Текст книги "Камень Солнца. Рассказы этнографа"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

К вечеру протока кончилась небольшим озером. Берега его хотя и пологие, но каменистые. В северной части небольшой подъем, растут высокие лиственницы, а за ними – сплошная стена хвойного леса.

Наши ветки пристали к северному берегу. Саша втащил свою лодку на берег и спросил Токуле:

– Теперь приехали?

– Нет, отсюда по перевалу восемнадцать километров до Мамонтовой речки, а по ней попадем на лоб, – ответил проводник.

Сергей подошел к говорившим.

– На Мамонтовой речке тоже ветки оставлены?

– Нет, наши ветки на себе понесем.

– Теперь мне ясно, что такое перетаск, – улыбнулся Саша и с расстановкой добавил: – А когда перетащимся... Поймем и окончательно поумнеем.

Ветки вытащили на берег и перевернули кверху дном. Пусть обсохнут.

Пока не совсем стемнело, собрали сухостой и валежник. Разожгли костер. После объединенного обеда и ужина устроились спать. Четверо, не раздеваясь, на двух спальных мешках, заменивших теплую подстилку. Люба – в персональном мешке.

Первый день не принес усталости, только с непривычки – от долгого сидения с подогнутыми ногами – немного ломило в суставах. (Сидеть в ветке спокойно, не делая лишних движений, чтобы не опрокинуть ее, – искусство. Еще большее искусство грести, стрелять из нее, когда на каждое движение долбленка отвечает резким креном.)

Еще в свой первый приезд в Туруханский район я попытался воспользоваться веткой на Курейке. По последнему насту меня привез в станок на собаках Дагай. Вскоре река вышла из берегов и отрезала от поселка холмистую косу. Над ней всегда шли пролетные утки. Я поддался на уговоры, и мы с Дагаем решили на ветке переплыть на косу. «Верховской», и на ветке! – зрелище редкое. За нами к берегу пришло добрых полтора десятка жителей. Дагай, придерживая долбленку, объяснил, что сидеть надо, положив согнутые в коленях ноги на борта для упора. Я уселся. Оказывается, могу. Очередь за Дагаем. Он передает мне ружья, я делаю еле заметное движение, ветка наклоняется в ту же сторону. Я инстинктивно откидываюсь в противоположную сторону. Мгновенье, и... ружье в руке, я сижу в ветке, но вода мне по пояс. У берега, к счастью, мелко.

Примерно то же случилось и с Сергеем. Любе и Саше удалось приобщиться к местному транспорту без водной процедуры.

Из-за вершин вышла луна. На ней можно увидеть то, что увидел древний автор кетского предания, – девушку с ведром в одной руке, другой она схватилась за куст тальника.

Давно случилось это: пошла девушка по воду, увидела в воде отражение месяца и засмеялась: «Что ты, бездельник, делаешь тут?»

Рассердился месяц, стал тянуть ее к себе, но девушка схватилась за куст, не переставая смеяться.

Ухнул месяц, вырвал куст и утащил к себе девушку вместе с ведром и кустом.

Луна на ущербе, и не видно ведра, но еще можно различить девушку и раскидистый тальник...

– Подъем!

Люба расталкивает нас. Холодно, солнце еще не поднялось.

– Зачем в такую рань! – взмолился Саша.

– На перевале весь день провозимся. Надо засветло дойти. Вставайте, Токуле чай вскипятил.

Груз распределили так. Мне и Сергею нести большую ветку с лопатами, кирками и с двумя ружьями. Саше и Токуле маленькую с одним рюкзаком. Любе рюкзак и ружье.

Токуле с Сашей впереди, затем Люба, и замыкаем шествие мы с Сергеем. Тропа еле заметная, заросшая. На стволах старые затесы, заплывшие смолой, почерневшие от времени. По новым затесам можно идти даже в легких сумерках – белое тело дерева светится светлячком. Токуле различает старый путь.

Ветки носом и кормой лежат на наших плечах. Положишь нос или корму на правое плечо и правой же рукой для упора держишь за борт.

Позади первый километр. Тяжеловато, но вполне терпимо. Сергей кричит сзади:

– Жить можно, я думал, будет гораздо труднее!

