Текст книги "Клуб маньяков"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– Вот свинство! – раздраженно покачал я головой. – Там мучают, здесь мучают! Скажи им, чтобы прекратили! Надоело!

– Они немного его обработают, потом отпустят. Я хочу, чтобы губернатор знал, что мы с тобой церемониться не будем.

– Отпустят? Да он после вашей обработки версты не проползет!

– Мы его выбросим из машины за пару километров от поста.

Солнечный круг уже взобрался на горы.

– Послушай, а где Ахмед? – полюбовавшись им, вспомнил я о человеке, благодаря которому, оказался в пещере.

– В Захедане уже, наверное. Рассказывает губернатору, как тебя можно выручить.

Я хотел что-то сказать по этому поводу, однако Харон меня опередил:

– Мы с тобой, дорогой, и так заболтались. Нам ведь надо еще и тебя немного обработать. Так уж у нас, бандитов, принято, извини. Ты, вон, какой шустрый, как электровеник. Надо испугать тебя для профилактики, волю сломить, ну и всякое такое. Прошу вас, сэр пройти в мой персональный ад! Добро пожаловать!

И приглашая, простер, собака, ладони в сторону пещеры.

Глава 3. Кобра, лисенок и птица. – В печень и в лоб. – Бедный Фархад... – А вдруг он бешеный? – Я все равно тебя сломаю! – Склеп и сожители.

Фархад лежал на спине посереди пещеры. Лежал с плотно закрытыми глазами. Ему не хотел видеть того, что находилось в руках его мучителей и то, что они с ним делали. Время от времени он истошно кричал. Он кричал, когда кобра впивалась ему в красный распухший нос и когда казалось, что она вот-вот вопьется ему в нос.

– Ты же сказал, что отпустишь его? – импульсивно обернулся я к председателю бандитов.

– У змеи нет яда... – ответил Харон, запечатлевая муки Фархада неизвестно откуда взявшейся телекамерой. – Ей повредили железы, чтобы она убивала как собака, укусами. Восток – жесток, что тут поделаешь... Жесток и изобретателен.

Я понял, что стою на пороге ада. Не ада вообще, не ада, в котором кого-то мучают, а персонального ада. И проговорил дрогнувшим голосом:

– Занятно! А что ты со мной собираешься делать?

– Не знаю еще... Да ты не беспокойся, дорогой, они придумают, – кивнул он на своих подручных, сидевших на корточках вокруг бедного Фархада. – Они в этом деле бо-о-льшие специалисты.

Последнее слово он произнес подчеркнуто уважительно. Я, сжавшись от страха, посмотрел на «специалистов».

Один из мучителей, краснобородый, рябой, в серых одеждах и видавших виды адидасовских кроссовках, сидел на корточках, держа в руках болшой глиняный горшок, в котором пряталась кобра, время от времени молниеносными бросками достигавшая носа моего несчастного коллектора.

Второй – в белых штанах, изношенном свитере; тощий, желтый, борода клочьями, плешивый, голова в струпьях, – обеими руками держал за туловище молоденького обезумевшего лиса, со всех сил тянувшегося окровавленной мордочкой к обнаженному бедру истязаемого. Время от времени тощий позволял животному хватануть немного живой плоти.

Третий, – мужичок с ноготок с окладистой бородой, в стеганом среднеазиатском халате и остроносых калошах, – сидел спиной ко мне. Подойдя поближе, я увидел, что у него на запястье сидит небольшая (размером со среднюю ворону) хищная птица с загнутым вниз противным клювом. На голове у нее был колпак. Заметив мое внимание, мужичок с ноготок снял его и, то ли сапсан, то ли коршун (я не силен в птичьей систематике), молниеносно слетел на Фархада, вцепился когтями ему в живот, прикрытый футболкой (вся в пятнах крови, изодранная предыдущими налетами) и принялся яростно клевать куда попало. Лисенок, испугавшись сотрапезника, подался назад и нехотя спрятаться меж колен своего хозяина. А вот кобра чуть не оплошала – не успела ее голова показаться из горшка, как птица, забыв о Фархаде, бросилась на ненавистную ей тварь...

