом. Сочно и метко. Это я умею. Зеки бывшие в горах научили.

Понял, и завтракать не стал. Нет, не из-за охранника. Когда в аспирантуре учился, три года дворником подрабатывал и в помойках очень даже разбираюсь. Не сноб я. Не важно, кем ты работаешь, а важно, кто ты в душе. Если ты в душе дворник, чисто не будет. Обидно было за тещу. Что радует ее предстоящее изменение в моей трудовой биографии. Радует, потому что, изменив течение моей жизни, она как бы прикоснулась ко мне. Прикоснулась и овладела.

Я ушел черный от расстройства. Ушел, потому что не хотелось любоваться довольным личиком Светланы Анатольевны. Прости меня, Господи.

– Гнев и гордыня – два смертных греха, сын мой...

– Для человека. А для Тебя – они два основных качества.

– Это по святым книгам. На самом деле я другой. Я добрый. Я разрешил вам жить.

– Добрый, добрый... Если бы ты добрым был, то в мире не было бы столько зла.

– Если бы я был злым, в мире не было бы столько добра.

– Да, Ты не злой... Злые они деятельны. А Ты валяешься на своем небесном диванчике.

– Хочешь, я сейчас встану с него и всех накажу?

– Всех, всех?

– Да.

– И мне перепадет?

– Тебе в первую голову. Ох, есть за что! За гордыню, за богохульство и неверие.

– И что мне будет?

– По высшему разряду. Знаешь, что на зоне за гордыню полагается?

– Да ладно, лежи уж тогда... Стоит ли из-за меня тревожиться... Потом как-нибудь я сам к Тебе прилечу.

– Ну и зря испугался. Ты у меня юродивый, а юродивых бог уважает.

* * *

Вот так вот, значит я – юродивый... И вправду... Наверх никогда не лез. Зачем лезть наверх, когда сам бог с тобой говорит? Материальных благ не добивался, только говорил, увещевал, стыдил, ерничал, направлял на путь истинный, дурака валял, предрекал, весьма надо сказать успешно... Ну, что ж, юродивый, так юродивый... «Украли копе-е-чку». Сергей Кивелиди, друг, он не соврет, как-то сказал в подпитии: Дурак ты, Черный, но дурак всем нужный...

Покурив в саду, я уехал в академическую поликлинику. Провел там весь день. И весь день думал. А что хорошего с плохим настроением придумаешь? Вот я и придумал, что Верин литературный клуб действительно маньяческий. Ну, не весь клуб, в него до пятидесяти человек ходит, вернее, ходило, а его ядро. Маньяческий, конечно.

В очереди к невропатологу тоже об этом рассуждал.

Маньяческий клуб, да, конечно маньяческий... Как вчера себя Алевтина вела... А Лешка, а Вера? Они ведь совсем не удивились моей идиотской болтовне... Точнее, удивлялись, но как-то не искренне. А рассказ Веры о Емельяне? Разве можно такое придумать? Особенно Вере? Нет! А розыгрыш этот с ногой пластилиновой? Разве нормальный человек сунет к себе в холодильник такое? А эта история с знакомствами по газете? Расскажи о нем какому-нибудь маньяку, так он эти Алевтинины штучки с Маргаритой в роли приманки немедленно на вооружение возьмет. Такое невозможно придумать. Я, Фома неверующий, и то поверил без малейших сомнений.

...Значит, клуб точно маньяческий. Клуб маньяческий лежит на дне, а я дурак. Теперь, после моего дурацкого демарша, они все вместе за мной будут охотиться. Вчера побоялись прикончить и правильно сделали. Что против меня, куражистого, доцент с двумя худосочными девицами? А вывод из всего этого? С сегодняшнего дня ничего домашнего есть не буду. А Вере скажу, что сел на голодную диету. И сяду. И убью сразу двух зайцев. И жизнь свою сохраню, и вес сброшу, уже пятнадцать килограммов лишних. Фиг они меня отравят. Они? Не они, а женушка любимая. Надо тактику защиты разработать. Уйти от дочери я все равно не смогу. Даже под страхом смерти.

