Текст книги "Клуб маньяков"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Глава 10. Чтобы я ужаснулся? – «Степной волк», веселая жирафа в окне, Рисующая На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День и Та, Которая Не Ест Мяса.

Я не принял слов тещи близко к сердцу. Чтобы я ужаснулся? Разве может ужаснуться человек столько раз за последние полгода ужасавшийся?

Конечно, нет... Сначала узнать, что твоя любимая женушка – маньячка, потом – что и теща развлекается тем же.

А эти ужасающие сны?

А этот Харон?

И потом, разве можно ужаснуть человека, которого до самого хребта высушило соседство с этими существами, называющими себя людьми?

А Светлана Анатольевна поняла, что я нахожусь в критическом состоянии, и потому не стала передо мной мельтешить. Накормив Наташу, она сослалась на головную боль и убежала домой.

На улице было ветрено, и гулять мы не пошли. Порисовав и полепив зверей из пластилина Наташа, подсела ко мне, валявшемуся на диване со «Степным волком» Германа Гессе (теща напомнила, вот и нашлась сама по себе книжечка). Подвинувшись, я невозмутимо продолжал читать (пусть думает, что я занимаюсь серьезным делом):

«Если я иногда на этих страницах презираю людей и высмеиваю, то да не подумают, что я хочу свалить на них вину, обвинить их, взвалить на других ответственность за свою личную беду! Но я-то, я, зайдя так далеко и стоя на краю жизни, где она проваливается в бездонную темень...»

– Это взрослая книжка? – поинтересовалась дочь, отнимая у меня черный томик.

Она никогда со мной не церемонится. И мне это нравиться. Значит, я свой для нее человек.

– Как тебе сказать, – улыбнулся я, предвкушая все радости общения со своей не по годам развитой дочерью. – Очень трудно ответить. Вот ты маленькая или взрослая? С одной стороны ты маленькая, потому что многого не знаешь и слишком многому веришь. А с другой стороны – ты взрослая, потому что многое понимаешь, да и характер у тебя такой же, какой он будет у взрослой Наташи. Почти такой же, потому что слова «не слушай папу, он говорит одни глупости» сделают эту Наташу несколько другой...

– Ладно, ладно... Ты просто не доверяешь мне... А я знаю, что мамин муж, бабушкин...

Наташа замолчала, припоминая слово.

– Зять? – догадался я.

– Да, мамин муж и бабушкин зять иногда очень сильно отличаются от моего папы.

– Я тебя уважаю! Какая мощная взрослая мысль!

– Ну, прочитай что-нибудь из своей книжки... – заулыбалась похвале дочь. – Наугад прочитай.

Мы часто с ней гадаем по наугад раскрытым книжкам.

Я раскрыл книгу и начал читать:

– «Стоит мне немного пожить без радости и без боли, подышать вялой и пресной сносностью так называемых хороших дней, как ребяческая моя душа наполняется безнадежной тоской, и я швыряю заржавленную лиру благодарения в довольное лицо сонного бога довольства, и жар самой лютой боли милей мне, чем эта здоровая комнатная температура. Тут во мне загорается дикое желание сильных чувств, сногсшибательных ощущений, бешеная злость на эту тусклую, мелкую, нормированную и стерилизованную жизнь, неистовая потребность разнести что-нибудь на куски, магазин, например, собор или самого себя, совершить какую-нибудь лихую глупость, сорвать парики с каких-нибудь почтенных идолов... растлить девочку...» Гм... – повел я на этом месте головой, – полагаю, дочка, что эта книжка является взрослой...

– А что такое растлить девочку?

– Это... – запнулся я, – это значит, сделать девочку раньше времени взрослой.

– Значит, ты меня растлеваешь, права бабушка... А ты знаешь, моя душа тоже иногда наполняется безнадежной тоской... И я начинаю нервничать и на всех бросаться.

– Знаю, кисонька... У всех людей душа иногда наполняется безнадежной тоской. Даже у пятилетних девочек. Да-с, у многих наполняется... Только некоторые не читают таких книжек и не знают этого. Они думают, что съели что-то не то...

Наташа задумалась. Ей было о чем подумать. Неделю назад из-за «безнадежной тоски» она довела мать до валерьянки, а меня до рукоприкладства. В два часа ночи она подошла к Вере, спящей мертвым сном, растолкала ее и попросила нарисовать веселую жирафу в окне.

Ну, естественно, и началось... Вера причитала в полусне: «Ну что же ты, доченька, поздно уже», Наташа хныкала по нарастающей, суя матери коробку карандашей и лист бумаги, а я держался, держался, да и начал прикладываться. Но безуспешно – упорство до последнего дюйма у нас с дочерью в крови. Прения продолжались около часа, продолжались до того времени, пока картинка не была нарисована.