– Вот такой у нас зоологический аттракцион, понимаешь, – сказал Харон, подойдя и положив мне руку на плечо. – Я позаимствовал его на время у моего друга Абубакра-бея, местного вождя. Но тебе предстоит другое испытание – животные, к сожалению, уже почти насытились.

Я ударил его локтем в печень, сокольничему досталось правой в висок, заклинатель змей получил носком ботинка в подбородок, а плешивый и со струпьями на голове, ну, тот, который был с лисенком, вырубил меня. Не знаю, чем он меня ударил, но, когда я очнулся, на лбу у меня хозяйничала огромная кровоточащая шишка.

Но были и приятные новости. Оказывается, сокольничий весьма неодобрительно отнесся к удару в висок и скоропостижно скончался. А заклинатель змей сидел в углу пещеры с переломанной челюстью. Сидел с переломанной челюстью благодаря моему любимому преподавателю, профессору, доктору геолого-минералогических наук Дине Михайловне Чедия. Как-то на третьем курсе, на лекции по палеонтологии она сказала, что у человека на седловине нижней челюсти от древних предков (кажется, от рыб, сейчас точно не помню) осталась редуцированная хрящевая перемычка, сказала и посоветовала в случае необходимости бить прямо в нее – сломается моментом.

Увидев, что я очнулся, Харон подошел ко мне, сел на корточки и принялся смотреть в глаза. Оценивал, наверное, мой морально-волевой уровень.

– Со второй попытки я от твоей шайки оставлю только рожки да ножки, – выцедил я.

– Верю, – закивал он головой. – И потому постараюсь, чтобы ее не было. Так с чего начнем?

– А может не надо? Не люблю я эти пытки, прямо воротит... Фархада отвезли к посту?

Харон уставился в горизонт и сказал: «Да».

– Это вы зря... Он же солдат сюда приведет.

– Не приведет... Он умер.

– Умер? Жалко парня... – представив Фархада мертвым, искренне посочувствовал я. – Не вредный был человек, мягкий. Так бедняга и не успел себе на жену и дом накопить...

– Он уже среди гурий небесных тусуется и дом ему теперь не к чему...

– И то правда. Жаль, что я не мусульманин.

– Это мы тебе быстро устроим, – усмехнулся Харон и, достав нож из ножен, провел подушечкой большого пальца по острию.

Нож был остр, как бритва и у меня в паху все съежилось.

– Расстегивай, давай, ширинку, – сказал бандит, насладившись моей оторопью.

– Да ладно уж... – махнул я рукой. – Перебьюсь как-нибудь без гурий, тем более, что спать с девственницами – это сплошная тоска.

И поспешил перевести разговор на другую тему:

– Ахмед не вернулся?

– Нет, он позвонил... Губернатор теперь все знает. Требует свидетельств, что ты жив...

– На камеру снимать будешь?

– Да, – ответил Харон, профессиональным взглядом оценивая мою фотогеничность.

– Я плохо получаюсь...

– Да, ты прав, видел тебя по захеданскому телевидению. Но это не страшно. Даже наоборот, хорошо. Ну, так с чего начнем?

– Давай с лисенка... – решил я поберечь нос и печень. – Он, что, дрессированный у вас?

– Да, человечиной его кормим. Но не часто, сам понимаешь, не каждый день такая удача, и потому он вечно голодный...

– Ну, валяйте тогда. Только у меня просьба – лица и половых органов не трогайте. Не надо сердить мою жену.

– Я звонил ей недавно... Она о том же просила. Сказала: «Оставьте их для меня».

– Шутишь?

– Как хочешь, – равнодушно пожал плечами Харон, и сделал приглашающий жест плешивому. Тот встал, с превеликой осторожностью достал из брезентового мешка лисенка и подошел ко мне.

Если сказать, что я чувствовал себя не в своей тарелке, значит, ничего не сказать. С давних пор я относился к боли без особого трепета – знал, что терпеть ее можно достаточно долго. И если загнать страх быть искалеченным куда подальше, то боль перестает восприниматься, как нечто ужасное.

