Текст книги "Алакет из рода Быка"

Автор книги: Роман Николаев

Глава VI
Нашествие войск хуннского кагана на землю динлинов

Еще вчера Великая река была скована льдом, долина утопала в снегах, морозный ветер обжигал лицо. А сегодня ледяные поля, раскалываясь и обгоняя друг друга, с грохотом мчатся по реке, пожелтевший снег стекает ручьями по логам, в долинах поднимаются первые травы, и можно сбросить с плеч тяжелую овчину.

Вместе с реками, ручьями и весенними ветрами зашумело, загудело ожившее селение рода Быка. Предстоял отгон скота на весенние пастбища. Блеяли овцы, ржали беспокойно жеребцы, перекликаясь с кобылицами, надрывно мычали коровы. Люди выкатывали из-за домов легкие, на четырех колесах повозки. На них ставили войлочные палатки.

У первого дома стоял обнаженный по пояс Гелон, старший сын Хориана, и громко распоряжался. После смерти старого Хориана он, по обычаю, стал хозяином дома, главой семьи и мужем младшей молоденькой жены отца, которую тот взял в дом после смерти матери Гелона.

Даны последние наставления, и новая волна скота влилась в широкий поток голов и спин, движущийся по долине. Большие, похожие на волков, псы рысцой трусят за стадом. Впереди покачиваются в седлах братья Гелона – Хангэй и Дунгу. Сзади едут два сына Гелона – Канзыр и Бергун и шестнадцатилетний племянник Алакет. На поясах юношей кинжалы, к седлам приторочены луки со стрелами и клевцы. Еще дальше стучит запряженная четверкой лошадей повозка с палаткой. На одной из лошадей упряжки едет Фаран. Рядом с кибиткой гарцует на гнедом коне сероглазая красавица, жена Дунгу.

Ярко светит весеннее солнце. Вдалеке видны горы. У их подножия пять курганов. Еще дальше возвышается суровое изваяние каменной матери. Дышится легко, на душе радостно. Из сердца Алакета сами собой рвутся слова песни. Что за песня? Ее певали деды во времена славных боевых походов. В ней – любовь к родной земле, мечта юности о ратном подвиге…

 
О, как прекрасна ты, наша великая степь!
Э-ге-гей!
Весною мягкие травы твои закрывают
               коня выше холки!
Э-ге-гей!
В зелени буйных трав спрячешь ты, степь,
               грозных динлинских воинов,
когда идут они походом на полдень
               в сторону черных пустынь!
 

– Э-ге-гей, э-ге-гей! – подхватывают песню братья Алакета. Им вторят голоса остальных молодых всадников.

Кажется, будто кони и скот движутся в такт песне. Даже собаки умолкли. У порога крайнего жилища стоит девушка с длинными черными косами и смотрит из-под ладони на вереницу животных, всадников, кибиток. Глаза ее живые, черные и раскосые. Верхняя губа чуть приподнята, и от этого выражение лица кажется трогательным и слегка удивленным, словно весенний шум, тепло, яркое солнце неожиданны для нее.

Она не похожа на своего отца – динлина. В ней течет южная кровь матери, кровь скотоводов кыргызов. У нее динлинское имя, но все знают, что мать дала ей второе имя на языке кыргызов – Мингюль.

Вот до ее слуха долетела песня юношей, губы тронула задумчивая улыбка.

 
И когда предутренний туман оденет землю,
обрушатся храбрые динлины на большое кочевье хуннов!
Э-ге-гей!
Ворвутся туда динлины,
где полощутся на ветру лошадиные хвосты
на длинной пике над золотой кибиткой кагана!
Вот когда задрожат хуннские баатуры,
вот когда побегут они, словно испуганное
баранье стадо!
Э-ге-гей! Э-ге-гей!
 

Дальше поворот. За склоном горы исчезли курганы, каменная мать, селение, девушка с черными глазами.

Кто-то теплыми нежными руками обнял Мингюль за плечи. Вздрогнув, девушка легко, как белка, выскользнула из объятий и отскочила в сторону.