...Так. Дома они меня не убьют. Не зарежут, не застрелят. Подозрение на Веру может пасть. Могут только отравить... Но это тоже опасно. Травить. Яд, особенно тривиальный, можно при вскрытии обнаружить. Значит, диету это я зря придумал. Остается банальное заказное убийство... Емельян миллионер, Маргарита миллионерша... Закажут или, что еще хуже, опять подставят. На двадцать лет или пожизненное заключение. О, Господи! Хреново-то как! Вчера одна жена маньячкой была, а сегодня уже толпа вокруг с горящими от вожделения глазами...

...В очереди к хирургу. Клонит в сон.

Так сколько маньяков будет на меня охотиться? Вера, Маргарита с мужем, Емельян Емельяныч, Марина, Алевтина, Ворончихиных двое, Леша, Олег. И еще трое растительных. Тринадцать! Конечно, тринадцать... Чертова дюжина! Во, попал!

А что если... Да, конечно! Есть выход! Классный выход! Надо вступить в их клуб и стать маньяком. Не по убеждениям, а по воле судьбы! Ну и фиг с ним, что по воле судьбы. Человек ко всему привыкает. И я привыкну. Внесу свежую струю в их маньяческий омут. Они меня зауважают. Фантазии у нас хоть отбавляй. Со временем сменю на руководящем посту этого настропаленного Емельяна...

Ну, ты даешь! Свою жену в карьеризме обвиняешь, а сам о маньяческой карьере подумывать начал... Лицемер! Ну, ладно, не буду стремиться к руководящему посту. Стану рядовым маньяком... Нет, мы с Веркой на семейный подряд пойдем. Класс! Будем на пару работать. Сначала к Коростылевым придем. С цветами, бутылочкой, тортом...

Нет, никаких бутылочек, никаких тортов, никаких соседей... Ой, блин! Какая субгениальная мысль! Я Веру склоню изничтожить всех членов их клуба! Ее это идея увлечет. Маньяки – все конспираторы, вот они свою мучительную смерть и законспирируют. Начнем, пожалуй, с Ворончихиных. Скажем, что у нас есть прекрасный материал для стоматологических опытов и приедем с Верой на их дачу! Субгениально!

Закончив с медкомиссией и взяв направление на рентген и флюорографию, я поехал домой на неторопливой фрязевской электричке...

Глава 4. Глаза светились любовью. – Сажали дуб и клялись в верности. – А что такое ковырялка, ты знаешь? – Она чувствует себя Иудой.

Вечером я собрал волю в кулак и сказал Вере, что деваться мне некуда, и потому я готов вступить в их литературный клуб. То есть литературно-маньяческий. Что сам чувствую себя в душе маньяком. Давно. Еще с детства. И готов внести посильную лепту. Но, являясь по природе строгим индивидуалистом, предлагаю перейти на семейный подряд. Тем более, что реализовывать свою страсть в большом коллективе опасно – кто-нибудь когда-нибудь зарвется и все, конец любимому делу. И человеку тоже.

– Как я рада, что мы с тобой в одной лодке, – переварив услышанное, прижалась ко мне супруга. Глаза ее светились любовью. – А что касается семейного подряда... Ты знаешь, я давно об этом думала... Но как наши к этому отнесутся? Они могут подумать, что мы решили выйти из игры. А второе правило клуба запрещает прекращение членства под страхом смерти...

– Ты прекрасно знаешь, как надо поступить, – улыбнулся я ободряюще, – ты же у меня умненькая.

Мне надо было вести себя крайне осторожно. Вера – весьма неглупый человек, у нее в голове не мозг живой (и потому путаный), а кремниевый процессор, и мне конец, если она догадается, что я решил ее руками (и своими, естественно) ликвидировать маньяческое гнездо. Не погубить на потребу души и сердца одного его члена за другим, а просто ликвидировать.

– Ты что имеешь в виду? – настороженно посмотрела на меня моя половина.

– Надо их всех, мм... того...

