Текст книги "Закон"

Автор книги: Роже Вайян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Роже Вайян. Закон

–

Roger Vailland. La loi. Пер. с фр. – Н.Жаркова.

В кн.: “Роже Вайян”. М., “Прогресс”, 1978.

OCR & spellcheck by HarryFan, 10 September 2001

–

На углу Главной площади и улицы Гарибальди, прямо напротив дворца Фридриха II Швабского находится претура Порто-Манакоре. Это пятиэтажное здание с голым, скучным фасадом: в нижнем этаже – тюрьма, на втором – полицейский участок, на третьем – суд, на четвертом – квартира комиссара полиции, на пятом – квартира судьи.

В августе в час сиесты городок кажется вымершим. Одни лишь безработные, “disoccupati”, незанятые, не покидают обычного своего поста – подпирают стены домов, выходящих на Главную площадь, словно застыли на месте и молчат, вытянув руки по швам.

Из тюремных окон, прикрытых деревянным “намордником”, доносится пение арестантов:

Повернись, красотка, оглянись…

Безработные слушают пение арестантов, но сами не поют.

На пятом этаже претуры от пения арестантов просыпается в своей спальне донна Лукреция.

Она просто великолепна, эта донна Лукреция: полулежит в постели, опершись на локоть, в вырезе сорочки видна обнаженная грудь; черная грива волос, спадающая ниже пояса, разметалась в беспорядке. На французский вкус она, пожалуй, слишком крупна и дородна. А здесь, в южной итальянской провинции, где женщина на сносях – объект самых пылких мужских вожделений, она считается первой красавицей. Глаза у нее не так чтобы очень большие, но зато всегда что-нибудь да выражают, причем выражают слишком явно все движения души; в этот период ее жизни чаще всего – гнев, ненависть или на худой конец неприязненное безразличие.

Когда десять лет назад сразу же после свадьбы муж привез Лукрецию в Порто-Манакоре, все дружно стали звать ее “донна”, хотя была она всего-навсего супругой судейского чиновника низшего ранга и никто ничего не знал о днях ее молодости, прошедших в большом городе Фоджа, где отец ее был начальником канцелярии префектуры и имел чуть ли не десяток дочерей. В Порто-Манакоре “донна” – это обязательно или дочь или супруга крупного землевладельца, причем старинного рода. Но Лукрецию никто не звал ни “signora”, ни “signoria” – “ваша милость”, как обычно уважительно обращаются к нездешним. Слишком очевидно, что она именно донна, domina, подобно римской императрице, хозяйка, госпожа.

Ее супруг, судья Алессандро, входит в спальню и направляется к жене. Она отталкивает его.

– Совсем меня разлюбила, – вздыхает судья.

Она не отвечает, подымается, идет к окну, приоткрывает ставни. В лицо ей ударяет удушливая волна зноя. Теперь арестанта затягивают неаполитанскую “канцонетту”, получившую премия” на последнем радиофестивале. Донна Лукреция нагибается и видит руки, множество рук, вцепившихся в тюремную решетку, до тут она замечает, как в темноте между разошедшимися дощечками “намордника” на нее пялятся два огромных глаза. Глядящий что-то говорит своим товарищам, блестят еще и еще чьи-то глаза; пение разом смолкает, донна Лукреция чуть отодвигается от окна.

Теперь она смотрит прямо перед собой и уже не нагибается над подоконником.

На террасе почтамта под сенью башни Фридриха II Швабского дремлют, развалясь в шезлонгах, почтовые чиновники. От пола террасы к самому верху башни карабкается по веревочкам вьюнок с большими бирюзовыми цветами. Венчики свои вьюнок открывает на заре, а к пяти часам, когда их коснется солнечный луч, закроет. И так каждое лето с тех самых нор, когда она, молоденькая супруга судьи, переехала из Фоджи в Порто-Манакоре.

Безработные, подпирающие стены вокруг всей Главной площади, ждут, когда появится какой-нибудь арендатор или управитель в наймет хоть одного человека, пусть на любую работенку; но арендаторам и управителям редко требуется помощь безработных, их семьи сами ухаживают за апельсиновыми и лимонными плантациями и за чахлыми оливковыми деревьями, туго растущими на здешней иссушенной зноем почве.

Справа от Главной площади рабочие развешивают электрические фонарики на ветвях гигантской сосны (по преданию, посаженной еще Мюратом, маршалом Франции и королем Неаполитанским). Нынче вечером муниципалитет дает для курортников бал.

