Текст книги "Клуб маньяков"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Глава 2. Каков вопрос, таков и ответ. – Пустыня на простиралась на тысячи километров...

Приехав в институт, я пошел к директору. Мы поговорили о моей поездке, потом я сказал, что иранцы готовы на долговременной основе сотрудничать с нашей лабораторией дешифрирования материалов аэрокосмических съемок.

– А мне говорили, что ты собрался окорочками торговать? – спросил Лебедев.

– Собирался, когда работы не было, – ответил я. – А теперь ее полно будет.

– Ну ладно, работай, если что – сразу ко мне.

От директора я пошел в магазин, купил бутылок, еще кое-чего, и лаборатория села праздновать.

Домой я заявился поздно. Наталья уже спала, Вера плескалась в ванной.

По телевизору показывали восемнадцатилетнюю девушку-собаку. Очень даже симпатичная, стройная, глазки умненькие. Она лаяла, быстро-быстро чесалась за ухом, бегала взад-вперед на четырех ногах, лакала компот из миски.

Сногсшибательное зрелище.

Жизнь ее началась неординарно. Привезя дочь из сельского роддома, родители ударились в бесконечный запой, точнее продолжили его, оставив новорожденную без всякого внимания. Девочка, конечно бы, умерла, но над ней сжалилась и удочерила дворовая собака, обычная беспородная сучка. Она перетащила девочку в свою конуру и десять лет (!) кормила, поила и обучала ее собачьим повадкам. Таскала кур и булки у соседей. И старые ватники для зимовки. Соседи знали о девочке. Но никак не реагировали (наверное, и у них в конурах жили малые дети). В психиатрическую лечебницу девочка попала после смерти мачехи-собаки...

Эта на первый взгляд фантастическая история вывела меня из себя и, как только супруга вновь расположилась на диване, я решился открыть ей свои подозрения:

– Слушай, давно хотел тебя спросить... Об этих убийствах, исчезновениях... Понимаешь, у меня есть серьезные основания полагать, что ты ведешь тайную жизнь...

И сбивчиво рассказал об окровавленном платке, о сережке, о письмах, найденных под трусиками и бюстгальтерами.

Вера слушала молча. В ее сузившихся глазах я видел, то смертный для себя приговор, то жалость, то просто желание, чтобы я скорее закончил пороть чепуху.

– Ты сошел с ума, бедненький... – сказала она, когда я выговорился. И почувствовал себя полным идиотом. – Насмотрелся этих дурацких кинофильмов... И еще эти белуджистанские пытки... С лисами-людоедами, коршунами и кобрами. Ведь именно после них у тебя видения начались. Вернее, стали такими, что ты не в состоянии сейчас их от яви отличить. Девушки всякие (усмехнулась) до конца в тебя влюбленные (оглядела скептически с ног до головы), пустынная идиллия, десять тонн червонного золота...

– Ты знаешь, мне тоже кажется, что я немного тронулся, – согласился я. – Эти телефильмы точно достали. И реальная жизнь... Валеру убили, племянника Руслана, опять-таки бабу Фросю. И пытки, конечно, повлияли, что уж тут скажешь...

– Плюс твое богатое воображение.

– Да... Плюс мое богатое воображение... Знаешь, мне действительно иногда кажется, что твоей сережки на подушке Петра Васильевича в реальной жизни не было. И окровавленного платочка на грядке петрушки... И твоей записки этому типу...

– Записка была. А что касается Константина... Я убила бы его, если бы могла... И если бы он не умер, я попросила бы тебя что-нибудь с ним сделать... Ты бы сделал?

– Я идейный противник мести и считаю, что мстящий человек мстит, прежде всего, себе. Мстит продажей души, продажей спокойствия. А с другой стороны в нашей с тобой жизни было столько периодов...

– Каких периодов?

– В течение которых я бы пошел на все ради тебя.

– А сейчас не пошел бы?

– Пошел бы, конечно, пошел. Тем более ты хорошо знаешь, как из меня сделать маленького послушного щеночка. Но пошел бы не с песнями, а с мудрой грустью... И все из-за того, что ты сейчас живешь в другом направлении... Я чувствую, алчешь ты другой жизни... Успех, почитание, уверенные в себе богатые мужчины привлекают тебя неодолимо. Я чувствую, как ты ждешь понедельника, чтобы скорей убежать на работу.

