Текст книги "Край вечных туманов"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Он снова сделал нам знак, призывая уйти в сторону, спрятаться на дне оврага, заросшего колючим орешником. Я повиновалась этому первая, полагая, что Пьеру лучше знать, что делать. Ветки орешника оцарапали мне руки. И тут прозвучал громкий звук, спутать который я не могла ни с чем.
Прозвучал выстрел.
Я в ужасе обернулась. Флора де Кризанж стояла на краю оврага, в ее поднятой руке дымился пистолет. В десяти шагах от нее лицом вниз лежал Большой Пьер, раскинув огромные руки в стороны. Пуля попала ему прямо в затылок.
Непонимающими глазами я смотрела то на него, то на графиню. Сомнений быть не могло. Это она застрелила его. Кроме нее некому. Но зачем?
– Что вы сделали? – прошептала я. Мне казалось, что я сплю и мне снится какой-то нелепый кошмар.
Графиня повернула ко мне лицо, и меня поразило его бесстрастное спокойствие.
– Так нам будет легче объясняться, – произнесла она, и улыбка тронула ее губы.
Я молчала. Гибель Пьера, такая нелепая, так поразила меня, что я лишилась дара речи.
– Мы ведь знаем друг друга лучше, чем признавались, не правда ли, дитя мое? – певуче спросила она.
Потрясенная, я молча смотрела на нее.
– Пришло время открыть карты. Мы ведь соперницы, дорогая, и больше не нужно этого скрывать. Бедняга бретонец только помешал бы нашему разговору.
Она говорила так спокойно, почти благожелательно, что я пришла в ужас. Она только что убила человека и вела себя после этого так бесстрастно!
– Милая принцесса, вы попытались украсть у меня моего любовника, а я не люблю, когда меня обворовывают.
Сдавленным голосом я заставила себя произнести:
– Я не знаю, о чем вы говорите.
– Вы лжете. Все наши отношения постоянно были лживы. Вы проведали кое-что обо мне и рылись в моих бумагах, ну а я все силы приложила для того, чтобы выяснить ваши намерения.
Опустив руку с пистолетом, Флора ласково продолжала:
– Сначала мне показалось, будто кто-то проведал, что я одинаково исправно работаю и на белых, и на синих. Но никто меня не разоблачил, никто не арестовал меня, стало быть, дело было не в политике. Тогда я поняла, что речь идет о любви. Знаете, как только я вас увидела, у меня екнуло сердце. Я много слышала о белокурой аристократке, которая делит со мной Клавьера, я не знала только ее имени… Он слишком хорошо это скрывал. Ну а потом вы сами себя выдали. Вы даже имели глупость потерять свою булавку в моем шкафу.
Она со смехом добавила:
– Великолепная черноглазая блондинка!.. Она оказалась куда глупее, чем можно было ожидать.
И, не продолжая больше, она выхватила из кармана белый платок и замахала им в воздухе, отчаянно крича:
– Сюда! Сюда! Граждане республиканцы, сюда!
Я молча смотрела на нее. Что она делает? Должно быть, это ревность свела ее с ума. Она не понимает, что творит!
– Остановитесь, вы обезумели! – воскликнула я в отчаянии. – Вы зовете сюда наших врагов, они и вас арестуют!
– Не беспокойтесь за меня, – любезно ответила Флора. – Как же вы, однако, глупы! Вы даже не поняли того, что я вам сказала.
Я действительно тогда не поняла. Я была слишком ошеломлена, чтобы что-то воспринимать. Я осознавала только то, что Пьер убит, а графиня – убийца.
– Вы хотите выдать меня синим? – прошептала я.
– Вы очень догадливы. Я выдам вас, да еще скажу, чья вы дочь. Они свяжут вас и выставят на глазах у вашего отца, и тогда он живо сдаст Шато-Гонтье.
Отвернувшись от меня, она еще отчаяннее закричала, пытаясь, чтобы ее услышали и с такого расстояния:
– Во имя Республики! Граждане, сюда!
Я в ужасе закрыла лицо руками. Эта подлая графиня еще и предательница. О, если бы у меня был пистолет!..
