Текст книги "Звери. История группы"

Автор книги: Рома Зверь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Мы очень редко бывали со Светой наедине. То с друзьями, то с родителями. А ведь когда два человека любят друг друга, им никто не нужен. Факт! Почему тогда всегда был кто‐то рядом? Не знаю… Так получалось.

Дожди-пистолеты

Роман со Светой развивался. Я постоянно приезжал. Она собиралась поступать в школу ФСБ в Ставрополе, все время мне об этом говорила. Сначала она хотела поступать в МГИМО, но мама ее отговорила – огромный конкурс. Мы много говорили о будущем: вот мы сейчас закончим колледж, что будем делать дальше? Я говорил: «Я хочу поехать в Москву. Давай вместе поедем. Уедем, будем жить вместе. Поженимся, все дела…» Но, с другой стороны, я был готов и приехать жить к ней. Построить дом. Мы даже обсуждали, где именно. Такие мечты…

Света была очень деловой, в облаках не парила. Понятно, что она неслучайно на тот слет поехала, ведь отбирали лучших представителей учебного заведения. Ее избрали президентом колледжа, она проводила КВНы, играла в студенческом театре. Потом, когда началась очередная предвыборная кампания, она предложила одному из кандидатов агитационную программу для молодежи с дискотеками по городам региона. Все это не способствовало нашим встречам, понятное дело. Но мы не переставали любить друг друга. Писали письма. Обсуждали нашу будущую свадьбу, семейную жизнь.

У меня к осени тоже начались напряги в колледже. На меня свалилась куча проблем. Жуть! К тому же «Белый шум» стал единственной силой в Таганроге, которая хоть что‐то организовывала. Кроме нас никто в городе ничем таким больше не занимался. Так получилось. Все развалилось…

Витя стал работать на радиостанции «ТВС» («Таганрогская вещательная станция»). Он познакомился с каким‐то диджеем. Как‐то раз Витя мне говорит: «Группы нет, давай он сделает кавера на песни твои, которые в Таганроге знают, и ты споешь. Плюс живая гитара с примочкой. Ты будешь играть, петь, а диджей будет всю основу играть». Сделали. И опять: «Творческая группа „Белый шум“ представляет: диджей Вадс, Рома Билык и группа „Асимметрия“…» Какое‐то техно… там еще название было специально убийственное придумано… Вспомнил! «Аппроксимация метаболизма». Что это такое, я до сих пор не знаю.

Концерт был протестом против введения платного проезда в общественном транспорте. В Таганроге до того момента был бесплатный проезд на трамвае и троллейбусе. Я учился в колледже, профработник, все дела. Поэтому директриса дала нам зал без проблем. Мы готовились, репетировали. Диджей Вадс принес свой компьютер, установил на сцене. Колоночки зарядили, гитара, примочка. Дима Рябов заранее посмотрел, пока люди не пришли. Мы расклеили афиши по городу. И часов в семь вечера все началось.

Витя очень переживал, потому что мы вдвоем все это организовали. Придут люди, не придут – все ведь уже развалилось, народ редко куда ходил. Начали потихонечку заходить зрители, садиться в кресла. Мы несколько рядов убрали и сделали небольшой танцпол. Началось шоу. Свет был таким: какой‐то серебристый шар, от которого расходились лучи, плюс еще два мигающих прожектора. Принесли ментовскую желтую мигалку, поставили на колонку. Песни в рейв-аранжировке звучали очень странно. Я пел припевы, там были проигрыши – смешные переделки песен. Голоса животных вставлены, какие‐то фразы непонятных людей. Песни мои, бондаревские. Штук двенадцать, наверное.

Концерт идет, все сидят, смотрят. А на афишах‐то было написано «Дискотека»! Прогрессивная музыка. Все сидят и ничего не могут понять. И тут Витя выскакивает, хватает микрофон и начинает орать: «Этот концерт посвящен бесплатному проезду в городе Таганроге. Да здравствуют бесплатные трамваи!» Начал какую‐то чушь нести под этот ды-дыщ. Я пою песни, Витя что‐то орет в микрофон, все пердит, шумит. Никто ничего не понимает. Потихонечку люди начинают вставать, танцевать. Под конец уже все веселились. С горем пополам закончился концерт. Все разошлись.