Площадь спускается террасами, а ниже порт и море. Донна Лукреция глядит на море. С самого конца весны оно все такое же синее. Оно всегда здесь. И целые месяцы даже не всплеснет.

Судья Алессандро подбирается к жене сзади, кладет ей ладонь на бедро.

– О чем думаешь? – спрашивает он.

Она оборачивается. Он ниже ее. За последние месяцы он совсем иссох, брюки на нем болтаются. Она видит, что его бьет дрожь и на висках блестят тяжелые капли пота.

– Ты, очевидно, хинин забыл принять! – напоминает она.

Он подходит к туалетному столику, наливает из кувшина воды в стакан для чистки зубов, проглатывает две розовые пилюльки. Его треплет малярия, как и большинство здешних жителей.

– Никогда ни о чем не думаю, – добавляет она.

Судья Алессандро удаляется в свой кабинет и открывает толстый том, книготорговец в Фодже специально для него разыскал и выслал почтой этот труд: Альберто дель Веккьо, “Законодательство императора Фридриха II. Турин. 1874”. Фридрих II Швабский, император Римской империи, король Неаполитанский, Сицилийский и Апулийский XIII века, – любимый герои судьи. Он ложится на узенькую кушетку – теперь, когда донна Лукреция потребовала себе отдельную спальню, приходится довольствоваться этим малоудобным ложем.

В соседней комнате шумно ссорятся дети. Служанка, должно быть, спит себе на холодке – или на лестничной площадке, или в канцелярии суда; летом после полудня в ее каморке под самой крышей буквально нечем дышать. Донна Лукреция проходит в детскую и молча водворяет там порядок.

Сейчас арестанты затягивают песенку из репертуара Шарля Трене, слов они не понимают, и она звучит в их исполнении по-простонародному уныло. Летними вечерами громкоговоритель, установленный на Главной площади, передает всю программу итальянской радиостанции “Секондо”, так что репертуар арестантов неистощим.

– Дай потрогать, – молит Тонио.

Он тянет руку к грудям, задорно распирающим ткань полотняного платьица.

Мариетта ударяет его по руке.

– Ну просят же тебя, – твердит он.

– А я не желаю, – говорит она.

Он заталкивает ее в тенистое местечко, под крыльцо дома с колоннадами. Августовское солнце, solleone, лев-солнце, немилосердно жжет топкую низину. В доме все еще спят свинцовым сном сиесты.

Тонио удается стиснуть запястье девушки, он прижимает ее к стене и наваливается всей тяжестью.

– Отцепись, а то сейчас людей позову.

Она отбивается и наконец отталкивает его. Но он по-прежнему жмется к ней.

– Мариетта, – шепчет он, – Мариетта, ti voglio tanto bene, я так тебя люблю… дай хоть потрогать…

– Можешь с моей сестрой такими пакостями заниматься!

– Если хочешь, я все брошу… детей, жену, дона Чезаре… увезу тебя на Север…

Мария, жена Тонио, старшая сестра Мариетты, появляется на крыльце. За шесть лет Тонио ухитрился сделать ей пятерых ребятишек; живот у нее сползает чуть не до колен, груди сползают на живот.

– Опять ты к ней вяжешься! – кричит она.

– Тише, дона Чезаре разбудишь, – отзывается Тонио.

– А ты, – кричит Мария, обращаясь к Мариетте, – а ты зачем к нему лезешь?

– Ничего я не лезу, – огрызается Мариетта. – Он сам мне проходу не дает.

– Вы же дона Чезаре разбудите, – пытается утихомирить женщин Тонио.

Джулия, мать Марии и Мариетты, тоже появляется на крыльце. Ей еще пятидесяти нет, но вся она какая-то уродливо-скрюченная, совсем как те корни кактуса-опунции, которые море выбрасывает на прибрежный песок; ссохшая, худющая, лицо желтое, а белки глаз, как у всех маляриков, красные.

– Очень-то мне нужен твой муженек, – кричит Мариетта. – Он сам ко мне все время пристает.

Теперь на Мариетту набрасывается и Джулия.

– Если тебе здесь не нравится, – кричит она дочери, – бери да уходи отсюда.

Мариетта вскидывает голову, в упор смотрит на мать, потом на сестру.

– Орите хоть до утра, – говорит она, – я все равно к ломбардцу не пойду.

