Текст книги "Если не сможешь быть умничкой"

Автор книги: Росс Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава двенадцатая

Я не стал рассказывать лейтенанту Синкфилду насчет 5 тысяч и пакета важной информации, которую Игнатиус якобы припас на продажу. Вместо этого я немного соврал, сказав ему, что мы с мистером Олтигбе в день трагедии по моей инициативе вместе выпили и поговорили о Каролине Эймс и ее отце. Олтигбе будто бы сообщил, что у него есть кое-какие сведения, которые меня то ли заинтересуют, то ли нет, и что он может забросить их мне домой по пути в Нью-Йорк.

Мы снова сидели в кабинете Синкфилда. Он делил его с партнером, Джеком Проктором.

Кабинет представлял собой то, что и следовало ожидать. Не более. Несколько побитых столов, продавленные стулья, желчно-зеленые стены и поцарапанный потолок. Имелась также доска объявлений, где висели несколько старых извещений о розыске и предложения награды – для тех, кому придет охота полюбопытствовать.

И еще в кабинете воняло. Воняло застарелым потом, табачным дымом и застарелым страхом.

– Ты мог бы и позвонить мне, – говорил Синкфилд, и в его тоне сквозила изрядная доля упрека. – Мог бы позвонить, мы бы поговорили; глядишь, я бы подумал – а не заскочить ли и мне к старине Лукасу, повидать вместе с ним этого Олтигбе? Может быть, тогда все и обернулось бы по-другому.

– Ты б ему просто позвонил, – сказал Проктор. – С чего он решил валить из города? Мы с ним еще не закончили. Ни черта еще не прояснили!

– Ты уверен, что он собирался в Лондон? – спросил Синкфилд.

– Он так мне сказал.

– Да похоже… Мы тут кое-что проверили. Он забронировал себе билет на «ЭйрИндия», все правильно. Но не оплатил его.

Я пожал плечами.

– Надо полагать, он бы купил билет на месте. В аэропорту Кеннеди.

– На какие шиши? На 32 доллара, которые нашли у него в кармане?

– Кредитка, – сказал я. – Кто ж платит наличными?

– У него не было никаких кредитных карт.

– Ну, машину бы свою продал. Такие «Датцуны» идут по сорок пять сотен. Он бы легко выручил за свою пару тысяч минимум.

– Если б она была его, – сказал Проктор.

– А чья ж она? – изумился я.

– Каролины Эймс, – ответил Проктор. – Записана на ее имя. Он управлял ею по доверенности. Но ключи от нее передать никому не мог, ни-ко-му.

– Ты знаешь, как я это себе представляю? – встрял Синкфилд.

– Как? – спросил я.

– А вот как. Олтигбе выходит на контакт с тобой. Он говорит, что у него есть кое-какая информация на продажу, но у него не хватает на билет до Лондона. Сколько он там стоит? Двести пятьдесят, триста долларов?

– Около того, – сказал Проктор.

– Я не держу у себя в доме такие суммы наличности, – сказал я. – Станешь держать в доме такие деньги – точно ограбят! Но вы можете проверить, походить по соседям…

– Ага, – сказал Синкфилд. – Не беспокойся, проверили.

– Что вы проверили?

– Твой банковский счет. Последний раз ты обналичил чек на 75 долларов три дня назад. Но это ничего не значит. Ты мог получить бабки от Френка Сайза. Что для него две или три сотни баксов? Два раза сходить в ресторан «Сан Суси».

– Он зависает обычно у Пола Янга, – заметил я. – И не любит платить по счету.

– Знаешь что, Лукас? – сказал Синкфилд.

– Что? – спросил я.

– Ты теперь стал свидетелем двух убийств, но так и не можешь рассказать нам ничего путного ни об одном из них.

– Я рассказал все, что видел.

– Я говорю о мотиве.

– А я не вижу никакого мотива.

