Текст книги "Красная лошадь на зеленых холмах"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Сафа Кирамович приходил и молча стоял минуты три, разглядывая рабочих. Жилистый, худой, с едва заметным пузом, в желто-коричневом костюме, он озабоченно хмурился, и скобки морщин вокруг рта изгибались, становились глубокими, глаза резко расширялись, когда начинал говорить.

Кирамов спросил у Белокурова о своей дочери отрывистым голосом:

– Как она работает? Если плохо – выговор ей. А?

Белокуров, уже давно разобравшийся в своем начальнике, нехотя улыбнулся:

– Все в порядке. Работает хорошо.

– И-и, минем кызым… – умильно касался Кирамов плеча насупившейся дочери, тут же менялся лицом, важно, очень значительно пожимал руки всем членам бригады, задерживался возле красивого, меланхоличного Руслана. Поглядывая на его белые звезды, привычно шутил:

– Ты полковник какой армии, Руслан? Ай-яй, не нашей, я вижу! Но ничего, мы тебя прощаем. Прощаем, товарищи?

После чего Кирамов окончательно темнел лицом и начинал уговаривать Белокурова выступить с каким-нибудь почином.

– Давайте что-нибудь интересное! – предлагал свою старую идею. – Давайте три плана в месяц! Прекрасно?.. – Он щурился, почти закрывал глаза, поднимал правую руку, словно мысленным взором видел красные плакаты с белыми цифрами. – Триста! Триста! Триста процентов! Это всколыхнет стройку! Такого еще не было!..

– Не вытянем, – вяло бросал Белокуров. Ему надоели авантюрные замашки Кирамова.

А тот значительно говорил:

– Поможем.

– Не вытянем! – В голосе бригадира появился металл. – Как же мы вытянем триста, если план-то еле делаем! То плотники держат, мост не могут сколотить… то электрики все снова рушат… малая механизация подводит… вручную раствор на четвертый этаж…

– Поможем, – Кирамов загадочно рубил желтой ладошкой воздух. – Только возьмите такое обязательство. Ну мы еще поговорим, и не здесь. Надеюсь, это не последний наш разговор? М-м?

Кирамов улыбался белыми зубами, и тут же хмурился, и тут же снова улыбался. Белокуров молчал.

Когда и на этот раз председатель постройкома снова пришел в бригаду, все так и подумали, что речь пойдет о почине. Но он обвел всех задумчивыми глазами, потом усмехнулся, словно собирался сказать что-то очень приятное, но все не решался. Только когда терпение у присутствующих иссякло, Кирамов торжественно объявил о предстоящем празднике.

– Значит, все поняли? Мужчины будут плотничать. Девушки оформлять. Наше управление отвечает за проведение праздника. Лично я – за порядок и прочее. Пригласительные билеты получите все.

На следующее утро бригада вместе с плотниками и электриками из своего СМУ выехала на Каму, в сосновый бор. Место было уже выбрано, там ходили далеко друг от друга люди с мегафонами и красными повязками на рукавах. На поляне длиной около двух километров предстояло сколотить гигантскую эстраду, а на опушке, возле самой реки, – множество маленьких раскрашенных дощатых избушек. Здесь будут продавать вино и газированную воду.

Алмаз соскучился по топору. И работал им с наслаждением, с таким чувством, будто домой приехал.

Вокруг пестрели голубые и зеленые косынки, желтые и красные майки. Стрекотали тракторы, гудели и взвизгивали, натягиваясь, провода на столбах. Пахло до одури медовой стружкой.

Цвел чертополох. Алмаз, осторожно отломил колючий цветок, прикоснулся к щеке его шелковистым малиновым кончиком, очень похожим на кисточку для бритья. Рядом стояла Нина, и Алмаз сказал ей:

– Лошади его едят.

– Не уколются?! – Нина посмотрела на него долгим взглядом, и серо-синие глаза ее стали обольстительными, большие пухлые губы вздрогнули.

– Они осторожно… – пробормотал Алмаз и отвернулся.

Он страшно расстроился: с какого пустяка начался их разговор! «Лошади его едят». Дурак! Разве ей это интересно? Нужно было о музыке или хотя бы о красоте этого цветка? Нет, нет, это не в счет…

Они снова молчали. Нина, нахмурившись, помогала таскать ему доски.