– Конечно, тебе приятнее чужих мужей отбивать, – кричит старуха Джулия.

Между колоннами на втором этаже открываются ставни. На балкон выходит дон Чезаре. В мгновение ока воцаряется тишина.

Дону Чезаре семьдесят два года; со времени своей службы в королевском кавалерийском полку (в конце первой мировой войны) он почти не изменился, разве что раздобрел немного; держится все так же прямо и по-прежнему считается в округе лучшим охотником.

За спиной дона Чезаре вырисовывается в полутьме спальни силуэт Эльвиры.

Эльвира тоже дочь старухи Джулии. Марии – двадцать восемь, Эльвире – двадцать четыре, Мариетте – семнадцать. И Джулия и Мария в свое время побывали наложницами дона Чезаре. Теперь ложе с ним делит Эльвира. Мариетта еще девушка.

– Слушай меня, Тонио, – начинает дон Чезаре.

– Слушаю, дон Чезаре, – отзывается Тонио.

И подходит ближе к балкону. Он босой, штаны латаны-перелатаны, рубашки на нем вообще нет, зато белая куртка накрахмалена до лоску. Дон Чезаре требует, чтобы все его доверенные люди щеголяли в безукоризненно белых куртках. С тех пор как Тонио женился на Марии, он стал доверенным лицом дона Чезаре.

С балкона дону Чезаре видна вся топь, а за ней озеро, среди камышей и зарослей бамбука оно прокладывает себе дорогу к морю и омывает площадку перед крыльцом дома с колоннами; а дальше песчаные отмели перешейка, а еще дальше бухта Порто-Манакоре. Дон Чезаре глядит на море, которое долгие месяцы даже не всплеснет.

– Слушаю вас, дон Чезаре, – повторяет Тонио.

Джулия с Марией входят в дом. Легко шагая, Мариетта исчезает среди зарослей бамбука; она держит путь к камышовой хибарке: в таких хибарках живут о семьями рыбаки дона Чезаре.

– Ну так вот, – обращается к Тонио дон Чезаре, – поедешь сейчас в Порто-Манакоре.

– Поеду сейчас в Манакоре, – повторяет Тонио.

– Зайдешь на почту… потом к дону Оттавио… Потом в контору “Соль и табак”.

Тонио повторяет каждое слово, желая показать, что он все отлично понял.

– Ничего не забудешь? – спрашивает дон Чезаре.

Тонио опять слово в слово повторяет все поручения.

– Как же я доберусь до Манакоре? – спрашивает Тонио.

– А как ты сам рассчитывал добраться? – спрашивает дон Чезаре.

– Может, взять “ламбретту”? – рискует на всякий случай Тонио.

– Если тебе так уж хочется, бери “ламбретту”.

– Спасибо, дон Чезаре.

– А сейчас я иду работать, – заявляет дон Чезаре. – Скажи своим, чтобы не шумели.

– Будут молчать как миленькие, – говорит Тонио. – Уж поверьте на слово.

Час сиесты прошел. Дон Чезаре видит, как его рыбаки выходят из своих камышовых хижин, разбросанных в топкой низине, и направляются к площадке, где сохнут их сети. Потом он удаляется к себе в спальню, а оттуда проходит в залу, отведенную под коллекцию древностей.

Тонио входит в большую нижнюю залу, где сидят его женщины.

– Мария, – командует он, – принеси башмаки.

– Башмаки? – переспрашивает Мария. – На что тебе башмаки?

– Дон Чезаре разрешил мне взять его “ламбретту”!

– А почему это дон Чезаре разрешил тебе взять его “ламбретту”?

– Он меня в Манакоре посылает.

– А ты что, не можешь до Манакоре пешком дойти, что ли?

– Он мне велел взять его “ламбретту”.

– Он ведь работает, как бы ему шум мотора не помешал, – говорит Мария.

– Всю жизнь он моторов терпеть не мог, – подхватывает старуха Джулия. – Если бы не правительство с его приказами, никогда бы дон Чезаре не потерпел, чтобы здесь рядом шоссе прокладывали.

– Сегодня у него хорошее настроение, – поясняет Эльвира. – Нынче утром рыбак ему какую-то древность притащил.

Возвращается Мариетта, она принесла рыбы на ужин. Кладет рыбу у камина в углу просторной залы. Потом облокачивается на подоконник спиной к присутствующим. Белое полотняное платьице, доходящее до колен, надето прямо на голое тело.