– Убрать?

– Нет, не убрать, а насладиться их смертью... Но Лешку я бы оставил, хороший парень, да еще молодожен. Ну, может быть, Марину еще оставить. А остальных под корень и с удовольствием.

– Ты понимаешь, что говоришь? – искренне возмутилась Вера. Ноздри ее трепетали. – Они же мои верные друзья! Мы всем клубом желудь у калитки сажали и клялись над ним, что будем вместе навеки!

Корявый дубок, вылезший из желудя был уже высотой метра в два. Вера оберегала его от тетки, боявшейся, что лет через пятьдесят он будет затенять ее клубничные грядки.

– Ну и жди, пока Емельян с очередной длинноногой не вляпается! Ты же знаешь, он не Дмитрий Карбышев, и даже не Зоя Космодемьянская. И на первом же допросе с пристрастием выдаст всех вас с потрохами...

– Выдаст... – опечалившись, согласилась Вера. – Он такой...

– Вот видишь! А у тебя Наташа растет. Меня вместе с тобой, скорее всего, посадят, посадят за недоносительство. И каково ей будет с бабушкой жить? А фильм вчера про женскую зону видела? Видела, какие девицы там сидят? А что такое ковырялка ты знаешь?

– Что такое ковырялка? – испугалась Вера.

– Эта такая мощная бабень. Точнее женщина с пальцами подлиннее и покрупнее. Ей ноготь на указательном палец выдирают, а когда ранка заживет, парят его, умащивают, чтобы нежным был, как пенис. А потом она этим пальчиком своим удовлетворяет ударниц камерного труда...

Вера не хотела удовлетворяться таким оригинальным способом. И ковырялкой не хотела быть. Это я понял по ее виду. Виду нахохлившегося воробьеныша.

– Ну, что? – продолжал я ковать, пока горячо. – Согласна свой клуб терминировать?

– Да... Выхода нет. Но только кроме Леши надо еще Маргариту с Викешей оставить. Они нам пригодятся.

– Заметано. А с кого конкретно предлагаешь начать? Кто у вас там самый вредный?

– Митька. Он фактический наш руководитель...

– Серый кардинал?

– Да. Его у нас Великим инквизитором зовут. Он по глазам мысли читает. И убирает неблагонадежных...

– А Емельян? Как он позволил кому-то выше себя забраться?

– Емельян умный и практичный. Ему удобно, что всю грязную работу за него Ворончихин делает.

– Грязную? Это ты, маньячка, называешь убийство грязным делом?

– Ты ничего не понимаешь... Понимаешь, бежать на работу и прогуливаться по парку – это две разные вещи. Так и убивать со вкусом и неторопливо, это совсем не то, что просто устранять. Устранять надо быстро и надежно... Лирические отступления в этом деле не к месту и вредны. Тут нужны твердые руки и холодное сердце.

– Ну, есть, наверное, какие-то нюансы и различия... Тебе лучше знать. Но давай в случае с Ворончихиными соединим приятное с полезным?

– Давай... Только ты сам все придумай. Я себя Иудой чувствую... Предательница малодушная. И Лариска меня любит.

– Не волнуйся! Я постараюсь придумать что-нибудь такое, чтобы и Лариска, и Митя остались довольными...

Глава 5. Черные обои. – Палач – не жертва. Палач приходит убивать... – Тот, кто умрет первым, не сможет насладиться. – Матч маньяков. – Только непродвинутые живут вдвоем...

Вечер при свечах. Черные обои. Дмитрий Александрович настоял на черных. Лариса хотела красные. Мебельная стенка черного дерева. В – ней круглый аквариум с застывшими золотыми рыбками. Посередине комнаты узкий длинный стол. Крепкие дубовые стулья с высокими спинками.

Мы сидим пара напротив пары. С наших слов хозяева знают, что жертва появится ровно в двенадцать. Глаза у них горят огнем вожделения. Дмитрий, потирая руки, посматривает на старинные высокие маятниковые часы.

«Еще целых пятнадцать минут!» – думает он, наслаждаясь каждой секундой сладостного ожидания.