Со временем наши письма со Светой стали обыденными. Вот пришло письмо, все в порядке. Прочитал. А мысли все время о том, что же будет дальше? С этой ситуацией, с нами. Уже не так было с этими письмами весело, романтично. Уже не в облаках. Вот информация: что с ней произошло, что со мной. Надо было что‐то делать. Потому что мы оба закончили учиться. Что‐то должно было бы произойти.

Любви меньше не становилось, нет. Просто больше тревоги, что с этим всем делать дальше. Как можно было назвать эти отношения? Я думал: а что дальше? Вот я окончу колледж, она соберется куда‐то поступать, значит, будет продолжаться то же самое. Так ведь? Где жить, что делать? Что она думает? Как я хотел? Я хотел жить где‐то, строить дом… Не с родителями, конечно. Мне хотелось определиться. Я знал одно: я ее люблю и хочу быть с ней.

Новый 2000 год мы не смогли вместе встретить из-за ее заморочек общественных. Последнее письмо я от нее получил в декабре. Света написала, что Новый год будет встречать в Харькове, что ее кандидат прошел в Думу, что ее команда КВН выиграла… Короче, меня перестала прикалывать эта неопределенность. Я сильно расстроился – ну как же так? Я встречаю Новый год в Таганроге, и у меня рождается такая мысль: без всякого предупреждения поехать самому к ней на Рождество, забрать ее к себе. И точка.

Я надеваю костюм, белую рубашку, галстук, пальто и еду в Новороссийск. Приезжаю в канун Рождества, 6 января. С вокзала – прямо к ней домой. Открываю калитку, захожу во двор. Собака не тявкает, знает меня. Прохожу к дверям, стучу. Открывает дверь Света и с удивлением:

– Привет…

– Привет, а что так нерадостно?

– Заходи.

Мы зашли в дом. Родители типа: «Ой, Рома, здравствуй!» И какое‐то гнетущее молчание Светы. Я такой:

– А что случилось?

– Да нет, ничего.

– Но, может, все‐таки что случилось?

– Пойдем выйдем.

И вот мы выходим… И дальше я ничего не помню…

– Нам надо расставаться…

– А в чем причина?

– Да ни в чем. Все кончилось.

Я молчу…

– Чего молчишь?

– Ну ладно, хорошо, – говорю спокойно, не понимая, что происходит. – Я тогда поеду. Ты проводи меня.

А поездов нет. Там один поезд ходит и тот через день. Нельзя было в этот день купить билет. Только на следующий день вечером. Я говорю: «Наверное, пойду на автостанцию. Ты меня проводи».

И мы пошли… Я молчал. Потом… Как‐то так получилось, что она сама начала рассказывать. Я ничего не говорил. Она сама. Типа бывают такие ситуации, когда девушка начинает как‐то оправдываться. Что‐то говорить наоборот, будто никакой любви у нас не было. Просто фигня какая‐то. «Не было никакого романа у нас. У меня еще два парня здесь есть. И я с ними встречалась тайком. А все мои подруги, они тоже знали об этих моих отношениях. Ты приезжал – уезжал. Но у меня тут была своя жизнь…»

И мы идем, она чего‐то там рассказывает, а я иду и слушаю. Ничего не понимаю. Так потихонечку мы дошли до автовокзала. И каким‐то чудом буквально через десять минут отходил автобус до Краснодара. А мне было уже все равно, куда ехать, по большому счету. Просто надо было уехать. Я уже не мог находиться рядом.

Она говорит: «Вот автовокзал». Я: «Все, спасибо. До свидания». – «Все. Пока». И она уходит. Я покупаю билет до Краснодара. Вечер. Темно. Я сел в автобус, ехал часов пять или шесть. Долго ехал. Горы, перевалы. Потом у водителя сломалось колесо. Он менял колесо. В салоне темно. Я сижу, думаю. О чем, не могу понять. Потому что шок.