Мария идет за башмаками Тонио, они висят на балке, а рядом ее башмаки, и башмаки Эльвиры, и башмаки Мариетты; женщины надевают обувь только в праздничные дни или когда идут к мессе в Порто-Манакоре.

Тонио поглядывает на Мариетту, она стоит к нему спиной, облокотясь о подоконник.

Возвращается Мария с башмаками.

– На что это ты так уставился? – спрашивает она мужа.

– Обуй-ка меня, – приказывает Тонио.

Он садится на лавку перед господским столом, столешница вытесана из одной огромной оливковой доски. Кроме самого дона Чезаре, никто не имеет права пользоваться массивным неаполитанским креслом XVIII века с позолоченными затейливыми деревянными подлокотниками в виде китайских уродцев.

– Видать, дон Чезаре совсем ума лишился, раз позволил тебе взять свою “ламбретту”, – говорит Мария. – Один бог знает, куда ты на ней укатишь и в котором часу вернешься.

Мария опускается перед мужем на колени и надевает на него башмаки.

– Вот если встречу дона Руджеро, – заявляет Тонио, – так я ему покажу, кто быстрее: наша “ламбретта” или его “веспа”.

– Значит, верно, что дон Чезаре позволил тебе взять свою “ламбретту”? – бросает не оборачиваясь Мариетта.

– А почему бы дону Чезаре не позволить мне взять его “ламбретту”? Ведь я его доверенное лицо.

Тонио смотрит на Мариетту. Лучи клонящегося к закату солнца скользят по бедрам девушки, и сейчас отчетливо видна теневая ложбинка, разделяющая ее ягодицы, там, где примялась белая ткань.

– А я тоже умею ездить на мотороллере, – объявляет Мариетта.

– Кто ж это тебя научил? – спрашивает Тонио.

– Надеюсь, ты не окончательно ополоумел и не дашь ей вести “ламбретту” дона Чезаре? – обращается к Тонио Мария.

– Заткнись, женщина, – говорит Тонио.

Он подымается, идет в конюшню, выводит оттуда “ламбретту” и на площадке перед домом берет ее на тормоз. Женщины идут за ним следом. Изо всех углов высыпают ребятишки. Рыбаки бросают сматывать сети и тесно окружают мотороллер.

– Воды принесите, – командует Тонио.

Мария и Джулия зачерпывают полные ведра в водосливе озера. Тонио одним махом выплескивает воду на колеса и на крылья мотороллера. Потом протирает “ламбретту” кусочком замши, доводит ее до блеска.

– Выходит, значит, – говорит один из рыбаков, – дон Чезаре разрешил тебе взять его “ламбретту”…

– А что же тут такого? – отвечает Мария.

Мариетта держится в стороне, у крыльца.

Тонио нажимает на кнопку карбюратора, подкачать бензина. Потом проверяет рычаг скорости, чтобы тот был в нейтральном положении. С задумчивым видом регулирует подачу газа.

Рыбаки еще плотнее окружают мотороллер, дети шмыгают у них под ногами.

Теперь Тонио нажимает на педаль сцепления. Раз, другой, и мотор начинает работать. Тонио передвигает рычаг, и мотор взревывает, работает на полную мощность, затихает.

– Хороша штучка! – восхищается рыбак.

– Работает не хуже “веспы”, – подтверждает другой.

– А все-таки уж если иметь мотороллер, так лучше “весну”, – говорит третий.

– Раз дон Чезаре купил себе “ламбретту”, – возражает первый, – значит, он навел справки, какой мотороллер самый лучший.

Тонио отпускает тормоз, садится на седло. Он снова заводит мотор.

К мотороллеру быстро подходит Мариетта.

– Прокати меня, – говорит она.

– Вот видишь, видишь, сама к нему лезешь! – кричит Мария.

– Больно-то он мне нужен, – отвечает Мариетта. – Просто я хочу прокатиться на “ламбретте”.

Она кладет обе ладони на руль.

– Тонио, – просит она, – ну позволь мне сесть сзади.

Мария, которая стоит по ту сторону мотороллера, не спускает с обоих глаз.

– Надо у дона Чезаре разрешения спросить, – мнется Тонио.

– Дон Чезаре разрешит, – уверяет Мариетта.

– Это как сказать.

– Пойду спрошу у него разрешения.