Но в данный критический момент полностью распорядится своим страхом, расправиться с ним, я не мог. И он сидел, не раздавленный в самой сердцевине моей смятенной души, сидел, как до смерти напуганный волк. Чтобы не дать ему воспрянуть, не дать завладеть мною до кончиков волос, не дать сожрать до последнего хрящика, я куражился, помимо своей воли куражился. Помимо своей воли, потому что знал, что моя бравада, в конце концов, выйдет мне боком: мучители, если я не буду дергаться и орать благим матом, неминуемо осатанеют и тогда дело, вне всякого сомнения, дойдет до тяжких телесных повреждений. Но я ничего не мог с собой поделать (истерика – есть истерика), и продолжал паясничать.

– Скажи своему поганцу, чтобы с бедрышка начинал меня пробовать, – кивнув на правое свое бедро, сказал я плешивому.

Плешивый, естественно, ничего не понял и обернулся к Харону за разъяснениями. Тот перевел мои слова на персидский язык и, нехорошо усмехнувшись, что-то добавил. Видимо, попросил его прислушаться к моей просьбе.

Лисенок цапнул меня алчно, да так, что безнадежно испортил мои рабочие штаны. Вторым укусом он вырвал изрядный кусок мяса размером с небольшое яблоко (плешивый на это противно захихикал), вырвал, уронил на землю, прижал, как кошка, передними ногами к земле и принялся жевать. А я испугался: а вдруг он бешеный? Или носит в себе вирус геморрагической лихорадки? И сжался от страха.

Что только не придет в голову, когда твоим мясом лакомятся дикие звери...

– Больно? – участливо спросил Харон, подходя ко мне с телекамерой в руках.

Я с трудом придал своему лицу задумчивое выражение и, вздохнув, проговорил:

– Больно-то больно, но беспокоит меня совсем другое...

– Что тебя беспокоит? – поинтересовался бандит, снимая крупным планом жующую лису и мою кровоточащую рану.

– Твои... твои деньги меня заботят...

– Мои деньги? – искренне удивился бандит.

– Да... – ответил я, надев на лицо маску сочувствия. Получилось где-то на три с плюсом.

– Издеваешься?

Рана ныла нестерпимо.

– Да нет... Я просто подумал...

– Что ты подумал? – Харон не понимал, треплюсь я, или действительно хочу сказать что-то важное.

– Как ты считаешь, от чего Фархад умер... От змеиного яда упокоился?

– Нет. Я знаю, как выглядят люди убитые укусом кобры.

– От потери крови?

– Нет, крови было немного. Ты к чему клонишь?

Лис хватанул еще.

– Я клоню к тому, – сморщился я от боли, – что он умер от какой-то микроскопической гадости, занесенной в его раны коршуном или этой тварью. Ты не боишься, что я умру от нее же? И вместо долларов ты получишь шиш с маслом? Или, как говорят у вас на Востоке, вместо плова – пустой казан с пригоревшим рисом и тряпкой для мытья?

Харон задумался и, когда лисенок проглотил, наконец, мое мясо, бывшее мое мясо и двинулся за очередным куском, проговорил что-то плешивому. Тот с сожалением схватил своего подопечного за заднюю ногу и бросил, вмиг завизжавшего, в мешок. А главарь бандитов, усмехнувшись, уселся передо мной на корточки и начал смотреть. Мне в глаза, на рану, на струйку крови из нее вытекающую. Посидев так с минуту, вынул из ножен нож и сказал, вновь пробуя его остроту подушечкой большого пальца:

– Ты, ради бога, не думай, что отмазался. Я все равно сломаю тебя. Буду отрезать у тебя по кусочку, пока ты не захочешь умереть.

– Опоздал ты... Я давно хочу умереть... Ты что думаешь, я про жену свою тебе зря рассказывал? Представь себя в ситуации, в которой я совсем недавно пребывал. Представь, что твоя любимая молодая жена, мать твоей ненаглядной дочери – маниакальная убийца? Маниакальная убийца, которая в час «Х» без раздумий и с удовольствием перережет тебе горло? Перережет, если, конечно, никого другого рядом не окажется. Захочешь ты жить в такой ситуации?

– Глупости, за психбольного косишь, – с сожалением рассматривая меня, сказал Харон. – Если бы у меня была такая жена, любимая жена, я бы все сделал, чтобы она не испытывала никаких затруднений в реализации любых своих потребностей. А если бы она хоть раз покусилась на мою жизнь, или бы мне просто показалось, что она может покуситься, я бы убил ее. Не безжалостно, понятное дело, а как Отелло, как ваш Арбенин из лермонтовского «Маскарада», с тоской в глазах перерезал бы горло. Но все это лирика не из нашей с тобой трагедии...