Токуле с Сашей заметно вырвались вперед, Люба не отстает от них, тогда и мы прибавляем шагу.

Не могу вспомнить, когда началось странное бормотанье за моей спиной. Пожалуй, на втором часу похода.

– Норма десять час, тридцать, солдат, – день, мокрая, двенадцать, шесть...

– Ты что, Сергей? – окликаю я, не останавливаясь.

– Подсчитываю, сколько прошли, – отвечает Сергей и с трудом переводит дыхание. Он устал, видно, больше меня. Я чувствую только надсадную боль в плече – наверное, натер. Надо было устроить привал.

– Эй! – раздалось из леса, видневшегося за тундрой.

На каком-то пределе мы быстро проскочили тундру. Токуле, Люба и Саша ждали нас. Они выглядели лучше. Мы опустили ветку на землю и отерли пот. Сергей присел на поваленный ствол и, отдышавшись, спросил Токуле:

– Половину прошли?

– Однако, не больше четверти.

– А, дьявол! – Сергей подскочил к ветке, схватил кирку и швырнул ее в кусты. Никто не остановил его. Все устали, а впереди еще много километров.

Опять идем лесом. Идем час, второй, и снова привал. Следующий привал уже через час. Очень трудно.

Сергей даже не отвечает на мои вопросы. Я иду и слышу его частое дыхание и очень частые просьбы сменить плечо. Теперь горят оба плеча, не хочу трогать, наверняка, содраны в кровь. Идем, как машины, бездумно переставляя ноги. От усталости они подкашиваются, мы продолжаем идти, покачиваясь из стороны в сторону.

На следующем привале в кусты полетела вторая кирка и лопата. Но легче становится на какое-то мгновенье.

Далеко за полдень. Очередной привал. Ни говорить, ни есть никто не хочет. Сергей лег на землю и зло стиснул зубы. Люба еле сдерживает слезы. Болят плечи и зудят искусанные мошкой ноги, шея, руки. Пройденный путь остался в памяти, как узкая тропа, загроможденная пнями, кочками и буреломом.

Сергей встал, молча вышвырнул из ветки еще две лопаты, вынул ружье и положил Любин рюкзак.

– Пошли, лучше не будет!

Он прав, надо идти.

– От этого кедра совсем близко! – радостно крикнул Токуле.

Мы не заметили кедр, но весь оставшийся путь прошли без остановки и быстрее. На берегу Мамонтовой речки, сбросив ветки на землю, плюхнулись на траву.

...Проснулись разом от ощущения голода и ничего не могли понять. На небе светило солнце, перед нами была река, и ветки лежали на траве. Значит, дошли! Все-таки дошли!

Впереди непростой путь против течения по Мамонтовой речке, но самое трудное уже позади!

Два дня мы плыли по речке до Соснового лба. Ночевали под сосной, которая не укрывала от хлынувшего среди ночи ливня, грести пришлось всем, и все устали от работы однолопастным веслом. Но все равно самым трудным был перетаск.

– Как, художник, уразумел, что значит на местном наречии перетаск? – подтрунивал над Сашей повеселевший Сергей. – Все-таки одна лопата осталась.

Сосновый лоб открылся, когда мы въехали на озеро. Могучие сосны багровели в лучах заката. Блестящая чешуя коры переливалась желтовато-красным отливом, и на ее фоне рельефнее выступал пирамидальный серо-черный ствол оголенной лиственницы с одинокими черными шариками шишек на ветвях.

Ветер не треплет верхушки крон, не рябит воду. В базальтовой глади озера отражается высокий угор, сосны и лиственница. На ее шишках – отблески уходящего дня.

Тихо на озере и в величавом бору, приближающемся к нам. Длинные тени падают на лодки, на людей.

– Э-гэй! – кричит Саша, и лес повторяет неожиданно мрачно и глухо перекатывающееся по кронам многократное эхо: «Э-гэй, э-гей».

С толстой лиственницы на уровне глаз смотрит застарелое вырубленное лицо хо́лой – «духа лба». У корней семь массивных валунов и меж ними – родник. Семь – магическое число. За деревом небольшая поляна и бор без кустов, с редкими молодыми сосенками и ковром пожелтевшей хвои.