Приезжаю на автовокзал в Краснодаре. Звоню Грише, веселому своему знакомому по студенческому слету. Гриша и Ксюша у меня в Краснодаре были. Я ему звоню: «Гриша, привет, я в Краснодаре». Он говорит: «Щас приеду, стой на углу, никуда не ходи!» Он приезжает: «Че случилось?» Так и так. Рассказываю историю. Говорит: «Ни фига себе! Поехали до Ксюхи!» Мы еще долго стояли на автовокзале, не могли карточку какую‐то купить, чтобы позвонить ей. Попросили у какого‐то чувака мобильный. Дозвонились. Ксюха говорит: «Приезжайте, конечно». А уже раннее утро, часа четыре. Но еще темно, зимой светлеет поздно.

Мы приезжаем к Ксении. У нее частный дом, а во дворе флигель. И мы там втроем. Она достает какую‐то бутылку, закусь. Мы сидим и пьем. Ксюша спрашивает: «Как так получилось?» – «Не знаю. Ничего не знаю, я буду пить». И мы пьем. Гриша что‐то рассказывает смешное. Он такой человек – очень веселый. Одни шутки. Не помню, кто что рассказывал. Какой‐то ужас. И потом я еще целый день с ним провожу, как в тумане. Ксюша тоже такого поворота не ожидала. Она как девушка себя повела – даже в таком возрасте есть различие между пацанами и девчонками. Она повела себя как хозяйка: позаботилась обо мне, выслушала, молча спать уложила… Не помню, чтобы она высказала свое мнение по поводу случившегося. А Гриша наоборот: «Да ну ее! Зашибись! Щас тебе такую девку найдем! Блин, да у меня столько классных девок, пойдем в клуб, познакомлю! Гульнем! Все, Ксюха, давай, одевайся! Круто!.. Слушай анекдот, короче…»

И вот я с ними провожу еще день. Провожают меня на поезд до Таганрога. Приезжаю домой, подхожу к калитке. А я весь какой‐то грязный, помятый… Меня не то что валяли где‐то, просто я эти дни даже не раздевался. Белая рубашка была вся мятая, заляпанная, не помню, блевал я, нет. В общем, в таком я виде явился… Заваливаюсь домой. Звоню в дверь. Мама открывает и все понимает. Сын стоит никакой. Она говорит: «Раздевайся, ложись спать».

Я разделся и лег. Когда проснулся, мама говорит: «Как ты себя чувствуешь?» – «Нормально». – «Да ты не переживай. Все будет нормально». – «Мама! Как будет нормально?! Как?! Все очень плохо…» Она: «Сынок, ты, конечно, мне сейчас не поверишь, но у тебя будут тысячи таких». – «Мама! Как ты можешь говорить такие вещи? Какие тысячи?! Не будет больше ничего! Никогда ничего не будет!!!» Вот так закончилась поездка.

Я неделю еще ходил, ничего не понимая. Не разговаривал ни с кем. Нигде не появлялся, ни в колледже, нигде. Даже к Ираиде и Оксане не приходил. Мне не с кем было поделиться, да не особо и хотелось. Я очень злился. Хотел ли я отомстить… Хотел что‐то сделать, но не знал что. Не знал, как дальше жить. Что делать. Я не понимал, что происходит. Почему, зачем?

Я решил, раз так, то я так и буду жить. Меня не только наличие еще двух парней в ее жизни смутило… Меня вообще все смутило. А самое больное для меня было – обман. Предательство. Вот. Что значит – «не стал бороться»? Когда так говорят, значит – все. Конец. Какое там упорство? Может быть, просто мне до этого никто таких слов не говорил? Может, это ударило по моему самолюбию? Может быть, я растерялся? Наверное. Нет, у меня, конечно, бывали конфликты. Пятое-десятое. Но чтоб такое – никогда. Ни с того ни с сего.

Может, что‐то и предвещало бурю. Может, что‐то не ладилось. Но на расстоянии я этого заметить не мог. «Обручальное» кольцо, то самое, в виде змеи, я увидел дома, когда вернулся, и тут же выкинул его. Не в мусорное ведро, а положил в карман, вышел на улицу, пошел по дороге и выкинул. Кто настоящие змеи, так это ее подружки.

Когда я ехал в Краснодар на автобусе, я сидел и пытался все осмыслить. Вспоминал, как мы ездили до Красного озера, по городу гуляли. И они все веселились, улыбались. Они же знали, что я не один был у нее, как она говорит. Хотя я вообще не уверен, что это действительно было так. Но тогда зачем ей нужно было врать мне насчет каких‐то парней? Не знаю. Может, отделаться от меня? Чтобы было больнее. А может, я напрягал? Такой непонятливый был. Потому что влюбленный.