– Ха! Девчонка Эймс звонит тебе и говорит, что у нее есть целая кипа бумаг, обеляющих ее папочку. Она хочет передать ее тебе, но не успевает, потому что ее взрывают. Затем ее любовник заявляет, что у него тоже есть для тебя пара лакомых кусочков, хотя и не говорит каких, и тоже не успевает забросить их к тебе, поскольку кто-то проделывает в нем три дырки из 38-го калибра. Три раза без промаха с 25 шагов, сидя в машине темной ночью! Ай да стрельба!

– Найдите специалиста по стрельбе из пистолета, который к тому же дока в устройстве взрывающихся кейсов – и вот вам убийца! – сказал я.

– А ты сам разбираешься в стрельбе из пистолета?

– Да не так чтоб очень.

– А я знаю в этом городе раздолбаев, которые бежали за парнем в трех футах с 45-м калибром в руке, опустошили начисто всю обойму и не попали, будь я проклят, ни разу! Не то что там «всего лишь» ранили его в ногу, руку или там пятку, а вообще все промазали! И еще я знаю одну деваху, которая решила, что хахаль ее дурит. Так она взяла 38-й – с барабаном в 1 дюйм – и погнала за ним по улице. Первый раз вообще держала оружие в руках, но ей было наплевать. Она всадила ему в спину пять пуль по меньшей мере с 30 шагов, хотя он бежал, скакал, приседал и вилял, как заяц! А шестым залпом просто снесла ему напрочь верхнюю половину башки. Так что оставь эту затею насчет поиска стрелков из пистолета!

– А как насчет специалистов-взрывников? – спросил я.

– Дерьмо, – сказал Проктор.

– Согласен, – сказал Синкфилд. – Бог мой, все, что тебе надо – отдать четвертак за экземпляр «Домашнего хозяйства», или что там сейчас чудаки издают – а потом залезть на страничку рецептов. И пожалуйста, читай все необходимое про то, как изготовить свою собственную бомбочку в домашних условиях.

– Словом, вы исключаете спецов, так? – спросил я.

Синкфилд вздохнул.

– Да не исключаю я их! Я все рассматриваю в перспективе.

– Ты уже держишь кого-то в уме?

– Знаешь что, Лукас?

– Что?

– Я не прочь работать во взаимодействии с тобой и Френком. Я это и делаю на самом деле. Черт, я совершенно не против, если обо мне напишут что-то по-настоящему хорошее в газетах восьми сотен наименований! Какой полицейский от этого откажется? Но сказки мне не нужны.

– Я тебе не рассказывал никаких сказок.

– Никаких, да?

– Да.

Он опять вздохнул.

– Ты продолжаешь повсюду совать свой нос. Никто тебя не может остановить. Горбатого могила исправит. Я слышал, что ты хорошая ищейка. Но не рассказывай мне ничего о том, что ты нароешь. Или, если все-таки решишься рассказать, обкарнай историю до пристойного вида, чтоб не воняло. Обкарнай ее, как ты это сделал в случае с Олтигбе. И продолжай везде рыскать и вынюхивать – может и наткнешься на что-нибудь. Но не дай бог кто подумает, что ты мне что-то рассказал! Пусть для всех всё знаешь только ты – ну и еще одна персона – вокруг которой ты копаешь. Тогда в одно прекрасное утро ты выйдешь, заведешь мотор – и вдруг бах! – все взлетает к чертям вместе с тобой и автомобилем. А на мне всего-навсего повиснет еще одно убийство.

Я поднялся.

– Я все это помню, спасибо. Что-нибудь еще?

Синкфилд пожал плечами.

– На кого следующего падет твой выбор?

– Вот подумываю о самом сенаторе.

– Удачи. Тебе она понадобится.

– Почему?

– Чтоб выйти на сенатора, придется прорваться через Конни Мизелль.

– А ты как же сумел?

– Я – полицейский, а не репортер.

– Ах, да! – сказал я. – У меня все время вылетает это из головы.