Солнце село, и ночная темень бесшумно завладела лесом. Первый костер и первый ночлег на лбу, у лиственницы.

– Под охраной самого хозяина, – шутит Саша.

Первая ночь на лбу таинственна и немного тревожна.

Завтра пойдем вглубь. В тиши резко трещат тлеющие сучья, ворчит вода, наваливаясь на берег, но не слышно ночных птиц, и только из лесной чащи доносятся резкие шорохи – где-то сосны роняют шишки.

Все снаряжение оставили у холой, взяли только ружья, а Сергей – лопату. В лес идем скопом, все убыстряя шаг. Идти легко: ни бурелома, ни пней. Просторно, и нигде не видно шаманских гагар и шаманских орлов. Только лес, только сосны. Вот и ручей – не он ли служил границей меж живыми и мертвыми?

За ручьем разбрелись в разные стороны. Такой же лес. Издалека кто-то первым крикнул:

– Вы что-нибудь нашли?

Этот вопрос повторяется все чаще и чаще. Ничего.

– Нашел, сруб нашел!

Бежим через ручей на голос Сергея.

Три ряда нижних венцов, заросших мхом, засыпанных хвоей, лежат прямоугольником. В центре прямоугольника – береза, единственная в этом бору.

– Олений сарай, старый олений сарай, – поясняет Токуле.

Четверть века назад люди покинули стойбище, а раньше жили здесь подолгу и основательно.

Внимательно осматриваем землю и видим еле заметный конец полоза оленьей санки. Раскидали мох и хвою, и показался весь полоз, рядом второй, а меж ними упавшие сгнившие копылья. Следы живых теперь попадаются часто – почти неразличимый круг с короткими гнилушками – чумище, место, на котором стоял чум. Во мху нашли невыдолбленную ветку и снова санки.

Избушки, остатки избушек, упавшие стены и стропила находим во второй половине дня.

Так где же могилы? Ночь в глубине леса многоголоса. Над нами противным голосом кричал филин, где-то рядом трещали кедровки, раздавался шорох в сучьях, ломавшихся под лапками белки или ночной мыши. Переливчато звенел родник, но никто из царства мертвых не тревожил нас.

И второй, и третий, и четвертый день мы ищем древние могилы шаманов и не можем найти их.

Предложение Сергея копать наугад отвергается единодушно – общая площадь лба, пожалуй, больше двухсот гектаров.

Сергей не слушает нас и в пятый – последний – день пребывания на лбу в одиночестве раскапывает два «подозрительных» холма. Правы мы, но тем не менее холмы вызывают азарт, и со словами: "А ну-ка, дай я вот этот вскрою!" —Сашка копает третий холм. Чудесная песчаная почва. Рвем лопату из рук и вскапываем еще один, другой...

Расходимся собирать хворост для костра и, как сумасшедшие, мчимся на зов Токуле:

– Гагару нашел!

Деревянная гагара сантиметров двадцать длиной лежала подо мхом. На брюхе у нее выемка – сюда вставляли длинную палку-шест и втыкали его перед могилой. Где-то здесь была могила Сенебата.

Перерыли мох, но только труха сгнившего дерева попадается нам.

Тайга за многие годы сделала свое дело. Ветры уронили шесты с деревянными птицами, дожди сгноили шаманские символы, а мхи и хвоя спрятали от людских глаз пристанище мертвых. Тайга сохранила память только о жизни – чумища и санки.

Благодатный край... Теперь мы знаем, что люди вернутся сюда и дадут ему новую жизнь.

...Мы ушли со лба длинным, но легким путем: по течению Мамонтовой речки – на Енисей и дальше на косу, к рыбакам, сородичам Дагая.

* * *

Густое серое небо висит низко, почти касается мачты катера.

В кормовом кубрике катера теснотища.

За бортом – поникшие талины с длинными седыми пепельными усами ила, оставшегося еще с весеннего паводка; коричнево-мутная, пенистая на гребне волны енисейская вода, а по берегам редкие путевые знаки.

Катер идет час, другой, а берега безлюдны. Изредка появляются встречные суда, идущие вверх.