Но пистолета не было, и я ничего не могла поделать. Драться я не умела, да и графиня, пожалуй, застрелила бы меня прежде, чем я смогла бы к ней прикоснуться. Мне оставалось только ждать и слушать ее крики, призывающие сюда врагов.
И тут словно горячая волна нахлынула на меня. Волна безумной, неосознанной радости… Каким-то чудом мой слух уловил едва различимые звуки песни. Это был роялистский гимн. «Да здравствует Генрих IV!» Республиканцы никогда бы не стали петь ничего подобного…
– Это вовсе не синие! – пронзительно закричала я. – Это наши, белые, это отряд маркиза де Лескюра!
Я готова была рассмеяться безумным смехом, настолько нелепым становился теперь поступок графини. Она называла меня глупой, а сама сделала такое, что выглядела сейчас глупее меня. Убить Большого Пьера, а потом звать сюда белых!
Голос Флоры осекся. Графиня резко повернулась ко мне. Куда только девалось ее спокойствие.
– Ах, вот как! – выкрикнула она с яростью.
Лицо ее исказилось. Мне казалось, она вот-вот зашипит, как разъяренная кобра, и я в страхе отступила на два шага назад.
– Вы думаете, вы победили меня? Меня, Флору де Кризанж! Ничего, мы поквитаемся с вами иначе.
Глядя на меня так пристально, словно хотела испепелить меня взглядом, Флора подняла пистолет. Рука у нее слегка вздрагивала от волнения и тяжести пистолета, но я ясно видела, что она целится мне в лицо. Она хочет меня изуродовать!
– В чем же моя вина? – прошептала я в ужасе, чувствуя, как ледяной страх схватывает все тело.
– В том, что Клавьер слишком увлекся прелестной белокурой аристократкой. Надо вылечить его от этой болезни.
Ее палец коснулся курка, а в глазах была такая ненависть и решимость, что поколебать их ничто было не в силах. Она все так же целилась мне в лицо, стремясь из какой-то женской мстительности не только убить меня, но и изуродовать.
И тогда, ничего не сознавая, но повинуясь первобытному инстинкту самосохранения, я бросилась чуть влево, в заросли орешника.
Прогремел выстрел.
ГЛАВА ПЯТАЯ
РАЗГРОМ
1
С невероятным трудом я открыла глаза. Веки казались тяжелыми, как камень. Лицо незнакомого мужчины, курносого и бородатого, склонилось надо мной. Он крепко сжимал мое запястье, словно слушал пульс.
– Эге, моя красавица! Наконец-то вы очнулись!
Вынырнув из беспамятства, как из смертельного сна, я ничего не помнила. Сильная боль пронзала грудь при дыхании, и я, не выдержав, застонала.
– Придется потерпеть, голубушка! Не так уж легко вы отделались.
– Я… я жива? – прошептала я через силу.
От этих произнесенных слов мне стало так больно, что я до крови прикусила губу. Я уже начала понимать, что я ранена. Сильная плотная повязка была наложена на грудь.
– Вам нельзя разговаривать. При таком ранении лучше все время молчать. А уж насчет того, живы ли вы, можете не сомневаться. Теперь уж вы не умрете. Пуля пробила вам грудь и вышла через лопатку. Надо сказать, вы потеряли много крови. Но теперь лихорадка прошла, и вы очнулись. Недели через две вы, пожалуй, сможете ходить.
Я мрачно, нахмурив брови, вспомнила, что же со мной произошло. Лес, Флора де Кризанж… Это она стреляла в меня, негодяйка!
– Сейчас, моя красавица, я позову к вам Лескюра. Он велел сразу известить, как только вы придете в себя.
Лескюр! Я была удивлена. Так, значит, это он обо мне позаботился? Я уже стала понимать, что нахожусь в лагере белых. Постелью мне служили носилки, а сверху я была укрыта одеялом – вероятно, меня била лихорадка. Но как долго я оставалась без сознания?
Я увидела маркиза. Взволнованный и встревоженный, он вошел в палатку, бросился ко мне, обеспокоенно склонился надо мной. Я сделала усилие и улыбнулась ему. Было так приятно сознавать, что кто-то о тебе беспокоится.
– Любовь моя, я был в отчаянии. Вы не приходили в сознание четыре дня. Но этот Тюрпен – настоящий волшебник. Он поставит вас на ноги.