В день праздника для Алмаза Шагидуллина было неожиданностью видеть девушек из своей бригады совсем другими, чем на работе, – там они были все в одинаковых пепельно-серых комбинезонах, залатанных куртках, сапогах. Когда же он, гладко выбритый, в новом коротковатом костюме (третий рост – длиннее не оказалось в магазине), в белой рубашке с желтыми заглаженными морщинками на воротнике, смуглый, очень высокий, подошел к вахтовому автобусу, то никого не узнал, кроме Наташи-большой! И Наташу-то признал по ее своенравно вздернутой верхней губе. На девушке была прозрачно-белая блузка. А Нина… Поверх красного шелкового свитерка голубела пушистая кофточка, точно такая, какую Алмаз купил маме. Юбка – очень короткая, темно-синяя. Нина выглядела школьницей-семиклассницей, синеглазой девочкой. «Зачем она в такой короткой юбке? – рассердился он. – Конечно, ей очень, очень идет… и у них у всех блестят ноги в чулках, белые без чулок, ноги, ноги, ноги…» Он всю дорогу смотрел в окно.

Издали опушка, заполненная многотысячной толпой, показалась ему подсолнухом. Вместо желтых лепестков стояли по краям автобусы, легковые машины, несметное число машин, на которых приехал народ, в воздухе висел гул. Пищали транзисторы, играло радио на столбе, пиликали какие-то электрогитары, били барабаны, кричали люди, плыли над головами букеты цветов, куда-то кому-то их передавали. Алмаз и его друзья протискивались в толпе, им хотелось выйти на поляну, где будет концерт.

День стоял теплый, небо покрылось рябой прозрачной поволокой, прыгали в траве кузнечики, на спинах людей сидели божьи коровки, пролетали пчелы.

Репродукторы в лесу, отставая один от другого, объясняли:

– Товарищи… товарищи… товарищи…

И следующее слово:

– Выступит… выступит…

Трудно было слушать.

Белокуров, уехавший на Каму еще с утра, усталый и бледный, неожиданно вынырнул перед своей бригадой, потащил всех в лес. Там горел костер, стлался синий дымок. Белокуров щурился и ворчал. Вместе с другими членами штаба комсомольской боевой дружины он сегодня дежурил и уже отправил в город четверых пьяных мальчишек из промстроя – напились сухого вина с сигаретным пеплом, чтоб покрепче было, глупые… Белокуров показал на костер…

– Берите, берите, ешьте…

– Ура-а! – обрадовались девушки, только сейчас увидев в траве открытый торт, коробки конфет, обжаренную колбасу на прутиках. – Ну и бригадир у нас! Давайте мы его поцелуем!

И они стали целовать Белокурова, который все еще угрюмо сопел и размышлял о пьяных мальчишках, но тем не менее подставлял девушкам щеку.

– Как здесь хорошо! – сказала Нина. – И Каму видно. Посмотрите, девочки! Давайте все посмотрим на Каму!

«Наверное, в яслях и привыкла говорить: давайте все сядем, давайте все посмотрим…» – заметил Алмаз.

Белокуров предлагал девушкам закусывать, наливал им сухого вина. Алмаз попробовал – не понравилось, украдкой выплюнул. И встретился глазами с Ниной. Только что она хохотала, и вдруг он увидел ее тоскующие глаза, серо-синие, распахнутые, как будто она смотрела вдаль и никого не видела. Голые ее ноги показались сейчас Алмазу жалкими, словно она просто потеряла половину своей юбки в все это время играла дерзкую девчонку в мини, чтобы только над ней не смеялись.

Нина и Таня Иванова стояли обнявшись и смотрели на костер. И чего это девушки любят обниматься?