– Ты прожил богатую жизнь, все знаешь, везде был... Я тоже хочу узнать жизнь... И не из окна кухни.

– Пять раз выйти замуж?

– Сейчас я об этом не думаю. Это ты во всем копаешься. Давай не задумываться о будущем... Я люблю тебя, а это главное...

– Ну ладно, давай спать... Все образуется... – поцеловал я Веру в щечку. И не удержавшись, заулыбался:

– Ты, главное, завяжи с этими дурацкими привычками... А если не можешь без этого, то следов, по крайней мере, не оставляй. А то, понимаешь, чуть ли не голой с места преступления удалилась – сережку потеряла, мой подарок, между прочим, платок, да еще калитку вдобавок кровью вымазала...

– Ладно, учту, не буду больше оставлять следов, – улыбнулась Вера и, чмокнув в губы, пошла спать. В ее улыбке было что-то такое, что мне стало не по себе.

«Нет, она все-таки маньячка, – задумался я, улегшись следом. – А я – дурак! Спросил ничтоже сумняшись: «Это ты-ы-ы убила по меньшей мере семерых?»

Что она могла ответить? «Да, милый, это я-я-я убила...»

Но, по крайней мере, теперь я получу доказательства... Точно получу. Если в ближайшие одну-две недели со мной ничего не случиться, то, значит, я сам больной... Бредом преследования. А если меня отравят, переедут, или пырнут в рыночной толпе или на перроне, то, значит, я прав... Жена у меня маньячка... Нет, надо уходить... Этот дом, эта тетка...»

Эта тетка... Не хотел я вставлять ее в свое и без того нервное повествование... И вы поймете почему. Дело в том, что в дачный сезон, примерно с середины апреля по ноябрь, одну комнату в доме занимает тетка Веры. С мужем Матрасычем (он длинный, как полоски на матрасе). И нам с Верой частенько приходиться дожидаться, пока они улягутся спать: Матрасыч может в любой момент демонстративно, по-хозяйски, пройти на большую веранду через гостиную, в которой стоит наш диван. У них часто бывают гости, у тетки все надо спрашивать, в том числе и разрешение посадить дерево или построить для Наташи качели и песочницу в саду. Я многократно предлагал в целях мирного сосуществования разделить дом и участок, но получал отказ так или иначе аргументированный. И я заглох, поняв «это наш родовой дом, а ты не суйся».

О господи, что было до меня в «родовом доме»! День я мусор выносил, два – пыль вытирал, три – люстры с мебелью мыл, четыре – потолки черные белил, и, целых две недели мышей ловил. Триста пятьдесят с лишним штук поймал! Это было что-то! Такого азарта охоты я вовек не испытывал. По две штуки в одну мышеловку попадали, а всего их три у меня было. Только и стучали – трах да трах – с утра до вечера. Я добычу, в особенности ту, которая на чердаке попадалась, на крышу большой веранды из окна выбрасывал и, представляете, мыши через два дня и метра не пролетали – вороны так наловчились, что их практически на лету ловили.

– Ты, Боже, чем-то недоволен?

– Да, я недоволен. Развел тут антимонии. Нормальные они люди. Это ты – строитель коммунизма... Это тебе коммунисты внушили, что человек должен с энтузиазмом строить светлое будущее для потомков, а не просто по-человечески жить. Из-за этого внушения ты и не можешь в жизни устроиться...

– По-человечески жить... Восемь часов спать, восемь часов работать, восемь часов развлекаться... Спать, чтобы работать, работать, чтобы развлекаться, развлекаться, чтобы крепко спать...

– А что тут такого?

– Понимаешь, мне иногда кажется, что Ты нас, людей, для чего-то выращиваешь. Как бройлеров. По определенной методике и графику. Сон столько-то часов, еда в таком-то ассортименте, такая-то работа, и такое-то развлечение. Сон, еда, прогулка. Сон, еда, работа, развлечение. Сон, еда, работа, развлечение... А для увеличения привесов, душевных или еще каких, повсюду лозунги распространяешь: «Знания умножают печали», «Смирись», «Все – суета сует и всяческая суета» «За тебя думаю Я» и так далее... Короче, будь бараном, и все будет тип-топ.

– Так значит, ты думаешь, что я выращиваю людей для чего-то?