– Дети, – произнесла я одними губами.
– О, мы нашли их благодаря этому вашему мальчишке, Брике. Он увязался за вами, когда вы отправились искать меня. Он видел, как эта фурия убила Пьера и пыталась убить вас. С его помощью мы обнаружили вас, а потом я послал своих людей в Рю-де-Бо за детьми. Не бойтесь, с ними все в порядке. Просто им лучше не видать вас в таком состоянии.
Я молчала, глядя на него. Луи Мари нежно гладил мои волосы, и я подумала, что нет человека роднее и ближе для меня, чем он.
– Вы поправитесь, и довольно скоро. Тюрпен сказал, что останется только шрам величиной с булавочную головку.
Я вспомнила ту минуту, когда Флора де Кризанж с перекошенным от злобы лицом направила на меня дуло пистолета. Она хотела изуродовать мне лицо… Я снова ощутила ужас и едва удержалась от стона.
– Отец? – прошептала я вопросительно.
Лескюр опустил голову, его рука, гладившая мои волосы, замерла. Я поняла, что он не хочет меня расстраивать, но в то же время не в силах мне солгать.
– Его… его взяли в плен.
Это было почти то же, как если бы отец был убит. Плен для моего отца! Республиканцы ни за что не выпустят его из рук. Они называли его «Капетом Разбойников, владыкой Мана и всей Нормандии». И они не упустят случая отправить его на гильотину. Даже без суда… По декрету Конвента всякий мятежник должен быть казнен сразу после выяснения личности.
Ах, Боже мой! Ну почему вокруг творится сплошной кошмар?!
– Они увезли его в Ренн, но вряд ли им удалось добраться до места. По пути в Ренн идут непрерывные бои. Мы сейчас в Реннском лесу – слышите гул?
Я слышала какой-то отдаленный шум и потрескивание.
– Там идет бой. Пюизэ разобьет их, у него перевес. А мы переместимся в сторону Майенна, там положение совсем плохо.
Сейчас я меньше всего способна была что-либо воспринимать в расстановке сил белых и синих.
– Была целая лавина наших поражений. Теперь она немного остановлена.
Я знаком остановила его, показывая, что хочу узнать кое-что иное. Он замолчал, внимательно глядя на меня.
– Флора, – произнесли мои губы.
Лескюр нахмурился.
– К сожалению, нам не удалось ее задержать. Она бежала. Если бы не это, она давно была бы расстреляна за свое преступление.
Меня словно оглушили. До сих пор я даже мысли не допускала, что эта гарпия смогла убежать. Как? Куда? Она же не знает бретонских лесов. Впрочем, зато она знает пароли и той, и другой стороны… Ее всюду будут принимать за свою. И мне снова будет угрожать опасность! Она так ненавидит меня, что ее месть как дамоклов меч будет постоянно висеть надо мной!
– Она бежала?!
Забыв о запрещении Тюрпена, я почти выкрикнула эти слова, резко приподнявшись на локте.
– Успокойтесь! – встревожено воскликнул Лескюр, удерживая меня. – Вам нельзя говорить так громко…
Я вспомнила об этом слишком поздно. От восклицания и резкого движения, словно раскаленная игла пронзила грудь. Кусая губы до крови, я упала навзничь. И тут к боли в груди добавился мучительный, невыносимый спазм внизу живота. Это было слишком для меня одной.
– О, – прошептала я, – о Боже, что это?
Я была готова снова лишиться чувств. Боль в груди утихла, зато странные спазмы следовали один за другим, то усиливаясь, то затихая. Я невольно прижала руки к животу, не понимая, что со мной происходит.
Лескюр выскочил из палатки. Я слышала, как он отчаянно зовет Тюрпена на помощь.
Боли стали глуше, но не прекратились. Теперь их можно было терпеть, и мой ужас понемногу проходил. И внезапно что-то обжигающе-горячее заструилось по моим ногам.
Тюрпен вбежал в палатку и, увидев меня, корчившуюся от боли и прижимающую руки к животу, склонился надо мной и без церемоний задрал юбку. Кровь с частицами чего-то студенистого струилась по внутренней стороне бедер, достигая уже щиколоток.
