Текст книги "Огрызки жизни или Дневники (СИ)"

Автор книги: Руслан Белов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Это о Свете писал Фромм: «...человек, не освободившийся от материнской связи, не способен действовать самостоятельно, он чувствует себя слабым и впадает во все возрастающую зависимость, пока для него не будет больше возврата». Мать, Светлана Анатольевна поселила ее в своем мире, мире страхов, мире комплексов. Поселила в мире, в котором невозможно родить, невозможно подняться. Нельзя подняться в мире страхов, в мире комплексов. Поняв это на фактическом материале, мать позволила ей уйти ко мне. На время. На стажировку. И Вера родила. И поняла, что слабый может родить. От сильного. Может управлять людьми. Как сильный. Поняла и вернулась к матери, вернулась в мир, в котором ручьи стремятся к горькому морю.

Этот дом, эта тетка..."  Эта тетка...  Элеонора Зелековна. Не хотел я вставлять ее в свое и без того нервное повествование... И вы поймете почему. Дело в том, что в дачный сезон, примерно с середины апреля по ноябрь, одну комнату в доме занимала тетка Светы. С мужем. И нам со Светой частенько приходилось дожидаться, пока они улягутся спать – Матрасыч мог в любой момент демонстративно, по хозяйски, пройти на большую веранду через комнату, в которой стоит наш диван. У них часто бывают гости, у тетки на все надо спрашивать разрешение, в том числе и разрешение посадить дерево или построить для Полины качели и песочницу в саду. Я многократно предлагал в целях мирного сосуществования разделить дом и участок, но получал отказ так или иначе аргументированный. Пожив в этом доме с полгода, я кристально ясно понял, что рассматриваюсь всеми (и Светой тоже) как личность, стремящаяся наложить лапу на их недвижимость посредством перестройки и модернизации. Свету-то я понимал – она была четвертой по счету моей законной супругой... И маменька ей нашептывала, что я на ней не остановлюсь. Но от понятия этого толку все равно не было – без охов, вздохов и косых взглядов тетки с мужем и тестя с тещей я не мог ни выложить кирпичом тропинку до калитки, ни постелить на кухне линолеум, ни оборудовать мезонин под летнее жилье...

 Интересные они люди. Элеонора с Матрасычем-Макарычем. Работа у них знаменитая. Всю жизнь ракеты строили. Она строила, а он их тряс их части на испытательном стенде. Старался к ним притереться, старался, да не получились. По объективным причинам не получилось. До моей женитьбы на Вере они всем в Болшево заправляли, а меня в штаны не заправишь. Не принимали они меня за своего. Смотрел я, наверно, как-то не так. Да, смотрел. Мне, человеку с провинциальным прошлым, действительно было интересно понаблюдать за людьми, которые небо с землей связывают. Как поэты, но материально. Которые Гагарина в космос отправляли. И сотню других кораблей с сотней других космонавтов. Смотрел, смотрел и увидел людей, которые делали все это, чтобы заработать небольшие деньги, чтобы накупить на них продуктов и водки, чтобы посидеть за столом в непринужденной обстановке, чтобы съездить в Среднюю Азию полюбоваться на азиатов и поесть сладких дынь... Да, смотрел и понял в конце концов, что корабли летают в космос не благодаря людям, а вопреки им. У Элеоноры с Матрасычем в комнате такой срач. На его кровать штукатурка из дыры в стене сыплется, она, когда спать ложится, голову пригибает, чтобы в паутине не запутаться... А что в доме было до моего переезда? День я мусор выносил, два – пыль вытирал, три – люстры с мебелью мыл, четыре – потолки черные белил, и, не поверите – целых две недели мышей ловил. Триста пятьдесят с лишним штук поймал! Это было что-то! Такого азарта охоты я вовек не испытывал. По две штуки в одну мышеловку попадали, а всего их три у меня было. Только и стучали – трах да трах – с утра до вечера. Я добычу, в особенности ту, которую на чердаке ловил, на крышу большой веранды из окна выбрасывал и, представляете, мыши через два дня и метра не пролетали – вороны так наловчились, что их практически на лету ловили. Вот такие вот люди у нас землю с космосом связывают... Один известный человек, кажется, это был бывший мой директор Лебедев, говорил, что только жесткая бездушная, может быть, даже бесчеловечная система организации, только проверка и перепроверка всего и вся приводят к тому, что корабли, в конце концов, уходят от земного притяжения. Но это космос, бог с ним... Он не очень-то и нужен. Очень даже запросто на Земле можно жить...