Я просто не думал, что так бывает. У меня‐то в голове совсем все другое было. И я этого просто не замечал. А скорее всего, так оно и было. Ну как любящий человек может сказать ни с того ни с сего «до свидания»? Как? Что ее могло на такое сподвигнуть? Так человек может поступить, только когда знает, что если продолжать отношения, любимому будет хуже. Но такой ситуации не было. А я искренне верил во все это. Какой я был наивный мальчик и как меня круто обломали! Неужели она не любила меня?

Света была для меня тем человеком, с которым я хотел быть. Я приезжал, встречал ее родителей и подружек, пел песни. Я думал, так надо. У нее всегда были дела какие‐то. Приходило мне время уезжать – и я уезжал. Мы расставались. Я возвращался в Таганрог, жил, собирал деньги для следующей поездки. Я все время думал о ней…

От нее приходили письма. Я писал. Что‐то себе думал, представлял, как у нас все будет, как мы окончим колледж, как мы поженимся. Как уедем и будем жить в другом городе. И все у нас будет хорошо. Как‐то так… Я же не мог ей сказать: «Не встречайся с подружками!» Такая принципиальность была только в последний раз, когда я приехал к ней и сказал: «Поехали со мной». Да, я хотел ее увезти. Я хотел, чтобы она уехала со мной в Рождество. Новый год мы не вместе встретили, так хоть Рождество. «Поехали куда угодно! Хочешь – в Таганрог, хочешь – куда. Поехали!» А она: «Нет».

Нет так нет.

О любви

Через месяц Света прислала мне письмо. В нем было написано очень много. Я плохо помню. Типа прости, извини, давай останемся друзьями. Если честно, я ничего не понял, что она хотела там сказать. Наверное, я просто не хотел даже читать. Понимать что‐то. Так… Просмотрел мельком по диагонали. Она просила что‐то ответить. Но я ей не ответил. Обидно, конечно. Значит, я такой обидчивый? А как я мог ответить? Что я мог ей сказать? Да, давай, приезжай в гости, все хорошо, будем друзьями? Нет, не мог. Я гордый слишком. Время гордость не лечит. Не во всех случаях. Может, в других каких‐то ситуациях я могу сейчас простить. Но только не это.

Я был в разлуке с человеком. Я не очень‐то хорошо ее знал, мне все время что‐то мешало. Какие‐то отношения были добрые, нормальные. Я даже не мог представить другие. Мне казалось это естественным: я приезжаю к человеку. Как есть возможность, сразу еду. Чтобы увидеть, воссоединиться с ней. Вот такая у меня была любовь. Я уверен, что если бы такая любовь случилась в Таганроге с девушкой, которая бы ко мне точно так же относилась, такой же был бы эффект. Просто здесь еще были препятствия, расстояния, письма. Разлука. Все это очень сильно повлияло. Я ехал, я думал. Мне нравились встречи, мне не нравились расставания.

Каждый раз чем ближе был момент расставания, тем становилось хуже. Мы шли к вокзалу и молчали все время. Я молчал. Она молчала. Никто из нас почему‐то не говорил, что будет потом. Каждое расставание было как будто навсегда. И неизвестно, что дальше. Я, конечно, говорил ей, что приеду в следующий раз, как только будет возможность. Она говорила: «Приезжай!» Вот так происходило.

Приезжаешь туда – уже хорошо. Как будто мой приезд уже залог того, что мы вместе. Получается, мне не пришлось ее добиваться. Я приезжал, жил у нее дома. Точно. Может, все дело в том, что романтики не было? Моя романтика была в дороге, в поездах. Во встречах и расставаниях. Я ехал всю ночь и не спал. Ни с кем не разговаривал. Не люблю говорить о своих проблемах. Я был очень закрытым человеком, да и сейчас такой, достаточно закрытый и гордый. С чего бы я это обсуждал с попутчиками? Лучше помолчу сам с собой. Лучше же повоображать, написать что‐то. На худой конец, почитать, книга хоть молчит. Очень кайфовое состояние было в поезде. Ты – путник в ночи. Ты – один. Как в кино. Стоишь в тамбуре в пальто. Волк-одиночка. Куришь, едешь неизвестно куда. Конечно, знаешь куда, но это не суть. Ты не спасаешь мир. Просто ты один, человек. У тебя есть такие‐то цели. Это очень кайфово. В этом романтика. Ты один, и все принадлежит тебе. Мир. Ты есть ты. Ты можешь делать все. Это твой мир, и ты внутри него. Вот я такой был! Я придумывал себе, как мы встретимся. Что мы будем делать. Куда пойдем. Мечтатель… Мне хотелось видеть так. Если с сексом не получалось, я не расстраивался – по большому счету не важно это было. Я этим всем горел – встречей, ожиданием, расставанием.