– Да это выкидыш! – потрясенно воскликнул Тюрпен.
Мой стон был тому подтверждением. Подсознательно, еще не решившись признаться себе, я уже догадалась, что это за страшная болезнь. Выкидыш… А я даже не успела понять, что беременна.
– Это выкидыш, господин маркиз! – беспечно объяснял Тюрпен Лескюру, стоявшему в входе в палатку. Руки врача ни на минуту не прекращали оказывать мне помощь. – Вот уж эти женщины – для них и войны будто не существует! Простой выкидыш, ничего страшного… А наша красавица такое лицо сделала, будто невесть что случилось. И беременность-то была небольшая – месяца полтора, никак не больше.
– Выкидыш? – почти тупо переспросил Лескюр.
Он взглянул на меня, и его глаза встретились с моими, полными боли и страдания. Он отвел взгляд и, словно устыдившись своего присутствия, вышел – почти выбежал – из палатки.
– Я… я даже не знала об этом, – прошептала я, обращаясь к себе самой.
Было так много дел и беспокойств, что я не могла следить за тем, что происходит внутри меня. Может, так и лучше. Я не успела встревожиться, не успела полюбить этого ребенка. Меня не донимала мысль о том, что же с ним будет в период той катастрофы, в которую попала Франция.
Этот выкидыш был еще одним доказательством того, что никакая жизнь уже не желает задерживаться в моем теле. После случая с Луи Франсуа Лассон предупреждал меня об этом. Надо было бы, конечно, осведомиться об этом у Тюрпена. Но мне было слишком трудно сейчас говорить. Да и что он может знать, этот костоправ? Природа и без его указаний оградила меня от материнства. Наверное, мне уже не удастся выносить ни одного ребенка. Подумать только, сколько женщин мечтают об этом… О возможности развлекаться, не задумываясь.
– Не беспокойтесь! – разглагольствовал Тюрпен. – Вы молодая, здоровая. Да и ребенок в такое время ни к чему. О вас сам Господь Бог позаботился.
Я молча лежала и думала, что уж если мне и благодарить Господа Бога за что-то, то только за то, что у меня есть Жанно.
2
Когда отряд Лескюра принимал участие в боях, меня вместе с обозом, в котором были жены и дети мятежников, оставляли в лесной чаще. Если бой был на равнине, мы прятались в густую высокую рожь. Летом 1793 года деревни были сожжены, крестьяне ушли сражаться на стороне белых, и не осталось рук, чтобы убирать урожай. Зерно осыпалось на землю.
За те дни, что мы были осаждены в замке Шато-Гонтье, а также за то время, когда я была больна, произошло очень много событий. 21 августа герцог Йоркский, отсоединившись от сил коалиции, начал осаду Дюнкерка. А два дня спустя Конвент принял декрет о массовом ополчении. В нем говорилось: «С этой минуты и до той поры, когда неприятель будет изгнан за пределы Республики, все французы находятся в состоянии мобилизации для службы в армии. Молодые люди пойдут сражаться; женатые будут ковать оружие и доставлять продовольствие; женщины будут изготовлять палатки, шить одежду и работать в лазаретах; дети будут щипать корпию из старого белья; стариков будут выносить на общественные площади, чтобы они подогревали мужество бойцов, проповедовали ненависть к королям и единство Республики». Этот декрет при первом своем применении поставил под ружье 450 тысяч человек.
Республику по-прежнему раздирали внутренние противоречия. Если 25 августа восставший Марсель сдался войскам республиканского генерала Карто, то восставший Тулон предался в руки англо-испанского флота. Мятежный Лион, второй город Франции, вот уже почти месяц тщетно осаждался революционными войсками. Обороной Лиона руководил граф Луи де Преси. Вандейцы, битые к северу от Луары, к югу от этой реки продолжали угрожать мощной Ла Рошели, а в водах Джерси для их поддержки бросил якорь английский флот адмирала Крэга.
В Париже был гильотинирован генерал де Кюстин – в прошлом маркиз, аристократ, поддержавший Революцию. Республика казнила его только за то, что он не был удачлив.