Об отеле «Уотергейт» должны были бы слышать все. Сначала жена генерального прокурора страны прославилась там ну очень длительными разговорами по телефону. Затем там располагалась штаб-квартира Демократической партии США. Потом ее, как вы помните, ограбили. И беднягам пришлось переехать в более дешевые кварталы – хотя разница, в сущности, оказалась невелика.

Это – богатый район. Там живут очень богатые, богатые наполовину и некоторые совсем небогатые. Например, знал я одного жулика из числа тамошних обитателей – так он был вовсе не так уж богат. По сути, ему только-только хватало на обслуживание своего автомобиля. Правда, им был «Мерседес»-купе за $12,000,[7]7
  Помним, что цены на момент начала 1970-х! Скажем, тогда баррель нефти стоил $1, а нынче – далеко за $50. Вот и считайте, что такое $12000 в том году…


[Закрыть] и он объезжал на нем лучшие салоны, не считаясь со счетами. Все просто наперебой пытались дать ему кредит – а ведь расплачивался он крайне медленно. Как же – человек живет в Уотергейте!

В полуподвальном этаже. Он таким образом скостил плату до $17,000 в год – и что с того, что окошки оказались примерно 20 см высотой и из них видны только лодыжки и тротуар? Все ж это Уотергейт! А на своих именных бланках (за которые он до сих пор должен изготовителю) этот жук выгравировал: свое имя, Уотергейт, Вашингтон. И никакого почтового индекса. Индекс – это для «простых».

Бывший сенатор Роберт Эймс и Конни Мизелль жили в апартаментах, расположенных на четвертом этаже четырехэтажного дома в Западном Уотергейте. Пентхаус, наверно. Оттуда открывался вид на Потомак и на Центр Кеннеди по другую сторону реки. Даже в самом неторопливом такси оттуда минут семь с половиной до Белого Дома. Я позже навел справки в центре и узнал, что сенатор выложил за апартаменты 135 тысяч. И это не так уж плохо. К примеру, за те же деньги он мог бы приобрести миленький небольшой домик на шесть комнат – с кусочком Истории при нем – в Джорджтауне, с покоробленными полами и протекающей крышей.

Проникнуть к сенатору действительно оказалось не так-то просто – Синкфилд был прав. Пришлось прорываться через Конни Мизелль – и она совсем не проявила горячего желания допустить меня к нему. Я привык к такому отношению еще в годы своей работы на правительство. Очень мало кто из тех, к кому я тогда обращался, действительно испытывал желание разговаривать со мной. Но они это делали – чтобы в противном случае не угодить на «беседу» с Комитетом Сената.

Теперь, когда я больше не имел никакого отношения к Правительству, мне приходилось полагаться только на магию имени Френка Сайза. Эффект был почти тот же, что и от повестки сенатского Комитета. Люди общались. Люди шли со мной контакт и отвечали на вопросы, надеясь, что в этом случае Френк Сайз опубликует о них то, что они сами о себе сказали, а не невесть какую чушь, которую он иначе нароет бог знает где.

Мысленно я отмечал особенности гостиной, в которой сидели мы с Конни Мизелль. Френк Сайз ценил детали. Но в особенности он ценил раскрученные торговые марки. Вот, к примеру, надо рассказать о человеке, подозреваемом в том, что он запустил руки в кассу. По его рабочей теории, тебе поверят в 100 раз больше, если ты при этом укажешь: подозреваемый совершил ограбление, будучи в Оксфордском пиджаке на четырех пуговицах, бледно-серой рубашке от Гуччи без нагрудных карманов, темно-бордовом галстуке «Контесс Мара» и зеленых брюках «Джоки».

Если подумать, с ним нельзя не согласиться. Достоверные детали всегда будут использоваться, чтобы подкрепить не слишком доказательную теорию. Я помню, как неделю ходил сам не свой, когда совершенно случайно выяснил: капитан Бонневилль был левша. С таких маленьких открытий начинаются историки.

Гостиная была большая, примерно 5 на 20 м. Одна стена была полностью остеклена и выходила на балкон, где стояли несколько шезлонгов и хрустальный, окованный мягкой сталью столик. Если надоест смотреть с балкона на реку и Кеннеди-Центр, можно развлечься подсчетом самолетов, садящихся в Национальном Аэропорте.

