Текст книги "Штрафники не кричали «Ура!»"

Автор книги: Роман Кожухаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

XIV

Голос, который всех разбудил на заре, был совсем не похож на будничную, ежеутреннюю команду «Подъем!». В открытую дверь, вместе с клочьями влажного тумана и неясным, непрекращающимся гулом, проникал неяркий предутренний свет. Подняли их почти на час раньше положенных шести.

Между рядов ходил военный в отутюженной форме. На воротнике у него чернели лейтенантские ромбики. Это он ни свет ни заря поднял контингент «отстойника». А теперь точно пришпоривал всех своим колючим взглядом. Тревога и суровая властность, прозвучавшие в его голосе, сразу передались проснувшимся. Выздоравливающие суматошно одевались, готовясь к построению.

– Ходячие – с вещами на выход, строиться перед расположением. Лежачих готовим к транспортировке. Выносим на улицу!… Размещаем по левую сторону от дверей барака!… – продолжал отдавать приказы лейтенант. Тут только до Андрея дошло, что хозяйничающий в «отстойнике» офицер – «смершевец». С чего бы это вдруг пожаловали по их души столь дорогие гости?

Спешно собираясь, Аникин умудрился незаметно сунуть пистолет в вещмешок, между складками теплых, с начесом, кальсон. Андрею бросилось в глаза, что нары Буры, Капитошина и третьего солдата по-прежнему оставались пустыми. Значит, троица из своего ночного похода так и не вернулась.

Увидев это, Андрей почему-то почувствовал огромное облегчение. Внутрь быстрым, чуть не строевым шагом, зашли двое. Рядовой, с ППШ наперевес, замер у выхода. Второй, сержант, такой же выстиранный и выглаженный, как и лейтенант, подошел к своему командиру. С дисциплиной, как и с выправкой, у них, судя по всему, обстояло все неплохо. Еще, чего доброго, шмон устроят. У Аникина пересохло в горле. Ну и подложил сосед Андрею свинью с этим чертовым пистолетом! Конечно, если бы они нашли у Андрея пушку, смертельного ничего не случилось бы. На фронте «внештатные единицы» стрелкового оружия – всякие трофейные «маузеры», «вальтеры» и прочие огнестрельные игрушки – в вещмешке рядового были обычным делом. Но уж больно решительный вид был у всех смершевских. Очень уж они были заведенные. К тому же к отечественному ТТ возникло бы больше вопросов. А Андрею лишних вопросов очень не хотелось.

XV

– Товарищ лейтенант… – начал было сержант, но офицер прервал его:

– Отставить… Вещи их забрать…

Андрей почему-то сразу догадался, о чьих вещах говорил лейтенант.

– Кто старший? – опять раздался резкий, словно механический, голос «смершевца».

К офицеру торопливо подошел, чуть не подскочил, тот самый, в годах, которого Андрей поначалу принял за санитара. В «отстойнике» его прозвали Дедом.

– Буренин, Капитошин, Коновалов… – отчеканил «смершевец» три фамилии.

– Так это… товарищ лейтенант… – растерянно пробормотал старший команды выздоравливающих. – Нету бойцов…

Лейтенант сверлит его в упор своими маленькими черными зрачками. Дед как будто сдувается на глазах. Он прячет взгляд и переминается с ноги на ногу.

– Стать смирно! – рявкает вдруг лейтенант. – Бардак развели!… Никакие они не бойцы. Насильники и мародеры… Мразь, которая пригрелась на теле Красной Армии… А вы…

Лейтенант выдержал паузу, окончательно добивая его взглядом. Его официальное обращение на «вы» звучало еще страшнее, чем трехэтажное ругательство. Оно было страшно неотвратимостью обещанного.

– Пойдете под трибунал… Где их нары?…

Дед, вытянувшись по стойке «смирно», трясущимися руками показал места Буры и Капитошина. «Смершевец» кивком головы указал туда же.