Я поправлялась быстро. Время было таким бурным, что нельзя было позволять себе роскошь болеть подолгу. На десятый день после ранения появились явные признаки того, что рана затягивается. Тюрпен утверждал, что останется лишь маленький розовый шрам под правой грудью и под лопаткой, но благодаря умелым притираниям можно избавиться и от этого. Вскоре этот лекарь-самоучка позволил мне подняться с носилок, и по Бретани я колесила в телеге.
Я понятия не имела, что буду делать, когда поправлюсь окончательно. Положение инсургентов было крайне неопределенно. Они то терпели поражение за поражением, то одерживали победу. Отступление за Луару по этой причине откладывалось. Кроме того, посланные в Вандею и Бретань республиканские «адские колонны» вели себя как подлинные посланцы ада: убивали крестьян, жгли деревни, уводили скот – так что от подобной жестокости даже самые мирные жители проникались ненавистью и отчаянием и вливались в ряды повстанцев, увеличивая их силы.
Лескюр проведывал меня часто, но его посещения не продолжались больше пяти минут. Пропахший порохом, почерневший от дыма, он оправдывался тем, что положение слишком тяжкое и что он все время должен быть начеку. Это, конечно, правда, но я знала и другую причину возникшего между нами легкого отчуждения. Этот выкидыш… Несомненно, Лескюр считает себя виновником моих страданий, хотя в разговорах я старательно избегала касаться этой темы.
Командир из Лескюра был отличный… Он не обладал твердостью и жесткостью моего отца, но во всех ситуациях действовал мужественно и решительно. Он покорял своим благородством, смелостью и самоотверженностью. Недаром бретонцы называли его «святой Лескюр». Между ними и их командиром не существовало того ясно ощутимого расстояния, на котором, например, держал своих подчиненных мой отец. Но даже одетый в крестьянское платье – так одевались все командиры восставших, – Лескюр оставался аристократом. Голубоглазым идеалистом… Даже в ту бойню, которая царила в Бретани, он пытался привнести элементы рыцарского благородства.
Напрасные надежды… Он и не замечал, что его солдаты воюют больше за своих быков и лошадей, чем за Бога и короля.
Когда боль перестала терзать меня, а движения и разговор вслух уже не доставляли мучений, я стала долго думать о том, как я живу и что со мной произошло. Больше пяти месяцев я скитаюсь по вандейским и бретонским дорогам… Целая эпоха великого мятежа прошла перед моими глазами. Я потеряла отца и Клавьера, приобрела Лескюра, наконец, в меня стреляла Флора де Кризанж. Право, всем этим можно гордиться… Но что же мне делать дальше?
У всех этих пяти месяцев был только один положительный итог – то, что я нашла своих детей. Все остальное обстояло еще хуже, чем тогда, когда я только намеревалась уехать из Парижа. Тогда у меня был Рене.
Теперь я была опустошена и обессилена. Мне казалось, я уже ни на что не способна. Этот поединок с Революцией явно затянулся. Я уже не могла сопротивляться. Мне нужна была поддержка… И как раз в это время Рене ушел из моей жизни.
Я долго и мучительно размышляла над этим, трясясь в бретонской телеге. Странно, но этот выстрел Флоры уничтожил ту ненависть, которую я к ней питала. Может быть, я поняла почти инстинктивно, что подобную женщину Рене не может любить. А может быть, Флора показала мне, как следует бороться за себя – отчаянно, до самого конца. Возможно, я и вправду слишком легко отказалась от Рене.
В моей жизни не было опыта борьбы с соперницами. Борьба за чье-либо внимание и благосклонность казалась мне унизительной. Я всегда предпочла бы уйти в сторону, считая ниже своего достоинства соперничать с кем-либо. Кроме того, для борьбы нужна ненависть, а ненавидеть я не умела. Любить – да, но ненависть в моей душе всегда была преходяща. Видя жестокости и кровопролитие Революции, наблюдая казнь короля, я действительно ненавидела республиканцев. Но ненависть лишь вспыхивала во мне, подобно пламени, и никогда не была долгой.
В душе оставалась лишь неприязнь. Ненависть – слишком сильное и жгучее чувство для меня. Мне не свойственно подолгу ненавидеть кого-то, страстно желать кому-то смерти, самой замышлять убийство. Вот почему поступок Флоры так потряс и ошеломил меня.
