Текст книги "Хирург и Она. Матрица? (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

95. Раздвоение – это от нервов.

Все воскресение Борис Михайлович провел дома, и Гортензия Павловна была счастлива. Они были вдвоем, и едва единение готовилось себя исчерпать, как кто-то появлялся. Просоленный капитан барка, пересекшего Тихий океан, или В., известная опереточная актриса, или повар с павлином, фаршированным живыми белыми воробьями, или Ж., одиозный думский деятель. Временами они все исчезали, и Гортензия Павловна, могла побыть одна, полежать на диване, полежать ровно столько, чтобы соскучится по своему волшебнику и по жизни, им создаваемой.

Она его так и называла, "мой волшебник". "Мой волшебник Мишенька"

В спальню или в будуар иногда уходила не она. В спальню или в будуар иногда ускользала Даша. Ускользала, чтобы мысленно постоять среди своих цветов – гортензий, красных и белых флоксов, розовых ромашек, – ускользала, чтобы оказаться в своей пустынной квартире и стать собой, некрасивой и никому не нужной, ускользала, чтобы поплакать, уронив голову на пустые коробочки и флакончики, обретавшие у подножья безжалостно правдивого зеркала.

Теперь у Даши было все, все кроме безысходности, наполняющей душу кровью, все, кроме, надежды, дающей силы жить. А человек – это надежда. Она начала понимать, почему богатые исчезают в джунглях или стреляются – они исчезают в джунглях или стреляются, чтобы появилась надежда, надежда на спасение. Они стреляются в надежде, что пуля не вылетит, а когда она все же вылетает, они радуются, что надеялись.

Но так думала Даша, не Гортензия. Нескольких минут лежанья на диване, нескольких минут единения с прошлым хватало, чтобы звуки и запахи большого дома вновь начинали трогать чувства и будить вкус к жизни. И Даша, мгновенно став Гортензией, улыбалась и шла к своему волшебнику, который делал все, чтобы она не думала, а наслаждалась.

* * *

Уже вечером, после того как Михаил Иосифович шепнул ей, что к ужину придет известный детский врач, недавно получивший видную государственную награду, Гортензия, нет, Даша вспомнила, что кончается четырнадцатое декабря, то есть пришло время показаться Лихоносову.

И она испугалась.

Нет, она испугалась не возможности потерять способность рожать детей. Когда ты мчишься к вершине искрящейся радостью радуги, когда почти каждая новая минута открывается сказочно, когда ты еще не исчерпала и сотой доли удовольствий, писающее, какающее, орущее и требующее ежесекундного внимания создание не может быть устойчивой целью. И эти долгие месяцы вынашивания... Эти груди, которые никогда не станут прежними, эти растяжки, эти зубы, которые могут раствориться, чтобы стать скелетом этого писающего, какающего, орущего и требующего ежесекундного внимания создания. Нет, пусть это подождет, до сорока еще далеко...

Гортензия испугалась не бесплодия, она испугалась, что у нее могли появиться эти новообразования, которые сожрут все то, что она имеет. Она испугалась и вспомнила Хирурга. У нее и мысли не было показаться врачам, лучшим врачам, которых, без сомнения нашел бы Михаил Иосифович, она была твердо уверена, что врачей кроме Хирурга не существует, так уверена, что даже насморк обратил бы ее мысли к нему.

"Что делать? – задумалась Даша, удалившись в свои покои. – Сказать Мише? И пусть он доставит его сюда? Нет. В Мишином сценарии Хирурга нет. И он не захочет переписывать его. Он приведет лучших, по его мнению, врачей. А смотреть должен врач, который делал операцию. Это ясно, как божий день.

– А может, пусть действительно посмотрят профессоры из института гинекологии? – подумала уже Гортензия.

– Конечно, пусть посмотрят, – отвечала ей Даша. – Отчего им не показаться? Но уверена в своем здоровье я буду только тогда, когда Хирург, и только Хирург, скажет, что я здорова. Ты же знаешь, он видит руками и чувствует сердцем.