– Нет, вы только посмотрите на нее, – возмущается Эльвира, – теперь она уже дону Чезаре мешать будет.

– Ты сама рассуди, – говорит Тонио, – ведь дон Чезаре, когда работает, не позволяет его беспокоить.

– Но ведь ты же его доверенное лицо, верно или нет? – не сдается Мариетта. – Прокати!

– Это точно, я лицо доверенное, – подтверждает Тонио. – Но мне, знаешь, какие важные поручения даны. Поэтому-то дон Чезаре и позволил мне взять его “ламбретту”. Ну сама сообрази: разве берут кататься девушку, когда дела надо делать?

Мариетта убирает с руля руки и отходит прочь.

– Ты просто баба! – кричит она.

Круто повернувшись, она идет к крыльцу.

Тонио дает газ, мотороллер трогается с места и катит по бамбуковой роще в направлении моста.

Рыбаки смотрят вслед Мариетте, подымающейся по ступенькам крыльца. Они перебрасываются шутками, нарочно но понижая голоса, чтобы ей было слышно.

– Мужика хочет, – замечает один.

– А раз мужика не имеется, – подхватывает второй, – и “ламбретта” сойдет.

– А как же! Такой мотороллер – штучка солидная, – замечает третий.

Все трое хохочут, не спуская глаз с Мариетты, а у нее от быстрой ходьбы подол платья липнет к бедрам.

На верхней ступеньке крыльца она останавливается и бросает рыбакам:

– Идите-ка, мужики, лучше к вашим козам!..

Про жителей низины ходит слух, что они предпочитают развлекаться с козами, нежели с собственными женами.

Мариетта входит в дом. Слышно, как “ламбретта”, прогремев по мосту, катит за завесой бамбука вдоль водослива.

Сиеста комиссара полиции Аттилио затянулась дольше обычного. Разбудили его дети судьи Алессандро и донны Лукреции, поднявшие шум на верхнем этаже.

Не надев рубашки, он подошел прямо к туалетному столику, опрыскал из пульверизатора лавандовой водой щеки и подмышки. Это красивый мужчина лет под сорок. Он всегда тщательно причесан и смачивает волосы новым обезжиренным американским составом, чтобы они красиво лежали волнами. Глаза у него большие, черные, темные подглазники доходят чуть ли не до половины щек. Он надевает белоснежную рубашку: его жена Анна аккуратно разложила ее на комоде; летом он дважды в день меняет рубашки… Галстук он выбирает с толком – чтобы подходил к легкому полотняному костюму. Одеваясь, мурлычет песенку Шарля Трене, которую недавно распевали арестанты, но он-то слова понимает, недаром учился в лицее французскому языку; он лиценциат права.

Надев пиджак, он одергивает полы, чтобы сидело безупречно. Втыкает в петлицу цветок гвоздики – на окне горшок с древовидной гвоздикой.

Потом проходит в гостиную, где его жена Анна и дочь торговца скобяным товаром с улицы Гарибальди Джузеппина усердно вяжут.

Анна мягкая, жирноватая, белокурая. Отец ее был судьей города Лучеры, прославленного во всей провинции города юристов неподалеку от Фоджи; семья эта пользовалась и пользуется уважением с незапамятных времен; их фамилия встречается еще в архивах XIII века; судья Алессандро уверяет, что они ведут род от одного из швабов, которых привел с собой император Фридрих II, когда он сделал Лучеру столицей своего королевства в Южной Италии.

Джузеппина – худощавая брюнетка, глаза у нее блестят, как у всех маляриков. Правда, она не пожелтела от болезни, как судья и Джулия дона Чезаре; кожа у нее матовая, цвета терракоты. Все тот же судья утверждает, что она прямой потомок сарацин, которых Фридрих II вооружал для борьбы против папы, когда перестал доверять своим собственным рейтарам; рота сарацин как раз и была размещена в Порто-Манакоре.

Джузеппина вяжет на спицах лифчик – толстую полоску, нечто спиралеобразное, цель его – увеличить грудь и подчеркнуть кончики сосков; в нынешнем году на всех итальянских пляжах задают тон Лоллобриджида и Софи Лорен.

– Синьор комиссар, – обращается к вошедшему Джузеппина, – хотите доставить мне удовольствие?

– Да разве я хоть раз в жизни тебе в чем-нибудь отказывал? – смеется комиссар.

– Ну скажите, что согласны.

– Обещай ей, – добавляет Анна.