– Сержант, займитесь… – тем же тоном механической машины приказал он. – Вещи отнесете в штаб медчасти… Все – строиться на улицу!

XVI

Только выйдя наружу, Андрей понял, что за гул стоял в воздухе. Внутри, в амбаре, это было похоже на рокот работающих танковых моторов. В стылом воздухе октябрьского утра звук этот развернулся во всю ширь своего грозного многоголосья. Как будто сотни гулких, нестройных громов пытаются сойтись в единый хор, но, столкнувшись, вновь раскатываются по небосводу во все стороны. Все ближе накатывали они сюда, к совхозу, накрывая пространство грохочущими волнами.

Канонада… Прислушиваясь к ее тревожному близкому грохоту, выздоравливающие строились в две шеренги вдоль длинной дощатой стены амбара. По полупериметру, отдельной стройной коробкой, уже стояли прибывшие с передовой. Тут же, слева, на деревянных носилках, поставленных прямо на землю, лежали те, кто не мог передвигаться самостоятельно.

– Ишь, и лежачих построили… – прошелестел по строю еле слышный говорок, пока выздоравливающие ровняли ряды.

– Не шутки тебе… – отозвалось в ответ.

Из-за угла хозпостройки неожиданно появился офицер. Андрей не сразу узнал в нем начальника медсанбата майора Юргенса. Он был без халата, натуго перетянут портупеей. И лицо у него как будто перетянуто было ремнями морщин и кожи, землисто-желтой от недосыпания и никотина. Было хорошо видно, как под ней ходили желваки.

Следом за майором появились два автоматчика. Всем показалось, что они конвоировали Юргенса. Но конвой этот предназначался для другого арестованного. Он шел позади, а за ним – еще двое с ППШ. Получалось, что они вели его в «коробочке» из четверых конвойных. «Один в четырех стенах», – вдруг вспомнил Андрей наколку на тыльной стороне ладони Буры.

Это был он. Без ремня, в изорванной гимнастерке навыпуск, он брел, приволакивая левую ногу. Забинтованная рука Буры свисала спереди, без всякой повязки. Здоровую левую он завел за спину, на арестантский манер. Голову держит низко наклоненной, так, что лица не видать.

Вслед за конвоем из-за угла вышли еще двое военных. Один в шинели, а второй – в кожаной куртке, туго перепоясанной портупеей. Издалека Андрей не мог разобрать их знаки отличия. Но по выправке и обмундированию было понятно, что это старшие офицерские чины. Они остановились возле края деревянной стены.

Юргенс оглянулся на них и молча замер возле лейтенанта. Тот подождал, пока конвоиры вывели Буравчика вперед. Сами они выстроились в шеренгу, на одной линии с офицерами. Получилось, что Буравчик стоял ближе всех к строю, чуть не посередине между выздоравливающими и «смершевцами».

– Солдаты! – раздался голос лейтенанта. Он говорил, выжимая все силы из своих голосовых связок. – Ночью враг прорвал оборону наших войск южнее Лысой Горы. Фашистам удалось продвинуться в глубь наших позиций. Теперь передний край проходит у поселка Кривцы…

XVII

Было похоже, что утренняя остуда пробирала лейтенанта до костей. Но он ни за что не хотел показывать, что ему холодно. Он кричал все громче, словно пытался согреться силой своего голоса. Сизый, будто бы никотиновый, пар вырывался из его рта.

– Из числа запасников, выведенных с передовой, и выздоравливающих будут сформированы маршевые роты!… Но перед тем, как вы получите оружие и выступите на борьбу с немецко-фашистским врагом…

Лейтенант закашлялся. Переведя дух, он заговорил вновь. Но теперь его голос звучал ниже и глуше:

– В ряды нашей родной рабоче-крестьянской армии пытается затесаться внутренний враг. В то время, как тысячи наших воинов гибнут во имя Родины, наши матери голодают в тылу, отдавая все для фронта, отдельные гады пытаются устроиться за счет трудового народа и нажиться на людском горе. Такой мрази нет места среди бойцов-красноармейцев. Им нет места на нашей советской земле…

Лицо лейтенанта совсем побелело. Он повернулся к Буравчику. Он смотрел на Буренина с такой ненавистью, что Андрею показалось, что он сейчас собственноручно разорвет Буру на мелкие кусочки.