Проговорив все это, Харон молчал минуту. Судя по некоторым движениям его лица, он представлял себя правоверным Арбениным или чеченско-сирийским Отелло.

Размышления его прервал застонавший заклинатель змей. Поморщившись, чеченский Отелло подозвал к себе плешивого. Тот подошел. Харон отдал ему свой нож. Отдав, сказал что-то на персидском. Плешивый кивнул. Харон бросил на меня равнодушный взгляд, взял в руки телекамеру, лежавшую на камине у стены, и принялся ее налаживать.

После того, как камера заработала, плешивый присел передо мной на корточках и начал осторожно помешивать ножом кровь, скопившуюся в ране на бедре.

Я сморщился. Было больно и щекотно. Сразу вспомнилось, как после операции по поводу перитонита хирург ежедневно лазал в мой живот сквозь специально проделанное отверстие. Совал в него длинный зажим с турундой и начинал протирать кишки. Тогда мне тоже было больно и щекотно. И смешно... Смешно смотреть, как двадцатисантиметровый зажим практически полностью исчезает в моем животе.

Вспомнив это, я нервно засмеялся. Мучитель на это недобро усмехнулся и задвигал ножом энергичнее.

Стало очень больно. И я сказал себе, что боль – это приятно, боль – это удовольствие, боль – это свидетельство существования.

Боль, как свидетельство существования, подействовала. Отвлекла внимание от ножа. От раны. Я закрыл глаза и постарался расслабиться. Получилось. Почти получилось. Чтобы получилось полностью, я принялся мысленно рисовать на своем лице маску блаженной удовлетворенности... Камера стрекотала, я «смаковал» боль, впитывал ее каждой своей клеточкой, впитывал, зная, что если чему-то до конца отдаться, то это что-то очень скоро перестает восприниматься как нечто существенное.

Впервые я это понял, разбирая на овощной базе гнилую капусту... В аспирантуре... Увезли аж в Коломну... Вошел в хранилище и был вчистую сражен отвратительнейшим запахом... «Неужели здесь можно находится более секунды?» – отчаялся я. Оказалось, что можно. Через несколько часов запаха не осталось... Вернее, он был, но пропитал меня насквозь, стал моим и я перестал его различать...

Совсем перестал. Как эту боль. «Я ведь ее совсем не чувствую... – красным пламенем пылали в моей голове бессвязные мысли. – Почти не чувствую... Рассказ азербайджанца Вагифа... Ковырялись штык-ножом в запястье... У него ковырялись, у меня ковыряются... У него – русский сержант, у меня этот полуараб, получеченец... Все друг в друге ковыряются... Наверное, так надо... Так наверху задумано».

Нож ткнулся в бедренную кость. И сразу стало очень и очень больно. Мясо это мясо, а когда добираются до кости, до стержня, до твоего стержня, это совсем другое дело... Это неприятно и непривычно.

Я, мгновенно пронизанный ужасом, раскрыл глаза и увидел внимательный глазок телекамеры. В тридцати сантиметрах от лица. Она стрекотала равнодушно. Плешивый помешивал в моей ране, так, как будто помешивал суп в кастрюле.

– Я понял, чего ты боишься... – воскликнул Харон, опуская камеру. Ты боишься потерять то, что не отрастает... Ты привык терять, ты привык терпеть боль, но лишь до тех пор, пока твоей целостности ничего не угрожает.

– Тоже мне Ван Гоген. Все этого боятся... Даже куры, – прохрипел я, чувствуя, что бледен, как полотно.

– Наверное, это так, – проговорил Харон, вновь принявшись меня снимать. Он, видимо, хотел запечатлеть для потомков мою смертельную бледность. Поснимав и так и эдак, поместил камеру в нишу в стене, присел рядом с плешивым, по-прежнему деловито помешивавшем в моей ране, и спросил доверительно:

– Что тебе первым делом отрезать – палец или ухо? Выбирай.

– Ухо, конечно, – ответил я и принялся вспоминать, какое из них лопоухое.