Наутро бабушка попеняла мне, что попка у внучки вся в моих пальцах, но дочка ей сказала, что у пап такая работа – дочек своих шлепать, когда у них в два часа ночи разыгрывается фантазия...

А я, рассматривая брошенный на спинку дивана любимый халатик жены (тот, за которым она ходила к Константину) думал о другом. Я думал, что многие люди из-за безнадежной тоски и смутной тревоги бросаются резать соседей и подруг. Лев Гумилев таких людей называет пассионариями, то есть страстными, безудержными...

Одни пассионарии, такие как я, изводят из-за этой тоски домочадцев, другие, как Вера – соседей, третьи, как Наполеон с Гитлером, – соседние государства.

И вся эта пассионарность замешана на комплексе сексуальной неполноценности. На неудовлетворенном либидо.

И у меня, значит, комплекс... Какой?

Ну да... Считаю себя нехорошим, некрасивым, неумным, неудачливым и так далее...

А этот «Степной волк»... Четвертый раз читаю эту книжку и четвертый раз одно и тоже. Сначала восторг испытываешь: ты не один такой несчастный, такой неприкаянный, такой непонятый! И он, этот всемирно известный писатель, такой же, такой же, как ты.

А потом испытываешь разочарование. Как же, Гарри Галлер, главный герой, олицетворяющий самого Гессе, чудесным образом вылечился от душевной болезни, научился смотреть на людей, как на простые шахматные фигуры, фигуры, которые надо использовать в своих личных интересах. Вылечил его волшебник Пабло! Да человека от тоски по несбывшемуся, можно вылечить только одним способом! И не каким-нибудь, а электрошоком. То есть выжечь определенный участок мозга. И человек будет счастливым на всю оставшуюся жизнь. На все сто счастливым.

...Да, только электрошоком. И потому все психоаналитики – жулики. Герману Гессе они сказали, что надо на старость лет выучиться танцевать и все будет тип-топ. Но человека нельзя изменить, нельзя вылечить от тоски по другой жизни. Человека можно только искалечить. Или убить. И Светлана Анатольевна понимает это.

Понимает, что человека можно только убить».

– Прочитай еще что-нибудь из этой детской книжки! – оторвавшись от своих мыслей, сунула мне Наташа черный томик.

– Может сказку сначала рассказать?

– Сказку потом. Вот тут читай.

И ткнула пальчиком в абзац, набранный курсивом.

Абзац занимал больше, чем полстраницы и я схитрил, начал с середины:

– «Большей частью он бывал очень несчастлив... и делал несчастными других – когда он любил их, а они его. Многие любили его как тонкого, умного и самобытного человека и потом, когда обнаруживали в нем волка, ужасались и разочаровывались. А не обнаружить они не могли, ибо Гарри, как всякий, хотел, чтобы его любили всего целиком, и потому не мог скрыть, спрятать за ложью волка именно от тех, чьей любовью он дорожил. Но были и такие, которые любили в нем именно волка, именно свободу, дикость, опасную неукротимость, и их он опять-таки страшно разочаровывал и огорчал, когда вдруг оказывалось, что этот дикий, злой волк еще и человек, еще и тоскует по доброте и нежности...»

– Бабушка тоже тоскует по доброте и нежности... – озвучила Наташа мысль, пришедшую мне в голову...

– Все люди тоскуют по доброте и нежности...

– Только некоторые думают, что съели что-то не то... – улыбнулась моя умница. – А волку надо просто найти работу по вкусу и у него все будет в порядке... Как у мамы...

– Мудро говоришь, – похвалил я.

– И вообще, – продолжала философствовать Наташа, – все зависит от имени. Вон, моего плюшевого медведя можно назвать «Сладкоежкой», а можно и «Дырявым». Если бы писатель этой черной книжки назвал свою половинку не волком, а, например, кошкой, которая ходит сама по себе, то все было бы по-другому. Давай, прячь свою книжку и рассказывай обещанную сказку.

– Можно про имена?

– Интересная?

– Как получится...

– Давай.

– Давным-давно, когда Америка была совсем дикая, в ней жили одни мустанги, бизоны и краснокожие индейцы. У этих индейцев, больших любителей красоты и томагавков, было принято брать себе подстать звучные имена. И каждый из них потом гордился своим именем... Один индеец гордился именем Тот, Который Сумел Взобрался На Самую Снежную Гору, другой с удовольствием откликался на имя Человек, Умеющий Лучше Всех Ловить Серебряную Рыбу. Одну девочку в племени Сиу-Сиу звали Рисующая На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День, одного мальчика – Не Боящийся Ничего И Ловкий, Как Рысь. И так далее.