Полина здорово выросла. Не могу насмотреться. Смотрю и пытаюсь увидеть, какой она будет в юности. Наша жизнь ведь так устроена, что так себе женщине в ней сплошная тоска. А если и моя дочь так себе вырастет? Она уже постаралась – ударилась лбом об батарею парового отопления. Со всего маху. Чуть не умер, когда в травмпункт ее вез. Трясся весь. А там хирург с кислым лицом. Как будто его от важного дела оторвали. От кроссворда или от медсестры. Мог бы аккуратнее шов наложить. А после кроссворда или медсестры он получился очень уж заметным. Надо будет ей сказать: будешь шрам прятать – увидят все. Откроешь – примут за изюминку. И вообще, надо ее научить, что главное в жизни не то, что ты значишь и сколько стоишь, а как себя ведешь, и что из себя изображаешь. Сравнить хотя бы мою мамочку и тещу. Отличаются они как небо и земля. На Веру Юрьевну посмотришь – прямо генерал-фельдмаршал. А моя мамочка, простая, кипучая, трудно найти среди ее родственников, друзей и знакомых человека, ей не обязанного. Нет, она просто прелесть. Вся в меня. Я всю жизнь в истории попадаю, и она тоже. С самого детства. Однажды, в шестнадцать лет, с подружкой всю ночь в глубокой яме с известкой просидела. Хотели на танцы, денег не было, и через забор полезли. В низких широтах рано темнеет, они и не заметили, что внизу яма, фанерками прикрытая. Сиганули разом и аккурат в нее попали... А стенки скользкие, гладкие, вот и просидели, пока сторож их утром не услышал. Это из-за мамочки я стал геологом. Такие истории на кухне слышал! Иванов в лавине поломался, Сидорова сель унес, Петрова в штольне завалило... И так далее... Сплошная романтика. А эта история? В августе 1952 года она с начальником отряда Олегом Чедия проезжала кишлак в Ягнобской долине. Кишлак только-только выселили – в хлопкосеющих районах требовались рабочие руки. И выселили неожиданно – приехали ночью на грузовиках, загнали людей в машины и увезли в смертельные для горцев, знойные долины. В домах остались вещи, в курятниках кудахтали голодные куры. Так вот, Чедия ехал впереди, мамуля за ним... Только-только выбрались из кишлака на вившуюся по обрыву узенькую тропку, и вдруг на мамину кобылу что-то сзади бросилось. Мама оглядывается – о, ужас! – над ней навис огромный черный жеребец – оскаленная пасть, дикие глаза, машущие передние копыта! Прыгать нельзя – внизу обрыв, жеребец мощными толчками надраивает кобылу... И четкий крик-приказ Олега: Пригнись!!! И тут же, не успела прикоснуться побелевшей щекой к вмиг вспотевшей кобыльей шее – сухой револьверный выстрел. Один. И бедный жеребец застыл, ничего не понимая, медленно осел на задние ноги, сполз бурдюком с тропы и покатился вниз, в ревущий от восторга горный поток... А эта история? Однажды мужчины ушли на выкидку, а ее, студентку, беременную мною, оставили со стариком-поваром в базовом лагере, он в яблоневой роще стоял. Ночью пришла огромная медведица с двумя пестунами. И до утра они чавкали в палатке повара. Когда звуки стихли, едва не поседевшая мамуля решилась посмотреть, что осталось от бедного кашевара. И увидела, что звери, сорвав поварскую палатку, и оттащив ее в сторону, ели сгущенку из обычных тогда пятилитровых банок. А повар, безумный, не узнающий, нашелся на верхушке яблони, развесившейся над местом медвежьей трапезы. А этот случай? Привезли ее в кишлачную больницу с приступом аппендицита, переодели в солдатское белье и на стол положили. Заморозили, что надо, и хирург со скальпелем появился. Маленький, черненький, с бельмом на глазу, с руками скрюченными – у такого семечек на базаре купить побрезгуешь. Мамуля, как увидела его, соскочила со стола насмерть испуганной кошкой и прочь убежала, отца с собой прихватив. Средняя Азия тогда еще дикой была, и молодой девушке появляться в кишлаке в нижнем белье ну никак нельзя было, камнями могли побить. И что придумывает моя маменька? Она ведет моего папулю в ближайший общественный сортир общесоюзного образца и просит поменяться одеждами. Почему? Ну, сами понимаете, если бы отец зашел в чей-нибудь дом и попросил одолжить ему женскую одежду, его