Кончается навигация, кончаются наши разъезды по селениям и стойбищам.

В багаже магнитофонные ленты и фотопленки, а больше всего записей, полевых дневников с беглыми заметками и зарисовками, нужными для воссоздания истории маленького народа. Писаная история нужна кетам и всем нам.

Нет народов без истории, есть еще не написанные истории, но сама история уже сотворена людьми. Ищи ее, пойми ее и дай всем людям. Они ждут ее.

...Кто-то дернул за рукав. Я обернулся, маленькая фигурка в огромной зюйдвестке прокричала:

– Папаша, письмо тебе!

Вот уже и папаша, а все из-за бороды.

Письмо было из Сургутихи, из центрального поселка, там работал Дагай. Со дня нашего отъезда прошло больше месяца. Председатель колхоза Прокоп Гавриленко просил выслать из Москвы очки для дочки и, делясь новостями, как бы между прочим писал:

«Дагай здоров, собирается на Сосновый лоб охотиться. На весновку отправятся две бригады туда же. Будем строиться. Приезжайте на наше стойбище – Сосновый лоб...»

АЛТАЙСКАЯ ЛЕГЕНДА

Реки Горного Алтая, впитавшие снега Саян, устремляются к степным просторам, где проложила себе путь Обь. Горные реки насыщают Обь, и она, рассекая податливую землю, ускоряет свой бег на север. Там, где Обь вырывается к студеному океану, устье ее подобно бурному морю, здесь река кажется какой-то затихшей, уютной. В безветренную погоду, если не видно плывущей ветки или скользящих по воде листьев, можно подумать, что Обь вообще остановилась, прекратила свое вековое движение.

В тишине, особенно вечерней порой, рождается иллюзия пустынного безмолвия. Память же воскрешает минувшее, когда здесь, на стыке Степного и Горного Алтая, перед вторжением орд Чингисхана восемь-девять веков назад жизнь не затихала ни днем ни ночью. В такие минуты в наши дни и приходят голоса людей давней поры, их чувства, их боль и радость. Прошлое приближается к настоящему, как будто и не было расстояния, отмеренного временем...

* * *

...Телеуты, предки современных алтайцев, редко пользовались речными путями в своих дальних и близких странствиях. Вынужденные, как и все люди, селиться близ воды, они страдали от полноводной и широкой реки ежегодно.

Обычно по весне река разливается. Тогда волны ее хлещут неудержимо в степь, затопляют тропы, разрушают деревянные аилы – восьмиугольные сооружения из бревен с конусообразным верхом, захлестывают загоны для скота и губят его. Нехотя телеуты уходят под натиском воды подальше от степной равнины в лес и ждут с нетерпением того часа, когда вода остановит свой бег и начнет день ото дня отступать назад. Вслед за ней по непросохшей еще земле погонят свой скот телеуты на знакомые пастбища и начнут вновь строить жилища.

И так от века к веку. К этому уже привыкли. В глубокую старину, чтобы сдержать реку, на песчаных холмах, тянущихся грядой почти вдоль самого берега, устраивали поклонения богам и духам, в глубокие ямы закапывали специально убитых в честь духов воды пленных, а то и провинившихся соплеменников.

Телеуты не могли, как никто на свете не может, жить без воды, но боялись спокойной, хотя и быстрой реки, которая в пору таяния снегов становилась свирепой и неукротимой. Город жертв должен был оградить жилища живых, но вода шутя перекатывалась через гряду холмов и наступала на селения. Только один холм – остров на широкой речной протоке, Остров Мертвых, где телеуты и еще давным-давно их предки и предки их предков хоронили сородичей, никогда не затопляла вода. Такое чудо превратило остров в священное место, которое посещали только тогда, когда кто-либо из близких уходил в подземный мир.

Телеуты редко, очень редко на лодках или плотах отправлялись куда-нибудь в путь. Речным волнам они предпочитали земную опору и, оседлав низкорослых лошадок, могли без отдыха, мерно покачиваясь в седле, преодолевать большие расстояния. Телеуты редко пользовались речной дорогой, но зато по реке к их селениям и стойбищам приплывали другие. Их речь была непонятна для многих, хотя что-то знакомое слышалось в произносимых словах. Только старейшина Моюль да шаман Каракас понимали их язык. От старейшины телеуты узнали, что пришельцы живут ниже по течению реки, в краю редких пастбищ и обширных лесов.