Его жена, Лариса Владиславовна, сидит рядом. В ее руках общая тетрадка в коричневом коленкоровом переплете. В тетрадке стихи. Она, шевеля губами, перечитывает плохо запомнившиеся строки. Волнуется.

Мы с Верой сидим расковано. Вера тепло разглядывает подругу. Видно, что она старается запомнить ее милый облик на всю жизнь.

Я понимаю ее. Перед тобой сидит человек, приговоренный тобою к смерти. И он в отличном настроении, он предвкушает чужую смерть, а ты уже видишь эти глаза мертвыми, эту кожу, кровь с молоком, серо-желтой. И главное, ты видишь на ее лице предсмертное выражение, будущее предсмертное выражение.

О, это предсмертное выражение! В нем – все. И не успевшая раствориться в холоде смерти радость предвкушения чужого конца, и ужас первого взгляда в небытие, и удивление коварно обманутого простака, и страх перед тобой, оборотнем. И самый крепкий в мире бетон окоченения.

А я пью шампанское. Они все не пьют. У них дурная наследственность и гены алкоголизма. У всех троих. А я пью полусладкое. Мне можно. Мой дедушка умел бутылку портвейна растягивать на весь день. Ну, не на весь день, конечно. Часов на шесть. И с балконов, как Верин дядя не падал. И не пропал в неизвестном направлении как отец Ларисы. И не отморозил, как отец Дмитрия, свои почки.

И потому я пью с легкой душой. Здесь, в логове маньяков, я – сторонний наблюдатель. Я придумал комбинацию, которую легко и с блеском осуществит Вера. Осуществит и будет мне благодарна. За то, что внушил уверенность, за то, что предоставил возможность действовать самостоятельно. Она тайком пожимает мне руку. Смотрит так, что я понимаю: смерть Ворончихиных – для нас с ней не главный пункт сегодняшнего действа. Не самый захватывающий и не самый приятный.

Я ей рассказывал о том голливудском фильме. В котором герои трахались у трупа только что убитого ими человека. Слушая, она побледнела и закусила губу. Испугалась. Испугалась своих желаний. И захотела испытать. Эта столичная молодежь всего хочет попробовать. И не пот, который выедает глаза в маршрутах, и не «завтрак туриста» и пропыленные сухари, а все сладенькое. Любит она выпучить глаза от нетривиального кайфа.

И сейчас она предвкушает неизведанные удовольствия. Напряглась, о чем-то думает. Сердцем чувствую – хочет привнести что-то новенькое. В секс, которым все кончится. Вижу по блеску глаз. И может быть, это новенькое будет волнующим...

Осталось десять минут. Дмитрий с трудом удерживает себя на месте. Лариса сладко улыбается.

Осталось пять минут. Всего пять минут. Вера гладит мою руку. И рука у нее подрагивает. Я погрозил пальцем. Успокойся, мол. А то холодненькими можем остаться мы с тобой. Не забывай, с кем имеем дело. Не с простыми наивными налогоплательщиками. А с маньяками с десятилетним стажем. С Великим Иквизитором.

Вера поняла. И потянулась к моему бокалу. Отпила несколько глотков. Она спиртное всегда, как яд, пьет. Боится. Чувствует – оно сильнее.

И вот, бьет двенадцать. Короткий, очень короткий звонок в дверь...

Ворончихин бросается в прихожую и вводит человека в черном плаще. Лицо его закрыто капюшоном.

Это палач. В сумраке, на фоне угольных обоев, в своем черном одеянии он почти не виден. Он – как злой дух, как приведение. Как темное прошлое, которому предстоит отсечь будущее.

В руках его изящный пистолет, инкрустированный перламутром. Он блестит в колеблющемся свету свеч.

Палач – это Маргарита. Она не смогла отказать Вере.

Супруги Ворончихины, взявшись за руки, настороженно переглядываются. Они почувствовали неладное. Палач приходит убивать. Палач – не жертва.