бы никто не понял. Папуля сидел над зловонным очком сутки (штаны натянуть не мог, размер был мелковат), потому как мамочка, найдя добрую женщину, переоделась в ее халатик и тут же в ознобе свалилась. А добрая женщина нашла машину и отправила, беспамятную уже мою мамочку в экспедиционную больницу, в которой хирург был хоть и не лучше кишлачного, но представительный и без бельма. Следующим утром у маменьки моей швы чуть от смеху не разошлись... Когда она узнала, где ее молодой человек ночевал... Вот такая вот моя мамочка. Ей за шестьдесят, а она бегает, как девчонка, вся в делах и заботах. Всем помогает, со всеми дружит, со всеми ссорится. Столько можно было бы о ней вспомнить... А что рассказывала о себе высокомерная Вера Юрьевна? Только то, что родилась в Германии и у матери была служанка... Всю жизнь проработала на одном месте... Никому не обязана, ей никто не обязан, со всеми одинакова. В одном они похожи: обе как натянутые струны. Но одна струна свыклась с прикосновениями людей и жизни и не мыслит себя без них, а другая... Другая струна под напряжением. Не влезай, убьет!  По дороге домой думал об этом полковнике... Почему он стал таким? Почему всяким жуликам позволяет с собой так разговаривать? Почему глаза прячет? И куда офицерская честь его подевалась? И куда она вообще подевалась? Год назад я генерал-майора в отставке обыскивал: прямо напротив поста ВАИ по карманам и за пазуху лазал. А он стоял, вечно пьяный, и довольно улыбался... Было это под Новосибирском, я туда к дяде Эдгару ездил, он директор одного известного санатория. Как-то вечером накушались мы шашлыков и водки с ним и этим бывшим генералом, директором другого санатория, накушались до поросячьего визга и поехали в генеральский удел продолжить. А по дороге дядя обнаружил, что у него пропал бумажник с крупной суммой денег. На меня он, конечно, подумать не мог, а в шашлычной мы сидели в отдельном кабинете, и никто к нам не входил. И дядя напустился на этого опустившегося генерала – ты, мол, взял больше некому! Остановил машину прямо на посту (генеральскую машину в тех краях все знали, он мог хоть задом наперед и зигзагом ездить), и попросил меня обшарить карманы обвиняемого. Я попытался отказаться, но Эдгар был непреклонен. Я знал, что с выпившим дядей лучше не связываться, лют он пьяный, да из газет знал, что генералы частенько на руку не чисты. Ну, и начал нехотя обыск. Вот кино было! Представьте, ваишники в касках, вооруженные, глазами нас сверлят, а я посередине дороги генерала шмонаю... И, вот, дикий случай, нашелся ведь бумажник во внутреннем кармане его пиджака! Мы все мгновенно отрезвели, дядя даже отрезвел. Стоим, друг на друга растеряно смотрим, не знаем, что и сказать. Но детектива из этой истории, слава богу, не получилось, получилась трагикомедия. Генеральский шофер вышел из машины, закурил, посмотрел на темнеющее небо и сказал усталым голосом человека, все повидавшего на своем веку: – Вы пиджаками поменяйтесь, и все будет в порядке! Короче, через минуту мы ехали, заливать несостоявшийся инцидент водкой – не крал, оказывается, генерал кошелька, просто одел по пьяни пиджак моего дяди... Вот такие у нас попадаются генералы и офицеры... И думаю, что не их тут вина. Просто офицерская честь, как и многое другое, сверху регулируется. Если высший генералитет то там, то здесь с судьями и прокурорами за свою свободу воюет, тем не менее, продолжая дачи царские строить и самолеты с женами на моря гонять, то о какой офицерской чести может идти речь? Не нужен институт офицерской чести такому генералитету... Еще заложит с потрохами какой-нибудь благородный лейтенантик... А чтобы и мысли в головах об этом не было, журналистов показательно взрывают. А вот раньше... Раньше, похоже, было другое. Я где-то читал, как командующий русскими оккупационными войсками во Франции перед уходом своих орлов на родину, несколько дней по кабакам ездил, долги их выплачивал. И, что самое интересное, выплачивал не из казенного кармана, а из своего... Где сейчас такое благородство встретишь? И сыновнее отношение к Родине?