Шаман даже лечил приезжавших так же, как лечил своих соплеменников. Люди не понимали, как могут их боги помочь чужакам, но никто не смел остановить Каракаса. Каракас всегда, сколько помнят старики, был самым сильным шаманом. Никто не знал точно, сколько ему лет. Если бы кто-нибудь сказал: «Каракас был и будет всегда, он не рождался и, значит, не умрет», – то никто не стал бы с ним спорить. Еще Каракас говорил своим, что приезжавшие по воде – дети давнишних людей, которые были братьями и сестрами самых первых телеутов, и даже имя их похоже на имя сородичей Моюля – телесы. Телесы большой народ. Многие из них живут, как и телеуты, среди равнин и степей, но некоторые аилы оказались в лесном краю. Так говорил своим людям Каракас.

Все верили ему. Все видели, что с ним согласен Моюль и самый умный из телеутских воинов – Дахча из рода Орла. Дахча соглашался с шаманом, хотя нередко и очень неосторожно подшучивал над ним, передразнивая в кругу сверстников его танцы и пение.

– Ты слишком неосторожен, Дахча, – в последнее время часто говорил воину Моюль, – зачем обижаешь шамана, зачем передразниваешь его? Твоей силы, Дахча, не хватит, чтобы справиться со всеми его духами. Берегись, Дахча!

Дахча почтительно выслушивал старого вождя, но не принимал близко к сердцу его предупреждения. В свои двадцать лет Дахча понимал, что и Моюль, и Каракас, и все старшины телеутов любят его за смелость и отвагу и гордятся им. Полюбили они его пять лет назад, когда он прошел последнее испытание и стал взрослым.

Тогда, на исходе зимних дней, Дахчу и всех его сверстников увели из аилов в долину у подножия Великой Золотой горы. Семь дней и ночей они были в дали от своих близких. У робких слезы нередко заволакивали глаза, во сне повторяли они имена матерей. Семь дней были какими-то странными и непонятными. Мудрые старцы и сильнейшие мужчины всех родов с первыми лучами солнца поднимали юношей с жестких постелей из бараньих и козьих шкур и заставляли до полудня носить маленькие и большие гнейсовые плиты из урочища на вершину холма, что стоял против снеговой шапки Великой Золотой горы. Каждый по указанию старейшины клал принесенные плиты в определенном порядке на землю или на другие плиты. После скудной трапезы, состоящей из сухого овечьего сыра, принесенного юношами из дому, печеной сараны да жидкого, но ароматного чая, можно было час-другой отдохнуть.

В три часа пополудни, когда солнечные лучи падают на пробуждающуюся от зимних вьюг землю наискосок и резко меняют очертания скал, холмов, деревьев и голого кустарника, мужчины-воины приводили коней и сажали на них юношей. Кони были неоседланные и необъезженные, а только взнузданные. Надо было усидеть на таком коне, заставить его идти шагом или рысцой, суметь натянуть лук и пустить стрелу в каменное изваяние, поставленное неизвестными телеутам древними народами на краю предгорной долины.

Прошло пять дней испытаний. На вершине холма стояли семь пирамид – обо, сложенных из каменных плит. По ночам многие с трудом сдерживали стоны, раны саднили, болели ушибы, полученные в эти дни. Дахче все было нипочем. Он легко носил плиты и даже не переводил дыхания, взбегая с ними на вершину холма. Весело скатывался вниз и быстро взбирался вновь. Работу он проделывал за двоих. Конь с белой отметиной на лбу, доставшийся Дахче, только два раза попытался сбросить всадника и затих, покорно повинуясь его уверенной и ласковой руке. Пустив коня легкой рысцой, Дахча наклонялся к гриве и шептал какие-то странные слова. Сверстники считали, что Дахча знает язык животных и птиц. Стрела Дахчи попала в изваяние, а стрелы других юношей пролетели мимо.