Маргариту не узнают, она говорит металлическим голосом. Металлическим и парализующим. Капельки пота выступают на лбах бедных супругов. Им ясно, что конец их будет жутким.

Металлический голос вещает:

– Первыми погибнут супруги Ворончихины. Следом за ними – чета Черновых.

Мне становиться страшно. Эта Маргарита... Она же член клуба... А если это контригра? А если Великий Инквизитор прознал обо всем? И нас ждет страшный конец? А если и Вера на их стороне? Нет, вон как она напугана. Как и я заподозрила, что придуманный мною сценарий вечера в деревне мог быть изменен не в нашу пользу. Капельки пота блестят на ее лбу. И на моем. Мы не в состоянии ничего сделать. Мы парализованы.

А Маргарита черной тенью приблизилась к оцепеневшим Ворончихиным. Встав за их спинами, возложила на плечи жертв, да, да, жертв, руки и замерла. Ворончихины полуобернувшись, уставились в глазные прорези на капюшоне. Насладившись бешеным биением их сердец, Маргарита произносит, протяжно выговаривая слова:

– Кто... из... вас... умрет... первым?..

– Я... – хриплым голосом ответил Митя.

«Джентльмен хренов», – усмехнулся я.

– Нет, я – просипела Лариса.

«Декабристка с...ная», – усмехнулся я.

– Похвально, похвально! – проговорил металлический голос. – Каждый из вас желает продлить жизнь своей половины. Что ж, это благородно. Но вы не учли одной маленькой детали... Тот, кто умрет первым, не сможет насладиться смертью второго...

Мы с Верой облегченно вздохнули. Нет, Маргарита на нашей стороне. Ворончихины озадачены. Да, они нежно любят друг друга. Но они – маньяки. От макушки до кончиков пальцев. И пренебречь перед смертью наслаждением смертью ближнего, никто из них не хотел... Тем более, они настроились на смакование смерти. И не смогут от него отказаться, даже если это будет смакование смерти любимого супруга.

Ворончихин решил поступить как настоящий мужчина. Он попытался переделать сценарий вечера. И бросился на палача. Но я успел подставить ногу. И он упал под ноги Маргариты. Через долю секунды дуло пистолета сверлило ему висок.

Митя сдался. Понял – сегодня не его день. А значит, и завтра, и впредь. И, став на четвереньки, двинулся к супруге.

– Так кто будет первым? – нетерпеливо повторил свой вопрос металлический голос ему вслед.

– У меня есть идея... – промурлыкала Вера, взяв в руку мой фужер, в котором играло шампанское. – Пусть они убьют друг друга. Точнее, измучат. Предлагаю матч маньяков...

– Матч маньяков? – удивился я притворно. – Очень интересно. Не соизволишь ли, Верочка, любезно огласить нам правила придуманного тобой соревнования? Если, конечно, они тобой уже определены...

– Соперники поочередно делают ходы. Мы следим, чтобы эти ходы были равноценными. Вот и все.

– Око за око, зуб за зуб? – довольно проскрипел металлический голос. – Что ж, я согласна... согласен.

– Я тоже согласен, – сказал я, подливая Вере шампанского (она терпеть его не может). – Но я против блиц-партии. До утра еще много времени. Так что давайте, братцы, не стараться, поработаем с прохладцей.

– У меня есть шахматные часы... – взглянул на нас исподлобья Митька. Глаза его сверкали предвкушением неизведанного.

– Десять минут на ход? – спросила его Лариса своим сладким голосом. Оценивающий ее взгляд маниакально скользил по обнаженным частям тела мужа. По лицу, по шее, по рукам...

– Три часа каждому, – улыбнулась Вера. – Тот, кто уложит... ха-ха, уложиться ровно в три часа, проживет лишний день.

– Дык можно перед самым падением флажка ножом соперника пырнуть, – усомнился я в корректности предложенного условия.

– Ты прав... – скуксилась Вера.

– Это положение можно переформулировать, – сказал палач. – Я бы выразил его так: Если один соперник умрет в результате планомерных действий в момент падения флажка другого соперника, то последний получает приз в виде дополнительного дня жизни.