Когда есть конфликт в любви, тебе нравится человек, ты преодолеваешь препятствия, что‐то делаешь. Я ночью срывался. Садился в поезд. Билетов не было – подходил к проводнику, давал денег и ехал… Может, ей не очень все это нравилось – мои спонтанные приезды? А мне просто хотелось путешествовать? Сейчас вот напутешествовался…

Но если бы мне просто хотелось путешествовать, я бы к ней приезжал как к подружке. Верно? А мне хотелось именно поступков ради своей любви. Может, здесь мой эгоизм? Получается, что я все‐таки выдумал себе любовь? Бывало, мы сидели с ребятами, начинали какую‐то тему обсуждать, я вдруг вспоминал о Свете и говорил: «Ребята! Я пошел». – «Ну давай». Я заезжал домой, брал деньги какие есть. «Мама, я поехал». – «Куда, сынок?» – «Я в Новороссийск!» – «Ну езжай…» И я шел на вокзал, знал расписание поездов наизусть. Я забирался в проходящий поезд и мчался к Свете. Помню, самый популярный поезд был Санкт-Петербург – Новороссийск с остановкой в Таганроге. Я на нем чаще всего добирался.

Срывало меня, и я улепетывал… Тяжело ей, наверное, было. Приезжал, не предупреждая. Хоть у нее и мобильник был, но я как‐то думал, что человек всегда рад тебя видеть, любимый человек… Она никогда так ко мне не срывалась. У нее же все время были какие‐то дела… Я даже никогда не задумывался…

Я вернулся в Таганрог. Я рвал и метал, устроил жесткий террор девушкам. Всем. Доходило до того, что я знакомился с девушкой на улице, получал все, что мне нужно, а на следующий день знакомился с новой и при этом видел, как по другой стороне улицы идет моя вчерашняя… И так происходило до того момента, пока я не понял, что меня все это достало. Тогда я как‐то поспокойнее стал. Не потому, что девушки закончились. Просто я понял, что все это бессмысленно. И глупо. Легче мне не станет. Это бессмысленная месть, тем более невинным людям. Я понял, что так нельзя делать, все это как‐то устаканилось. Мой друг Лёха опять же иногда приезжал ко мне или я к нему.

А сначала меня несло жестко – направо, налево. Не как отношения парня и девушки, просто ночь секса – и до свидания. А так – по жесткачу. Я даже не пудрил девушкам мозги. Они сами шли ко мне в руки. Это вовсе не зависело от того, что меня в городе знали, просто такой тип девушек.

Я тогда думал, что любовь закончилась. Поэтому какие могут быть ко мне претензии и вопросы? Никаких. Я могу делать что хочу. Такая месть. Не знаю, кому и зачем, но она была. Такое чувство, что все бабы – бляди. Может, и были среди них те, кто серьезно смотрел на отношения. Но мне было все равно. Казалось, что все они предатели. Чего я буду переживать о них? Они мне претензий не предъявляли, а если и случалось, я их тут же от себя отсекал. Я не хочу сказать, что полгорода перетрахал. Просто в тот момент попадались такие девушки, и я не принимал их всерьез.

Я долго еще не был готов к серьезным отношениям. Их вообще не было, как и романтики. Другое у меня восприятие было, я вел себя как подонок. Такое все было мутное. Помню, встречался с девушкой, какие‐то отношения были, но при этом мог встречаться еще с одной, с двумя. И что выгорало, то выгорало. Вот так. У меня не было одной – чем больше, тем лучше. Я понимал, что я свободный парень и могу делать все что угодно. Я был ничей. Я понимал, что эти романы ни к чему не приведут. Есть секс – хорошо. Нет – до свидания, мне некогда. Я искал контакта какого‐то, не мог быть один. Мне было холодно.