– Испугалась, суслик? – сзади улыбалась невысокая полная женщина. Смуглое лицо ее изрезали мелкие морщины, но живой и по-молодому задорный блеск черных глаз не уступал блеску круглых медных бляшек, украшавших головную повязку. Кажется, лучи маленькими солнышками сияли на бляхах и в глазах…

– А вот и нет, не испугалась, матушка! – пропела Мингюль, припав щекой к плечу женщины. – Мне нельзя бояться! Мой отец – динлин!

– Ну, запрыгал мой кузнечик! – засмеялась мать. – А скоро в поле. Вчера на камнях у нас сломались две мотыги. Возьми-ка рукоятки для мотыг да сбегай к отцу.

Тут лицо женщины стало сумрачным и тревожным, и она добавила полушепотом:

– Видно, великий хозяин гор немилостив к нам.

– Будет ли он милостив, если и без того узкая тропа от дома вашего к дому Могущественной совсем заросла дикими травами!

Женщины быстро обернулись. Мингюль побледнела. Губы матери задрожали. Обе женщины, сложив руки на груди, низко склонились. Перед ними на спокойном буланом коне гордо восседала высокая старуха в кожаном халате и лисьей шапке – прислужница Байгет.

– О, достойная служительница! – начала мать Мингюль дрожащим голосом. – Не гневись на нас! Сегодня муж мой к дому защитницы рода нашего пошлет сына, а с ним – лучшего барана из стада для Могущественной и две мотыги из бронзы для тебя, солнцеподобная.

– Пять мотыг, дабы умилостивить хозяина гор, – отрезала служительница, – и четырех баранов в дар владыке неба!

И, тронув поводья, она неторопливой рысцой направила коня к следующему дому.

Мингюль с матерью, опасливо оглядываясь, вошли в дом.

Здесь, сидя перед обложенным серыми обугленными камнями очагом, худощавая пожилая динлинка с грустными глазами похлопывала ладонями широкую ленту мокрой глины, распластанную на доске.

Взглянув на вошедших, она свернула глину в широкое кольцо, пальцы ее быстро и привычно забегали по стенке почти вылепленного глиняного горшка. Затем она по очереди стала брать отточенные палочки из дерева и лопатки из кости. Она ловко проводила палочкой по сырой глине, и на ней появлялись то ровные, словно степь, полосы, то острые, как вершины гор, зубцы, то плавные изгибы, подобные колышущимся волнам.

Три горшка стояли на огне очага, чтобы обожженная глина стала твердой и звонкой.

Это была вдова дяди Мингюль, погибшего недавно в горах во время снежной бури. По обычаю отец Мингюль взял жену брата в свой дом, став вторым отцом ее пятерых маленьких детей.

Вот и сейчас мальчик и девочка постарше размачивали глину в деревянном корыте, а трое малышей играли на шкурах в углу жилища.

Мать Мингюль прошла в другой угол, где стояла бочка с водой, перетянутая деревянными обручами.

В воде мокли длинные и толстые палки. Три такие палки, согнутые под углом и стянутые ремнями, сохли на стене жилища. Конец каждой палки был коротким, а другой – длинным. Это и были рукояти для мотыг.

Мать Мингюль сняла со стены рукоять, сощурила глаза, которые стали теперь похожи на щелки, и стала ее внимательно осматривать и ощупывать. Затем подала две рукояти дочери:

– Эти готовы, дочка. Беги к отцу.

Мингюль ласточкой выпорхнула из дома и побежала с холма. Весенний ветер вскидывал, словно крылья, полы короткого халата из синей шерстяной ткани. Шаровары из кожи дикой козы не стесняли движений, а босые пятки давно привыкли к острым камешкам, жесткой прошлогодней траве и колючей хвое горных лесов. Звенящая песенка Мингюль сливалась с голосами степных птиц:

 
Ой, милая сестричка Мингюль,
пора брать тебе мотыгу!
Скоро пригреет доброе солнышко,
пора начинать сеять ячмень!
 