– Все равно это сложно, – покачала Вера головой. – Трудно будет рассчитать. Ведь время действий будет складываться из времени обоих соперников. Это может быть и шесть часов и три часа десять минут. Я понимаю, шахматные часы – это интересно, ново, каждый из вас, наверное, уже представил воочию Карпова с Каспаровым, играющих в цейтноте. Как они, вспотевшие, с выпученными от напряжения глазам колотят ладошками по часам. Но не лучше ли просто назначить время? К примеру, шесть часов утра. Тот, кто отмучается ровно в шесть, тот проиграл. А тот, кто останется в живых, получит экстрадень и... и приз. Мы позволим ему замучить кого-нибудь. Не кого-нибудь из нас, конечно, а кого-нибудь с улицы. Тут полно всякого народа на станции шатается. Ну, как, согласны?

– У меня дополнение, – поднял я руку.

– Какое еще дополнение? – Вере не понравилось, что последнее слово остается не за ней.

– Важное. Если один из соперников умрет раньше шести часов утра, то оставшегося в живых предлагаю считать нарушителем конвенции. Наказанием такому нарушителю предлагаю избрать наиболее мучительную смерть. Самую мучительную, какую только мы сможем придумать.

– Я – за, – сразу согласилась Маргарита.

– И я, – вздохнула Вера. И тут же обратилась к Ворончихиным:

– Ну, так как?

Супруги Ворончихины задумались. Дмитрию явно не нравилось предложение обойтись без шахматных часов. Жалко было херить свою идею. А Лариса, скорее всего, уже думала о том, как извести мужа ровно к шести часам. Женщины, как известно, практичны и не любят выкрутасов. Дмитрий уловил настроение супруги и принял все условия.

– Начнем, пожалуй, – предложил я, посмотрев на часы. – Где тут у вас ящик с инструментами?

– В спальне под кроватью, – ответил Митя. И буркнул палачу: Маргарита, брось дурочку валять! Я твою попу с первого взгляда узнал.

Лариса бросила на мужа ревнивый взгляд. Супруг словил его на излете.

– Да ладно тебе! – сказал он ей, морщась. – Накрой лучше стол. Весь день ведь готовили. Не пропадать же еде.

Лариса, повязав передник, ушла на кухню. Маргарита скинула с себя палаческие одежды и осталась в кротком обтягивающем черном платье и туфельках на высоких каблучках. Я приклеился глазами к ее груди. И смог их оторвать, лишь только потому, что бедра адвокатши были не менее обворожительными.

Заметив мое эстетическое смятение, Вера бросила в меня недобрым взглядом. Он булыжником разорвал связь моей сетчатки с сетчатыми чулочками Маргариты. Чтобы отвлечь супругу от ревнивых мыслей, я сказал:

– А там, на кухне, нет у нее оружия?

– Нет, никакого оружия на кухне, – ответил Митя. – Утка с яблоками и перец, фаршированный зайчатиной... Вы втроем садитесь за стол, а мы с Ларисой за журнальным столиком устроимся.

Я пожал плечами и отправился в спальню за инструментами. Под кроватью было пыльно, но чемодан сверкал чистотой. Я вынес его в гостиную, положил на журнальный столик и, отметив, что Маргарита благоразумно не расстается со своим пистолетиком (а также пялит на меня глаза), направился на кухню. Направился потому, что весь прошедший час меня глодала мысль, что у супругов Ворончихиных на сегодняшнее мероприятие запасена лишь одна бутылочка шампанского. По дороге я говорил Вере о своих опасениях, предлагал взять пару бутылочек чего-нибудь, но она отмахнулась:

– На дело идем, а ты о вине думаешь.

– Так я настроения ради! Ты же знаешь, как я переживаю, когда выпивка раньше времени кончается.

– Лариса сказала, что выпивки будет достаточно! – отрезала Вера мне путь к магазину.

Хорошо ей с ее генами. Табу. А мне что делать? Если в холодильнике один йогурт?