– Ты просто хочешь его увидеть, – усмехнулась Гортензия. – Хочешь его увидеть и показать себя, то есть меня, стоящей на вершине благополучия.

– И не только увидеть и показать, – засмеялась Даша. – Я соскучилась по его взгляду, по его рукам, по его мальчику.

– А что в нем такого? – Гортензия была убеждена, что любовника лучше, чем Андрей, найти трудно.

– Андрей действует как актер, по сценарию. Он говорит, трогает, целует, сверкает глазами, как механический. Да, так "надраить", как он, никто не сможет, но, согласись...

– Может звякнуть ему? Пусть приедет часам к двум? – перебила Гортензия, вспомнив последнее посещение Андрея. Вспомнила влагалищем, маткой, кожей бедер и губами.

– Ты что?! Миша же в доме! Представь рядом с Зевсом Феликса Круля!

– Да, ты права... Господи, как я люблю Мишеньку! Знаешь, по его виду, я чувствую, что он готовит к Новому году что-то незабываемое.

– Так как нам встретится с Хирургом?

– А что, хороший он мужчина? – не ответила на вопрос Гортензия – Ты что-то говорила о его необыкновенных способностях.

– Понимаешь, он любит. Я до сих пор помню, с каким восторгом и как долго он однажды рассматривал мизинец на моей правой ножке. А как трепетно он целует! Как упоительно входит! И понимаешь, – это важно, – он полюбил меня до того, как я стала красивой. Понимаешь, мне кажется, что у него рядом с сердцем есть какой-то орган, который вырабатывает трепетную любовь. И эта любовь аурой охватывает и пропитывает тебя.

– Если у человека есть орган, вырабатывающий трепетную любовь, то этот человек может полюбить и козу, – выдала Гортензия сентенцию.

– Не цепляйся к словам. Ты ведь все поняла, я чувствую. Так что будем делать?

– А почему бы нам не организовать маленькое приключение? Исчезнем на несколько часов, пусть понервничает? Мужьям полезно нервничать. Нервничая, они понимают, что жены – вовсе не частная их собственность. Где-нибудь в старой Москве снимем номер в уютной гостинице, пригласим его с инструментами...

– Он всегда с ними ходит...

– Ну и замечательно. Посмотрит обстоятельно, потом мы его отблагодарим.

– Было бы здорово. А как с ним связаться?

– Как, как? По мобильному телефону. Был у него мобильный телефон?

– Да... Но вряд ли он цел сейчас... А если цел, то пуст.

– Давай звонить. Там, в ящике, есть мобила...

– А почему не по обычному телефону?

– Я думаю, он прослушивается. Ну, если и не прослушивается, то разговоры точно записываются на ленту.

Даша вытащила из ящика трюмо мобильный телефон и набрала номер.

96. Клюнуло.

– Да? – ответил ей знакомый голос.

– Владимир Константинович? – вспомнив, кому он принадлежит, удивилась Даша.

– Да, я рад вас слышать. К сожалению, я не могу передать трубку Виктору Васильевичу. Вы, наверное, догадываетесь, по какой причине...

– Он пьян?

– Да, немножко, но на звук и свет не реагирует.

– А извините, вы у него в гостях, или он у вас?

– Он у меня, – понизил голос Владимир Константинович. – Похоже, он просыпается. Поговорите с ним?

– Да, конечно.

В трубке некоторое время радовалось сонно-пьяное бормотание и отдаленный голос Владимира Константиновича "Вить, это Даша, будешь говорить?" Вить, это тебя", "Черт, пьянь болотная, ты же в глаз мне попал!"

– Извините, он еще не оклемался, – продолжил разговор бывший повар через минуту. – Что ему передать?

– А как он у вас оказался? – ответила вопросом Даша.

– Догадайтесь с трех раз.

– Решил меня разыскать?