У подножия холма полыхал огромный костер. В центре между камнями укреплен большой глиняный сосуд с круглым дном и очень толстыми стенками. К краям его подступала дышащая жаром багровая масса – это плавилась бронза. Невдалеке от костра сидел на камне старик с широким лицом и горбатым носом. Седая борода его сбилась на одну сторону. Длинные волнистые волосы спутались на ветру. Старый халат из оленьей кожи прожжен в нескольких местах. Перед динлином стоял деревянный бочонок с влажной глиной. Держа в руке бронзовый наконечник мотыги, старик склонился над бочонком, достал из него ком глины, размял в руках, а затем разделил на две половины и в каждой из них сделал оттиск половины мотыги. Эти части глиняной формы он положил у огня, а затем, взяв у костра уже затвердевшие, словно кирпич, формы, он сложил их вместе, еще раз обмазал сверху глиной и, захватив длинными железными щипцами, некоторое время подержал над костром.

– Готово, Умахет!

Молодой динлин с серыми глазами быстро поднес к сосуду на костре глиняную ложку с длинной железной ручкой, обернутой на конце толстым слоем кожи. Зачерпнув вязкую расплавленную массу, Умахет поднес ложку к форме, которую старик продолжал держать щипцами. Бронза, разбрызгивая яркие искры, стекала в небольшое отверстие, оставленное в глиняной форме.

– Довольно, Умахет!

Старик подержал форму щипцами, помахивая ею в воздухе, затем положил на камень.

На холме зазвенело:

 
Когда ветер закатной стороны
принесет нам теплый дождь,
тогда зазеленеет наш ячмень…
 

– Скачет наш горный олененок, – улыбнулся старик, и морщинки, словно лучи, побежали по его щекам и от уголков глаз.

– За мотыгами, сестрица? – ласково улыбаясь, Умахет взял у Мингюль рукояти и подал их старику.

– Эти готовы, – указал старик на две формы, лежавшие на камне.

Умахет встал на колени возле камня и сильными ударами разбил сначала одну форму, затем – вторую. Освобожденные от оболочки мотыги он подал отцу.

Тот взял лежавший у камня железный молоток и несколькими ударами подправил изделие. Затем вынул из-за пояса напильник, удалил неровности и заусеницы на металле. Между тем Умахет железным ножом обстругал короткий конец рукояти, крепко насадил на него бронзовый наконечник и забил в два отверстия на нем бронзовые гвоздики.

Мингюль взяла мотыги, и вдруг лицо ее помрачнело.

– Что с тобою, сестра? – спросил ее Умахет. – Уж не подкрался ли к тебе в сумерки дух болезни?

– Нет, брат мой, благодарю владыку неба, злые духи не переступали порог нашего дома. Но служительница духов сказала сегодня, что гнев хозяина гор настигнет нас, если мы не принесем Могущественной богатый дар овцами и мотыгами.

Глаза Умахета сузились, словно молния сверкнула в них:

– Воистину каждый динлин делает у себя дома вещи из бронзы! Но мотыги и ножи, которые отливает отец наш, славны во всем племени Огненного Кольца. Почему же мы терпим нужду? Дар князю, дар старейшине, но сколько же даров должно отдать духам?..

– Молчи! – лицо старика потемнело. – Молчи! Или ты не знаешь, неразумный, что хозяин гор присутствует в каждом камне, каждой скале, каждом утесе? Огненная стрела его настигнет и поразит дерзкого, куда бы тот ни скрылся!..

Умахет до крови закусил губу. Мингюль, с опаской косясь на камень, на котором лежали глиняные формы с бронзовыми наконечниками, направилась к дому с мотыгами на плече.

…Мингюль и тетка шли степью, держа мотыги на плечах.

Ветер нес и крутил мелкий песок, бросал его в глаза. Песчинки противно хрустели на зубах. Впереди за поворотом дороги, огибающей холм, они догнали несколько женщин в халатах из кожи или пестрых тканей. Некоторые несли за плечами детей, закутанных в платки.

Послышались приветствия:

– Счастливы ли вы, сестры?

– Будь счастлива, Мингюль!

– Мир тебе, почтенная тетушка Ольбак!

– Благословенна будь, племянница!

– Жаркий день будет…

Женщины заторопились.

В это время сзади послышались долгие, тоскливые звуки. Женщины опустили головы.

«О-о-о-э, О-о-э!..» – неслось над степью.