Дело в том, что в отрочестве в разное время на оба мои уха падали оконные стекла и одно из них пришили правильно, а другое – нет. И с тех пор мне приходилось носить длинные прически...

«Вот ведь судьба... – задумался я, рассматривая нетерпеливый нож, играющий в руке Харона. – Жизнь искорежена, тело искорежено. Внутри все хирургами изрезано, жены бросают, уши разные, нищий и неприкаянный, и этот еще навязался. Точно все на фиг отрежет, и тогда я стану таким же покоцанным, как и моя жизнь... Без пальцев, ушей и всего прочего... Какое же ухо у меня лопоухое? А! Левое! Его пришил хороший хирург. Пришил, как было. А правое ремонтировал студент и сделал его как у всех...»

– Левое режь... – сказал я Харону, заметив, что терпение его иссякает. И повернул голову, подставляя ножу жертвенное ухо.

– Нет, не так... – сказал бандит. – Так я не смогу снять все стадии лишения тебя уха. Переворачивайся на живот.

– Сам, сука, переворачивай, – неожиданно вспыхнул я. – Не хватало еще, чтобы я тебе помогал.

Харон перевернул меня на живот, сказал плешивому, чтобы тот освободил операционное поле от волос и пошел за телекамерой.

Как только она заработала, укротитель лисы начал подготавливать операционное поле, то есть принялся срезать волосы на левой стороне моей головы. Делал он это, рисуясь, как рисуется перед телекамерой молодой актер.

Закончив с волосами, укротитель обернулся к камере, сказал «Иншалла» и тут же занялся ухом: оттянув его в сторону большим и указательным пальцами, начал его отрезать. Делал он это медленно, не давя сильно на нож, и поэтому кровь потекла лишь только после третьего или четвертого движения. Потекла по щеке, затекла, теплая и соленая в рот, заставила меня скривиться...

А Харон снимал. С разных ракурсов, увлеченно. Когда нож заходил по хрящу, я задергался...

Но плешивый не смог довести дела до фатального конца – в пещеру вбежал запыхавшийся Ахмед и закричал что-то своему боссу. Единственное, что я понял из его слов, так это то, что меня ищут солдаты и каждую минуту они могут быть здесь.

Через полчаса я, привязанный к неторопливому ослу, ехал по узкому ущелью с плоским щебенистым дном. Глаз Харон мне не завязал, и это изрядно меня беспокоило. «Не завязали глаз, значит, убьют» – думал я, рассматривая прибитые жарой желтые безжизненные скалы...

Погонял осла плешивый, за спиной у него висели автомат и мешок с лисенком. Кувшин с коброй был приторочен к моему ослу справа, а клетка с хищной птицей – слева. Примерно через час осел остановился у небольшой пещеры, вернее просто дыры в выветренных гранитах. Наметанным взглядом я определил, что она, так же, как и та, в которой проистекал первый акт происходящей со мной драмы, представляет собой древнюю копь.

Спустив меня с осла и тщательно проверив путы, плешивый бандит уронил мое тело на землю головой к входу в пещеру и, взявшись за ноги, задвинул глубоко внутрь.

Копь оказалась довольно объемистой – метра два в ширину и вдвое меньше в высоту. Насколько она простирается вглубь, я, устанавливать не стал. И не потому, что это было мне безразлично. А потому что вслед за мной в копь была заброшена кобра, затем лисенок и коршун. А также потому, что сразу же после подселения ко мне этих подручных дьявола, вход в пещеру был завален тяжелыми гранитными глыбами.

Глава 4. Эти твари не могли поделить. – Локальная разборка. – Мадам Чернова заказывает и не скупится. – Мог бы умереть в постели.

Сквозь щели меж глыбами струился мягкий свет. Его хватало, чтобы я до мельчайших подробностей мог разглядеть нависшую над лицом кобру. Она стояла в стойке, временами касаясь моего темени, и внимательно смотрела на омерзительно хищную птицу (буду дальше называть ее коршуном), расположившуюся на моем правом колене. Слева от меня, у стенки, на равном расстоянии от своих соперников, переминался с ноги на ногу лисенок.