И жила в этой стране индейцев девочка, нет лучше мальчик, да, мальчик, который никак не мог подобрать себе имя. По горам он лазить не умел, рыбу ловить ему не нравилось, на скалах рисовать у него не получалось, да и боялся он всего на свете и был неуклюж. А красивое, звучное имя ему иметь очень хотелось... И он долго-долго про себя думал и, наконец, придумал себе подходящее звучное имя. Он назвал себя Тот, Который Терпеть Не Может Манной Каши... Это действительно было хорошее имя, ибо оно очень метко характеризовало мальчика. Он действительно мог похвалиться тем, что не ел манную кашу...

– Нехорошая сказка... – потемнела лицом Наташа. – Это ты про бабушку плохо говоришь. Она всегда жалуется, что она больная и хвастается, что ничего, кроме сыра не ест... Даже мясушка. Ты не понимаешь, ей просто хочется, чтобы ее пожалели...

– Да я вовсе не про нее... – начал я оправдываться, но дочь сунула мне в руки Гессе:

– Читай, давай, свои глупости, а я пойду рисовать девочку, которую звали Рисующая На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День. Я знаю, что это ты меня ввиду имел.

Спустя минуту она уже рисовала, забыв обо всем. Я же, отложив Германа Гессе, пошел на кухню готовить обед и думать, что делать дальше.

После обеда выглянуло солнце, и мы ушли гулять на Клязьму. Вечером к Элоизе с Матрасычем приехали гости, человек пять. Они устроились в гостиной и принялись праздновать божий день. Поломавшись для приличия, я уселся с ними и к приходу Веры лыка не вязал.

Глава 11. Цианистый калий? Нет, алкозельцер. – Эпилепсия под контролем. – Пальчики на лезвии. – Свет в конце толстой кишки. – Скажи ему до свидания.

На следующее утро было ветрено, и Наташа спала. После вчерашней попойки в доме неприятно пахло.

Вынеся три ведра мусора, я уселся перед тещей. Она была нарядна. И недовольна тем, что ее аудитория в моем лице страдает от головной боли и вообще от всего того, что в медицинской науке называется похмельным синдромом.

Но человек она была что надо, ну в некотором смысле, конечно. Полюбовавшись моей опухшей физиономией и поморщив нос от исходящего от меня перегара, она придвинула ко мне блюдечко с большой белой таблеткой.

– Цианистый калий? – взяв ее, вяло поинтересовался я. – Многовато будет для моего изможденного организма.

– Нет, это алкозельцер.

– А... – протянул я, вспоминая телевизионную рекламу, в которой жених, приняв это снадобье, изголодавшимся зверем набрасывается на свою невесту. И задумчиво посмотрел на тещу: «Небось, и у нее перед глазами стояли эти кадры... Когда она покупала таблетки в аптеке».

Светлана Анатольевна не выдержала моего взгляда и отвернулась к окну. А я, крутя в руках таблетку, задумался можно ли запить этот иностранный заменитель капустного рассола водкой. Особенно если ее нет. Рассол-то можно, водкой залить, это я хорошо знал, а вот насчет всяких западных штучек сомневался.

– Можешь пивом запить, – указала Светлана Анатольевна на холодильник подбородком.

– Класс! Вы и пива принесли... – с уважением посмотрел я на видную представительницу семейства кровожадных.

– Бадаевское «Кутузовское». Ты, кажется, его любишь?

– Иногда. А что это вы так обо мне печетесь?

– Да, так, для контраста. Есть что-нибудь будешь? Или рыбку вяленую почистить?

– Нет, не надо... – ответил я и направился к холодильнику. Направился с мыслью, неожиданно замерцавшей в больной голове: «Что-то мне все это напоминает последний завтрак приговоренного к смерти... Последний завтрак перед электрическим стулом».

Пиво было неплохим, да и таблетка моментально взяла меня в оборот. Посидев до полного возвращения в кондицию, я поднял голову, и вопросительно посмотрел на тещу.

– Так вы грозились меня сегодня ужаснуть. Не алкозельцером же? И не пивом?

Глаза Светланы Анатольевны стали глубокими. Сквозь толщу зла в них просвечивала какая-то особая доброта. «Счастливый... – говорили они мне. – Ты скоро умрешь...»

– Конечно, нет, – чуть задрожавшим голосом завершила теща паузу. – И алкозельцер, и пиво я принесла для того, чтобы ты воспринял все, что я тебе скажу, на здоровую голову.