– Да... С помощью Чихая.

– Чихая?.. – испугалась Даша, – И что? Он согласился?..

– Его нет, он уехал...

– Далеко?

– Догадайтесь с трех раз.

– В Воронеж!? – прыснула Даша.

– Совершенно верно, – ответил Владимир Константинович и продолжил, уже серьезно:

– Виктор Васильевич говорил мне, что вы ему должны срочно показаться, иначе у вас могут быть проблемы вплоть до онко... Ну, в общем, как хотите, врачей у вас, видимо, море.

– Я хочу, очень хочу, – закричала Даша в трубку. – Но я пока не знаю, как мне уйти. Знаете что, к завтрашнему вечеру, я что-нибудь придумаю. После обеда пусть он ждет меня, до вечера ждет у метро ВДНХ, нет, на Ярославском шоссе, скажем на остановке "Новый театр" в сторону МКАД. До свидания, я больше не могу говорить".

97. Ее хотят все.

– I do it! – положив трубку, воскликнул Владимир Константинович, последнее время активно учивший английский язык.

Конечно же, никакого Виктора Васильевича, то есть Лихоносова, рядом с ним не было – пьяно-сонное бормотанье последнего изображал он сам.

Подумав, бывший повар и шофер Бормана посерьезнел: даже половины дела не было сделано. И никаких гарантий на успех – выбраться из дворца Бориса Михайловича, без сомнения, так же сложно, как в него попасть.

"И зря я поспешил... – вовсе помрачнел Владимир Константинович, подумав еще. – Надо было говорить не своим голосом. А если она скажет служанке, что говорила с бывшим поваром известного гангстера? И все, понеслось, поехало – вытащит служба безопасности за ушко на солнышко. Нет, далеко мне еще до Чихая. Но я постараюсь стать таким, каким он был. Постараюсь, если на первом же своем деле не сломаю себе шею".

Выпив коньяка, Владимир Константинович, положил ноги на стол и стал думать о будущем. И увидел себя в Майями. Себя с деньгами Михаила Иосифовича. Улыбнувшись, он выпил еще и увидел себя в Майами с деньгами Михаила Иосифовича и... Дарьей Павловной, любовницей и женой.

98. Такой хороший, такой любимый.

Даша успела спрятать телефон до того, как вошел Михаил Иосифович.

– Что с тобой, милая? – спросил он, заметив ее растерянность.

– Да так... Знаешь, мне иногда кажется, что во мне есть еще кто-то...

– Что ты говоришь! – удивился муж.

– Нет, ты не правильно меня понял, – чуждо посмотрела Гортезия. – Не ребеночек, а какая-то другая женщина. Она так на меня не похожа.

– Ее зовут Даша? – понимающе улыбнулся Михаил Иосифович.

– Да. Она совсем другая. И я часто разговариваю с ней...

– Это следствие падения с лошади. Ты здорово ударилась головкой о землю.

Даша поняла, что говорит не о том. Теперь Миша вызовет врача, и тот устроит ей постельный режим с промыванием мозгов соответствующими психотропными лекарствами. А ей завтра к обеду надо увидеть Хирурга. Если она его не увидит, и он ее не посмотрит, – почувствовала Даша сердцем, впервые ясно почувствовала, – то весь спектакль Михаила Иосифовича с треском провалится. Не завтра, не через месяц, но через какое-то время точно провалится, потому что жить надо целостно, жить надо Гортензией Павловной. Дашу просто необходимо отдать Хирургу или... или отправить в Воронеж. Короче, она должна с ним попрощаться по-человечески.