Да, коршун, кобра и лиса стали соперниками. Уже в течение часа эти твари не могли меня поделить. Происходи дележка на свежем воздухе, под солнцем, коршун, конечно же, моментально бы расправился и с лисенком и с коброй. Но низкие своды моего склепа не позволяли птице в полной мере использовать свои когти и скорость, и потому по своим возможностям она лишь ненамного превосходила бойцового петуха.

И этот досадный факт раздражал коршуна. Свою животную злость он время от времени вымещал на моем бедре, изрядно облегченным лисом. Но от души он этого сделать не мог: стоило птице увлечься, как лис молниеносно бросался к ней за очередными перьями. Адекватного ответа у коршуна не находилось: шустрая бестия в момент надежно укрывалась под полого спадающей стенкой пещеры.

А кобра, конечно, уползла бы куда подальше и от лисы, и от коршуна, но, во-первых, пещера оказалась короткой, а во-вторых, щелей и нор в ней не было никаких. А к выходу ее не пропускали соперники. Вот эта ползучая тварь и вымещала на мне злобу ожесточенными укусами.

Вы можете спросить, почему я не сопротивлялся. Почему не пытался отогнать этих дрессированных тварей ногами, почему не пробовал придавить хотя бы одну из них телом?

Как же, сопротивлялся, пытался, пробовал... Еще как... Но только измотался до крайней степени, не добившись ничего.

И еще эта кобра... Врал Харон, что у нее удалены ядовитые железы... Был у нее яд, был... Хоть и немного, хоть и позднелетний, слабенький, но был. А то бы от чего вся голова моя стала нечувствительной, а сердце то бешено стучало, то замирало?

И это бесконечное безразличие... Оно миллиметр за миллиметром охватило все мое сознание, все мое тело... Мне не хотелось думать, не хотелось двигаться, боли я фактически не чувствовал... Только зрение бесстрастно посылало в мозг информацию, посылало, хотя там ее практически ничто не ждало... Я смотрел на этих тварей безразлично, как мертвец, которому забыли закрыть глаза.

...После того, как в склепе воцарился мрак, лис начал охоту за коршуном. То там, то здесь, а то и на мне, завязывались яростные схватки. И, в конце концов, не видящая в полной темноте птица стала легкой добычей шустрого представителя семейства волчьих.

После показательного съедения побежденного, лис немного передохнул и решил развлечься с коброй. Ночная прохлада к этому времени уже пробрала представителя холоднокровных до костей, и игра не получилась занимательной: очень уж вяло сопротивлялось замерзшее пресмыкающееся.

Потаскав туда-сюда поборотую гадину, лис попробовал ее на вкус. Почавкал минут пять и, бросив объедки у меня в ногах, занялся главным своим трофеем. То есть мной. Обнюхал с ног до головы, вцепился, было, в плечо, но вцепился больше из вредности – есть ему после дичи и холодного явно не хотелось. Нехотя помуслякав мою дельтовидную мышцу, лис помотался по пещере и улегся спать в ее глубине.

Я, вернее, то, что от меня осталось, осталось наедине с собой... Мыслей никаких не было. В безразличном мозгу сами по себе возникали картинки-кадры.

...Мы стоим у сломанной машины. Фархад чуть не плачет. Чувствует свою скорую кончину.

...Ахмед смотрит на меня. Сквозь меня. Видит меня подыхающим в этом склепе.

...Харон: «Ты принадлежишь мне».

...Крик из мобильника. Вера: «Не поверишь, милый, ужастик смотрю!»

...Наташа: «Пап, я кубик Рубика собрала!!!

– Не может быть! Как это тебе удалось!??

– Очень просто! Я наклейки цветные переклеила!

...Снова Харон: «Я звонил ей... Она о том же просила. Сказала: «Оставьте их для меня»».

Вера. Вера...

Где она сейчас?

Что делает?

* * *

...Она ставит будильник на семь пятнадцать. Встает в семь тридцать. Надо поваляться в постели. Отойти ото сна. Но сегодня будильник не звенел. Сказала на работе, что будет к обеду. Вчера был праздник. Нет, не вчера. Сегодня. Легла в семь утра. После того, как спустила свое ночное развлечение в яму. В колодец. Выгребной колодец.