– Сегодня в ночь бойцы заградотряда задержали эту падаль… – «смершевец» кивнул в сторону Буры. Тот почти не шевелился. Только молчал, все ниже понуро опуская голову.

– Его подельников пристрелили при попытке оказать сопротивление… Как последних собак… Они пришли на хутор, в советскую семью, и вели себя хуже фашистов: мародерствовали, надругались над матерью троих детей, а потом над ее дочерью – совсем юной девушкой… Все трое – по очереди…

Бура вдруг поднял голову и вскинул руку из-за спины.

– Она сама… сама… – заверещал он. Конвойный, стоявший позади слева, тут же отреагировал, ткнув Буру прикладом в затылок. Тот повалился на землю. Не успев сгруппироваться, он упал на раненую руку. Взвыв от боли, судорожно вывернулся и вдруг заголосил:

– Не убивайте, не убивайте…

Умоляющий, скулящий его голос невозможно было слышать. Он мог довести до тошноты. Бура, как обезумевший, пополз по земле к лейтенанту, потом к офицерам, стоявшим поодаль. Он все время бормотал одно и то же: «Не убивайте… не убивайте…»

XVIII

Тот, что был одет в кожаную куртку, – лет за сорок, с каменным лицом – брезгливо оттолкнул каблуком хромового сапога пресмыкавшегося перед ним Буравчика. Как будто испугался, что тот запачкает до блеска начищенные голенища.

– Лейтенант… заканчивайте… – Его властный, усталый голос прозвучал как приговор – окончательный и обжалованию не подлежащий.

«Смершевец», обращаясь к строю и уже не глядя в сторону лежащего на земле, произнес:

– По законам военного времени… за преступления перед Родиной… рядовой Буренин приговаривается к расстрелу…

После паузы он повернулся в сторону конвоя и сделал жест головой. Двое, заведя автоматы за плечо, подошли к Буре и молча попытались поставить его на ноги. Они подтягивали его вверх, взяв под мышки. Но он, весь красный и мокрый от слез и слюней, глядел на них – то на одного, то на другого – растерянно-непонимающим взглядом. Как будто и в самом деле не мог понять, что с ним собираются делать. Ноги Буравчика подкашивались. Мокрое пятно стремительно разрасталось на штанинах. Похоже, что он еще и обделался.

– К стенке его… – скомандовал лейтенант, указывая на деревянную стену хозпостройки. Конвоиры попытались оставить приговоренного стоящим. Но как только солдаты шагнули в стороны, трясущееся от рыданий, словно студень, тело Буры сползло вниз.

Лейтенант стремительно подошел к лежащему. На ходу он расстегнул кобуру и вытащил пистолет. Это был ТТ.

– Встать… на колени! – резко выкрикнул «смершевец».

Этот окрик, но еще более металлический лязг передернутого затвора подействовали на Буру, как удар хлыстом. Он вдруг перестал реветь и, всхлипывая, цепляясь здоровой рукой за бревна, с трудом поднялся на колени, лицом к стене.