 – А что ты так чекистов не любишь? – спросил Плотников, явно полагавший, что Синичкина предложила весьма неплохой вариант разрешений конфликта. – А потому, что знаю их не по кинофильмам. Родственники, понимаешь, у меня с одной стороны были казаки, а с другой – все сплошь кулаки и еще хуже. ЧК с ними славно разобралось... Тетка одна в детдоме сохранилась, да два деда, и то, потому что в Среднюю Азию вовремя сбежали. Тетка наследницей заводов-пароходов была, за самого Эдика Стрельцова замуж потом вышла, но ничего у них не получилось, потому как от миллионеров-родителей ей один фанерный чемоданчик достался. – Ну, вспомнил... – хмыкнул Кучкин. – Революция, раскулачивание... – Но это еще не все, – продолжил я, чувствуя, что товарищи не прочь оттянуть время решения насущных проблем. – У меня работал на этой самой штольне один капитан госбезопасности, геолог по образованию, его уволили из органов из-за того, что он на кинофильм в Хорогском кинотеатре опоздал... – На фильм опоздал? – изумился Плотников. – Ага, опоздал на полчаса и потребовал заново начать, а директор новый был, вовремя не сообразил, кто выступает, и скандал устроил, так этот капитан на сцену выскочил и в люстры хрустальные начал из «макара» палить... Представляете, какой был хрустальный дождь? Потом мы с ним подружились, и дружили, пока он в базовом лагере на междусобойчике из ракетницы в потолок не выстрелил. Видели бы вы, как ракета по стенам рикошетила, до того как череп ему прожечь... Бог не фраер, он все видит – там десять человек в землянке было, а в него попала. Вот такой он был человек, этот капитан, теперь с дырявой головой ходит. Еще мой родственник близкий с одним полковником дружил, пожаловался как-то ему на соседа своего, что в подъезде дебоширит, так этот полковник предложил кости ему переломать посредством омоновцев, родственник мой отказался, не гуманно, сказал, не по-соседски. А полковник этот, добрая душа, согласился, что не гуманно и другой вариант предложил: «Хоп, ладно, – сказал, – давай тогда наркотики или патроны ему в машину подложим, и лет на пять ты о нем забудешь?» Вот такие у меня друзья и знакомые среди кэгэбэшников были. Правду древние говорили, что власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно... – Ни фига ты их не заешь, – махнул на меня Кучкин. – Мой папаша в органах двадцать лет отпахал и знаешь, что он мне рассказывал? – Знаю. Что только благодаря органам госбезопасности в Таджикистане при советской власти более-менее спокойно было. Как только органов не стало, сразу кулябские таджики ополчились на ленинабадских, памирские – на тех и других, война, короче, между племенами началась. И до сих пор она продолжается. А раньше как начинал какой-нибудь кулябский туз воду мутить, так сразу в автокатастрофу попадал или того хуже – на Колыму. Притча даже на эту тему есть древнегреческая. Два острова в Эгейском море было, на одном все спокойно, тишь, гладь и божья благодать, а на другом сплошные междоусобицы и дамокловы мечи повсюду развешены. Так царь неспокойного острова приплыл на спокойный с дружественным визитом и говорит его царю – делись, мол опытом. И благополучный этот царь повел бедолагу на пшеничное поле гулять. И как только увидит, что колосок один повыше других вырос, так хвать его с корнем. После третьего колоска неспокойный царь все понял и убежал на свой остров... Колоски дергать... А сколько в России таких колосков за семьдесят лет коллеги твоего папани надрали? Столько, что хлеба не стало... – Любишь, ты Черный п-деть не по делу, – смутился Кучкин, забыв, что сидит рядом с Синичкиной. – Знаешь, когда человеку хорошо? Когда он как кирпичик в стенку ложится и лежит там смирно. Вот ты не на одной работе не задерживался, семей штук пять поменял. Из-за чего? Не мог лежать кирпичиком, языком болтал, ручками-ножками дрыгал, вот тебя и выковыривали, выбрасывали отовсюду и не каменщик выбрасывал, а кирпичи соседние выжимали! Ну что, я не прав? – Прав, дорогой, прав, – вздохнул я, весь чернея от соответствующих воспоминаний. – Но к твоему Полковнику с белым флагом я не пойду. Не доверяю я его войскам.