Казалось, что стонет земля, истерзанная, измученная духами сухих ветров, летящими на черных и желтых крыльях из далекой Безводной степи. Раздался топот. Женщин обогнали десятка два худых, грязных людей в лохмотьях, едва прикрывавших плечи и бедра. Стан каждого из них охвачен ремнем, связанным с таким же ремнем на теле соседа.

Свободные концы ремней привязаны к седлам коней двух динлинов, едущих справа и слева. Динлины держали в руках копья, у поясов покачивались кинжалы в кожаных ножнах с бронзовыми бляшками. Сзади ехал на стройном вороном коне третий, в красном, словно камень динлинских гор, халате из шелка. Рядом с берестяным колчаном, полным стрел с орлиным оперением, у седла повисла длинная плеть. Суровая складка залегла между его темными бровями, и продолговатое лицо с чуть опущенными вниз углами губ казалось от этого старше, хотя динлин был еще молод.

– Мир тебе, старший брат наш.

Женщины склонили головы перед всадником.

– Мир и вам, сестры! – приветствовал их всадник и проехал вперед. Старая динлинка в желтом, надвинутом на брови платке покачала головой:

– Деды учили нас, что рука динлина одинаково должна уметь взяться за мотыгу, лук и клевец, соорудить котец [20]20
  Котец. – Запор, деревянное сооружение, перегораживающее реку для рыбной ловли.


[Закрыть]и ловчую яму на зверя. Но с тех пор как старейшина гонит на свои поля все больше и больше рабов, сыновья и племянники его лучше умеют держать в руках плеть, чем аркан скотовода!

– О чем сокрушаешься ты, тетушка Ольбак? – возразила черноглазая девушка в сером, с красной обшивкой халате. – Ведь дикие люди северных лесов и далеких южных пустынь для того и созданы, чтобы быть говорящим скотом высокорожденных динлинов!

– Как не совестно тебе, дочь моя, поучать старого человека! – отозвалась Ольбак. – Разве не говорят того же самого о нас злобные хунны, что, словно шакалы, бродят по степям, когда зайдет солнце? Ведь так же томятся в неволе в чужих странах мои старший сын и дочь, которых увезли хунны… Может быть, так же гонят их плетьми злобные надсмотрщики…

Ольбак поднесла конец платка к глазам.

Девушка смешалась с толпой подруг.

Но вот холмы расступились, и перед женщинами раскинулась широкая равнина, на которой повсюду зеленели дикие травы. Вдали рыбьей чешуей искрились воды оросительного канала, проведенного сюда от Великой реки.

– О-о-э, о-э-э!.. – неслось оттуда печальное пение.

Рабы все как один то склонялись, рыхля коричневую землю, то распрямлялись, поднимая мотыги. Надсмотрщики с копьями в руках двигались по обе стороны шеренги невольников. А дальше, у самого края канала, возвышалась фигура всадника на вороном коне.

Ольбак снова проворчала, прикрыв рот широким рукавом халата:

– Дед достойного Ченбака знал, как обработать поле… Но сам достойный Ченбак, видно, умеет обрабатывать его только глазами!..

И женщины, мерно взмахивая мотыгами, двинулись по полю. Ольбак взглянула на Мингюль, идущую справа, вздохнула и начала грудным низким голосом:

 
Опустим в землю мотыги!
Ой, опустим, о-э-э! —
 

подхватили женщины.

Песня, словно на крыльях, понеслась по полю:

 
Землю твердую, как камень, сделаем мягкой,
             как облако!
Ой, сделаем, о-э-э!
Дети бросят из корзин в землю зерна!
Ой, бросят о-э-э!
Гор хозяин зерна наши согреет, духи вод напоят влагой!
Ой, напоят, о-э-э!
 

На противоположном берегу канала появился всадник. Рыжий конь под ним тяжело дышал, вздымая потемневшие от пота бока. Видно, неблизкий путь проделал он по горам, неся на себе высокого, широкоплечего, словно отлитого из железа, хозяина.

Плотно облегавший тело динлина дорожный кожаный халат поскрипывал на широких плечах, словно готовясь лопнуть от вздувшихся, как каменные глыбы, мускулов.

– Мир достойному брату Ченбаку! – бычьим голосом проревел всадник. Тронул поводья, и конь его перенесся через канал.