Весь строй вздрогнул от звука выстрела. Звонкий и хлесткий, он тут же растворился в гуле канонады. Словно от удара в затылок, мертвая голова Буравчика с глухим стуком ткнулась лбом в бревно. Выстрелил лейтенант профессионально. Пуля вошла аккурат в основание черепа, точно пригвоздив убитого к бревенчатой стене. Но «смершевец» сделал один за другим два выстрела. После первого – в голову – тело расстрелянного, как мешок с картошкой, повалилось на бок. И тогда, сделав шаг вперед, лейтенант вогнал еще одну пулю – под левую лопатку

XIX

Андрею повезло. Подразделение, в которое он попал, формировали в числе последних. Поэтому в совхозе их продержали почти до вечера. После того как роту построили, прозвучала команда: «Вольно! Не расходиться!» Их командира, молодого лейтенанта, несколько раз срочно вызывали в штаб. Он звонким, почти мальчишеским голосом, кричал: «Пожалуйста, не расходиться!» После этого он бегом устремлялся в хату начальника медсанбата, где расположился наспех сформированный штаб. И его «пожалуйста!», и его бег веселили личный состав только-только сформированной роты.

Действительно, нельзя было сдержать улыбки, глядя, как он семенил подошвами своих не разношенных сапог, придерживая одной рукой фуражку, а другой – планшет. Спустя некоторое время он таким же манером возвращался обратно к своим подчиненным. Лицо лейтенанта, совсем юное, даже мальчишеское, наверняка еще не ведало лезвия бритвы. На нем застыла явная растерянность. Он прислушивался к каждой новой волне раскатов канонады. Эти звуки нарастали, становились все громче, все ближе, все пугающе.

От суетливой нервозности командира и черным по белому написанной необстрелянности томительность ожидания усиливалась. Смешки и сдержанный хохот отдельных ротных весельчаков сменялись недовольным ропотом. Большинство в роте составили пехотинцы, выведенные вчера из-под Лысой Горы. Это был стреляный, бывалый народ. Отоспавшись за сутки, слегка оправившись с помощью каши с тушенкой, они уже поднабрались сил и теперь глухо высказывали недовольство ситуацией.

Пехотинцы сполна нахлебались свинцовой гущи на Лысой Горе. Не каждый день против тебя кидают немецких штрафников. Этим терять нечего. Дерутся остервенело, словно клятые какие… Потому-то выжившие, измотанные бесконечными боями, рассчитывали заслуженно побыть пару недель в запасниках, продлить блаженства сна и наваристой горячей каши с полевой кухни на бесконечно долгое, по фронтовым меркам, время.

А тут – угроза окружения и снова перспектива нескончаемых боев, не сулящая ничего хорошего. Как водится на войне, недовольство это проявлялось в реакции, совершенно обратной той, которую следовало бы ожидать. Вместо того, чтобы радоваться каждому лишнему часу, солдаты выражали явное нетерпение.

XX

В высказывании недовольства упор делался на сухой паек, который до сих пор не выдали. Кто-то поднимался с корточек или с подстеленной запасной шинели на ноги и задавал сакраментальный вопрос: «Товарищ лейтенант! А кормежка будет?»

Лейтенант растерянно оглядывался кругом, точно «кормежка» пряталась где-то за ближайшей хатой. На самом деле он искал глазами Авилова – вновь назначенного старшину, вчера вышедшего с передовой еще в звании сержанта. Авилов с двумя командирами отделений как раз и занимался получением сухого пайка на роту.

– Сядьте, пожалуйста!… Сейчас по поводу пайка разберемся… – просительно отвечал лейтенант. И невооруженным глазом было видно, что предстоящий бой будет первым в его жизни. Слова его вызывали новый шелест усмешек. Он прибыл со стороны Кривцов, с комсоставом и партией нового пополнения. По поводу пайка вопрос задавал как раз один из новичков. Его лицо и фигура, на которой шинель болталась, как на вешалке, носили явные следы недоедания. Андрей не сразу разобрался, что и смешки, и нетерпение производили в основном прибывшие с пополнением.

Аникин, как, впрочем, и многие другие, никакого недовольства не проявлял. Наоборот, в душе он радовался, что рота еще здесь, в совхозе. Для его ноги это намного лучше, чем целый день топать на марше. Две роты наспех сформировали и отправили к Кривцам еще утром. Сразу после показательного расстрела Буравчика. Еще две ушли до обеда. А с их ротой начальство решало до сих пор.