– Вижу, вижу, уже столковались здесь без меня, – говорит комиссар. – Очевидно, за мороженым послать?

– Мороженым мы и без вас можем полакомиться, – хохочет в ответ Джузеппина. – Нет, вот о чем я хочу вас попросить: разрешите завтра синьоре Анне пойти со мной утром на пляж.

– Да, да, – подтверждает Анна.

– Анна и без того ходит с детьми и с тобой на пляж, когда ей только заблагорассудится, – отвечает комиссар.

– Вы отлично понимаете, что я имею в виду, – не отстает Джузеппина.

– Тогда говори, в чем дело.

– Разрешите ей со мной выкупаться.

– Ах, так вот что вы тут надумали!

– Значит, да?

– Значит, нет, – сухо бросает он.

– Теперь только одни деревенские женщины не купаются, – замечает Джузеппина.

– Ну скажи, на кого я похожа в халате, когда все дамы сейчас носят купальные костюмы? – возмущается Анна.

– В нынешнем сезоне, – подхватывает Джузеппина, – даже жена адвоката Сальгадо и та решилась купаться…

– И щеголяет в купальном костюме с вырезом до самой попы, – говорит Анна.

– А вот донна Лукреция не купается, – произносит комиссар, – и, уверен, по этому поводу историй не разводит.

– Лукреция! – восклицает Анна. – Мы, видите ли, слишком гордые, чтобы купаться в Манакоре. Не уверена даже, что она до Римини снизойдет. Ей подавай прямо Венецию.

– Значит, вы боитесь, что вашу жену увидят в купальном костюме? – спрашивает Джузеппина.

– Это уж мое дело!

Джузеппина вперяет свой лихорадочно блестящий взгляд прямо в глаза комиссара Аттилио.

– Мы еще к этому разговору вернемся, – обещает она.

– Ух ты, негодница, – говорит он.

– Что это с вами обоими? – спрашивает Анна.

– Ваш муж ужасно отсталый человек, – заявляет Джузеппина. – Не желает, чтобы вы шли в ногу со временем. Если бы мог, заточил бы вас в монастырь. Вам куда счастливее в Лучере жилось.

– Что верно, то верно, – вздыхает Анна.

– Тебе, конечно, было бы на руку, если бы она туда вернулась, – обращается комиссар к Джузеппине.

– Я бы сама с ней охотно туда поехала.

– Ну это еще вопрос.

– Да успокойтесь вы оба, – замечает Анна.

Гостиная обставлена в неаполитанском стиле конца прошлого века. Высокие и узкие кушетки и кресла, мраморный столик на ножках а-ля Людовик XVI, плотные занавески красного плюша. Одна стена сплошь затянута вышитыми шпалерами, где полно тигров и львов. Высокое зеркало в позолоченной гипсовой раме, задрапированное красным плюшем и украшенное искусственными цветами, водружено на широкогорлую китайскую вазу. У подножия статуи Мадонны помещена старинная масляная лампа, но вместо горелки в нее вставлена алая электрическая лампочка, которую не тушат круглые сутки. Вся эта обстановка – приданое Анны и привезена из Лучеры.

– Опять лампочка Мадонны перегорела, – говорит комиссар.

Он подходит к статуе, осеняет себя крестным знамением, вывинчивает лампочку и, приоткрыв ставни, рассматривает ее волоски на свет. В комнату вместе с дыханием зноя врывается пение арестантов.

– Приходится уже десятую лампочку менять, – замечает комиссар.

Анна вытягивает мизинец и указательный палец в виде рожков – классическое заклятье от дурного глаза.

– В доме что-то есть, – говорит она.

– И это что-то идет на пользу электрикам, – замечает Джузеппина.

– Ты еще! – обрывает ее комиссар. – Ты ведь ни во что не веришь.

Джузеппина заворачивает в старый номер “Темно” свое вязание.

– Верю, во что нужно верить, – возражает она.

Комиссар Аттилио притрагивается к паху – тоже помогает против сглаза.

– Я вас напугала, синьор комиссар? – спрашивает Джузеппина.

И смеется. Она зубастая, как негритянка, зубы у нее желтые.

– Мне надо еще в комиссариат заглянуть, – говорит дон Аттилио.

– Много у тебя работы? – осведомляется Анна.

– Да вот это дело с швейцарским туристом…

– Ах тот, у которого украли полмиллиона лир?