– Давайте, говорите, я уже вся дрожу.

– Ты знаешь, кто на самом деле убил бабу Фросю? И Ворончихиных?

– Кто?

– Ты!!!

– Ни фига себе... – только и смог сказать я. – Маразм крепчал, шиза косила мои ряды...

– Да, дорогой мой, косила и косит, – закивала теща. – Тебе нужны доказательства?

– Мне? Зачем мне? – пробормотал я, с трудом приходя в себя. – Мне доказательства не нужны, я и так знаю, кто перечисленных вами граждан на тот свет отправил. Это, похоже, вам нужны доказательства, чтобы в тюрьме меня сгноить.

– Сгноить или, наконец, сделать тебя полноценным членом нашей семьи, – сказала Светлана Анатольевна, одарив меня пристальным взглядом.

– Вряд ли это у вас получится, – вздохнул я, наливая себе пива заметно подрагивающей рукой. – Но, тем не менее, валяйте, гражданин прокурор. Что там у вас на меня есть?

– Насколько я знаю, ты в детстве и юношестве страдал снохождением, – удобнее устроившись на стуле, перевернула теща страницу моей жизни.

Я мгновенно все понял.

Меня взяли за жабры и бросили на раскаленный песок.

Кое-как совладав с непослушными руками, я судорожно схватил стакан, выпил. Струйка пива потекла по подбородку, по шее.

Светлана Анатольевна торжествовала.

Она ела меня бесцветными глазами.

Наслаждалась реакцией на свой дьявольский ход.

Наслаждалась овеществлением того, что десятки раз являлось ей в фантазиях.

– С возрастом эта разновидность эпилепсии обычно проходит, – продолжила теща ровным голосом. – И у тебя она прошла. Точнее, была погребена взрослой, устоявшейся психикой. А я достала ее в нужный мне момент с помощью вот этой мутной на вид жидкости...

На столе передо мной возник маленький стеклянный пузырек с ярко синей пластмассовой крышечкой. Из-под ушных капель. Я вытаращил на него глаза, полные недоумения и страха.

– Точнее, доставала тогда, когда мне это было нужно, – саркастически усмехнулась Светлана Анатольевна. – В ночь перед убийством Евфросиньи Федоровны и Петра Васильевича, ты принял эти капли под видом микстуры от отечных явлений. Кстати, недавно я пришла к выводу, что, как противоотечное средство, это химическое соединение не имеет себе равных. Потому ты и был утром практически здоров. При желании я могла бы получить на него патент. И стать миллионершей. Ты можешь представить себе тещу-миллионершу?

Я молчал. Я не мог думать, не мог даже встать, чтобы уйти от этого кошмара.

– Это действует мой алкозельцер. Он подавляет волю, – усмехнулась Светлана Анатольевна.

«Фиг тебе, – проползла в мозгу вялая мысль. – Просто я не хочу пока встать».

Откинувшись на спинку стула, я изобразил из себя человека с полностью подавленной волей. Получилось недурно. Довольный, я расслабился. И вспомнил хорошего парня, своего приморского студента Илью Головкина.

Большого и сильного в свои неполных шестнадцать лет...

Нежадного и говорливого.

В кураже катавшего друзей на плечах.

Когда кто-нибудь доставал меня до крайней степени, он, отечески положив руку на плечо, говорил: «Равнодушнее, Женя, равнодушнее».

Недавно он стал евреем и уехал на историческую родину...

Жалко парня.

– Вера ждала тебя в сенях, – поправив прическу, продолжила свой рассказ теща. – Когда ты спустился в трансе с чердака, она дала тебе сережку, свой платочек, мешочек гречки и попросила убить соседей. И рассказала, как все сделать. Что вспороть, а что отрезать, где оставить сережку, где рассыпать крупу и так далее.

– За-чем крупу... – выдавил я из себя. Теща приказала мне выдавить это. Глазами. И я старательно выдавил.

– Это я в отместку тебе придумала. Чтобы, очувствовавшись, ты озадачился и перестал донимать нас своими претензиями.

– За-чем се-режка... – выполнил я очередной приказ тещи.

– Мы хотели узнать, как ты, обнаружив ее поутру, будешь себя вести. Побежишь в милицию или скандал нам устроишь... В общем, она была нашим пробным камнем. Кстати, хочешь увидеть нож, которым ты искромсал стариков?

Я механически кивнул, и Светлана Анатольевна достала из своей сумки нож. Он был в прозрачном полиэтиленовом пакете.