Андрея определили в третье отделение. Из двенадцати человек под Лысой Горой остались в живых семеро, из них четверо уцелели. Выжившие, казалось, были совершенно безучастны к происходящему вокруг. Их не трогали ни близкая канонада, ни заминка с едой, ни волнение необстрелянного командира. Они как будто впали в оцепенение, каждой порой своего грязного, завшивевшего организма впитывая минуты относительного покоя. Бывший командир третьего отделения, сержант Авилов, теперь пошел на повышение, старшиной роты. Вместо него назначили Кулёмина. Он был среднего роста, на вид – лет сорока с лишним, и при этом совершенно лысый.

Пожав руку Аникина увесистой, загрубелой от работы ладонью, он с расспросами не полез. Поинтересовался только, где Андрей заработал ранение. Выяснилось, что он хорошо знал старшину Кармелюка.

– Твоим, браток, там не сладко ныне приходится. Фашист на них танки двинул. И артиллерия лупит по ним почем зря. Во, слышь…

Он поднял к верху черный, точно копотью покрытый, указательный палец. Гром канонады не стихал.

– Мы эту музыку вторые стуки слушаем… – заметил солдат, расположившийся возле. Он был из выздоравливающих.

– Слышь… музыка… – откликнулся Кулёмин. – Я в забое к разной музыке привык. Когда с утра и до упора только отбойные молотки слышишь, к любому грохоту присобачишься… А к этому никак не могу привыкнуть. Или еще когда начнут с воздуха сыпать, бомбами… Рев этот… аждо печенок пробирает…

XXI

Он вздохнул и пошкрябал пальцами свою заросшую щетиной щеку. Теперь только Андрей понял, что темный налет на руках Кулёмина – это не копоть и не грязь. Это намертво въевшаяся в кожу угольная пыль.

– Ну ты, не каркай… А то примчатся щас… – буркнул тот, что завел разговор про музыку.

– Каркай – не каркай, а вороны эти, коли надумают нас бомбить, спрашивать разрешения не будут, – обстоятельно возразил Кулёмин.

Солдат, оглядываясь на безоблачное небо, тревожно проговорил:

– Скорей бы уже убраться отсюда. А то в самом деле держат нас тут как мишень, будто нарочно для «стервятников» ейных…

– Не сей панику, – урезонил его Кулёмин. – Здесь, в степи, ты всюду мишень, так что неча зря поджилки свои растряхивать. Они тебе еще пригодятся. А вот на пустой желудок в марш переть – это никуда не годится. Это уж как пить дать. И с водицей, кстати, надо продумать, чтобы потом от жажды не мыкаться… Слышь, служивый, как тебя звать?

Задав вопрос, он переглянулся с Аникиным.

– Сафронов я… – несколько растерянно отозвался солдат.

– Так вот что, Сафронов, обойди всех, кто из третьего отделения, и напомни, чтобы воду набрали. Давай, действуй…

– Есть!

Козырнув, солдат отправился осуществлять опрос.

Кулёмин чуть заметно хмыкнул.

– Лучше чем солдата занять. Паника от ничегонеделанья шибко разрастается, – сказал он, обращаясь к Аникину.

– А где же и в самом деле наш старшина с пайком? Или мы тута до утра торчать будем?… – произнес он.

Словно бы в ответ на его мысли вслух, из-за бревенчатого сарая появился старшина. Он и еще двое рядовых та{цили, взвалив на плечи, по огромному мешку.

Завидев идущих, лейтенант тут же выкрикнул:

– Рота!… В колонну по три – становись!…

Старшина, несмотря на тяжеленный груз на плечах, всем своим видом выражал всемерное довольство. Это было его первое успешно выполненное приказание в новой должности. Да и касалось оно вопроса, первостатейного для каждого солдата на фронте, – продуктового довольствия.