Между прочим, Алмаз этой Ивановой на днях помог дотащить самовар. Она в гости собиралась к своему жениху, вышла на улицу с огромным самоваром, медный краник впереди, словно несла золотую свинью с хвостиком, и вот-вот свинья зашевелится, завизжит. Таня увидела Алмаза, очутившегося с утра в воскресенье возле женского общежития, окликнула: «Шагидуллин!» Оказалось, что ехать ей в Новый город, в Белые Корабли, Алмаз обрадовался: наконец-то Белые Корабли посмотрит! Дома – по двадцать четыре этажа, белые, изогнутые, как паруса, круглые, как башни… Они отправились вместе. Таня Иванова – комсорг бригады – очень серьезная девушка. Алмазу было смешно: почему она едет с самоваром? Но Таня ни разу не улыбнулась. Они долго искали дом двадцать семь дробь ноль три, в Белых Кораблях несколько раз меняли нумерацию, и люди привыкли к разным обозначениям. Наконец нашли общежитие, где жил ее друг, поднялись на лифте. Она позвонила. Как только дверь от, крылась, перехватила у Алмаза самовар, сказала: «Спасибо! До свидания!..» Алмаз побежал по лестнице с поднебесного этажа. Видно, Таня не хотела, чтобы он видел ее жениха. И в самом деле, может, какой-нибудь старик с золотой челюстью? Эти чай любят. Сейчас, говорят, самые красивые девушки выходят замуж за денежных, дряхлых стариков, и чем больше у стареньких плешь блестит, тем нежнее девушки им обувь чистят, доводят до зеркального блеска. А может быть, у Тани больной какой-нибудь парень? Лежит прямой, бледный, историю Каваза пишет. Даже сегодня, сюда, на праздник молодежи, она его не пригласила. Тут что-то такое есть. Наверное, не хочет, чтобы в бригаде болтали… А зачем Алмазу болтать? Да и Таня – девушка очень хорошая, черненькая, глаза карие, ростом высокая, только слишком уж серьезная, не засмеется. Сейчас она обнялась с Ниной, и, щека к щеке, обе смотрят на костер. Что им, холодно, что ли? Странная радость задела Алмаза. Он презрительно усмехнулся, стал прохаживаться вокруг, то отходя к лесу, то возвращаясь. Сорвал у дороги стебелек лебеды, поразился, какие у нее глянцево-красные листья в конце лета, частью зеленые, а некоторые жгуче-красные…

– Не курите же! – тем временем кричал Белокуров, похохатывая и выдергивая из рук девушек сигареты. – Вы сегодня прелестные! Пусть от вас до конца пахнет духами! Дышите! Воздух – как в Забайкалье!.. Ну я пошел.

На бригаду осталось два парня – Руслан и Алмаз. Руслан молча сидел на сломанных ветках сосны и тоже глядел через свои темные очки на огонь. Костер стрелял малиновыми пульками, дым слоился и приникал к земле. У тех, кто стоял или сидел близко, текли слезы.

Алмазу словно стало зябко, он в нерешительности посмотрел на замерших Нину и Таню, еще раз обошел костер и громко сказал:

– Идемте концерт послушаем, Нина!

Она как будто ждала этих слов, кивнула, сняла руки с Таниных плеч.

Алмаз и Нина медленно пошли рядом, миновали колючие кусты шиповника. Наконец остановились перед огромной, шумно дышащей толпой. Все смотрели куда-то вдаль. Там шел концерт. Алмаз и Нина стали протискиваться вперед.

И вдруг она обернулась.

– Алмаз.

– Да?

– Ничего… Нет, нет, не думайте ни о чем, я ничего не хотела сказать…

Она улыбнулась, рассеянно глядя на него снизу вверх. И совершенно по-детски предложила, морща нос в веснушках, поднимаясь на каблучки:

– А вы найдете меня в толпе, если я убегу? Давайте, Алмаз, вы оттуда зайдете, а я от эстрады… Если встретимся, хорошо… если нет, тоже хорошо.

Алмаз растерянно кивнул. Они выбрались в лес и разошлись. Обогнув киоски, он побежал прямо в толпу.

Ему наступали на ноги, несколько раз сильно сдавили, толпа напирала – на эстраде выступали клоуны, было шумно, жарко, но Алмаз пробивал себе дорогу, высматривая, где посвободнее. «Разве можно в такой сутолоке встретиться? Она, может быть, куда-нибудь в сторону ушла – разве я ее увижу?.. Белые, желтые, усатые, бритые, узкие, круглые лица. Хохочущие, зевающие, внимательные, ласковые, равнодушные. И где-то здесь те трое, что мучили лошадь… – сюда же весь город пришел. У одного на спине была рюмка нарисована со змеей. Когда-нибудь я их найду… Где же Нина? Мокрые розовые затылки, локти, спины… Зачем она такое придумала?»

Они все же встретились. Рост помог Алмазу – он увидел ее, через десяток голов, метнулся к ней, налег на толпу – протянул руку, протащил к себе, маленькую, в голубой мохнатой кофте, и долго смотрел сверху вниз в ее испуганное детское лицо. Она тяжело дышала и старалась улыбаться.