В ту пору многие музыканты в Таганроге бегали в общагу пединститута, это было самым злачным местом. Я никогда там не был. Но ребята говорили, что там очень голодные девчонки, их много и они все хотят и любят. Какой‐то полный разврат. Почему я туда не дошел? Потому что для меня это было слишком. Я не могу так. Я все‐таки оставался романтиком.

Со Светой я никого не сравнивал, все девушки разные. И все по-разному происходит. В этот раз хорошо, в другой не очень. Эта хуже, эта лучше. Эта стесняется, а эта – нет. Это разный опыт, но это не звездочки на фюзеляже за сбитого противника. Я ведь очень стеснительный человек, я не мог просто подойти и сказать: «Эй, подруга, а ну, давай раздевайся». У меня все было культурно. Если девушка не подавала сигналов, я не мог идти на это. Нахрапом брать – это не мое.

Лезет девушка целоваться, ты заводишься, начинаешь дальше руками действовать, а она: «Нет, я не такая». И ты говоришь: «Ну ладно, не такая, значит, не такая». Она сразу: «Ой, ты что, обиделся?» И опять лезет целоваться. А я так понимал: когда лезет целоваться, значит, пора. Она: «Нет!» Тогда не лезь ко мне! Я объяснял, что если человек начинает очень крепко целоваться, для меня это сигнал того, что можно действовать дальше. Но для некоторых девушек это не было никаким сигналом. Для них это был просто роман поцелуев.

На таганрожских девушек влияли и воспитание, и городские нравы. Если ты где‐то лажанешься, об этом будет говорить весь город. В большом городе ты можешь пройтись с девушкой по проспекту, а потом уехать в свой район, и никто об этом никогда не узнает. Маленький город держит в рамках. В принципе, это неплохо. Я никогда так не делал: не даешь, значит, до свидания. Ну не хочешь, недотрога, ну и ладно. Выходит, остался голый секс. Которого не хватало, я же был достаточно взрослый молодой человек. Со Светой было все иначе. Когда кого‐то любишь, его уважаешь. Твои внутренние установки не позволяют тебе многое – например, изменять. Просто реально стыдно это делать. Потому что любишь.

Мужчины же немного другие. Все время есть какой‐то соблазн, но ты не вкладываешь в него измену. Это просто какое‐то чувство, физическое, легкое. Но мне тогда даже такое не приходило в голову, потому что был человек, в которого я влюблен. И все другие девушки тут же отпадали. Они и не девушки были, просто прохожие, с которыми можно поулыбаться, при встрече в щечку чмокнуть. Безобидно. Потому что я целиком бы ТАМ. И мозгами, и телом, и душой.

Когда нет любви, все свободно! Тело и душа. Что угодно, пожалуйста! Но при этом ты тоже переживаешь. Ты не как животное передвигаешься по городу в поисках жертвы. Но такого огня, желания нет. Что‐то холодное работает, расчетливое. Ты даже не задумываешься о любви. Формально целуешься, формально занимаешься сексом, формально расстаешься, встречаешься. Тебе это может даже нравиться, но все как‐то притуплено, приглушено.

Если я видел, что девушка ко мне не просто липнет, а влюблена, я задумывался. Тогда я вел себя аккуратней, потому как не хотел давать повод человеку надеяться на что‐то. Я все время пытался объяснить, что это просто секс и за этим ничего нет. Я давал знать, показывал, объяснял своими поступками. Но ведь есть девушки, которые готовы на такие отношения? Я видел, что одна девушка любит меня, горит мной. И мне было очень неловко. Я старался не видеться с ней и давал понять, что ее чувства не взаимны. Не для того, чтобы ее унизить или оскорбить. Но я при каждой встрече показывал ей, что не ее люблю. Я вообще никогда в той своей жизни не говорил, что люблю. Просто так не говорил…

Я даже искусственно слегонца отталкивал от себя. Тем самым объясняя, что мне приятно, конечно, с ней спать, обнимать, целовать. Но дальше это ни к чему не приведет. Хотя у нее, может, в голове другие какие‐то были планы, мечты. Я не мог ее обманывать. Я же видел, что человек реально меня любит. Сохнет. И при любом моем капризе она тут же появляется. Это что‐то ведь значит, правильно? Я редко пользовался этим. И только потому, что мне было очень одиноко.