Напротив стеклянной стены был камин, отделанный до потолка серым камнем. У камина стояли сдвоенные диваны-кушетки. Между ними помещалась сучковатая и искривленная, но при этом отполированная коряга, служившая подставкой для куска стекла толщиной в дюйм, довольно грубо обработанного под нечто, отдаленно напоминающее почку. Я решил, что так дизайнер по интерьеру представлял себе «идею кофейного стола».

Там и сям горели большие торшеры, стояли плетеные кресла, а у одной из стен притулился шахматный столик с гнутыми ножками. Столешница представляла собой шахматную доску из полированного дерева. Шахматные фигурки, выполненные в восточном стиле, были вырезаны из слоновой кости и выглядели очень старинными.

По стенам были также развешаны картины маслом, которые, как я понимаю, по мысли того же дизайнера должны были символизировать «современную европейскую живопись». В основном это были уличные сценки в городах, которые я не смог опознать. Все ж это было подлинное масло на настоящих холстах; возможно, именно это дизайнер и имел в виду.

В одной из стен была дверь, ведущая, надо полагать, в столовую и на кухню. Напротив нее стояло большое детское пианино «Стейнвей». Крышка была поднята, и на подставке для нот стояла нотная тетрадь. Я прищурился и сумел прочитать название: «Музыкальные напевы из шоу 30х годов».

– Сенатор Эймс играет на пианино?

Я спросил это у Конни Мизелль, сидевшей на диване напротив меня.

– Он поет, а играю я, – ответила она.

– У вас, должно быть, очень уютно по вечерам.

– У нас по вечерам спокойно, мистер Лукас. Мы рассчитываем поддерживать это состояние и дальше.

Я не мог удержаться, чтобы не глазеть на нее. Наверно, выискивал изъяны – но так и мог найти ни единого. Не скажу, что для встречи со мной она как-то особенно нарядилась. На ней были вылинявшие синие джинсы, белая блузка и синие тапочки. Это была удобная, практичная униформа на все случаи жизни, которую носят миллионы женщин – но не так, как это делала Конни Мизелль. На большинстве это бы выглядело просто как джинсы с рубашкой. На ней это смотрелось как пара миллионов баксов.[8]8
  Ср. с известнейшей цитатой из «Маленького принца» Экзюпери: «Когда говоришь взрослым: «Я видел красивый дом из розового кирпича, в окнах у него герань, а на крыше голуби», – они никак не могут представить себе этот дом. Им надо сказать: «Я видел дом за сто тысяч франков», – и тогда они восклицают: «Какая красота!»
  Ох уж эти американцы!…


[Закрыть] При этом джинсы, видимо, часто надевали под пиджак, а блузка казалась немного слишком обтягивающей и тонкой. Она не носила лифчик. Не то что бы он был ей нужен, просто… Я чувствовал, что при взгляде на нее у меня слегка кружится голова.

Вообще я считал свою сексуальную жизнь вполне сносной. Мы с Сарой любили друг друга почти каждый день. И фантазии у меня, смею надеяться, ничуть не более причудливы, чем у большинства людей. Порнография, как правило, оставляет меня равнодушным – потому что мне обязательно нужна в основе какая-то история. А бывали и такие дни, когда я в течение целого часа и даже больше вовсе не думал о сексе. Вы знаете, что в наше время это ого-го как непросто! Но стоило мне просто у оказаться в одной комнате с Конни Мизелль – и у меня наступила эрекция.

– Сенатор согласился встретиться с вами, мистер Лукас, по одной единственной причине, – сказала она. – Он просто не хочет, чтобы Френк Сайз опубликовал еще какую-нибудь ложь о нем. Или о его семье.

– Сайз печатает факты в том виде, в каком они у него есть, – ответил я.

– Факты можно использовать в форме лжи.