В холодильнике действительно был йогурт. Не один йогурт, а много йогурта. Малиновый, ананасовый, с изюмом и курагой. Вмиг расстроившись, я вернулся в гостиную и наткнулся на лукавый взгляд Маргариты. И понял, что она не только одела для меня эти легкомысленные чулочки, но и принесла кое-что в своей сумочке. Сумочка покоилась на Митькином чемодане и выглядела многообещающей. В ней было две бутылки приличного коньяку, а в чемодане – полный набор пыточных инструментов. Никель, сталь, режущие, колющие и давящие поверхности. Это надо было видеть.

Накрыв для нас стол (живые цветы, утка с яблоками, многочисленные домашние закуски, среди которых выделялись пупырчатые огурчики и симпатичный разноцветный мясо-овощной салат под названием «Ватерлоо перед закатом»), Лариса устроилась в кресле напротив супруга. Мы – особая тройка – сели по одну сторону стола, так, что могли наблюдать за супругами Ворончихиными, не оскорбляя невниманием благоухающую утку. Митя дождался, пока мы опорожним свои рюмки, и придвинул чемодан к жене. Супруги, конечно, уже знали, что выберут себе в качестве оружия. И не копались долго в никеле и стали.

Их выбор потряс моих напарниц. Особенно выбор Ларисы.

О, эти женщины! Как они просты и как просто выбирают наиболее простой путь к цели!

Лариса вытащила из чемодана приспособление для отбора крови. Иголка, прозрачная полиэтиленовая трубка, стеклянная емкость на конце кубиков в сто. И все!

Мы ахнули. Вера зааплодировала.

– Вы смотрите, что она придумала! – воскликнула она, восторженно оглядываясь на нас с Маргаритой (мы сидели у нее по бокам. Как по обе стороны пограничного столба). – У Митьки крови семь литров, точно семь литров, не больше. И запросто можно рассчитать, сколько ее нужно к шести часам откачать! Нет, мальчики-девочки, если она выиграет, давайте ее пощадим! Такие умы должны быть достоянием человечества!

– Хорошо, заспиртуем ее голову вон в том круглом аквариуме, – расхохоталась Маргарита. – Эффектное получиться зрелище, если, конечно, с подсветкой посуетиться и косметику соответствующую подобрать.

– Все это ты, конечно, здорово придумала, – живо представил я желтое лицо Ларисы Ворончихиной, ее раз и навсегда вожделенно раскрытые глаза, ярко накрашенные губки, губки, распахнутые так, что хорошо видны алчные белоснежные зубы, зубы, жадно тянущиеся к смятенному наблюдателю. То есть ко мне. Так живо тянущиеся, что хочется прикрыть рукой горло. А вокруг головы снуют золотые рыбки... Плавают неторопливо взад-вперед, покусывая время от времени то мочку уха, то кончик носа, то небольшую красную родинку на щеке.

Вернувшись к действительности, я хотел скривиться, дабы выказать свое недовольство предложением Маргариты, но у меня не получилось: очень уж лакомой была утка. Посмаковав неторопливо очередной кусочек, я продолжил изъяснение своей мысли:

– Все это ты, конечно, здорово придумала с головой и аквариумом. Это хорошая идея на будущее, но в данный момент меня беспокоит другое. А именно то, что вечер обещает получиться невообразимо скучным. Представляете, Лариса выкачивает кровь в час по чайной ложке... Открыл крантик, закрыл крантик. Не кажется ли тебе, что Лариса нарочно все это придумала? Чтобы усыпить наше внимание однообразием своей игры?

– Ларис, где у тебя кофе? – крикнула Маргарита, сообразив, что в моих словах есть толика здравомыслия.

– На кухне, в шкафчике, – бросила Лариса, не оборачиваясь к подруге. – В жестяной баночке. В стеклянной не бери – оно со стрихнином.

– Ладно, обойдемся, – поморщилась Вера. Она хорошо знала, что хотя стрихнин, как и кофе, обладает эффективным возбуждающим действием, но судороги от него будь здоров.