К Свете, наверное, у меня были более взрослые чувства. Я рос. Я планировал. Я мечтал. Все было тверже, объемней. Например, с Настей я ни о чем вообще не думал. Мне просто было кайфово. Было легко. Это нельзя назвать любовью. Это была Великая Влюбленность. Но не любовь. А со Светой была любовь… И предательство. А это очень серьезно. Меня до этого никто не предавал. Для меня нет разницы между предательством и изменой. Это одно и то же. Не важно, как тебе человек об этом говорит, главное – суть: «Я еще встречалась с несколькими, и вообще, ты мне не нужен. И все у нас было не по-настоящему. Лучше тебе уехать».

Для меня это было самое страшное, что можно было услышать в тот момент. Когда тебе говорят, что ты не нужен, что все было шуткой. «Все мои улыбки, все отношения с тобой, поцелуи, все твои надежды – все было неправдой. Я тебя просто обманула». Когда человек говорит тебе это в лицо и идет провожать тебя до автовокзала – это страшно. Реально страшно. Ты ничего не можешь поделать. Ничего не можешь сказать человеку. Это реальный шок. Так было тогда. А сейчас как было бы? Я не знаю. Лучше не возвращаться. Потому что это глупо… Я очень верил в ту любовь.

Бриллиантовый волос

Япотихонечку приходил в себя. Я понимал, конечно, что все впереди, что обязательно еще произойдет со мной что‐то хорошее. Но в другом. Я другие цели ставил перед собой.

Внутренне я уже собирался уезжать. Мне нужно было плотно заняться учебой, потому что я много пропустил. Помимо того, что я часто ездил к Свете, я еще занимался и общественной деятельностью. Мне, конечно, делали поблажки всевозможные, но диплом все‐таки нужно было защищать. Я углубился в учебу, в мысли о Москве: как я там буду, что. С Витей Бондаревым мы встречались часто, писали песни, придумывали акции, концерты.

Музыка моя стала жестче, гораздо жестче. Появилась какая‐то щетина. Ярая. Может быть, я не замечал ее в текстах, но уже выявил для себя. Мне нравилось быть очень жестким человеком. Начиная с пения, заканчивая поведением. Я стал носить «жесткую» одежду, более близкую к панку. Некая небрежность появилась. Я осознал, что мало кто меня понимает, да и вряд ли когда‐либо понимал. Значит, я могу быть кем угодно. Я это использовал: от романтика до полного подонка. Надевал футболки, красил их гуашью, обливался водой и смотрел, что получится. Так и ходил потом, плюс у меня были синие или зеленые волосы – обычной зеленкой красил. То есть полный протест. Зеленка долго отмывалась от головы. На солнце особенно хорошо была видна на волосах. Бриллиантовых. Была у нас такая песня на текст Бондарева:

Бриллиантовой зеленью выкрасить волос,

Пустить папиросой в толстого Фрица.

Бриллиантовый волос на морозе искрится,

Ничего не случилось,

Ничего не случится.

Раскачали качели веселые дети,

На коленях порвались буржуйские джинсы,

Бриллиантовый волос на морозе искрится.

Ничего не случилось,

Ничего не случится.

А дальше:

Просто плачет зима ледовитой картечью,

Просто падают снегом замерзшие птицы.

Бриллиантовый волос на солнце искрится,

Ничего не случилось,

Ничего не случится.

В общем, такие были жесткие песни. Я ушел в альтернативу таганрожскую. Музыка была тяжеловата и немного странновата. Мы экспериментировали. Говорят, когда все хорошо – нет вдохновения, а когда все фигово – пишутся хорошие песни. Это вранье. Иначе стоит вопрос: готов ли ты об этом рассказать или нет? Если да, пишутся песни. Если нет и пытаешься это скрыть, спрятаться за какими‐то словами, то начинаешь петь вообще о другом. Потому что тебе стыдно, тебе больно. Тебе не хочется об этом вспоминать, думать. Поэтому у всех разные песни и получаются. Кто‐то говорит: «Да, когда мне плохо, я пишу хорошие песни». На самом деле он не об этом пишет, абсолютно о другом. Себя обманывает. Поэтому тут не важно, хорошо тебе или плохо.