– У Френка Сайза нет никакого интереса в публикации лживых фактов, – возразил я. – Если бы он только этим и занимался, разве было бы его имя в восьмистах пятидесяти с лишним газетах? Поймите – он в гонке семь дней в неделю, и если он не будет возглавлять ее хотя бы дважды за каждые из этих 7 дней – его не будет в этих газетах! А ему нравится жить в своей усадьбе в Норманстоун Драйв, нравится управлять своим «Бентли», летать первым классом и всякие прочие приятные мелочи… Ну, иногда он перегибает палку.

– Или, другими словами, лжет.

Я покачал головой.

– Намеренно – никогда! И никогда по злобе. Если он когда и публикует ложь – это потому, что кто-то солгал ему, а он не смог проверить достоверность истории – выяснить все до самого конца. Понимаете, ему все время приходится делать выбор – а выбор предполагает риск. Или он рванется с тем, что у него есть – и будет первым! – или станет проверять глубже – и будет вторым или третьим. Новостному бизнесу нет дела до чинов и стараний напоказ. А Сайз в нем уже очень долгое время, практически с 17 лет! Он у себя развил что-то вроде интуиции, шестого чувства в отношении новостей. Он любит называть его «интеллектуальный нюх», но дело тут не в уме. В наибольшей степени это – именно нюх, чутье. Оно есть у большинства великих репортеров. И у некоторых историков. И, возможно, у некоторых сыщиков. Уж не знаю, почему.

– А у вас оно есть, мистер Лукас? – спросила она.

– В некоторой степени, – ответил я. – Но недостаточно, чтобы сделать меня великим. Вот почему я не могу в полной мере полагаться на него. Я не могу полагаться на свой нюх так же, как Сайз полагается на свой. Он может доверять своему, так как он прав 99 процентов времени.

– А ваша – интуиция или там нюх? Сколько процентов времени оно бывает право?

– Никогда не думал об этом. Наверно, 97 или даже 98 процентов. Как раз столько, чтобы сделать меня успешным… но недостаточно, чтобы сделать великим.

– А вы бы хотели стать великим в том… ну, чем бы ни было то, чем вы занимаетесь?

– Уже нет, – сказал я. – Величие требует амбиций, а амбиции предполагают тяжкий труд. А к тяжкому труду я всю жизнь не особо расположен.

Если б она продолжила слушать меня так, как в этот момент – чуть склонив голову набок и слегка приоткрыв губы, словно пробуя каждое мое слово на вкус и находя его восхитительным!.. Я бы продолжал говорить еще пару часов, рассказывал бы ей истории о своем детстве и даже открыл бы парочку весьма темных секретов, о которых прежде не рассказывал ни единой живой душе…

Но она не стала. Вместо этого она закурила сигарету и сказала:

– Прошу прощения, что сенатор немного задерживается, но он связан необходимостью ответить на междугородний звонок своей матери. Она уже стара, и смерть Каролины очень сильно на нее подействовала.

– Сколько ж ей лет?

– 75. Она живет в Индианополисе.

– Там же, откуда он сам родом, не так ли?

– Сенатор? Да.

– А вы родились в Лос-Анджелесе, не так ли?

Она улыбнулась.

– В Голливуде. 21 мая 1946 года.

– С днем рождения! – сказал я.

Она выглядела слегка удивленной. Затем сказала:

– Да что вы, в самом деле? А я и не подумала об этом! Спасибо!

– В школу вы ходили в Лос-Анджелесе?

– Вы интервьюируете меня, мистер Лукас?

Я пожал плечами.

– Вы – часть этой истории. Может быть, самая важная часть.

– Ну хорошо!

Сказав так, она свела колени вместе и положила на них сцепленные руки, откинула голову и заговорила речитативом, нараспев, как ребенок:

– Я родилась в Лос-Анджелесе в семье из очень, очень среднего класса, и мой папочка умер, когда мне было десять лет, а моей мамочке пришлось пойти работать секретарем, а я ходила в школу в Голливуде, очень старалась и получила право учиться в колледже Миллз, а там уже не очень старалась, зато много развлекалась, а потом пошла работать и сменила несколько работ, одна из них забросила меня в Вашингтон, где я сейчас и живу в верхней точке Уотергейта.