– Тебя не обидели? Не обидели? – спрашивал Алмаз.

Она молчала, глядя ему в расстегнутый ворот, толпа двигалась, их куда-то несло.

Время проходило как во сне. Они слушали концерт, какие-то речи. Иногда репродукторы на столбах начинали свистеть и выть, поднимался хохот, возмущенный шум. Потом снова все налаживалось, пели певцы, играла нежно скрипка, брякала гитара… Толпа взмокла от жары, над головами вились синие клубы табачного дыма и прозрачно-серые облака комаров…

И вдруг начался дождь.

Защелкали, загремели капли на тентах, шурша, подступил ливень. Толпа закружилась на месте, послышались стоны, крики, визг. Люди бросились к автобусам.

И тут оказалось, что часть автобусов ушла в город, а еще несколько десятков машин где-то на берегу Камы – народ поехал любоваться рекой.

– Кто разрешил?! Кто отпустил?..

– Остановитесь, товарищи!..

– Люся, Люся!..

– Ибрагим!..

Перед синими и белыми рядами автобусов качалась бесконечная толпа, бегали дежурные с красными повязками, прыгал бледный Кирамов, ответственный за праздник, страшно скалился и сорванным голосом кричал:

– Куда?.. Куда лезете?! Каждое предприятие – на свой автобус…

– А где наш! Наш где?!

– Сволочи!

– А куда ушел наш?

– Товарищи, успокойтесь… Ипташляр… Сейчас они вернутся… Сейчас… Уже выехали на мотоцикле искать… Кадерле ипташляр!

Над лесом стало темно, ливень шел стеной. Алмаз держал в руке мягкие пальчики Нины, он пробил ей дорогу через толпу к транспорту, втолкнул ее и сам влез в машину, слизывая капли с губ и влюбленно глядя на свою девушку; автобус медленно покатился.

Дома Алмаз узнал, что Белокуров получил телеграмму от родных – очень плохо себя чувствовал его отец. Толя посмотрел на дождливое небо и поехал в речной порт. Он уплыл той же ночью к себе на Нижнюю Волгу.

А на следующий день от Белокурова пришла телеграмма: «СТАРИК БОЛЕН ОСТАЮСЬ ДОМА ТАК ПОЛУЧАЕТСЯ ДОКУМЕНТЫ ВЫШЛИТЕ НЕ ПРОЩАЮСЬ ДЕРЖИСЬ БЕЛОКУРОВ».

Алмаз читал телеграмму, мял ее, разворачивал черными после работы пальцами и снова читал.

Вокруг него сотня тысяч людей, но только с одним Белокуровым судьба связала их, и она же разлучила. «Что же это такое?! Как дальше мне быть?..» Снова пустынно стало татарскому мальчику в шумном городе.

Есть, правда, Нина… Но это совсем, совсем другое.

7

Когда Таня выскочила к автобусам, то сквозь завесу дождя увидела бесконечную толпу; сомнения не было – к машинам РИЗа ей не пробраться.

«А вдруг Алексей стоит возле указателей РИЗа? Вдруг?..» Вряд ли это могло быть. Но Таня, надеясь на чудо, вышла снова под холодный ливень и, согнувшись, побежала вдоль опушки…

Возле зеленого шеста с дощечкой «РИЗ» никого не было. Поравнявшись с ним, девушка услышала крик:

– Таня, Таня!..

Из дождливой мглы к ней навстречу спешил человек. Это был он, Алексей Путятин, Лешенька, Леха.

– А я тебя ждал, ждал… – повторял он с наивным укором. – Все автобусы ушли. Идем в ларек. Там пусто.

– А когда они вернутся?

– Не знаю. Туда два часа, обратно… Часа через четыре.

– Четыре часа… – вздохнула Таня. Она отошла от Алексея и встала у стены дощатого ларька.

– Я сейчас костер разожгу, – весело сказал Путятин. И исчез в темноте. Но вскоре вернулся с пучком хвороста под мышкой, вынул из-за пазухи еще какие-то сучья, комки желтой хвои и принялся чиркать спичками. Его чисто выбритое, немного бабье лицо было сосредоточенно. Он тихо сопел, колдовал над костром, а Таня смотрела на него сверху и думала: «А может, правда вот он – мой муж?..» И тут же представила, как они живут в одной комнате, вечером книгу читают, слушают метели за окном, стареют…

Таня увидела его в первый же месяц, как приехала на Каваз. В цехах РИЗа девушка в белом халате продавала молоко. Видно, только сейчас около импортных станков в прозрачном целлофане расчистили место. Стояла очередь, и плотный парень одного с Таней роста оказался последним.