Самое главное испытание проходили юноши в последнюю седьмую ночь. Поздно вечером в долину приехали Моюль и Каракас. Юношей собрали у костра, и Моюль дал им последние наставления. Давно погасла вечерняя заря. Яркий желтый диск луны быстро поднимался в небо. Скоро полночь. Догорал костер. Юноши сидели притихшие, вслушиваясь в слова песни, которую запел Каракас. Песня набирала силу и отдавалась эхом от холма с обо, от вершины Золотой горы. Когда лунный свет озарил все семь каменных пирамид, Каракас прекратил пение и громко крикнул: «Начали!»

Юноши вскочили со своих мест, подбежали к коновязи, оседлали объезженных накануне коней, взяли в руки по аркану и рассыпались по долине. С каждой минутой нарастало напряжение. Вот-вот Моюль и Каракас выпустят из заброшенного загона для овец матерого голодного волка, который бросится в долину, а каждый из юношей, преградив ему путь, попытается заарканить его, связать и доставить на вершину холма. У юношей отобрали луки и стрелы, ножи и копья. Оставили только арканы да сыромятные кожаные путы.

Волк был громадным. Когда его выгнали из кошары, он злобно огляделся, приготовился к прыжку, но, увидав острые пики, поджал хвост и бросился в долину. Привлеченный запахом коней, волк делал мощные прыжки и в лунном свете фантастическим чудищем летел на первого всадника. Тот не успел соразмерить расстояние, и волк, рванувшись от земли и описав в воздухе исполинскую дугу, вышиб его из седла. Прежде чем сомкнулись зубастые челюсти, юноша успел защитить лицо локтем, в который впились волчьи клыки. Громкие крики и топот копыт вспугнули волка, он бросил жертву, отскочил в сторону и медленно, постоянно озираясь на приближающихся всадников, пошел прочь в долину. Всадники охватывали хищника огромным полукольцом, а он, пренебрегая опасностью, сел на задние лапы и высоко поднял голову к ночному небу. Вот-вот кольцо сомкнется. Несколько арканов не долетели до цели. Волк неожиданно пригнул голову и бешеными скачками понесся к центру полукольца. В свете луны тело хищника стало длинным, оскал пасти – зловещим, и молодые кони в страхе шарахнулись в сторону. Волк вырвался на простор, и только один всадник успел повернуть коня и стрелой помчался за ним. Это был Дахча. Он пригнулся к шее коня, взял на изготовку аркан. Расстояние сокращалось медленно. Еще мгновение – и волк добежит до края долины, а там горы. Дахча сильно послал аркан и еле удержался в седле – столь резким был рывок пойманного зверя.

Волк бился, пытаясь вырваться из петли или перегрызть ее. Перед юношей стояла самая трудная задача – приблизиться к зверю и спутать его лапы кожаными ремнями. Волк злобно щелкал зубами, норовя вцепиться в руки или ноги Дахчи. Отчаявшись, Дахча придавил телом голову хищника и, разрывая об острые когти зверя свою куртку, связал вместе его передние и задние лапы.

Когда остальные юноши приблизились к месту схватки, Дахча с трудом перекинул спутанного волка на круп коня и вскочил в седло. Лицо его, покрытое крупными каплями пота, озарилось улыбкой, узкие черные глаза радостно заблестели, и, не обращая внимание на исцарапанные в кровь руки, он издал клич победы и направил коня к вершине холма.

Слава победителя не вскружила голову Дахче, но сделала его не по годам уважаемым человеком в аиле. Каракас сам преподнес ему как талисман-оберег пояс из шкуры волка. Сверстники гордились Дахчой, и только Бюльдан – тот самый юноша, которого в долине вышиб из седла волк, – завидовал ему. Еще в детстве Бюльдан, бывший шестью лунными месяцами старше и рослее Дахчи, никогда не мог победить его в обычной мальчишеской борьбе. Бюльдан хотел быть предводителем сверстников, но предводителем был Дахча. Не рассчитывая одолеть Дахчу в честном состязании, которое устраивали в аиле для проверки силы и ума юношей – будущих воинов и старейшин, Бюльдан постоянно нашептывал шаману на ухо: Дахча насмехается над делами и помыслами старших, Дахча не боится вызвать гнев духов... Бюльдан завидовал доброте, силе, ловкости Дахчи, – зависть источала его сердце и с годами перешла в ненависть. Ночами не спал Бюльдан, придумывая, как бы извести своего недруга. Но тот так и остался всеобщим любимцем. Козни Бюльдана не разрушили дружбы Дахчи со сверстниками, не разожгли злобы в сердце Каракаса, лишь принесли завистнику славу клеветника.