– Да, думаю. В принципе можно догадаться для чего. Ты выращиваешь нас для получения душ... На кой они тебе, интересно? Недавно один фантастический рассказ читал. Там инопланетяне захватили Землю и сделали из нее сплошную ферму для получения высококачественного человеческого желудочного сока... Нужен он им был жизненно. И знаешь, люди очень скоро привыкли к своему новому образу жизни. Потому что за свой желудочный сок они прилично получали... И могли жить по-человечески...

– Знаю я этот рассказ. А насчет человеческих душ ты прав. Именно из-за них я и вожусь с вами. Человечеству, также как и вымершим уже трилобитам, динозаврам и саблезубым тиграм, предназначена участь стать отходом великого процесса. Процесса, который, в конце концов, выработает... выработает... ну, скажем, нечто совершенно великое, совершенно безграничное, совершенно нужное и значимое...

– Сверхчеловека?

– Фу, как ты можешь! Сверхчеловек, на мой взгляд, это то же самое что и сверхкоза. А что такое сверхкоза? Это много отличного жирного молока, много шерсти плюс примерное поведение и деликатесное мясо. Так и сверхчеловек – это железная воля, гибкий мозг, прекрасный желудок и безотказная предстательная железа. Скучно, не правда ли?

– Так значит, со временем людей не станет...

– Естественно. Люди пройдут свой отрезок великого пути и предадут эстафетную палочку более совершенным, более нужным самим себе и мне существам. Ты, вот, разве не чувствуешь себя участником этого великого движения? Чувствуешь, я знаю! Потому и говорю с тобой. Ты чувствуешь, и это чувство придает значимости твоей жизни. «Да, я всего лишь жалкий, практически ничего не понимающий промежуточный продукт, – думаешь ты, – но промежуточный продукт великого производства, я появился для того, чтобы это великое когда-нибудь могло существовать, могло существовать и нести в себе частичку моего участия...»

– Я думаю, что Ты – строитель какого-то особенного небесного коммунизма. Не чувствуешь своего духовного родства с Владимиром Ильичом и Иосифом Виссарионовичем? Они тоже считали нас промежуточным продуктом великого производства...

– Ну-ну... Один – один. Что ты еще думаешь?

– Все мы – бройлеры, несущие тебе золотые яйца, – вот что я думаю...

– Золотые яйца? Это ты человеческие души называешь золотыми яйцами? Да ты не представляешь, сколько с ними приходится возиться! Мучить, переселять из тел в тела, подправлять, дорисовывать... Трудные вы, люди... Вот в шимпанзе я пару раз отверткой крутанул, и они сразу в вас превратились. А с вами тоска. Сколько еще мне возиться придется, пока вы развитых существ напоминать начнете. Ладно, спи, давай, умник! Хочешь, я тебе сон с Лейлой навею?

* * *

Во сне я увидел пустыню. Она простиралась на тысячи километров во все стороны. Мы с Лейлой, обнявшись, сидели на верхушке небольшого холма и смотрели на закат. И пустыня не казалась нам отсутствием чего-то. Наоборот, она казалась нам наполненной особой обнаженной мудростью, мудростью, способной от многого отказываться, отказываться, чтобы оставить больше места для главного...

Глава 3. Ах, вернисаж, ах вернисаж! – Какой пассаж! – Изгадил галлюцинации. – Недолгая жизнь. – Только Смерть.

Днем Вера позвонила мне и сказала, что ее пригласили вместе со мной на домашний вернисаж знаменитого проблемного художника. Мы договорились встретиться на Сухаревской площади в шесть часов. В назначенное время она не подошла, и я позвонил ей на работу из автомата. Трубку подняла секретарь Ольга Алексеевна.

– Вера Юрьевна уехала с Михаилом Михайловичем на переговоры с представителями российских благотворительных фондов, – сказала она, недовольная звонком, поздним и очень похожим на проверочный. – Она просила вам передать, чтобы вы шли на вернисаж без нее. Часам к семи – половине восьмого она подъедет. Если что не ясно, звоните ей на мобильный телефон. Номер продиктовать?

«Не уважает... – подумал я, положив трубку. – Вера, небось, рассказывала, какой у нее некачественный муж. Интересно, куда это она поехала и кто это Михаил Михайлович? Небось, в Редиссон-Славянской у них переговоры. В шикарном трехсотдолларовом номере на безбрежной постели...»