Какую цель она преследовала – добиться любви Рене или просто отомстить мне? Мало-помалу ее поведение становилось мне понятным. Разумеется, это была месть. Рене не может любить демона в обличье женщины, а если он любит ее, стало быть, он не тот Рене, которого люблю я.
Все это до того ясно представилось мне, что я вздохнула с облегчением. Я разрешила эту дилемму… Я использовала свой любимый способ – анализ. В прошлом, когда я поняла, что Анри – трус, я стала к нему равнодушна, ибо не могла любить труса. И потом, когда мне стало ясно, что Франсуа – не мужественный и смелый адмирал, а просто дубина и тюфяк в мужском обличье, вся моя любовь пропала. Теперь оставалось только выяснить, существует ли тот Рене, которого я люблю, в реальности, или же это только мои романтические выдумки.
Но ведь для этого надо вернуться в Париж…
– Вы все время молчите и о чем-то думаете, – тихо произнес Лескюр. – Ваши мысли далеко отсюда. Даже когда вы смотрите в мою сторону, я понимаю, что меня вы не видите.
Некоторое время я непонимающе смотрела на него. Потом его слова дошли до моего сознания, и мне стало совестно. Он такой добрый, так беспокоится обо мне. О, почему я не ценю этого сейчас, пока он еще со мной?
– Луи Мари, это жизнь…
– Я знаю. Эта жизнь слишком сложна для всех нас.
Я молча смотрела на Лескюра, потом грустно ему улыбнулась. Меня не покидала мысль, что нам не долго быть вместе. Мы все обречены… И впереди – ничего хорошего, сплошные страдания.
– Пожалуй, это хорошо, что нашему ребенку не суждено было родиться.
Его слова не показались мне жестокими. Нынче, во время войны, они были лишь констатацией факта. Сейчас нам самим невыносимо жить, куда уж еще производить на свет детей.
– Вы по-прежнему не хотите?
– Чего?
– Стать моей женой.
Я прижала его руку к своей щеке. От пальцев Лескюра пахло порохом и конской сбруей. И в моей голове снова возникла мысль, что уже недолго я буду ощущать такой покой в его присутствии.
– Луи Мари, я уже ваша жена. Настолько, насколько это возможно сейчас. Чего вы от меня не получаете, что получали бы от жены?
– Я не о том. Я бы хотел оградить вас от бесчестья. Я не хочу слышать, как каждый будет называть вас моей любовницей, обыкновенной «походной девкой». Ведь вы сокровище, Сюзанна, вас не должна касаться даже тень людского осуждения.
Я тяжело вздохнула, крайне растроганная этими словами. Никто не любит меня так, как он. Он полагает, что мнение окружающих еще что-то значит для меня…
– Мой друг, мне безразлично, что станут говорить обо мне. Не время задумываться над этим.
– Но все вокруг полагают, что это я не хочу жениться на вас, и я чувствую себя от этого последним мерзавцем!
Мне вдруг стало страшно, я приподнялась на локте.
– О, дорогой мой, не любите меня слишком сильно! Мне будет так больно… так больно, когда я потеряю вашу любовь. Я не привыкла к такому обожанию.
– Не любить вас слишком сильно?
Он целовал мои пальцы, и голос его звучал искренне, страстно, проникновенно. Это была та ступень чувства, когда даже самые выспренные слова кажутся не смешными, а высокими, когда даже патетические речи способны тронуть сердце своей свежестью и искренностью.
– Не любить вас, Сюзанна! О, любовь моя, вы не знаете, чего от меня требуете. Сейчас война, пожары, кровь, – если бы не вы, мне бы впору сойти с ума. Да вы еще не знаете, что я чувствую к вам. Вы мне дороже всего – короля, аристократии, Франции; даже нашим правым делом я бы пожертвовал ради вас… Однако я знаю, что вы этого не потребуете. Вы самая бескорыстная и чистая женщина из всех, кого я знал; вы ничего не позволяете сделать для себя. Я впервые столкнулся с такой чистой, с такой светлой душой, как у вас. Когда я с вами, я прихожу в ужас от того, чем занимаюсь каждый день, я чувствую себя недостойным вас. И я ничего не могу для вас сделать. Вы даже имени моего не принимаете… И вы еще требуете, чтобы я любил вас меньше?