Вспомнив Воронеж, Даша улыбнулась и решила действовать по-мужски, решительно и прямо. Она сказала мужу единым духом:

– Миша, милый, иногда просто необходимо ударится головой об землю, ты же знаешь это. И я ударилась, и во мне появилась эта Даша, которую давным-давно задавили. Она вселилась в меня с фрагментами своей жизни, очень плохой жизни, и пытается доказать, что эта ее жизнь лучше, честнее моей. И, чтобы освободиться от нее, я должна удариться еще. Я чувствую, что должна ударится, потому что если я не ударюсь, я потеряю себя, потеряю тебя, что одно и тоже. Я обращаюсь к тебе, потому что знаю, что ты умный, что у тебя мало стереотипов, что ты живешь, чувствуя себя и других, ты так хорошо чувствуешь, что можешь управлять собой и другими, так, что это управление никому не в тягость. Я понимаю, что говорю путано, но я вижу, ты понимаешь меня, ты все понимаешь. И потому не надо звать Леонтия Ефимовича с санитарами и психиатрами, а...

– Ты хочешь уйти? – нахмурился Михаил Иосифович.

– Да, милый! Я очень хочу уйти! Я всем сердцем желаю уйти от тебя на три часа, я хочу уйти от тебя, чтобы вернуться твоей кровиночкой, твоим ребром. Ну отпусти меня завтра, отпусти!

Выговорившись, Даша опустила плечи, голову. У нее все опустилось. Она была опустошена до предела, Но где-то на самом дне опустошенности ей привиделся восклицательный знак. "Молодец! Ты сделала все правильно".

Михаил Иосифович задумался. Экзальтированность Гортензии ему была неприятна. Экзальтация, считал он, съедает много жизненной энергии, как правило, заводит в тупик и, в конечном счете, ведет к депрессии.

– Я так понимаю, – наконец, начал он, – ты хочешь завтра уйти на три часа, уйти на похороны Дарьи Павловны?

– Да, милый...

– Ты не забыла, как неделю провела в подвале с крысами и жабами? Не забыла, сколько мне стоило освободить тебя?

– Нет, милый, – соврала Даша. – Кстати, ты же знаешь, крысам было не до меня – они ели жаб.

– И ты хочешь уйти без охраны?

– Да, без охраны и слежки. Ты должен пообещать мне это.

– Хорошо, я обещаю. Но я хочу, чтобы ты знала одну вещь...

– Какую?

– Только что я сказал себе: "Если она попадет в ловушку, то ты пальцем о палец не ударишь, чтобы освободить ее". Честно говоря, я не знаю сейчас, как я поведу себя в том случае, если ты действительно попадешь в ловушку. Но минуту назад я сказал себе это. И сейчас говорю: я палец о палец не ударю, чтобы освободить тебя. Так что решай сама. Решай, кем тебе жить дальше, Дашей или Гортензией.

– Завтра к обеду я уйду на три часа, может на четыре.

– Тебя отвезти?

– Да. На ВВЦ, к метро. А теперь дай мне любить тебя, милый... ты такой хороший, такой любимый...

99. Влипла.

На ВВЦ Даша вышла из машины, тут же взяла частника. По ее воле он долго ездил по северу столицы и только потом направился к станции «Лось». У станции Даша вышла, и, походив туда-сюда, направилась к Ярославскому шоссе. На ней был грим, мало оставивший от ее красоты, и никто не обращал на нее внимания. Как только она ступила на остановку «Новый театр», подъехала машина, за рулем которой сидел напряженный Владимир Константинович, Владимир Константинович в черных очках, совсем как в «Матрице». Даша села сзади, и они помчались к дому Чихая.

Машина, к удивлению Даши, закончила свое движение не у парадного входа, а в подземном гараже, располагавшемся на задах дома. Выйдя, она увидела Алису. Она увидела ее лицо, деформированное шакальим выражением, и поняла, что основательно влипла.

100. Нет, не влипла, а погибла.

– Привет, красавица, – поздоровалась Алиса, с интересом разглядывая Дашу. – Хлеб вам и соль.

– Привет, – буркнула Даша, доставая косметичку. – Я вижу, лучше тебе не стало. Что, сережек изумрудных простить мне не можешь?