Вмиг заревновав, я позвонил жене на мобильник. Она сказала, что очень занята, и приедет к художнику часам к восьми. Кроме ее голоса был слышен еще один, мужской, скрипучий, увлеченно распространявшийся об эпотечных процентах и кредитных ставках.

– Ты только не надирайся, – перед тем, как закончить сеанс связи, попросила она, понизив голос. – Там будут важные люди.

Успокоившись (Вера звонила явно не из постели, это было ясно), я направился на вернисаж. Поднялся со станции «Сухаревская» наверх, подошел к переходу через Садовое кольцо (квартира художника была на Мещанской улице). Горел красный свет, я встал перед светофором, засунул руки в карманы и задумался, попить ли пива перед погружением в шипучее интеллектуальное общество или надраться с ним одновременно.

Подумав с минуту, решил не пить. Не из-за боязни показаться «митьком», а из-за того, что захотелось писать. Зеленый свет все не загорался и я, крутя головой, принялся выискивать, место, где можно было бы реализовать свое растущее физиологическое желание. И увидел на противоположной стороне улице Лейлу. То есть девушку в черных одеждах. Она шла по направлению к Самотечной эстакаде.

На этот раз я варежку не разевал и взял с места в карьер. Рванул аллюром три креста, не меньше. Две-три машины завизжали тормозами, два-три водителя обложили меня матом, но я взял след.

Девушка, увидев, что за ней бегут, подобрала подол своего идиотского для Москвы платья и рванула со всех ног к улице Гиляровского. На этой хорошо известной мне улице, я чуть было не потерял ее, точнее потерял, но она чем-то напуганная (собакой, точно) выскочила из подъезда, в котором пряталась, выскочила и, не оборачиваясь, побежала к проулку, ведущему на проспект Мира.

Азарт погони проник в кровь, я каждой клеточкой чувствовал, что непременно настигну свое ведение, свою иллюзию, свою загадку. И потому, невзирая на переполненный мочевой пузырь, бежал стремительно, как тренированная собака; бежал, сворачивал, перескакивал, подныривал, поднимался по лестницам, пока не увидел перед собой дверь, заканчивавшую свое движение нараспашку.

Увидел и остановился, как восходитель останавливается за пару шагов до вершины, останавливается, чтобы продлить хотя бы на минуту свое сладостное вожделение, чтобы не разменять его тотчас на звонкую монету победы, монету, которая имеет неприятное обыкновение с каждым часом становиться все мельче и мельче.

Продлив, разменяв, а также восполнив дефицит кислорода в организме, я вошел в помещение, ярко освещенное лампами дневного света. И по форме потолка понял, что нахожусь в обустроенном чердаке. В анфиладе из трех комнат не было ни одного окна. Дверь, ведущая из последней комнаты (крепкая, металлическая) оказалась запертой. И ее могла замкнуть только Лейла. Или та женщина, которая весьма успешно сыграла со мной в кошки-мышки. Раздумывать, кто замкнул дверь, в которую я вошел, было недосуг. И вы знаете почему.

Туалет нашелся в одном из помещений, примыкавших к первой комнате анфилады.

Выходя из него, я чувствовал себя на седьмом небе. А когда я чувствую себя на седьмом небе, мне хочется закурить. Сигареты у меня были. А старенький продавленный диванчик и пепельница под ним нашлись во второй комнате.

Спустя минуту я лежал на диване с сигаретой в зубах. Думать не хотелось. В голове были одни слова и понятия, Они возникали, исчезали, прятались друг за друга, никак не желая соединиться в единую мысль. «Попался»... «Лейла»... «Вера»... «Похожи»... «Опять взялась за старое»... «Как ловко»... «На лету схватила»... «Да, это она».

Выкурив одну за другой несколько сигарет, я пришел в довольно устойчивое расположение духа, и принялся изучать двери, пол, стены и потолок своей западни на предмет их крепости.

Результаты изучения и последующие выводы оказались неудовлетворительными. Двери были металлическими, аккурат под противотанковую гранату, которой у меня не было. На проделывание дыры в многослойных полах и потолках с помощью гвоздя потребовалось бы не менее двух суток. Устраивать пожар для привлечения внимания было глупо и равносильно самоубийству.

«Что же делать? – задумался я.