 Пиво было холодным. Если бы не этот тип, явно с Ямбурга, севший напротив, Смирнов бы не чувствовал себя, а сидел, растворившись в морской синеве. А этот тип – тучный, с вольготно распустившимся брюхом, на раздувшемся пальце массивный золотой перстень, такая же цепочка на короткой шее, – сидел и смотрел на него жалостливо. Смирнов отпил глоток, поставил, увидев глаза визави, смотревшего по-прежнему жалостливо, не выдержал. – Вы что так на меня смотрите? – У вас пиво кончается, – засмеялся тот.

 Он влез в этот документ случайно. Нажал не на ту кнопку и влез. Это была какая-то доморощенная философская чепуха, смесь шаманизма с зороастризмом. Смирнов продолжал читать только потому, что не верил, что такая чепуха выставлена в Интернет без какой-то задней мысли. Интуиция его не обманула – многостраничный документ замыкала небольшая квадратная кнопка желтого цвета. Смирнов нажал на нее, и на дисплее в полноэкранном варианте в разные стороны заскакала вычурная надпись: Вы выиграли приз!!! Надпись ликовала-бесновалась с минуту. Затем, раздувшись, превратилась в фон, на котором чернела восторженная надпись: You did it!!!! Приз  ваш! Смирно не успел придти в себя, как красный фон почернел, скрыв полностью надпись «Получить его вы сможете по адресу: хххххх».

Однажды вечером, когда Марья Ивановна читала журнал «ГЕО», а Евгений Александрович смотрел «Вести», позвонил Паша Центнер. – Загниваете потихоньку? – спросил он (трубку снял Смирнов). В голосе короля бандитов звучали нотки удовлетворения. – В общем-то, да, – усмехнулся Евгений Александрович. – Мы с Машей уже и перестали надеяться, что «Дважды Два» кому-то нужен... Сплошная тишина. А думали – раскрутимся...

– Рекламу, наверное, не там даете.

– Да везде давали – бесполезно.

– Понятно. А как там Марья Ивановна? Как, короче, живете?

– Правду сказать или соврать?

– Соври.

– Ну, тогда очень хорошо. Привыкли друг к другу, почти не разговариваем... Маша в окно частенько с тоской во взоре смотрит, я посторонних женщин начал замечать, вчера, например, в метро одной комплиментов два ведра наговорил. Она телефончик дала, но я не позвонил – радикулит всю неделю мучит, какой уж тут по бабам бегать. Вчера к врачу ходил, и он сказал, что никакой это не радикулит, а самый что ни есть простатит от воздержания... А как я его вылечу, если Маша к себе не допускает? Вот такие у нас дела...

– Понимаю... – хмыкнул Паша. – Но чтобы там ни было, ты ее не обижай. Понятно говорю или по буквам объяснить?

 Смирнов хотел съязвить, но сдержался – с гангстерами, даже такими продвинутыми, как Центнер, шутить опасно.

– А я не обижаю, – стараясь придать голосу спокойствие, сказал он. – А вот Маша, что уж тут говорить, поколачивает... Посмеявшись, Паша сказал серьезно: – Ну, ладно, хватит юродствовать. Дело у меня к тебе... к вам... По вашей, кстати, частнодетективной части.