– Ну, те? – косноязычно промямлил он. – Молёко пьем? Плопущу без отеледи.

Волосы у него были всклокочены, русые, влажные. Улыбка застенчивая. Но когда говорил, словно копировал кого-то – волевого, бывалого.

– Я живу ве Дива-на-гора-ске (в Дивногорске), не слышали? У нас в Сибири медведи на трамваях ездят. В одном вагоне ме-дэ-ве-ди, в другом – люди… Все привыкли, входит человек – сразу берет два билета, платит за одного медведя…

Кто-то из очереди пробормотал:

– С каких это пор в Дивногорске трамвай появился?

– А я не говорю – в Дивногорске! Я говорю – в Красноярске, – обиделся парень и заблестел бритым щекастым лицом. Широкий нос у него был слегка задран вверх, как у собаки-боксера. Тане стало неудержимо смешно. А он тихо продолжал: – У нас народ богатый. Точно. Выронишь на улице десятку – куры заклюют, подумают, что луковая кожура. Это земля красивых, честных, добрых великанов! Поэмы бы о них сочинять!.. А воздух-то какой там – озон! Все время как после грозы.

– Это точно, – проворчал бородатый парнишка из очереди. Он поначалу слушал с усмешкой слова Алексея, а потом, видимо, прочувствовался. Наверное, тоже из Сибири. Он взял бумажный кулек с молоком и ушел в цех, бормоча. – Это верно, брат… озон…

Путятин обрадовался неожиданной поддержке. Но тут подошла его очередь, и он снова стал неприметным человеком.

– Мне молоко, вафли… вафли… бу-булочку…

Он неуверенно подозвал ее, показывая на ящики, где можно было сесть. Таня устроилась с кульком на другом конце площадки.

Над головой шипела и плескалась электросварка, кругом грохали прессы, по стальному полу катились мотороллеры с грузом, поднимая пыль, и девушки отворачивались, прикрывая ладонями еду: «Эй вы, тише буден-новцы!..»

Запрокинув голову, парень пил и одновременно улыбался. Щеки у него и без того пухлые, смешно раздувались, сплюснутые уши розовели. Тане он сразу показался очень добрым. «Дура я, что ли? Нужно встать и уйти, – думала она. – Но ведь я все равно с кем-нибудь дружить буду? Пусть уж он».

Но вот он поднял на нее глаза – девушка свои не отвела.

Парень вскочил, нерешительно потоптался, сел рядом. Он пыхтел, водил пальцами по белым залысинам. Наконец выдохнул:

– Вас как зовут?

Таня помедлила и сказала.

– А меня Леха, Алексей… – повторил он обрадованно. – Фамилия – Путятин. Что вы смеетесь? Смешная фамилия? А у меня и уши смешные. Я на подлодке плавал, наушниками сплющил. Акустиком был. А у вас какая фамилия?

– Иванова.

– Хорошая, лучшая в России, – убежденно заметил Алексей. – У нас на борту было два Иванова. Чтобы не путать, на время плавания командир одного, рыжего, назвал Румянцев, так и мы его звали. Другого – хмурого, серьезного, звали Иванов… А вы давно здесь? С осени? А я с весны прошлого года. Демобилизовался, попировал, походил на лыжах – стало скучно, махнул сюда. У нас ГЭС-то уже сдали, делать нечего… – Путятин запнулся, чуть погрустнел. – Вот я и здесь… Невесту ищу! А? – Путятин поднял рыжие брови и снова принялся говорить тем же искусственным тоном: – У нас в Сибири, конечно, невест хватает, но как они себе женихов выбирают? Чтобы был выше телеграфного столба! И чтобы царапин на ем побольше – ета он с медведями дрался! И чтобы весь в медалях, как та сосна. И чтобы ета усы, борода как у старовера. Такой муж самый надежный. Я тоже весь израненный, товарищи, и медалей полон сундук… только бороду носить не хочу – щекотно. Да и как набьется комарья – всю ночь их оттуда гонишь вентилятором. Пищат, но вылетают!.. А вы откуда?