– Мир прославленному брату Дугундэю! – ответил Ченбак. Всадники не торопясь поехали вдоль канала, осматривая поля.

– Смотри, сестрица! – девушка в сером халате коснулась губами уха Мингюль. – Смотри, это твой будущий муж! Неспроста каждый раз после охоты проезжает он по земле нашего рода. Счастливица! – добавила она. – Ты станешь дочерью рода Барана и родственницей самого князя…

Мингюль рассеянно улыбнулась, пожала плечами и ничего не ответила. За шесть лет мысль о муже стала для нее привычной. Как большинство динлинских девушек, она была с детства обручена с тем, чьи родичи отдали за нее плату отцу и старшему брату.

Говорили, что когда десятое лето жизни Мингюль сменилось осенью, увидел ее проезжавший через селение родственник князя – могучий Дугундэй. А через два дня отец и мать Мингюль нашли у своих дверей сосуд сватовства со знаками рода Барана…

А песня плыла и плыла по степи, улетая за Великую реку к склонам далеких гор:

 
Мы срежем серпами ячмень, зеленый, как
вечернее облако, густой, как горные леса,
переливающийся, как волны Великой реки!
Ой, срежем, о-э-э!
Обмолотим зерно большими палками
           в деревянных ступах!
Ой, обмолотим, о-э-э!
Мы разотрем его между двумя плоскими
           камнями. Будет мука!
Ой, будет, о-э-э!
 

Большой желтый платок старой Ольбак сполз на затылок. Из-под него выбились седые прядки. Женщина, щурясь, взглянула вверх. Солнце стояло высоко.

«Владыка неба в золотом венце проехал на белом коне по небу половину дневного пути, – подумала Ольбак, – скоро отдых…»

Горы розовели в лучах восходящего солнца, овцы, поднимаясь с земли, приветствовали утро протяжным блеянием. Казалось, всадник со взглядом, устремленным вдаль, замерший подобно статуе, сам излучает золотистое сияние. Вдали показалась черная точка. Она быстро росла, приближаясь к Алакету. Скоро стало видно несущегося во весь опор человека на буланом коне. Халат его был в пыли. Длинные волосы развевались по ветру. Алакет узнал дядю Паана.

– Беда! – хриплым голосом крикнул Паан. – Зови остальных!

Через минуту они вдвоем подскакали к палатке. У входа толпились взволнованные родственники. Паан произнес только одно слово:

– Хунны!

Испуганно вскрикнули женщины. Мужчины схватились за оружие.

– Говори, – спокойным и ясным голосом сказал Хангэй.

– Гонец прискакал к земляному валу у входа в долину, – ответил, не слезая с коня, Паан. – Но слишком поздно. Хунны пришли следом за ним, сожгли частокол на валу. Наши воины погибли. Брат Асмар больше не вернется к нам!

Лица мужчин замерли, став похожими на строгие маски. У Алакета перехватило дыхание, туманом заволокло глаза, но он сжал зубы, напряг мускулы и внешне ничем не выдал своих чувств. Женщины заплакали навзрыд.

– Тише! – крикнул Хангэй. – Продолжай, – обратился он к брату.

– Южную половину селения занял враг. Дома горят. Старейшина с частью воинов защищает северную половину. Женщин, детей и часть скота отправили в укрепление. Там тоже наши воины. Другую часть скота укрыли в горах.

– Много ли хуннов?

– Около пяти тысяч… Говорят, что в их войске, вступившем на землю Динлин, около сорока тысяч во главе с восточным лули-князем. [21]21
  Лули-князь. – Титул в империи Хунну. Был следующим по рангу за чжуки-князем. Различались два лули-князя – западный и восточный.


[Закрыть]Прощайте! Я спешу назад к старейшине…

Повернув коня, Паан помчался в сторону селения. Хангэй строго взглянул на родственников.

– Слушайте. Я старший среди вас. Канзыр, Бергун, отец ваш в рядах воинов старейшины, вам надлежит быть с ним. Мое место также рядом со старшим братом. Я поеду с вами. Ты, Дунгу, останешься здесь старшим и выведешь скот к укреплению. Торопись, пока хунны не отрезали путь.

– Отец! – воскликнул Алакет. – Возьми и меня с собой!