– Вот как... – проговорил Евгений Александрович, не зная, радоваться ему или огорчаться. Клиент – это, конечно, хорошо, но клиент-бандит – это, без сомнения, плохо, если не хуже некуда.

– Дело по вашей части. Разговор конфиденциальный и тебе надо будет ко мне приехать.

– Приехать?.. Приехать – это значит согласиться...

– Да ты не бойся – дело не связано с моей конторой...

– Не связано или наверняка не связано?

– Наверняка не связано.

– Нет Паш, мы уж лучше дома посидим. Уж лучше голодным сидеть, чем с твоей братвой дело иметь. Коготок увязнет и все – конец мне с Машей.

– Да я к вам и обращаюсь, потому что не хочу, чтобы братва хоть что-нибудь узнала. Скажу честно – это я постарался, чтобы к вам никто не обращался по детективным делам – берег для себя, чувствовал нутром, что понадобитесь. А если справитесь с моим делом, слово даю, что каждую неделю у вас будет по одному чистенькому клиенту. Я буду их интернировать, раздевать и грабить и к вам потом направлять. Представляешь, какая золотая жила для вас откроется?

– Да уж, – усмехнулся Евгений Александрович, представив, как низовой сотрудник Паши, набив в темном переулке морду очередной жертве, сует ей в нагрудный кармашек визитку с адресом и телефонами частного детективного агентства «Дважды Два». – А что у тебя за дело? Ну, хоть намекни.

– Да что тут намекать... Грабанули меня по-черному. На полтора лимона зелеными. Братва узнает – засмеют...

– А кое-кто не замедлит использовать этот факт в карьеристских целях? В ваших кругах ведь тоже делают карьеру?

– Это точно... – голос Паши был гробовым. – Что, еще что-нибудь исчезло? – Да. Хорошо известные тебе конторские книги.

Евгений Александрович вспомнил две конторские книги, когда-то хранившиеся в однокомнатной квартире, смежной с квартирой Марьи Ивановны. В одной из них Паша Центнер в табличной форме вел список убиенных им лиц, в другой – велся учет денежных сумм, выводимых Пашей из поля зрения коллег по теневому бизнесу. Если бы первая попала в руки милиционеров, а последняя – в руки коллег, то бандитскому авторитету грозило бы либо пожизненное заключение, либо мучительная смерть.

– Послушай, я же был у тебя? – помолчав, начал Смирнов попытки выползти из сложившейся ситуации. – Охрана кругом, приборы.

 – В том то и дело. Все по последнему слову техники, комар не проскочит, а книжки унесли.

– И давно это случилось?

 – Ровно две недели назад...

– Забудь тогда. Если за две недели ничего не случилось, то по теории вероятности теперь, скорее всего, и не случится.

– Слушай, Смирнов, – подрагивая голосом, сказал Паша. – По-моему ты ничего не понимаешь. А что касается теории вероятности, то я вам даю на все про все две недели. И рассыплю вас на молекулы, если…

 Ближе к концу  Паша грозит смертью. Днем лунатик застенчив и робок. Маша читает книги и находит строки о лунатике. Они идут в психдиспансер. Роман о лунатике. Он совершает преступления во сне. Потом понимает, что придумывает их будучи в полном сознании. И продолжает совершать. Лунатик –  это одно действие, у него нет страха, это биологтческая машина. Любовь во сне. Настраивает себя. Ночью? Ему приходится спать днем.  Сотрудница убила сотрудника. Вместе с другими сотрудниками она завернула труп в рулонную бумагу, обмотала пленкой и сунула в шкаф. Все пошло по-старому. Лишь иногда уборщица жаловалась: «У вас из шкафа течет». А начальник, появившись, говорил: У вас сильно пахнет, откройте форточку".

 – Ты знаешь, чем я занималась? – спросила Вера.

– Чем? – Я была сутенером. Мамкой, короче...

– Вот как? Очень интересно. Расскажи, – признание любовницы Чернова ничуть не покоробило. Он успел примириться со своим временем.

 – Приехав в Москву, я занялась торговлей. Продавала бытовую химию. В месяц в среднем выходило тысячи две-три... Через полгода познакомилась с Митей. Ему столько же, сколько тебе. Стала с ним жить. Он не работал, бомбил.