– Я из Тулы… – сказала, улыбаясь, Таня. – Из области.

– Самовар привезли? – спросил он радостно. – У вас же там самовары делают, на весь мир самовары!

– Нет, не привезла, – растерялась Таня. Непонятно было, шутит он или нет.

– Жаль! Я всю жизнь мечтал заиметь тульский самовар. Сели бы чай пить, красноярские конфеты и тульский самовар. У нас в Красноярске, знаете, откуда конфеты? Красный Яр, на котором город стоит, – юрская глина, красная, сладкая… ее прямо и запаковывают! А чай, знаете, как пьют?..

– Мне идти пора, – спохватилась Таня, взглянув на часы.

– Я провожу вас!

– Не нужно.

– Завтра увидимся? Я тоже в столовую не хожу.

Они поднимались по деревянным лестницам, шли по гулким длинным коридорам средь запахов ацетона и олифы, снова вниз и вверх – по железным рифленым лестницам и наконец очутились в синем зале, где работала бригада Тани.

Таня, не оборачиваясь, прошла к своему месту, взяла мастерок… Путятин потоптался в дверях и повернул обратно.

На следующий день он, конечно, ждал ее там, возле продавщицы. Он улыбался издалека, три раза отстоял очередь из-за нее.

– Так без самовара и приехала? – спрашивал он весело, отпивая молоко. – А ты знаешь, как у нас в Сибири чай пьют? Обмотают железнодорожную цистерну с водой такими, знаешь, медными проводами, подключат к какой-нибудь ГЭС – и за минуту в цистерне вода вскипает! Туда ведро заварки, пару кустов смородины и везут цистерну на холм, садятся вокруг работяги, с гармошками, транзисторами… и пьют. Порядок!

Он еще что-то рассказывал: про золотые часы, про озон, про золотые зубы сибирских строителей, а Таня едва улыбалась и думала: «Первое знакомство на Кавазе – и какое-то глупое! Чего он выдумывает? Что же у тебя самого нет золотых зубов?!» Но она понимала, что Алексей рассказывает все это от душевной доброты. И кто знает, может, так оно и есть у них в Сибири. Прекрасная, говорят, страна. Может, ему просто не повезло там – невесту не нашел. Только хорохорится, блатного из себя строит… Он, наверное, робкий и очень честный.

– А где ты работаешь сейчас? – неожиданно спросила Таня и немедленно испугалась своего «ты». – Вы здесь, на РИЗе?

Путятин засиял. Он долго смотрел в глаза девушки…

– А климат у вас какой? – почему-то поинтересовалась она, хотя ехать в Сибирь, конечно, не собиралась. – Правда, что холодно?

– Морозы – я вам скажу! Птицы замерзают на лету и дальше летят по инерции! У нас в столовых зимой полно воробьев… Воробьи летают. И внутри вокзалов тоже… А весна у нас яркая. К первому мая все девчонки рыжие, в веснушках. Ягод в тайге – не переешь! Эх, вот туда да с самоваром!.. Сибирь – это что-то особенное, хоть разорви меня краном! А люди там!..

Вечером Таня села писать письмо матери. В общежитии было тихо, подружки убежали на танцы. Зелено-красный закат смотрел в окно, до одиннадцати ночи девушка не включала лампу.

«Мама, я пообещала одному мальчику тульский самовар, он говорит, что у нас в области их много. Я тебе вышлю завтра деньги, купи и пришли в посылке. Только заверни получше, можно ваты набить или соломы. Мальчик скромный, тихий, был в Швейцарии. Чем больше самовар, тем лучше. Я с Алексеем просто дружу, вижусь крайне редко, но раз обещала, слово держать нужно. Ты же сама говорила. Здесь жарко, около тридцати градусов, но вот вчера была первая гроза, и так трахнуло, что подружка моя Оля иголку в палец себе воткнула – нитку вдевала. К полуночи до нашего этажа дойдет вода, и я искупаюсь. Снабжение хорошее, каждый день хожу в столовую, продают свежие огурцы (гос.), ягоды, и вовсе я не худею, платье штапельное с васильками стало как раз, что я – враг себе, что ли, все хорошо. Работа хорошая, подруги славные, жду посылки, целую.

Твоя дочь Татьяна».