...Проснулась в двенадцать. Дочь у матери. Тетки с мужем нет. Дала вчера сто долларов и попросила ночевать «на этаже». Так они называют свою квартиру в Королеве.

...Поднялась. Пошла чистить зубы. И вспомнила меня. «Зубы надо чистить после еды, понимаешь, после еды! Не по утрам, а после еды!»

Усмехнулась: «Попросил перекрутить пленку».

Она перекрутила. Сломала гостю второй мизинец.

...Чистит зубы. Звонит мобильник.

– Мадам Чернова?

– Да.

Во рту паста. Выплевывает. «Как не вовремя!»

– Вас беспокоит... Как бы вам это сказать... В общем, я – банальный гангстер. Ваш муж сейчас у меня...

– В самом деле? «Выгляжу неважно. Круги под глазами. Надо было еще поспать».

– В самом деле. Я тут подумал... Может быть, вы захотите приобрести его у меня?

– Приобрести? И в какую сумму вы его оцениваете? «Перед работой заеду в салон. Там меня приведут в порядок».

– Пятьдесят тысяч.

– Лир, йен, тугриков?

– Ха-ха! Ценю юмор, особенно женский. Но я имел в виду привычные американские доллары.

– Вы хотите пятьдесят тысяч за человека, который на двадцать лет меня старше, который зарабатывает тысячу долларов в год и вдобавок изводит меня своей душевной простотой? Это не серьезно.

– А сколько вы можете за него дать?

– Сколько?.. Нет, я ничего за него не дам...

– В таком случае я его убью. Он умрет мучительной, поверьте, весьма мучительной смертью.

– Весьма мучительной? Погодите, погодите. Насколько я понимаю, вы звоните мне из пустыни и, следовательно, вы имеете возможность пользоваться спутниковой связью?

– Certainly, madam.

– И Интернетом?

– Аск.

– А случайно у вас нет цифровой телекамеры?

– Случайно есть. У вас, русских, неправильное представление о Белуджистане. По сравнению с рынком в Заболе ваш Митинский рынок – захудалая лавчонка, с неадекватно завышенными ценами.

– И вы можете передать мне кое-какие записи?

– Естественно.

– За десять минут я плачу вам тысячу долларов. За каждые следующие – по пятьсот.

– Неплохо. С предоплатой, само собой разумеется?

– Естественно. Пятьдесят процентов. И, пожалуйста, оставьте ему... ну... эти...

– Половые органы?

– Да. И глаза. Я не люблю бесполых и слепых мужчин... Они жалки.

– Договорились! Ваш адрес?

Вера сообщила ему свой адрес, записала, куда пересылать деньги (для этого пришлось идти в прихожую), дочистила зубы и пошла на кухню завтракать. То есть обедать.

Вечером, запершись в гостиной, Вера смотрела фильм, присланный Хароном.

Он стоил двух тысяч долларов. Весьма четкий, с хорошей цветопередачей. Все видно до мельчайших деталей...

Эта яростная лиса, вырывающая мясо из бедра, просто замечательна. Да, замечательна.

А ужас в глазах этого недотепы и неудачника? Разве такое увидишь в кино?

И этот плешивый просто великолепен. Прирожденный артист и мастер своего дела. Джек Николсон, да и только. Как органично он ковыряет ножом в ране!

А вот отрезание уха... Выглядит пошловато. Конечно, трудно судить о художественной ценности незаконченного эпизода...

Просмотрев фильм, Вера задумалась: «Он еще жив. Вряд ли этот бандит будет его убивать... Капля крови – доллар. Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? Но что же случилось? Почему эпизод с ухом не был отснят? Почему? Неужели он вырвался! Вырвался! Выскользнул! Он всегда выскальзывает! Без кожи, без ушей, но выскальзывает...

Ну и пусть! Пусть приедет искалеченный, раздавленный, безвольный и... и опущенный!?»

Вскочила, нашла мобильник, набрала номер Харона.

– Я вас слушаю, мадам Чернова!

– Не могли бы вы его... Не могли бы вы с ним...

– Переспать?

– Да.

– Сколько минут вы потянете?

– Двадцать. И не из-за денег. Такие фильмы продолжительностью более двадцати минут выглядят затянутыми...

– Хорошо, договорились на двадцать минут.

– А он у вас? Мне не нравится ваш голос.