Алиса поджала губы, побледнела от злости, а Даша продолжила ее доканывать: достав из косметички салфетки, принялась выпускать на волю свою красоту. Закончив, взглянула на женщину уничижающим взглядом.

Глаза Алисы изумленно бегали по телу женщины. Остановились они на лице.

– Да ты конфетка! – сказала она, наконец. – Грех будет тебя не трахнуть...

Даша посмотрела брезгливо и высокомерно. Сначала на женщину, затем на Владимира Константиновича. Тот, в досаде качнув головой, пошел закрывать гаражные ворота.

– Да ты не бойся, – взяв себя в руки, улыбнулась Алиса. – Я тебя насиловать не буду. Сама потом отдашься за стакан чистой воды или яблоко. И, умоляю, не думай, что я тебя на посиделки пригласила. В подвале будешь сидеть, пока твой миленыш три лимона не отвалит. А когда отвалит, я еще подумаю, отпускать тебя или крысам скормить.

И тут Даша испугалась. Она поняла, что не влипла, а погибла. Выкуп, без сомнения, потребуют заплатить до Нового года, а потом убьют и закопают в лесу. И не будет у нее волшебного Нового года, которого она ждала с апреля. Ничего не будет, кроме ее окоченевшего трупа.

– А, испугалось! – восторжествовала Алиса, – Но пока, к сожалению, крыс у меня нет. Пока нет. Но вместо них есть Хирург. Очень злой Хирург. Ты не представляешь, как он нервничал, когда я час назад ему все о тебе рассказала. О Михаиле Иосифовиче, и вообще обо всех твоих светских удовольствиях.

У Даши подкосились ноги, она бы упала, если бы не успела опереться спиной о машину. Когда она пришла в себя, Владимир Константинович, пряча глаза, отвел ее в подвал.

101. Если что, я тебя съем.

Стальная дверь тихо закрылась, и Даша осталась в полумраке. Слабый свет едва просачивался сквозь вентиляционные отверстия во внутренних стенах.

Она прошлась. Было просторно и сухо. Кирпичные колонны, сводчатые потолки. В углу – ворох сена. Рядом – графин с водой, граненый стакан. На бетонном полу они выглядели странно.

Даша подошла. Она – гордая, не сломленная, на высоких каблучках, красивом коричневом платье, а под ногами этот глупый, наверняка залапанный графин с не менее глупым стаканом.

Даша коснулась стакана носком туфельки, толкнула. Стакан, опрокинулся, зазвенел "ой-ой-ой", покатился по дуге.

В стороне раздался странный звук – кто-то чавкнул. Даша резко обернулась – никого. Пошла к противоположному углу. Там, рядом с пластмассовой ночной вазой сидела огромная мерзкая бородавчатая жаба.

"В декабре – жаба... Странно... – подумала Даша, потрогав ее носком туфельки. И сказала, кривя губы:

– Имей в виду, красавица – если что, я тебя съем.

Жаба, тупая и замерзшая, недовольно отстранилась.

Даша обошла подвал. Голые глухие стены. В четыре кирпича, не меньше. Замочной скважины в двери нет.

Результаты обхода ее не расстроили. Скорее наоборот. Не надо делать из шпильки отмычку, нет смысла протирать стену алмазом колечка. Можно просто полежать на сене, полежать, вспоминая последнее лето. Лето, проведенное на операционном столе.

Она скинула туфельки, улеглась. Снизу не дуло. "Вот бы еще и укрыться", – мелькнула мысль.

Желание сбылось. Пошарив рукой у стены, она нашла новое байковое одеяло. Под ним сон не заставил себя ждать.

102. Дави, Горти, дави!

Сначала был Михаил Иосифович. Он вошел в спальню. Добрый, домашний, любимый.

– Милая, вчера я осознал одну странную вещь...

– Какую, милый?

– У всех есть машины, даже у Флоры есть, а у тебя нет.

– Но, Миша, я не умею водить...

– Это чепуха, вон, стрелять ты научилась за три минуты. А водить я тебя научу за две секунды.