Слезы дрожали у меня на ресницах. Ласково и порывисто гладя волосы Луи Мари, я задыхалась от волнения и горя. Он идеализировал меня, вознес на такой пьедестал, что это меня потрясло. Никогда мне уже не встретить мужчины более любящего, честного и благородного, чем Лескюр. Что я буду делать, когда потеряю его? О Боже… что?
3
– Сидите тихо, не то я вас отшлепаю!
Я крикнула это так грозно, что дети притихли. Другими словами, пожалуй, невозможно было заставить их замолчать и перестать баловаться. Мы находились в каком-то овраге, заросшем колючим кустарником; вокруг нас в таком же положении были десятка четыре женщин с детьми. Овраг был окружен телегами, плотно приставленными одна к другой, и весь этот женский лагерь охраняло пятеро часовых-бретонцев.
Стрельба слышалась совсем близко от нас. Лескюр устроил вдоль проезжей дороги засаду, чтобы неожиданно напасть на отряд синих численностью в пятьсот человек. Белых было больше, и все предвещало им победу. Никто из женщин, оставленных в тылу, особенно не волновался.
Ворчали только, что снова Лескюр наберет уйму пленных, с которыми нужно возиться и которых нужно кормить.
– Вот, например, его светлость маркиз де Пюизэ никаких пленных не держит, он их расстреливает!
Я осторожно присела на траву. Прошло двадцать пять дней с того злосчастного выстрела, я уже давно была на ногах, но рана еще иногда побаливала, особенно когда я уставала. А сегодня день действительно выдался тяжелым. Но только мне удалось присесть, как Жанно полез в кусты и, набрав целую горсть ягод, явно собирался их съесть.
– Мьетта, ну что ты стоишь? Забери у него эти проклятые ягоды, они грязные, пыльные, а тут повсюду дизентерия!
Сердито блеснув серыми глазами, Мьетта поднялась и довольно грубо вытащила ребенка из кустов. Жанно пнул ее ногой. Я видела это, но не считала нужным вмешиваться.
– Меня еще и бьют за мои услуги! – вскричала Мьетта.
– Тебе надо быть повоспитанней. Ты сама нанялась ко мне, я тебя не принуждала.
– Ах, конечно! Вы обещали мне изумрудное ожерелье. И где оно сейчас, это ваше обещание?
Я отвернулась от нее, не испытывая желания обсуждать подобные глупости. Думать об ожерелье в такое время! Вообще-то, Мьетта была крайне ненадежной спутницей. Она только и смотрела, как бы что украсть, и ее вещевой мешок был набит крадеными вещами. Убеждений и моральных устоев у нее не было почти никаких. Зло она помнила долго.
– В кого мы превратились! – качая головой, сетовала Маргарита. – Франция сошла с ума, вот это я понимаю. Где ж это видно, чтобы благородная дама с детьми вынуждена была таскаться по лесам и дорогам, как какая-нибудь маркитантка… Надо сказать, такое положение мне совсем непонятно. Кто сейчас у власти? Всякие варвары да разбойники с большой дороги. Раньше такого не было. В шестнадцать лет я нанялась к принцессе в горничные…
– К какой принцессе? – переспросила я задумчиво.
– К бабушке вашей, к принцессе Даниэль. Уж у нее-то я научилась, что такое быть хорошей горничной. Я была из деревни, из Пикардии, и даже читать не умела…
– Ты знала мою бабку?
– Я служила ей десять месяцев, покуда она не умерла в 1750 году.
Заняться было нечем, и я невольно заинтересовалась. Принцесса Даниэль – а ее называли только так, и никак иначе – всегда привлекала мое внимание. Говорили, что я похожа на нее. Даже жаль, что я ее не видела.
– И какая же она была?
– Она была первая дама. Тридцать лет в Версале – это кое-что значит… Она же из рода де ла Белинэ, герцогов д'Аврэ, а мать ее была из де Сен-Мерри…
– Я это знаю.
– Так вот эти д'Аврэ были ужасно знатны, но вконец обеднели. Отца госпожи убили в Испании, а мать ее король выслал в провинцию. Мадемуазель д'Аврэ в пятнадцать лет вышла замуж за графа де Рошешуа, а было ему пятьдесят три года.