И решил стучать в пол. Должен же кто-нибудь услышать?

Услышали. Минут через пятнадцать, когда я уже замучился ронять диванчик на пол, в двери заскрежетал ключ, она открылась, и я увидел... Харона. Безбородого Харона с распростертыми руками, Харона дружески улыбающегося, Харона в дорогом костюме-тройке и дорогом галстуке, Харона с двумя плотными ребятами за спиной.

– Здравствуй, дорогой! – воскликнул он, дождавшись, пока моя челюсть опустится до предела. – Ты не представляешь, как я рад вновь тебя видеть у себя в гостях!

Не ответив на приветствие, я бессильно опустился на диванчик, странным образом выживший, и пролепетал:

– Кто была эта женщина в черном? Вера?

– Как хочешь, дорогой, как хочешь! Но давай будем считать, что это была Лейла. Так же тебе интереснее будет. Кстати, эти черные женские одежды в Средней Азии и Иране называются паранджой, – сказал Харон, опускаясь передо мной на стул, принесенный одним из его сопровождающих.

– А откуда ты знаешь о Лейле??? – дернулся я. – От Веры?

– Как хочешь дорогой! От Веры, так от Веры. Но лучше пусть от Лейлы. Пусть она... мм... будет, как и есть, моей дочкой. Ты же любишь воображать всякую всячину... Ну и вообрази, что она – моя любимая, единственная дочь... Вы познакомились после того, как она по моей просьбе забрала тебя из пещеры с зоопарком. И три дня держала тебя на наркотиках. Иногда пользуясь твоим телом... мм... в личных целях...

– Сволочь! Ты даже галлюцинации мои норовишь изгадить! Не говоря уже о чести своей дочери.

– Изгадить? Ну, зачем так грубо... У тебя будет возможность убедиться в том, что я говорю чистейшую правду...

– Значит, Лейла не видение, она существует...

– Конечно, существует, дорогой мой. Ну, может быть, она не совсем такая, какой ты увидел ее в своем наркотическом бреду. Она у меня натуральная, она земная...

И, подмигнув, поставленным голосом запел Окуджаву:

Мы земны, земны и к черту, к черту сказки о богах,

Просто мы на крыльях носим, то, что носят на руках...

– Сволочь...

– Ну конечно, сволочь. Но ты особо не расстраивайся. Ты ей понравился, и она мечтает с тобой воссоединиться. То есть забрать тебя у своего папочки. С условием, что ты изменишь образ жизни, и займешься, наконец, каким-нибудь мужским делом...

– Торговлей косметикой? Или рэкетом, похищениями людей и контрабандой?

– Э... Какой ты глупый! Ты что, не знаешь, кто в твоей стране занимается контрабандой? Самые уважаемые люди! Ты их ежедневно можешь видеть по телевизору.

– В наручниках?

– Хохмач, ты Черный, так тебя, наверно, друзья называют? Эти люди и наручники также несопоставимы, как деньги и честный труд! Кстати, ты знаешь, чем твоя любимая жена занималась и занимается? Деньги хозяину она отмывает, отмывает и уводит от налогов... Я об этом получил достоверную информацию из компетентных подпольных органов.

– Врешь!

– Конечно, вру! Ты знаешь, какая у нее зарплата? Шестьсот рублей и три тысячи баксов. Шестьсот рублей она получает законно, пятьсот баксов как ежемесячную страховку, и две с половиной тысячи в конверте из черной кассы. Как ты думаешь, откуда берутся эти деньги в конверте?

– От верблюда.

– Ну, да, конечно, от верблюда. А ты не хочешь столько зарабатывать? Для своей ненаглядной Лейлы? Я могу тебя познакомить с этим золотогорбым верблюдом.

– Я не хочу таких денег. От них голова болит.

– У кого от таких денег не болит голова, у тех болит жопа...

– Что тебе от меня надо? – скривив лицо, прервал я бандита, явно собиравшегося пофилософствовать на тему единства и борьбы противоположностей. – И вообще, как ты в Москве очутился?

– Тяжело и хлопотно на ирано-афганской границе стало. Персы солдат туда нагнали, их сейчас там больше чем камней в пустыне. Вот и решил другими делами заняться. У вас в Москве очень большие деньги крутятся, дурные деньги... Крутятся и хотят, чтобы их взяли.

– А на фиг я тебе сдался?