– О! Как ты мил, Мишенька! Вчера я думала, что не смогу любить тебя больше, чем я люблю, потому что невозможно любить больше, а сейчас я чувствую – я ошибалась!

– А пойдем прямо сейчас?

– Пойдем, – загорелась Гортензия.

Она накинула шубку, Флора надела ей сапоги и вот, они с мужем сидят в "Ситроене". Она, как Мэрилин Монро, только красивее, он, как Джемс Бонд, только чуть ниже ростом.

Научилась на удивление быстро. Вдоль и поперек изъездила все дорожки парка.

– Ну а сейчас я сяду сзади, и мы поедем на экзамены, – странно улыбнулся Михаил Иосифович, когда она, резко затормозив в сантиметре от стены конюшни, победно на него посмотрела.

Он пересел назад, и она выехала за ворота. Поездила по проселкам, проехала в город Дома справа, дома слева, почему-то знакомые. "Дави на газ, дави", – сказал Михаил Иосифович. Она дала газу. Впереди показалась фигурка. "Дави, Горти, дави! – опять раздалось сзади.

Женщину, эта была Даша, она сбила левым крылом. Удар отбросил легкое тело за палисадник.

Посмотрев в испытующие глаза Михаила Иосифовича, Гортензия вышла из "Ситроена", подошла к телу.

За палисадником в кровавом снегу лежала вовсе не Даша. Это был человек в черных очках (они не слетели), когда-то сидевший за рулем машины, едва не сбившей (или сбившей) Дарью Сапрыкину у подъезда собственного дома. Этот же человек сидел в кафе на Арбате.

"Он охотился за Дашей, думая, что она – враг, она – мессия, – подумала женщина, возвращаясь в машину. – Но он ошибся. Она оказалась как все, и он в награду поменял ей дискету.

В награду он сделал ее Гортензией".

Даша проснулась.

Рядом стояла Алиса. В руке ее была чашка с остатками супа.

103. Хочет в первобытное состояние.

– Это тебе ужин, – сказала Алиса, ставя чашку на пол.

"А может, стукнуть ее как следует этой самой чашкой, и бежать? – подумала Даша, освободившись из объятий сна. – В доме – Хирург, Владимир Константинович, разжалоблю их, отпустят? Я ведь красива, передо мной ни один мужчина не устоит, а если поцелую, то и подавно".

– Тебе, милочка, не кажется странным, что я тебя не опасаюсь? – поняла ее взгляд женщина.

– Кажется... – буркнула Даша.

– Я мастер спорта по дзюдо. И начинала у Чихая в охране. Продемонстрировать?

– Потом как-нибудь. У тебя есть планы на ночь?

– Ты что имеешь в виду? – вытянулось лицо у Алисы. – Воды чистой захотелось?

– Причем тут вода? Ночью обычно пытают.

– Не, пытать мы тебя пока не будем. Надо же будет тебя целехонькой на видеокамеру снимать. Вот снимем, потом посмотрим, что с тобой делать. Может, с яблоками сделаем.

Алиса нервно захохотала. Отсмеявшись, вытерла слезу и сказала:

– Слушай, Хирург к тебе рвется, не знаю, что и делать. Он как узнал, что ты с богатеньким буратино жила, и ему даже не позвонила, совсем бешеным стал. "Зарежу, говорит, сучку, верну в первобытное состояние". Так что ты дверь изнутри подопри чем-нибудь – боюсь, как бы он ключи не упер и со своим чемоданчиком к тебе не нарисовался.

У Даши вытянулось лицо, и заболели ноги, там, где он их пилил. Полюбовавшись своей узницей, – в ней ничего не осталось от высокомерной светской женщины, даже платье выглядело тряпкой, – Алиса пошла к двери. С полпути вернулась, обыскала пленницу.

– А то с испуга вены себе вскроешь, – сказала она, уходя с туфельками, колечком и заколкой.