Она выслала деньги и через полторы недели получила самовар. Был он емкий, с массивными ножками и краником вроде кленового листа. От самовара тянулся синий шнур. Таня протерла никелированную поверхность и села читать письмо от мамы. Сердце сладко заныло при виде круглого, как пшено, почерка…

Мать писала, что в Туле самоваров нет, поэтому ездила в Москву, но там тоже нет, и она купила в Одинцове. Мать просила, чтобы дочь хорошо работала и подумывала о своей дальнейшей судьбе. Ведь она техникум кончила, ей бы лучше по специальности, а не с глиной ковыряться…

У Тани давно лежит заявление в отделе кадров Каваза – обещали взять. А пока завод строится, она побудет плиточницей в своих синих, розовых, белых хоромах… Разве ей плохо?

– И в кого ты такая? – удивлялась, бывало, мать…

Было воскресенье. Таня подняла самовар и вышла на улицу. Всю ночь лил дождь, но к утру перестал, над городом клубился пар, светило солнце, в решетках над сливными ямами застряли чьи-то галоши и один красный разорванный сапожок…

Таня вздохнула: ехать ей далеко, в Белые Корабли. Алексей в последнем разговоре выпытал у Тани, где она живет, и сказал свой адрес. Прохожие с завистью смотрели на ее сверкающий самовар.

Ей тогда с грузом повезло – встретила этого долговязого мальчика с черными изумленными глазами. Алмаз помог довезти, и на двенадцатом этаже Таня его отпустила. Алмаз, кажется, обиделся, но она не могла поступить иначе.

Таня позвонила и подумала: «А вдруг он меня позабыл?»

Дверь открыли.

– Алексей дома? – спросила Таня, розовая и надменная от смущения.

– Темнило дома? – спросил кто-то в глубине комнат.

– Спит.

– К нему гости! Извините, девушка, заходите, вот здесь – пожалуйста, присядьте.

Путятин вышел из комнаты, одеваясь на ходу, он со сна ничего не соображал, увидев Таню, самовар на полу, почему-то испугался. Потом долго смотрел на девушку. То ли он не верил, что это она, то ли он действительно забыл о ней.

– Елки зеленые! – заговорил он не своим голосом, опухший, растерянный. Застегнул ворот рубашки, глупо улыбнулся. – Я же шутил… Вы всерьез? Вы меня нашли? Как вы меня нашли? Ой, конечно… Тут мы и живем… Правда, ребята? (Ребята, человек семь, молча и быстро повязывали галстуки, причесывались перед зеркальцами и окнами.) А это вы купили? Мама прислала? Из Тулы? А там есть самовары?! Ах, конечно… Там еще ружья делают, знаменитые тульские…

Тане стало крайне неловко за свой приход и хотелось как-то защитить себя. Еще подумают люди, что он ей нужен, а не она ему.

– Разве вам и ружье надо? Я напишу. Так я пошла! Будьте здоровы, – сказала она ледяным тоном.

– Какое ружье?! Что вы говорите?.. Таня, остановись!.. Таня!

Он ее догнал в дверях. Он утирал лоб рукой, ему было стыдно.

– Таня, вернись… Таня, Таня, сюда. Танечка, я с утра глупый как пень, Таня, сядь, пожалуйста. Тебе тяжело было? Ты сама несла?

Алексей торопливо поставил злополучный самовар на стол. Самовар сверкал, как прожектор. Ребята один за другим уходили.

– Я же шутил… я же шутил, Таня! Да ведь он и денег стоит… Зачем?!

Таня удивленно на него посмотрела.

– Сам же говорил – у вас там, в Сибири, все просто… все добрые друг к другу…

«Не понимаю, – подумала она. – Он что, перед товарищами стесняется? Но разве я такая уродина, что со мной ему должно быть нехорошо? Может, он просто забыл меня? Привык болтать со всеми ласково и привык, что никто всерьез его не воспринимает. А тут – на тебе! Приперлась, да еще юмора не понимает, с самоваром! Слишком далеко дело зашло, зачем ему это надо, вот он и перепугался. А может, у него еще подруга есть, и ребята это знают… тогда и вовсе ерунда получается».

– У нас там так, в Сибири, так! Спасибо, Таня… спасибо… Мы будем из него чай пить, правда, ребята?

Но их уже не было.

Алексей сел на стул, опустил руки, лицо у него стало плаксиво-виноватым, он старательно улыбался, ловя взгляд девушки.