– Да, – говорит комиссар, – неподалеку от виллы дона Чезаре.

– Да кто же это оставляет просто так в машине полмиллиона лир? – удивляется Анна.

– И кто же это проводит ночь в низине? – смеется комиссар. – Недолго и малярию подцепить.

– Ну, я тоже иду, – говорит Джузеппина.

– Уже уходишь? – спрашивает Анна.

– Мне еще надо платье к вечеру выгладить.

– А ты сегодня идешь на бал? – спрашивает комиссар.

– У меня, слава богу, нет мужа, некому меня в заточении держать.

– Только, пожалуйста, не заводите опять споров, – проси! Анна.

Комиссар с Джузеппиной выходят вместе.

Претура помещается в старинном дворце, построенном еще Анжуйскими королями, напротив дворца Фридриха II Швабского, после того как сын последнего, король Манфред, был разбит анжуйцами. На лестничных переходах то и дело попадаются какие-то темные закоулки.

Комиссар Аттилио заталкивает Джузеппину в угол, обнимает ее.

– Поцелуй меня, – просит он.

– Нет, – отказывается она.

Вытянув обе руки, упершись ладонями ему в грудь, Джузеппина отпихивает Аттилио. Но так как для этого ей приходится прогнуться, она прижимается к нему всем животом. И хохочет.

– Один поцелуй, только один поцелуй, – не отстает он.

– Нет, – отвечает она.

– Почему же вчера да, а сегодня нет?

– Это как получится.

Комиссару никак не удается согнуть худенькие руки, упершиеся ему в плечи и удерживающие его на почтительном расстоянии – у Джузеппины энергии хватит на двоих. А она по-прежнему хохочет. В полумраке он различает только огромные лихорадочно блестящие глаза да толстые губы, резко обведенные помадой.

– Прошу тебя, – говорит комиссар.

– Проси получше!

– Ну умоляю.

– Скажи: умоляю тебя, Джузеппина, любовь моя!

– Умоляю тебя, Джузеппина, любовь моя!

Опираясь затылком о стену, выгнувшись всем телом, она по-прежнему удерживает на расстоянии склонившегося к ней мужчину.

– Разрешишь завтра жене пойти со мной на пляж?

– Да.

– В купальном костюме?

– Да.

– Клянись!

– Клянусь.

– Клянись Мадонной.

– Клянусь Мадонной!

Джузеппина сгибает руки в локтях и разрешает себя поцеловать. И сама умело отвечает на поцелуй. Он поласкал ее рукой, и она позволила себя поласкать.

– Я буду ждать тебя в машине после бала, – говорит он.

– Нет, нас могут увидеть, – возражает она.

– Я же буду ждать у моста, в конце пляжа. Поедем в сосновую рощу.

– Ты отлично знаешь, что я не собираюсь быть любовницей женатого мужчины.

– Я буду делать то, что ты сама пожелаешь.

– Кто знает, – тянет она, – может, я сама не смогу удержаться.

– Тем лучше.

– Тебе известны мои условия.

– Ты говоришь так, как будто ты уже сейчас моя любовница, – возражает он.

Воспользовавшись минутной передышкой в разговоре, она высвобождается из его объятий.

– Нет, – говорит она, – это вовсе не одно и то же. К счастью для меня.

Она уже на верхней ступеньке лестницы. И мурлычет себе йод нос южную поговорку:

Bad e pizzichi

Non fanno buchit!

[От поцелуев и щипков

останешься цела (итал.)]

Потом бегом спускается вниз.

Из окна своего кабинета комиссар Аттилио смотрит, как Тонио медленно кружит на “ламбретте” по Главной площади.

Помощник комиссара с бумагами в руке ждет, когда к нему обратится начальник.

– На какие такие деньги Тонио дона Чезаре купил себе “ламбретту”? – спрашивает комиссар.

– Я уж и сам об этом подумал, – отвечает помощник.

– А как же не думать, – замечает комиссар.

– Я даже справки навел. Деньги швейцарца никакого отношения к “ламбретте” не имеют. За мотороллер дон Чезаре платил.

– Так я и думал, – говорит комиссар. – Тонио дурачок, где уж ему полмиллиона стянуть.

Он улыбается.

– Дон Чезаре на “ламбретте”! Хотел бы я на него посмотреть!

– Никто еще никогда не видел дона Чезаре на его “ламбретте”!

– Зачем же он тогда его купил?