– В то время это было довольно обычным делом…
– Да уж. Муж ее скончался через два месяца после венчания, а госпожа стала сразу богата. Она жила в Версале и долго не хотела выходить снова замуж. А от первого брака у нее осталась дочь, Анна Элоиза…
– Что?
Я пораженно смотрела на Маргариту.
– Ну да, Анна Элоиза, она родилась уже после смерти графа де Рошешуа…
– Уж не хочешь ли ты сказать, что у меня есть знатные родственники?!
Я впервые слышала подобное. Эта Анна Элоиза приходилась сестрой моему отцу, а мне – теткой…
– Да ведь она не из рода де ла Тремуйлей, мадам. Она урожденная де Рошешуа, и ей сейчас уже не меньше восьмидесяти. А может быть, она давно умерла.
– Ну, что ты знаешь о ней, рассказывай!
– Что я знаю? Да это ужасно скандальная история, моя милочка.
– Я хочу услышать ее. Побыстрее, пожалуйста!
Маргарита давно уже не пользовалась таким вниманием с моей стороны и, похоже, была польщена.
– Ваша бабка, Даниэль, долго не желала выходить замуж снова. Она двадцать лет оставалась вдовой и развлекалась в Версале. А за это время мадемуазель Анна Элоиза выросла, и ее руки стали добиваться многие знатные кавалеры… Среди них был и его сиятельство Жоффруа де ла Тремуйль.
– Ты хочешь сказать, что мой дед сватался к Анне Элоизе? – переспросила я, не веря своим ушам.
– Точно так, мадам, сватался и явился к госпоже просить руки ее дочери. Но как только он увидел вашу бабушку, то сразу пожелал жениться не на дочери, а на матери. Вот как иногда все оборачивается! Его сиятельство принц был завидной партией. К тому же он и Даниэль были одного возраста: им обоим было по тридцать восемь. Принц так ее очаровал, что она приняла его предложение.
– Презрев интересы собственной дочери?
– Конечно. Анна Элоиза отправилась в монастырь. Она была, разумеется, оскорблена, как и полагается всякой порядочной девушке. А Даниэль обвенчалась с принцем. Через два года родился ваш отец и…
– А что стало с Анной Элоизой?
– Ее руки попросил герцог де Сен-Мегрен. Она всю жизнь прожила в его поместье, и я слышала, Бог послал ей одиннадцать детей. С матерью она не желала знаться. Так что даже ежели мадемуазель Анна Элоиза – ну а теперь, стало быть, герцогиня де Сен-Мегрен – и родня вам, то она вряд ли питает добрые чувства к де ла Тремуйлям. Уж слишком небрежно обошелся с нею ваш дед.
– И все-таки, все-таки…
В Версале случилось много скандальных вещей, но услышать о таком… Мать стала поперек дороги своей дочери. Эта принцесса Даниэль, вероятно, была весьма, крутой и жесткой женщиной, раз решилась на такое.
Я вспомнила портрет, висевший в Сент-Элуа. С полотна надменно взирала изящная дама; шелковая наколка покрывала ее золотистые и мягкие, как шелк, волосы, огромные серые глаза были холодны, как лед… Ее красота была необыкновенной, а высокомерие переходило все границы. Недаром ее называли принцесса Даниэль. Она была настоящей аристократкой.
Маргарита, сделав большие глаза, прошептала:
– В малолетство Луи XV сам регент, герцог Орлеанский, бегал за ней послушно, как собачонка, а когда король вырос, он тоже был без ума от нее, и если она уступила потом место герцогине де Шатору, так только по своей доброй воле. Вот какова была эта женщина! Теперь уж такие перевелись… А как я гордилась, что служу у нее!
Я мягко сжала теплую руку Маргариты, испытывая большое желание прижаться к ней щекой. Эта женщина, такая верная и преданная, была словно из той, прошлой жизни, когда не было рек крови и бессмысленного братоубийства, когда галантные мужчины были благородны и храбры, а дамы красивы, легкомысленны и изящны… Таков был старый порядок. Он рухнул в небытие, он никогда не вернется.