– Я же тебе сказал, что Лейла тебя заказала. Как солдаты тебя освободили, так каждый день ныла. Хочу, мол, папочка, своего возлюбленного, очень хочу.

– Не верю.

– Как хочешь, дорогой. Скоро ты все узнаешь сам. А сейчас я пойду по неотложным делам, а ты уж не суетись. Побьют эти мордовороты, если не опустят.

Сказал, усмехаясь и тепло посматривая на своих телохранителей, стоявших у него по бокам.

– Вина прикажи принести и еды, – буркнул я и принялся изучать ногти.

Через полчаса после ухода Харона один из телохранителей принес два пакета. Один был с куском ветчины, батоном копченой колбасы, булкой хлеба и несколькими яблоками, другой – с двумя бутылками марочного портвейна. Стакана они не принесли, также как и ножа. Но меня это отнюдь не расстроило. Вино я пил из горла, а колбасу и мясо кусал просто так.

Выпив бутылочку и наевшись, я улегся на диван и принялся Ему пенять:

– Ты говорил, что Лейла была послана мне Тобой, а оказалось, что этим ублюдком...

– Ублюдок этот тоже из моей колоды. Я частенько его использую в для пользы дела...

– А, вот оно как... А почему тоже? Меня Ты тоже используешь?

– Я многих использую, практически всех, Я же тебе как-то говорил об этом.

– Замечательно... И разговариваешь, значит со всеми?

– Да...

– А как у Тебя это получается? Нас же миллиарды?

– Да вы все об одном и том же спрашиваете. И миллионы спрашивают об одном и том же одновременно.

– А тебя все понимают?

– Нет, не все... Религиозные люди не всегда понимают...

– Как это? Шутишь?

– Какие тут шутки! Такие, как ты, юродивые, только и понимают. А остальные нет. Понимаешь, заморочены они своими догмами. Чуть что не по святым книгам говорю, так сразу: изыди, изыди...

– Смешно... А куда я на этот раз вляпался? Вылезу или нет?

– Да как тебе сказать...

– Да так и скажи...

– Сказать, вылезешь или не вылезешь?

– Да.

– Понимаешь, это как посмотреть... То есть все зависит от точки зрения...

– Понимаю... С твоей точки зрения смерть – это полное освобождение. И, следовательно, идеальный выход.

– Да ничего ты не понимаешь... Жизнь – это череда смертей. Каждую секунду в тебе умирает что-то телесное. Клетка, нейрон, волос, наконец. И если каждую секунду ты не будешь восполнять умершее душой, то умрешь совсем.

– То есть не попаду к тебе?

– Ну да.

– Слушай, я чуть ли не Христом себя чувствую... Всю жизнь до людей докапывался, а теперь, вот, распинают...

– Это Христа распяли. А тебя... Ну ладно, мне пора...

* * *

Харон с людьми явился в одиннадцатом часу вечера. К этому времени я с грустью рассматривал вторую по счету бутылку. На ее донышке оставалось всего лишь несколько глотков искрящейся жидкости.

– Балдеешь, дорогой? – спросил меня Харон с усмешкой. Он был уже не в респектабельном костюме-тройке, а в кожаном пиджаке, джинсах и ковбойских сапогах.

– Побалдеешь тут, – вздохнул я. – Вино кончилось, перспективы на будущее опять таки не ясны...

– Почему не ясны? Еще как ясны, – осклабился бандит. – Тебя ждет недолгая, но очень трудная и некачественная жизнь. Вставай, давай! Отведу тебя в твои апартаменты.

Я допил вино, встал и Харон повел меня к двери, за которой пропала завлекшая меня в западню женщина в черном.

За дверью открылась довольно обширная комната, скорее зала, задрапированная красным бархатом.

Посереди стояла широкая кровать, также покрытая бархатом, но голубого цвета.

Потолок комнаты был зеркальным.

В торцевой стене бросалась в глаза шеренга дверей черного дерева. Две из них были приоткрыты; одна вела в ванную, другая в туалет.

Справа от кровати стоял овальный ореховый столик, на нем красовались серебряное ведерко с шампанским, бутылка коньяка, пара хрустальных фужеров с парой рюмок, две вазы синего стекла с фруктами, возглавляемыми чиновным ананасом, и всяческие закуски.