– Каждому – по буханке хлеба и по две консервы. Тушенка, товарищ лейтенант…

Докладывал он на ходу, запыхавшимся голосом, осторожно ставя мешок со спины на землю.

Ротному тоже уже не терпелось скорее раздать паек и выдвинуться к назначенному месту дислокации. Уже не приказным, потеплевшим тоном он объявил:

– Получаем на руки по буханке и две консервы. Не суетимся и не задерживаем очередь. Становись!

– Ну вот, другой компот… – негромко, но с энтузиазмом проговорил Кулёмин, пока они поднимались. – Вернее, не компот, а сухой паек. Ну, теперь уже все, скоро двинем…

Глава 5.
ОНИ УМИРАЛИ МОЛЧА

I

Если бы у Отто было время, он бы подумал об этом… Поразмышлял бы над этим чертовым чудом. Как это так приключилось, что они с Ульманом остались живы? У них была тысяча шансов отправиться на тот свет. Уж этого добра на передовой – навалом. В смысле, возможностей схлопотать пулю или осколок. А вот времени удивляться – ни минуты. А тем более – поразмышлять…

Вот, например, у него сейчас все мысли о жратве. Гастрономические картины преследуют его на всем протяжений этого бесконечного марша. Как и у всего «пятисотого» батальона.

Впрочем, «всего» – это сказано более чем громко. Те огрызки, которые остались от «пятисотых» после прорыва с Лысой Горы, проще было бы смести метелкой в совок и высыпать в канаву. Но их бросили обратно в топку. Плавьтесь, парни. Ведь вы и так уже закалены прочнее, чем сталь бронебойных снарядов.

Выжившим даже не дали времени на то, чтобы принять пищу. Впрочем, начальство посчитало, что «пятисотые» достаточно сыты. Ведь батальон обновился почти на четыре пятых. Штрафников, которые выбрались из омута ночного боя, выживших под обстрелом собственной артиллерии, не набралось даже на роту.

Комбат вместе со штабом тоже нарвался на «равноправных союзников». В ночном бою он чудом выжил. Получил легкое сквозное ранение левой руки. Так, с рукой на перевязи, он и направился в штаб дивизии. У него был такой вид, будто он собирался перестрелять всех дивизионных штабных крыс. Еще бы, ведь, прорываясь от Лысой Горы, он почти полностью лишился собственного штаба, да еще потерял две трети своих офицеров – командиров рот и взводов.

Единственное, что сохранилось от позавчерашнего 500-го батальона, – это его название. Физиономии все новые. Много уголовников. Этих видно по повадкам и по нагловатым выражениям. Видимо, выметают на фронт остатки, залежавшиеся по темным углам. Знакомых лиц почти нет

Унтер-офицер, пригнавший пополнение, говорит, что всех штрафников-«стариков» равномерно распределят по ротам. Чтобы везде были опытные солдаты. И еще – из-за нехватки командиров. Дивизионное начальство не предполагало, что в батальоне случится такая убыль младшего офицерского звена. О чем они, вообще, предполагали?

Как бы там ни было, пока в маршевом строю Отто шел вместе с Ульманом. Ганс неутомимо шагает вперед. Совсем не то что свежепригнанные штрафники. Вся уголовная спесь слетела с них уже после первого десятка километров. Майор задал слишком ускоренный темп марша. Тяжеловато приходилось даже бывалым. Что говорить о новоиспеченных «пятисотых».

Для Ганса, как и для Отто, эта изнурительная маршевая ходьба совсем не в тягость. Ноги уверенно двигают вперед и ни на шаг в сторону. Зато язык уводит Ульмана из одного лирического отступления в другое. И все вокруг деревенской жратвы и прочих вкусностей. Он весь погрузился в воспоминания о кулинарных тонкостях, которыми владеет его матушка.

От этих живописных лирических отступлений у Отто урчит в животе. Он слышит, как плещутся у него внутри волны желудочного сока. Но и остановить монологи Ульмана он не в силах. Уж больно вкусно тот рассказывает.