– Да, у нас. Простите за незавершенность эпизода с ухом. Понимаете, у нас тут не Арбат. И даже не Солнцево. У нас тут армейские патрули с пулеметами на быстроходных машинах... Видите ли, вашего супруга ищут... Но сейчас он находится в надежном месте...

– Когда вы пришлете фильм?

– Завтра к вечеру...

– Вы что-то недоговариваете...

– Да, мадам Чернова, не договариваю. Вы проницательны...

– В чем дело?

– Понимаете, этот плешивый, вы видели его в фильме... Он спрятал вашего мужа в небольшой пещере... Связанным спрятал.

– Ну и что?

– Он... спрятал его не одного. В пещеру он поместил также лиса, коршуна и кобру... Вошел, понимаете ли, в раж.

– О господи! Этот человек мне определенно нравится! Если бы он еще установил бы там телекамеру!

– Он умеет обращаться лишь с одноволновым приемником... И то неуверенно.

– А мой супруг... Он... Он выживет в такой компании?

– В этом-то все и дело... Мы не можем сейчас к нему подъехать: вокруг его склепа крутятся армейские патрули.

– Вы можете потерять несколько тысяч долларов...

– Что поделаешь... Иншалла... Но я льщу себя надеждой, что наше сотрудничество каким-то образом продолжится...

– Не исключено. Держите меня в курсе. Да, если он все-таки скончался, снимите его труп, раны и тому подобное...

– Непременно, мадам Чернова.

– Но имейте в виду, что я очень хочу получить этот фильм. Я подразумеваю фильм с... Ну, вы понимаете. Задаток в размере двух третей оговоренной суммы я вам перечислю немедленно.

– Клянусь аллахом, я сделаю все, чтобы он был у вас. Кстати, я нравлюсь женщинам.

– Я не люблю кавказцев, они деспотичны. Звоните. Пока.

* * *

Я все это видел воочию. В полной темноте, полумертвый, но видел. И зауважал Веру. Она – не человек. Не женщина. Она – скала. Я – сильный, грубый, прямолинейный, всю жизнь мялся, колебался, рефлексировал, отступал, приноровлялся. А она – нет. Она слабая, хрупкая, неустойчивая, всегда неумолимо шла к цели.

В этом диалектика жизни. Плесень съедает все. А камень рассыпается в песок.

...Скоро проснется шакал. Шакал? Оговорка. Оговорка... Фрейд говорил, что оговорка выдает то, что гложет подсознание. Значит, думаю о Шакале... Сидит у меня в подсознании вместе с Верой. В печенках. Ну и фиг с ними. Фиг с ними.

...Скоро проснется лис. И захочет есть. Захочет вкусненького. Моих внутренностей. Печеночки, почек...

...Если я смогу перевернуться, то накрою его своим телом и раздавлю. Он будет визжать, но я поднатужусь и выдавлю из него кишки.

...Зачем? Чтобы протянуть свои часы? В одиночестве? Или дождаться Харона?

...Нет, пусть просыпается лис. Пусть убьет. Пусть съест. Придет Харон, разберет завал и увидит рыгающего лиса и мои изглоданные кости.

И начнет рвать волосы на своей груди.

...Хорошая картинка. Харон рвет волосы над моими останками. Скорбит.

... Лев Толстой хотел пострадать. Сесть в тюрьму, на каторге поошиваться. Хотел понять себя до последней клеточки, до последнего атома. Хотел все испытать. Вот бы его сюда. А меня в Ясную Поляну... В пышную графскую постель.

А ведь я мог умереть в постели... Обложенный подушками... Пролежни – кулак поместится... Лекарства на столике... Притихшая Наташа... Измученные родственники. Заплаканная мама... Сестра, обдумывающая, как лучше похоронить... Сын, озабоченно поглядывающий на часы. Серьезные, ко всему привыкшие медсестры...

Наташа. Моя кровиночка. Зачем ей все это? Я отдал ей душу. Показал, что мир разный. Разный, если ты его разнишь. Если ты его встряхиваешь, перекрашиваешь. Если ты по нему ходишь... Если страдаешь от него и радуешься им. Если знаешь, что люди слепы и потому часто сталкиваются лбами... Не желая того.