– Я рад, я очень рад, что вы появились… что ты пришла, Таня! (Получилось «плишла», и она смягчилась.) Я все время твой адрес помню: проспект Джалиля, восемь, дробь один, комната девятьсот двенадцатая… Так?

«А может, он просто робкий? – думала Таня. – Его по-настоящему никогда не любили, и он не верит в себя… Поэтому и растерялся».

Пусть робкий, но оставаться в одной квартире с мужчиной она не собиралась.

– Пойдем гулять?

– Да, да, – почему-то обрадовался и он. – Гулять! Сейчас – гулять!

Он скрылся в ванной, донесся запах гуталина, потом одеколона, потом выполз дымок сигареты, следом вышел сам Алексей Путятин, русые волосы причесаны от уха до уха, нос с широкими крылышками вздернут.

На улицах Белых Кораблей тонули машины, веером летела грязь. Что делать – город новый. Люди гуляли гуськом по узким полоскам асфальта вокруг дома, на них сверху сеялись последние капли. Солнце припекало, Таня сняла плащ.

Они сели в автобус и поехали в Красные Корабли.

Слева от дороги чернели пустыри, заваленные кучками соломы, железа, досок, битого кирпича. Справа ходила желто-серая рожь, поникшая из-за дождей. У Тани в горле перехватывало каждый раз, когда она смотрела на ржаные поля… Скоро в поле выйдут комбайны. С утра до глубокой ночи будет слышен их рокот, замелькают фары по стерне, копнители будут выбрасывать огромные темно-золотые кубы соломы, а грузовики с брезентом на дне кузовов принимать на себя тяжелое, пока еще сорное зерно с коричневыми жучками, зелеными червями и светлыми остьями…

– О чем ты думаешь? – обиженно спросил Путятин, тоже заглядывая в окно.

– Вон – поле.

– А, поле! – Путятин решил, видимо, вернуться к своей прежней игре и заговорил залихватским тоном: – Я летел как-то из Норильска… И мальчик маленький глядит вниз и спрашивает: «Что там? Желтые квадратики, желтые квадратики – что там?» А мы действительно уже летели над полями – желтые и оранжевые куски на земле. Я понял, что он, кроме тундры и моря в Сочи, ничего больше в жизни своей не видел! А ему уже лет пять или семь. Серьезный мальчик, в очках…

Все-таки очень интересно было Тане слушать Путятина. Он знал другой мир, о котором она даже читала мало.

– Я стал объяснять мальчику, что это пшеничные поля… хлеб… А другой, может, и жизнь проживет, не увидев колоска воочью! А?

Они вышли в центре, возле самого Таниного общежития, побрели вверх по проспекту Гидростроителей, выгнутому, как навесной мост. И по мере того, как они поднимались, из-за каменного горизонта выходила Кама. По ней плыли крохотные белые пароходы.

Таня вздохнула, спросила:

– Ты из Дивногорска?

– Да. А что, уж и этому не веришь?

– Ну что ты.

Они остановились перед доской объявлений..

– Ох, народ! Ну, народ! – стал веселиться Путятин. – Таня, смотри! «Меняю двухкомнатную квартиру в Белых Кораблях на трехкомнатную или двухкомнатную в Риге или любом другом городе Прибалтики». Ого! Обнаглел-то человек, господи! Среди полей и лесов поставили десяток-другой башен – и ему уже кажется: сюда кто угодно поедет с радостью из Риги! Да еще бы ладно – просил однокомнатную. Так нет – трехкомнатную!.. Отчаянный народ.

– А может, кто и поедет, – задумчиво сказала Таня. – Всегда ведь кто-то едет… Смотри-ка! Твой Дивногорск. Вот, вот – Иркутск, Чита и твой Дивногорск. Меняю двухкомнатную… на равноценную… Едут, едут сюда ваши!

– Едут, – потемнел лицом Алексей. – Как же! Так все сразу и собрались!

Он закурил, и Тане снова показалось: в жизни его там, в Сибири, что-то произошло… Но как спросишь? Если бы сам рассказал…

Они зашли в молодежный парк, в сосновую рощицу.

В глубине парка визгливо пиликала электрогитара… Сухие иглы хвои желтели под ногами. Теплый воздух настаивался в соснах. Вечерело.

– Может, кто и придет… – тихо говорила Таня. – Вот подружка моя замуж вышла, хороший парень, Юра Боков, он из Москвы. Начальник цеха. Он уже приехал!