– Твое время еще не пришло, – сурово отозвался Хангэй, – будь там, где тебе указано, и хорошенько исполняй свой долг.

И трое всадников помчались вслед за Пааном. Дунгу и Алакет, крича и свистя, принялись собирать стадо. Им помогали верные сторожевые собаки. Вскоре стадо двинулось по склону пологого холма, а сзади затряслась, сопровождаемая женщинами, повозка с палаткой. Когда Алакет и Дунгу поднялись на холм, их глазам открылась широкая долина, по которой текла речка. От нее отходил канал. Алакет знал, что дальше он делился на два рукава, один из которых шел в долину рода Быка и орошал поля, другой – в долину рода Оленя. В начале канала видна высокая кольцеобразная насыпь укрепления. Такие же укрепления были там, где канал делился и где кончались оба рукава. Канал – жизнь обеих долин. Поэтому даже в годы междоусобной вражды род Оленя и род Быка совместно охраняли укрепления от посягательств со стороны.

Стадо двинулось вниз по холму. И вот когда оно достигло подножия, сбоку, из ложбины, с воинственными криками вылетело десять вооруженных всадников. Сердце Дунгу учащенно забилось. По остроконечным шапкам, отороченным мехом, и одеждам, сшитым из шкур шерстью наружу, он узнал хуннов. Четверо из них отличались от остальных. На них были панцири из кожи с нашитыми на ней железными пластинками и остроконечные, надвинутые на глаза шлемы. Тяжелые штурмовые копья прикреплены одним концом к кожаному конскому нагруднику, другим – у крупа.

Дунгу понял, что эти четверо – телохранители лули-князя. Сзади одного из них к седлу привязана женщина, скрученная ремнями по рукам и ногам. Длинные волосы ее развеваются по ветру. С яростными возгласами хунны развернулись в шеренгу и понеслись навстречу динлинам, растерянно замершим в седлах.

«Что же делать? – мелькнуло в мозгу Алакета. – Надо сражаться… или бежать? Их много».

Впервые юный динлин столкнулся с врагами. Противный холодок подбирался к сердцу. Возглас Дунгу внезапно вернул всех к жизни:

– Алакет! За мной!

Алакет не помнил, как отпустил поводья. В следующее мгновение он увидел, что мчится следом за Дунгу, навстречу хуннам. Хуннский телохранитель поднял лук. Юноша увидел, как его дядя клевцом отбил стрелу, направленную ему в голову, и врезался между двумя хуннами, оказавшимися впереди остальных. Уклонившись от удара копья, Дунгу быстро и точно ударил клевцом в висок хунна. Вслед за тем бросил взгляд влево. Мелькнуло искаженное яростью лицо врага.

Перебросив клевец в левую руку, Дунгу ударил занесшего меч хунна в лицо, и тот, ахнув, свалился под копыта пляшущих коней. Железный шлем покатился на землю, звякая о камни. В тот же миг и Фаран, овладевшая собой, пустила стрелу в коня третьего хунна – тот рухнул на землю вместе с седоком.

Четвертый хунн-телохранитель в броне и шлеме, к седлу которого была привязана пленница, напал на Дунгу сбоку. Быстрым движением он вскинул лук. Свистнула стрела, и Дунгу со стоном схватился за бок.

– Алакет! Держись! – сквозь зубы выдавил раненый динлин. Конь понес его к палатке.

Алакета охватило напряжение боя. Сердце его было полно ярости. К тому же в пленнице он узнал Мингюль – девушку из своего рода.

Боевые уроки Хангэя и старого Хориана не пропали даром. Алакет поднял лук. Он прицелился в крайнего справа телохранителя. Но спуская тетиву, внезапно повернулся в седле. И стрела помчалась не в крайнего хунна, прикрывшегося кожаным щитом, а в того, который стрелял в Дунгу. Стрела впилась в глаз не успевшего защититься воина, и он свалился с седла. Конь, с привязанной к седлу Мингюль, поскакал вдоль подножия холма.

Женщины не оставались в стороне от схватки. Когда хунн издали метнул аркан, пытаясь набросить его на шею жены Дунгу, женщина нагнулась. Ремень больно хлестнул по спине. Не успел хунн подтянуть аркан, как женщина отсекла кинжалом петлю и погналась за конем убитого Алакетом хунна, к седлу которого была прикручена Мингюль.