* * *

Лодку, приставшую к берегу против аила отца Дахчи – Таласа, первой увидела его жена Анай. Она позвала сына:

– Дахча, скорее подними отца. Лодка пристала. Человек в ней почти не шевелится. Он или ранен, или болен...

С помощью Дахчи Талас привел раненого путника в аил. Анай сбегала за Каракасом. До прихода шамана человек из лодки не приходил в себя. Слова, вырывавшиеся в бреду, были непонятны. Каракас, очищавший лекарственным снадобьем рваную рану на груди незнакомца, внимательно прислушивался к бессвязному бормотанию. На десятый день незнакомцу стало немного лучше, и он достаточно ясно произнес по-телеутски:

– Чей аил дал мне приют в конце моей жизненной дороги?

Голос незнакомца прозвучал из гостевого угла так неожиданно, что Анай невольно выронила чашу с чаем на колени и вскрикнула. Талас быстро подошел к больному и опустился у его изголовья:

– Я Талас – хозяин аила, приветствую твое возвращение к жизни. Ты поправишься, странник, и не надо думать о конце пути.

– Я Катугаас из рода Телес. Мой аил стоит в лесу ниже по течению Великой реки. Мои отцы и деды умели понимать духов гор и лесов. Наш род древнего колена. Наши люди умеют видеть будущее и редко ошибаются.

Телесец с трудом подбирал непривычные для него телеутские слова. Долгая речь утомила его. Он перевел дыхание и продолжал:

– В моем аиле всего в достатке: и скота, и шкур зверей. Я видел в твоем доме, Талас, молодого мужчину. Он похож на тебя. Это твой сын? Он еще не женат? Я не видел здесь молодой, и ты не отделил его...

Раненый приподнялся и закашлялся так сильно, что кровь выступила на губах и он бессильно упал на постель. Испуганная Анай побежала за шаманом.

Только к вечеру Катугаас пришел в себя, попросил поесть и принести из лодки его торбу и оружие. Дахча побежал к берегу. В лодке было два лука. Один обычный, такой же, как у всех телеутских воинов, и другой большой, с длинными концевыми костяными накладками и звенящей тетивой. Дахча с трудом натянул тетиву. Он никогда не видел такого лука.

Телесец попросил развязать торбу и передать ему небольшой кожаный мешочек. Слабыми руками он дернул завязку, мешочек раскрылся, и на кошму выпали белые, лазурные, красные и желтые бусинки бисера – целое богатство, а среди них золотая поясная бляха, изображающая козлов, сцепившихся рогами.

– Талас, – подозвал телесец хозяина аила, – мой дом пусть будет счастливым домом для твоего сына. У меня растет дочь. Вчера ей исполнилось семнадцать весен. Она стройна, как лиственница, волосы чернее черного хвоста горностая, а глаза большие и цветом похожи на золото. Прими в знак дружбы золотую бляху для пояса, и давай сговоримся соединить наших детей. Подумай, спроси сына, если сердце его свободно, он будет счастлив. Подумай и не торопись, Талас. В обычаях нельзя отказывать ни принятому под кров, ни уходящему в подземный мир.

Дахча с каким-то смутным волнением прислушивался к словам Катугааса. Он знал, что нет хуже для телеута человека, чем неженатый мужчина, но пока еще не помышлял о браке, да и никто из девушек соседних аилов не был ему дорог. Он ждал, что скажет отец, и не знал, что хотел бы услышать.

Талас ничего не ответил в тот день. Он решил посоветоваться с шаманом. Каракас, прежде чем ответить отцу Дахчи, навестил раненого и долго говорил с ним, попросив всех покинуть жилище.