Я недавно осознал: главное – понять, что ты хочешь сказать людям. Если хочешь, надо сделать это обязательно. Даже если ты думаешь, что тебя не поймут. Или тебе стыдно будет. Главное – сказать это, потому что постоянно врать невозможно. Это ж каким надо быть фантазером и профессионалом, чтобы придумать историю. Нафантазировать себя в голове. Можно ДОфантазировать, ДОпридумывать, как бы ты хотел, как ты мечтал, как представлял. А так чтоб целиком – невозможно.

Я не посвящал песен ни конкретно Свете, ни ее предательству. У меня это плохо получилось бы. Я вообще не знал тогда, как посвятить песню девушке. Можно написать какой угодно текст и сказать, что это посвящено определенному человеку. Но это не будет правдой. Ясно, что не надо вставлять в песню слова «Света», «Новороссийск». Но все равно ты должен писать и думать о человеке. О каких‐то эмоциях, а не о бриллиантовом волосе. А я не мог так выразить идею на бумаге. Не по-пацански. Чё я буду? Я-то знаю, что я люблю, что я буду сопли пускать, писать на бумаге непонятные слова. Просто спеть серенаду под окном – всегда пожалуйста. А писать о том, что со мной происходит в реале, мне тогда было неинтересно. Не понтово. Не круто. Круто было писать о чем‐то непонятном, что не со мной, что далеко. Белый снег, синий лед – вот такое. Символизм? Не какая‐то бытовая фигня, а что‐то великое и непонятое. А вот что великое – никто не понимал, но все ходили и думали: круто, да. Это теперь я научился быть откровенным, а тогда, значит, был символистом, да?

Я стал меньше общаться с людьми. Дома сидел, ходил к Ивану, он ведь меня знает с детского сада. Разным. С волосами, в бусах, с цветочками. Потом оборванного, в выжженной хлоркой и аммиаком майке, с зелеными волосами. Потом в каких‐то непонятных одеждах, нереальных. В порванных цепях, обмотанного чем‐то, в безумных очках. Ужас! Он меня разным видел, поэтому, когда я приходил, он никак не реагировал. Он понимал, что я разный, но в душе остаюсь простым человеком. Он же друг мой. Я менялся все время, но мы всегда находили общий язык. Ходили, гуляли по-прежнему.

Жесткость моя началась с приходом Бондарева, а после разрыва со Светой выросла. А еще такой момент – группа «Асимметрия» распалась, ушла та хиппозная эпоха, когда были волосы, хождение босиком, расшитые маечки, бусы. Кто‐то женился, кто‐то уехал. Я понимал, что остался один. Я разочаровался в музыке. Даже не в музыке, а в группах, где все товарищи. Я понял, что я один и нельзя позволять никому вмешиваться в свое творчество.

Я понял, что никто не разделяет мое ощущение мира, как вижу его я сам. Я понял, что я – это я. Я – это центр. Все. И кому‐то отдавать свой центр – это глупо. Этого нельзя делать. И я начал как‐то потихонечку сам действовать. Вдруг оказалось, что это возможно. Раньше я не представлял себе такого. Что я – это я. Мне казалось, что я – это я и еще минимум четыре человека, без которых меня нет. А оказалось, что и без них я есть. Когда я остался один, мне ничего не оставалось, как понять это. Потому что один я – это тоже я. И я не исчез никуда. Не пропал.

Я просто менялся. Чем дольше я жил, тем больше приходил к тому, что мир не такой, как мне казалось. Когда ты специально выпендриваешься и стремишься выделиться, быть не таким, как все, требуешь к себе любви, получается обман. Каждый человек требует к себе любви. Я сам не знал, что мне нужна любовь. Я чувствовал, хотел этого, но я не мог осознать. Противоречие было внутри меня. Я хотел всех посылать, сам мало что давал. Но нельзя, ничего не отдавая людям, требовать от них любви. Хотя бы понимания, уважения, ощущения нужности. Я со временем начал понимать, что хочу жить среди людей. Значит, я должен понять, что происходит со мной и с ними.