Быстро освободив девушку от ремней, она помогла ей сесть в седле. В это время Фаран, держа в правой руке клевец, а в левой – кинжал, с трудом отбивалась от рослого хунна, который не переставая сыпал быстрые удары мечом.

Жена Дунгу бросилась на помощь. Налетев сзади на противника, который не ждал отсюда нападения, она вонзила ему в шею кинжал. Тем временем Дунгу подскакал к палатке. Он с силой выдернул стрелу, вырвал из палатки клок войлока, прижал его под халатом к кровоточащей ране и быстро обвязал сверху поясом. Затем не медля бросился на помощь племяннику. А тому приходилось туго. Седоусый хунн, умело направив коня, избежал смертельного удара клевцом и сам вонзил копье в грудь коня Алакета. Юноша едва успел спрыгнуть. Хунн занес меч, но, внезапно вскрикнув, выронил его. Пес Алакета повис на руке, занесенной было над головой хозяина. С трудом удержавшись в седле, хунн ударил смелое животное в голову кинжалом, и пес, взвизгнув, покатился по траве. В эту минуту рядом оказался Дунгу. Хунн бросился к нему, сжимая копье. Дунгу поднял коня на дыбы и занес клевец. Клевец со звоном опустился на шлем седоусого врага. В этот страшный удар были вложены и вес коня Дунгу, и сила скакуна, рванувшегося навстречу хунна, и крепость мускулов динлина. Деревянная рукоять клевца переломилась надвое, хуннский конь упал на колени, а всадник, перелетев через голову коня, замертво распластался на земле.

Потеряв хозяина, конь попытался броситься в степь, но Алакет крепко держал его за узду. Минута – и юноша снова в седле. Теперь из пятерых хуннов, которые могли принять участие в бою, один был без коня, а остальные отбивались от собак, которые стаей бросались на врагов, пытаясь схватить их за горло. Хунны были растерянны и ошеломлены. Они никак не ожидали такого отпора от четырех динлинов, двое из которых к тому же были женщинами, а третий – юноша, почти мальчик.

В укреплении заметили схватку. Несколько всадников быстро скакали от вала на помощь своим. Один из хуннов, громко вскрикнув, указал на них товарищам: пеший хунн оказался на крупе коня другого воина. Враги динлинов исчезли за холмом, преследуемые лаем собак и возгласами победителей.

Прошло тридцать дней. Пятитысячная орда тесным кольцом обложила укрепление. В степи раскинулись шатры. Поднимались дымы походных костров.

На расстоянии полета стрелы от рва, опоясывающего укрепление, разъезжали группы конных хуннов. Стоило динлину неосторожно показаться из-за вала или хунну ближе подъехать ко рву, как стрелы со свистом прорезали воздух, грозя гибелью смельчаку. Несколько раз хунны пытались идти на приступ. Прикрываясь кожаными щитами, они толпами бросались в ров и по грудь в воде шли к валу. Набрасывали на колья частокола, увенчивающего вал, длинные арканы, приставляли наскоро сделанные лестницы. Лезли на вал.

Динлины отталкивали от стен лестницы, перерезали арканы; если хуннам удавалось взобраться, завязывалась схватка на валу, и тела убитых защитников и осаждающих срывались со стены и с плеском падали в ров. Иногда, если ночь была темной и небо заволакивали облака, смельчаки динлины устраивали вылазку. Тридцать-сорок человек, раздевшись догола, натирали тело бараньим жиром, раскрашивали лица в боевые цвета, красный и черный, и, взяв оружие и корзину с тлеющими углями, выходили на вал.

Тихо, без единого всплеска, переплывали ров. Пользуясь каждым углублением в земле, каждым бугорком, ползли в лагерь противника. Минута – и железные пальцы сжимают горло караульного хунна. Еще минута – горят шатры. С громким боевым кличем динлины набрасываются на спящих врагов, сея ужас и панику. Если опомнившимся хуннам удается схватить кого-нибудь из смельчаков, смазанное жиром тело легко выскальзывает из рук преследователей. А затем динлины исчезают, растворяются в темноте так же внезапно, как и появились.