– Должно быть, он на нем втихую девушек тискает.

– Как, как? Втихую? – нарочно переспрашивает комиссар.

И хохочет. Помощник хохочет тоже.

– Будь у меня столько денег, как у дона Чезаре, – заявляет комиссар, – я бы лучше себе “альфа-ромео” купил.

– Какого выпуска?

– “Джульетту”, открытую, спортивного типа.

– А я, – замечает помощник, – я бы предпочел “ланчию”: “аурелию”.

У помощника вообще нет никакой машины. У комиссара “фиат-1100”, купленный в рассрочку: на ежемесячные взносы уходит треть его жалованья. У судьи Алессандро, человека высокой культуры, старенькая, купленная по случаю “тополино”.

Комиссар с помощником берутся за дело швейцарского туриста. Расследование продвигается медленно.

Кража произошла две недели назад.

Этот швейцарец с женой и тремя сыновьями – тринадцати, пятнадцати и семнадцати лет – был заядлым туристом. Семья путешествовала в американской машине уже устаревшей марки, на высоких колесах и толстенных шинах, благодаря чему им и удалось добраться до пляжа на перешейке, отделяющем море от соленого озера, входящего во владения дона Чезаре.

Приехали они за два дня до кражи. Поставили рядом с машиной две палатки – одну для мужа с женой, другую – для ребят.

Два первых дня они закупали продукты у огородников и рыбаков дона Чезаре.

В момент кражи – это было в полдень – сам швейцарец и трое его сыновей купались метрах в пятидесяти от берега, примерно в полутораста метрах от своего лагеря.

Жена читала, вытянувшись под тентом.

Муж оставил свой пиджак в машине на заднем сиденье; бумажник лежал во внутреннем кармане пиджака, а в бумажнике лежало пятьсот тысяч лир в десятитысячных купюрах. Дверцы машины были закрыты, боковые стекла опущены.

С одиннадцати до половины первого ни сам швейцарец, ни его дети, ни жена не видели никого не только вблизи от лагеря, но даже на всем протяжении пляжа.

Перешеек, в сущности, только называется перешейком, а на самом деле это скорее “лидо”, то есть песчаная отмель, куда в течение долгих лет ливни наносили с гор размытую породу. Тянется она на несколько километров, ширина ее достигает в разных местах от ста пятидесяти до трехсот метров. Ветром намело песчаные дюны вдоль всего озера, а у моря образовался песчаный пляж. Доступа к косе всего два: со стороны Порто-Манакоре через мост, перекинутый над водосливом озера у подножия дома с колоннами, где живет дон Чезаре; и с противоположной стороны – через таможенный пост.

Показания людей дона Чезаре были совершенно определенными: с самого рассвета до полудня никто через мост не проходил, кроме двух крестьян из Калалунги, которые режут в низине бамбук – время их прихода и ухода установлено точно.

И никто не спрашивал у таможенников разрешения на проход.

Итак, вор попал на косу не с суши, а с воды, или же он спрятался в дюнах еще до зари.

Комиссар сам осмотрел место происшествия. Укрываясь за дюнами и кустами розмарина, можно было незаметно пробраться к лагерю, однако не ближе чем на пятьдесят метров. Но как пройти к дюнам так, чтобы не быть замеченным людьми дона Чезаре? Над этим-то вопросом и ломали себе теперь голову комиссар с помощником.

– А я вот все думаю, – начинает помощник, – что такое могла читать эта швейцарка… раз она ничего не видела, не слышала… ясно, какую-нибудь пакость…

– Швейцарки, они фригидные, – говорит комиссар.

– Будь они такие фригидные, они бы сюда к нам не ездили мужиков искать.

– У нее что, была какая-нибудь история в этом роде? – живо спрашивает комиссар.

– Насколько мне известно, нет, – отвечает помощник.

– Такие вещи сразу становятся всеобщим достоянием, – замечает комиссар. – Когда речь идет о бабе, наши мужчины охотно распускают язык…

В дверь легонько стучат, и входит судья Алессандро. Он тоже озабочен этой кражей. С дневной почтой он получил письмо, вернее, приказ из прокуратуры Лучеры, где ему предлагалось ускорить расследование жалобы пострадавшего иностранца. Швейцарское консульство в Риме обратилось с запросом в министерство иностранных дел. Дело в том, что швейцарец – член административного совета одной компании, которая вкладывает капиталы в итальянскую нефтяную промышленность…