Я бы, конечно, порадовался увиденному, если бы не был обескуражен четырьмя телекамерами, укрепленными в верхних углах этого рая для любовных утех.

– Опять телекамеры... – вздохнул я, пробуя кровать на мягкость.

– Да опять... – согласился Харон. – Такой у нас, понимаешь, сейчас профиль.

– А...

– А лис с птицами и кобрами не будет, – упредил меня бандит. – Не тот климат. Будет Лейла.

– Замечательно.

– Ага, замечательно, – закивал Харон с подлой хитринкой во взоре.

Всмотревшись в его черные глаза, я понял, что меня ожидает нечто гораздо более впечатляющее, нежели чем зубы лисы и клюв коршуна. Но, понадеявшись на Господа, заверившего меня, что этот негодяй – его доверенное лицо и мой шаг к Нему, я улегся на кровать, подложив руки под затылок, и принялся себя рассматривать в зеркальном потолке. «Измятый, взлохмаченный, под хмельком, перегаром, небось, прет», – мысленно выдал я сам себе правду-матку.

– Неважно выглядишь, – согласился со мной Харон. – Хотя это, конечно, смотря с чем сравнивать. Если с тобой завтрашним, то ты просто Ален Делон на заре студенческой революции.

– Ничего, сейчас приму ванну, рюмочку, фужерчик и все будет в порядке, – пробурчал я, стараясь не вникать в намеки.

– Иди, иди, подмойся, – усмехнулся бандит. – Лейла чистоту любит.

Чтобы не видеть его, омерзительного и самодовольного, я поднялся на ноги и пошел в ванную.

Она была вся мраморная и золотая. На крючке у зеркала висела на бретельках женская ночная рубашка.

– Ого! Насколько я врубаюсь в интерьер, меня ожидает ночь с прелестной девушкой, – сказал я, проведя по ней подушечками пальцев.

– Может быть, и ждет, но мы тебя сюда привели, потому что это помещение лучше других звукоизолированно, – сказал Харон.

Я недоуменно обернулся и увидел, что его телохранители подходят ко мне с явным намерением выбить из меня душу.

Я ошибся. Они выбили из меня не только душу, но и мозги, легкие, печень и почки. И, в конце концов, жизнь. Так, по крайней мере, мне показалось.

А потом пришла она. Я, мертвый, лежал на кровати. Открытые мои глаза все видели, точнее, все фиксировали, примерно так же, как дверная ручка фиксирует прикосновение руки... Но когда ее нежная ладонь легла на мой холодный лоб, потом сбежала на щеку, на шею, на подбородок, на грудь, я начал оживать...

* * *

Однажды на лекции по марксистско-ленинской философии преподаватель спросил меня:

– Что видно в зеркале, в которое никто не смотрит?

Я смешался, чувствуя подвох, и преподаватель ответил сам:

– Ничего! И Монны Лизы не видно, и звезд не видно, пока на них не смотрят.

Меня этот факт поразил до глубины души. Я понимал, что предметы существуют вовсе не из-за того, что кто-то на них смотрит, или осязает, или обоняет или слышит. Я понимал, что они существуют сами по себе.

Но это их бессмысленное невидимое существование ужаснуло меня.

Представьте, луч солнца отражается от белоснежной кувшинки и уходит в голубое небо...

И представьте, что всего этого не существует в природе, лишенной человеческих глаз, лишенной зрения.

В природе, лишенной человека, лишенной чувств, лишенной отражающего разума, нет белоснежной кувшинки.

В ней даже нет некого водного растения с высокой отражающей способностью частей, существующих для привлечения летающих организмов, сами того не зная, участвующих в его репродукции...

В природе без человека нет белого и голубого.

В ней нет прохлады вечернего бриза, в ней нет неба.

В неосознанной природе бесчувственные фотоны отражаются и поглощаются бесчувственными атомами и молекулами.

В неосознанной природе бесчувственные ядра водорода сливаются в недрах никому не светящих звезд, сливаются в ходе термоядерной реакции в бесчувственные ядра гелия, выделяя при этом чудовищное количество энергии, которую никто не боится, и никто не использует...

В неосознанной природе есть только смерть. Только Смерть.

Танатос.

И я был частью этой безмозглой, этой ничего не чувствующей неживой природы, был частичкой Смерти, был, пока моего лба не коснулась рука Лейлы...