Обороной крепости руководил Ченбак – племянник старейшины. Сам старейшина с частью воинов укрылся в горах и оттуда нападал на врага, пытаясь пробиться на помощь крепости, но каждый раз натиск динлинов разбивался о панцирные массы хуннской конницы.

Так прошло тридцать дней, а на тридцатую ночь к серебрящейся под лунным светом белой палатке Ченбака прибежал караульный динлин. Ченбак спал чутким сном, подложив под голову седло и накрывшись халатом. Услыхав сквозь сон торопливые шаги, он мгновенно вскочил на ноги. Рука привычным движением пристегнула к поясу кинжал. В железном шлеме с клевцом в руках Ченбак встал у входа. Он сразу узнал молодого караульного:

– Что случилось, Алакет?

– Слышишь, начальник?

Алакет указал в сторону хуннского стана.

Ченбак прислушался. Донесся топот копыт, скрип колес, звон металла, приглушенные голоса. По всему полю двигались темные тени. Мелькнула мысль: «Не думают ли хунны идти ночью на приступ?»

– Прикажи нашим смельчакам выйти за вал, – как будто читая мысли собеседника, проговорил Алакет.

– Да, позови разведчиков. Пусть всё узнают. Умахет, – обратился он к динлину, стоявшему на часах у палатки, – подними воинов, пусть приготовятся к бою.

Алакет и Умахет исчезли во мраке. Через некоторое время в укреплении послышались осторожные шаги, приглушенные голоса. Иногда чуть звякали удила конской сбруи. Томительно тянулось время. Ченбак и несколько старых опытных воинов, сидя на шкурах в шатре, ждали новостей.

Наконец у входа появился Алакет. Лицо его выражало недоумение:

– Хунны поспешно уходят!

Старые воины переглянулись.

– Так ли, юноша? – спросил широкоплечий с окладистой каштановой бородой Чжигас. – Не обманула ли тебя ночная мгла или неверный свет месяца?

Но тут стали появляться разведчики. Они говорили одно и то же: «Хунны уходят!»

Радостно блеснули глаза Ченбака.

– Братья! – воскликнул он. – Значит, помощь близка! Чжигас, возьми половину войска и ударь по уходящему врагу.

Взошло солнце и осветило вытоптанную конями, покрытую серой пылью равнину, на которой большими круглыми пятнами чернели следы походных костров, но нигде – ни вблизи, ни вдали – не было видно ни одной палатки, ни одного хунна.

Из-за холмов донеслось пение рогов, громкие торжественные звуки бубна. Воины, женщины, дети, собравшиеся на валу, радостно заговорили:

– Боевая музыка динлинов! Наши возвращаются победителями!

На дороге показалась группа всадников. Одна, другая… Скоро отряды слились в широкую длинную ленту, извивавшуюся по дороге. В центре, среди леса копий, где сверкали железные и бронзовые шлемы, плыло на высоком древке большое медное кольцо, обмотанное шерстью, облитое смолой и зажженное. Рядом плыл на другом древке бронзовый значок, похожий на маленький опрокинутый котел, верх которого украшен изображением барана. Под этими двумя значками ехал на белом коне в сверкающих доспехах седобородый князь племени Огненного Кольца, принадлежавший к древнейшему в племени роду Барана.

Следом за телохранителями князя двигались воины рода Быка и отряд Чжигаса. За ними покачивались в воздухе боевые значки остальных родов племени. Приветствуемое радостными возгласами защитников укрепления, войско динлинов подошло к валу. Сюда же высыпали те, что находились в осажденной крепости. Объятия, расспросы… Горестные возгласы о погибшем отце, брате, сыне. Скоро все знали, что после нападения на род Быка главные силы хуннов двинулись к столице. Большинство динлинских родов яростно сопротивлялось врагу. Лули-князь почти в каждой долине терял часть войска. Из сорока тысяч хуннского войска к столице пришло около половины.

Войско Эллея, подкрепленное ополчением четырех ближних племен, встретило противника у подножия Южных гор. Хунны были разбиты наголову, и сам лули-князь едва не попал в плен. После этого хунны стремительно покатились назад, преследуемые победителями.