Каракас ушел от телесца крайне озабоченным и, не обращая внимания на почтительно ожидавшего ответа Таласа, быстро пошел к аилу Моюля. Дахча и все молодые и старые мужчины племени только поздно вечером узнали, что рассказал телесец шаману и что шаман передал старейшине. Далеко за верховьями реки, куда отправился Катугаас за редким товаром для своей любимой дочери – Айталины, где живет кипчакское племя, он встретился с воинственными и необычными в этих степях всадниками, пришедшими с юго-востока. Он вместе с кипчаками участвовал в сражении с пришельцами, там он добыл вражеский лук и получил глубокую рану на груди, которая раскрылась вновь уже на обратном пути, от частых взмахов веслом. Катугаас потерял много крови, и лодку его течением случайно прибило к стойбищу Моюля. Каракаса встревожил рассказ о неизвестном народе, вторгающемся в пределы земель родственных телеутам племен. Если всадников много, они могут дойти и до этих мест.

Катугаасу стало хуже, он вновь был в бреду и чаще других слов с его губ слетало: «Айталина». Он бредил и вспоминал свою дочь. Очнувшись, телесец вопросительно смотрел на Таласа, а тот так и не получил совета шамана. Предчувствия опасности вынудили Каракаса забыть просьбу отца Дахчи. Пришлось о ней вновь напомнить.

– Отец Дахчи, – медленно начал шаман, – я, который может опускаться под землю и подниматься на небо, не знаю, что ожидает нас в ближайшие годы. Но я тебе дам совет – принимай дружбу телесца. Я слышал о нем, о его дочери, которую за красоту назвали Айталиной. Айталина – значит созданная творцом. Нам нужна будет дружба народа телесца. Но только помни, Талас, ты отец Дахчи и ты должен будешь выполнить условия сговора. Отец Айталины долго не проживет. Твое согласие – клятва перед духами гор и лесов, не смей потом ее нарушить.

Талас вернулся домой в тот момент, когда Катугаас вновь пришел в себя. Дахча сидел около него и держал чашу с водой. Телесец внимательно посмотрел на хозяина дома.

– Слушай, отец Айталины, слушай Дахча. Не перед лицом смерти, не перед законами гостеприимства, а перед будущим я принимаю дружбу твою, Катугаас. Ты поправишься, и мой сын поедет с тобой за своей невестой, которую ты зовешь Айталина и у которой золотые глаза.

– Спасибо тебе, отец Дахчи, – голос телесца звучал радостно и спокойно, – ты не будешь проклинать этот день, юный Дахча, но тебе придется одному поехать к нашему аилу. Если тебе понравится моя дочь, ты отдашь ей бисер и все расскажешь сам. Я скоро умру. Дай мне, Дахча, стрелу из моего колчана, сломай ее, я уже бессилен. Возьми обломок с опереньем и тоже отдай Айталине. Она догадается, что случилось со мной, и поймет, что тебе можно верить. А еще...

Катугаас вновь закашлялся, кровь опять выступила на губах, он протянул руку к чаше с водой, которую держал перед ним сын Таласа, и вдруг быстро проговорил:

– Вынесите меня наружу, к берегу. Скорее...

Похоронили Катугааса на Острове Мертвых. В могилу сложили все его имущество, чужеземный лук, стрелы, нож – все, что было с ним в лодке, а лодку разрубили и остатками накрыли могильный холм. Мешочек с бисером и обломок стрелы остались на гостевом месте в жилище Таласа.

Бюльдан одним из первых узнал о сговоре Таласа и Катугааса и на другой день после похорон не преминул спросить Дахчу, когда же он собирается поехать к своей невесте. Вопрос даже в устах Бюльдана казался безобидным, и Дахча ответил:

– Через десять лун, так сказал Каракас.

А через семь дней Бюльдан исчез из стойбища, но Дахча ничего не видел и не замечал вокруг себя. Каждый день приходил он к шаману, и тот учил его трудному телесскому говору.

Прошло двенадцать дней после похорон Катугааса. В аиле Таласа Дахчу собирали в дальний путь. Ему предстояло быть вестником несчастья и исполнить дружеский сговор.

– Говорил тебе Моюль – не дразни шамана, – собирая сына в дорогу, причитала Анай, – не послушался. Теперь он посылает тебя в невиданные земли. Он мстит тебе.