 – Бомбил?

 – Ну, занимался извозом. У него машина...

 – И как же ты стала сутенером?

 – Денег ни на что не хватало. А мне хотелось купить квартиру, привезти сына. И однажды я встретила землячку. Она сказала, что я дурью маюсь, что научит, что надо делать. И рассказала, как организовать дело. У Мити было три тысячи долларов. Он долго не соглашался. Но я его уломала. Сняла квартиру, купила мобильник, дала объявления в газеты, договорилась с участковым, съездила домой, привезла девочек. И пошло, поехало. Даже не знаю, как у меня все получилось. Я стала совсем другим человеком. Раньше боялась милиции, а сейчас я их знаю, и они меня знают, узнают и уважают. Они по глазам моим видят, что я их знаю...  Ты меня презираешь?

– Совсем нет... Я знаю, что такое быть нищим, я знаю, как хочется иметь свой дом – свою крепость... И что на зарплату его не купишь. Ну а как дело развалилось?

– Митя брал все себе. Говорил: я вложил деньги, я и хозяин. А сам почти ничего не делал. А я крутилась. Три месяца назад наехали менты из префектуры, пришлось идти на Петровку. А там сказали: «Пятьсот». Пошла в свое УВД. Сказала, что пятьсот не потяну. Мне сказали: «А на сто меньше потянешь?» Пришлось согласиться, оставили в покое, но доходов почти не стало. И Митя меня прогнал. Избил, я вся в крови, босиком по снегу к участковому шла... Завела дело, но он на коленях ползал, умолял написать заявление. Я написала, что претензий не имею. Он, довольный, предложил половину доходов, но я взяла, все, что у него было, и ушла... Теперь ты все обо мне знаешь. Почти все.

Чернов смотрел на Свету. Ему нравилось, что она есть. Мир казался прекрасным и удивительным.

До сих пор помню свою первую отметку. Это была четверка. Моя четверка. Это была не оценка, это было первое, что я заработал. Она была неотъемлемой моей частью. А отчим, которого я боготворил, сказал, что он учился на одни пятерки. И я понял, что я плохой. Стать лучше себя мне не хотелось, и я вырос плохим. Меня не воспитывали, и я стал частью природы. Единственное, что мне до сих пор хочется – это валяться на морском берегу под ярким солнцем, хочется, чтобы у меня была чистенькая хижина, любимая женщина и много-много детей. Ради этого я готов работать в каменоломне под палящим солнцем. Тем более, что я всю жизнь работал в «каменоломнях» разного профиля. И все напрасно. Только ломать научился, будь здоров. Вырос я в семье бабушки. Мамуля, необузданная Дева, зачала меня в семнадцать лет от геолога, вихрастого кубанского казака. Знаю я о нем немного – звали его Евгением Егоровым и был он сыном какого-то расстеленного в 39-м военного и правнуком офицера, воевавшего на Кавказе под командованием Ермолова. Бабушка не позволила моей матери выйти замуж за русского, и я чуть было не отправился в белую эмалированную ванночку, в которую выбрасывали выскребленных зародышей. Но все образовалось, я родился и стал жить у бабушки, называя ее мамой. А моя сестра, то есть настоящая мамочка, вышла замуж за однокурсника, который меня усыновил и фамилию которого я ношу. Почему я об этом рассказываю? Да потому, что националистические настроения моей бабушки, точнее, их последствия, коренным образом повлияли на всю мою жизнь. Все точно по Фрейду. Меня сформировали детские переживания. Однажды я пил с опустившимся психоаналитиком. Человек он был умный, все схватывал на лету, даже после второй бутылки. После третьей, когда я выплакался в его манишку, он все мне объяснил про мою поганую жизнь, то есть, почему в ней так много поворотов и жен. – Когда в шестилетнем возрасте ты узнал, что твоя мама – не твоя мама, а бабушка, а твоя двадцати трехлетняя сестра – не твоя сестра, а мама, а ее муж Олег, не просто молчаливый мужик, а твой папа, ты засомневался в родных и, прежде всего в матери... И в себе... – Да... – пролились у меня пьяные слезы. – Я засомневался, все вокруг меня стало тревожным и неустойчивым... – А потом, в восьмилетнем возрасте мамочка после ссоры с мужем в запале бросила, что он вовсе не твой родной отец, а отчим, ты что подумал? – Я подумал, что если мой отец – не мой отец, то, значит, моя мама – не моя мама и начал отнимать свой возраст от ее возраста. И у меня получилось семнадцать... А в семнадцать в те годы рожали редко. – И ты стал недоверчивым и в каждой очередной своей женщине искал мать... – Да... И Свету, мать дочери моей Полины, я называю мамочкой, мамкой, а она такая же, как и все... Чужая и только о себе думает... – И ты в ней разочаровался и смотришь по сторонам в поисках женщины, которая тебя приголубит, как мать? Я пожал плечами.  Да, я разочаровался в Свете. Хоть и люблю ее по-прежнему. Она живет сама по себе. Ей в принципе никто не нужен, кроме матери. Матери, с которой можно посоветоваться на самые щепетильные темы, матери, которая готовит, убирает и смотрит за ребенком. Света слабая, она не может вырасти, не может сама никуда забраться, для этого ей нужна служба. Служба со ступеньками, ведущими вверх.