– Вынь его, – приказала она, протягивая его мне.

В конце моего черного тоннеля (или, скорее, задницы, в которой я очутился) показался свет. Я понял, что теща хочет, чтобы я оставил на ноже свои отпечатки пальцев.

Значит, она валяет со мной дурака.

Но отказаться не смог. Вытащив нож, я взялся за ручку и принялся тупо, раз за разом кромсать его острием клееночное яблоко.

– Хватит, – остановила меня удовлетворенный голос. – Вложи нож в пакет, отдай мне и спроси, почему я не использовала свой «алкозельцер» раньше.

– Почему вы не использовали свой «алкозельцер» раньше, – сказал я, рассматривая безнадежно испорченное яблоко.

– Почему же, использовала. Но только в смеси с проявителем твоей эпилепсии. А так, в быту – нет. Ты мог догадаться, что я «химичу» с тобой. И уйти раньше времени.

– А... – протянул я равнодушно. – Я мог догадаться, что вы химичите со мной.

– Потом ты точно так же убил Ворончихиных. Мы рисковали с ними. И с тобой. Одно дело было активизировать твое снохождение в доме, в ночные или утренние часы, а другое дело – днем в переполненном городе. Тебя могли задержать. И поэтому Вере пришлось идти за тобой следом. Чтобы в случае чего прикрыть от милиции. Но все обошлось. Операция прошла без сучка и задоринки. Вот пресс для чеснока с кровью Мити и нож с кровью Ларисы. Хочешь подержать их в руках?

– Хочу, – ответил кто-то, глубоко во мне засевший.

Светлана Анатольевна вынула из своей сумки голубенький целлофановый пакет и протянула мне. Я взял его, достал нож и пресс, положил на стол и принялся оставлять на них отпечатки пальцев. Так, как это делают в кино и милиции: приложил мизинец левой руки к лезвию ножа, повернул его туда-сюда, затем проделал это с безымянным пальцем и так далее. Теще эти мои выкрутасы не понравились.

– Издеваешься, – покачала она головой. – Думаешь, что обманываю тебя...

– Теперь это не важно, – ответил я, возвращая ей голубенький пакет с неопровержимыми доказательствами своей причастности к убийству супругов Ворончихиных.

Светлане Анатольевне мой ответ не понравился, и задумалась.

«Сейчас губы начнет красить», – подумал я и не ошибся. Теща взяла Верину губнушку, лежавшую на подоконнике, и принялась наводить марафет. Закончив, посмотрела на меня. И я впервые заметил, что они с дочерью неуловимо похожи. «Если не обращать внимания на чувственные отцовские губы и нос Веры, то сходство несомненное».

– Я по глазам твоим вижу, что ты хочешь меня о чем-то спросить... – проговорила Светлана Анатольевна, как только я вновь вытаращился на клееночные фрукты.

– Нет, – ответил я, немного подумав.

– Об алкозельцере не хочешь спросить?

И меня пронзило с ног до головы острейшее лезвие. Мгновенно пронзило. Я вздрогнул, напрягся, раскис, ужаснулся одновременно.

– Вера... Вы поили им Веру...

– Да. Поила и пою.

– И потому она ваша марионетка...

И вновь меня пронзило беспощадное лезвие догадки.

– Вы и Наташу им поите!!?

– Нет. Пока нет. Я люблю ее...

«Любит в ней меня...» – догадался я.

– Да, – ответила Светлана Анатольевна, без труда прочитав эту мысль. – Я люблю в ней тебя. Но не хочу, чтобы она стала такой же, как ты, не хочу, чтобы она любила и слушалась тебя. И потому ты должен немедленно уйти. Если ты этого не сделаешь и останешься, я посажу тебя на долгие годы. И таблетка за таблеткой сломаю волю твоей дочери, и она на всю жизнь станет марионеткой, не способной принимать самостоятельных решений... Кстати, мне иногда кажется, что мысли человека, принимающего это средство, можно читать...

Я не успел ничего сказать. Дверь гостиной распахнулась, и на пороге мы увидели отнюдь не сонную Наташу. Не обращая внимания на бабушку, она сказала мне:

– Я всю ночь была Рисующей На Скалах, Подобно Солнцу Рисующему День. И я рисовала на каменной стене степного волка. Он хотел получиться страшным, но я его укротила.

Я хотел подойти к дочери и поцеловать ее. Но Светлана Анатольевна меня опередила. Она бросилась к внучке, взяла ее за руку и, обернувшись ко мне, твердо сказала:

– Твой папа уходит от тебя. Он разлюбил маму и решил жить отдельно. Скажи ему до свидания.