– На вершине мира, так сказать, – добавил я.

Она бросила позировать.

– Мне это нравится, – сказала она жестко, в тоне, который я прежде от нее не слышал. – Это моя жизненная история, мистер Лукас. Она не слишком завлекательная и не такая уж гламурная, но это был долгий путь с Гувер-Стрит.

– Улицы в Голливуде?

– Правильно. В Голливуде.

– А кем был ваш отец?

– Он был инженер. Работал в фирме инженерного консалтинга. Насколько я понимаю, их услуги пользовались большим спросом – особенно когда они занялись мостами. Помогли спроектировать множество мостов по всему миру.

– И он умер, когда вам было десять?

– От инфаркта. Мама моя до замужества была секретарем, поэтому она снова вышла на ту же фирму. Она много знала про мосты. Как она мне говорила, потому, что папа любил про них рассказывать. Я не очень хорошо помню.

– А как называлась фирма?

– «Коллинзон и Керни». На Беверли Бульваре. Номер телефона – СR – 4-8905. Или был такой когда-то. Я должна была звонить по нему каждый день в 3.45, чтобы сообщить маме, что я в порядке и вернулась из школы.

– А почему вы сказали Глории Пиплз, что вы запрете ее в тюрьму и отдадите на растерзание лесбиянкам?

Это был очень слабенький «живчик», но единственный, бывший у меня в распоряжении. Конни Мизелль отбила его с легкостью. Она рассмеялась. Это был ярко-золотистый смех, под стать ее волосам.

– Вы о той нализавшейся мышке?

– Я говорю о Глории Пиплз, бывшем секретаре сенатора. Вы так ее называете, «нализавшаяся мышь»?

– А вы с ней говорили, не так ли?

– Да. У нас была беседа.

– И она была трезвой?

– Вполне.

– Удивительно! Он взяла моду названивать сюда в любое время дня и ночи – подавай ей сенатора, и все тут! Нам даже пришлось сменить номер, но она его все равно откуда-то снова узнала.

– Это не так трудно в этом городе, – сказал я.

– Да, пожалуй. Я так сказала малышке Пиплз тогда, на похоронах, по одной причине: хотела, чтобы она заткнулась! Подумала, что так будет лучше всего – так оно и вышло.

– А о лесбиянках – у нее что-то не так с этим?

– Похоже на то. У нее был какой-то очень неприятный опыт, когда ей было тринадцать лет. Подружка матери, по-моему.

– Это она вам рассказала?

Конни Мизелль снова рассмеялась.

– Ну что вы! Она рассказывала сенатору. Постельное воркование, надо полагать. Он пересказал мне.

– Вы, значит, в курсе его интрижки с нею?

– Конечно, – сказала она, гася окурок. – У него от меня нет секретов.

Она посмотрела мне в глаза. – Ни единого.

– А как у вас проходило общение с его дочерью – с Каролиной?

– Подругами мы не были, но общались. После того как она осознала, какие чувства мы с сенатором испытываем друг к другу, она, как я думаю, даже попыталась полюбить меня. Но не уверена, что она очень преуспела в этом. Хотя старалась. Она была очень взрослая для своего возраста.

– А какие чувства вы с сенатором испытываете в отношении друг друга?

– Полно, мистер Лукас! Вам не кажется, что вы задаете весьма нелепый вопрос?

– Возможно, – сказал я. – Но тем не менее вопрос остается.

Она смотрела мимо меня, над моим плечом. Слабая улыбка играла на ее лице.

– Ну хорошо, – сказала она. – Я отвечу. Мы любим друг друга. Мы любим друг друга глубоко и всей душой.

– Это так, – сказал мужской голос за моей спиной. – Мы любим.

Я обернулся. Там стоял сенатор Эймс, который, казалось, постарел лет на десять с тех пор, как я видел его три дня назад.