Мать моя с юмором. Выдала однажды она свою подругу-беженку за важного человека из Министерства геологии. А подруга нос задрала. Так что моя мамочка делает? На первом же праздновании Дня геолога, подплывает так к ней, стоящей среди чинов, и ощутимо щипает зад, да так ощутимо, что бывшая подруга подскакивает на полметра метра вверх, вызывая тем у окружающих неописуемое удивление... Я сам видел, это было что-то!  Куда лучше в душе... Всю жизнь любил спокойного уравновешенного самодовольного мещанина взять за жабры, встряхнуть, как следует, встряхнуть и выпустить наружу его жиденькую духовную материю. Чтобы почувствовал, что живет. Что не рыба он безмолвная, а существо высокоорганизованное, существо, предназначенное чувствовать не как рыба, а как человек, божественное создание... И думать, как человек...  Люди, сугубо ориентированные на достижение жизненного успеха, редко бывают хорошими друзьями. Друзьям надо помогать, с ними надо регулярно встречаться, делиться с ними тревогами и радостями. Короче, для друзей надо иметь место в душе. И отдавать всего себя. А это невозможно, когда шагаешь по ступенькам.

Нет, это мистика. Домысел. Ненаучно. Нужны доказательства... Доказательство того, что в этом мире я незваный. О, черт! Есть доказательства, есть!

" Чернов, весь взбудораженный надуманным, вскочил на ноги, побежал на кухню, выпил прямо из бутылки остатки водки, отерся – опять пролилась, подошел к окну, оперся лбом о холодное стекло. Хотелось еще водки, хотелось в магазин, но улица была такой противной, холодной, чужой, что он решил повременить. "Да, я не должен был родиться... – думал он, рассматривая озабоченные лица прохожих. – И поэтому Валька тоже не должен был... И Полина. Валентина, сына от первой Жены Надежды, едва спасли. Двое суток он не мог покинуть свою мать, а когда его извлекли при помощи кесарева сечения, был едва жив. Полину Света родила при помощи медикаментов и десятка квалифицированных специалистов Института гинекологии и акушерства. Валентин живет с Ольгой, страдающей пороком сердца, убившим ее мать и брата. Полина не хочет иметь детей. В семь лет. И опасается отца, и, следовательно, повзрослев, будет сторониться мужчин. Все это, конечно, могло бы изжиться, но у Веры Анатольевны, ее бабушки, и Светланы есть время закрепить достигнутое. Что же такое получается? Рок? Я живу в коконе, из которого ничто живое не может вырваться? Почему? Проклятие!? Кто проклял? Кого прокляли? Маму? Но у матери, кроме меня, вполне нормальная дочь и такой же внук от нее! Родного отца прокляли? У него трое дочерей. Значит меня? За что? За неверие в Бога? Чепуха... Нет, это паранойя... Или Надежда повлияла... Она ушла, и я придумываю оправдание своей непутевости.