Текст книги "Что в костях заложено"

Автор книги: Робертсон Дэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

Фрэнсис не мог бы поручиться, что Виктория полностью поняла его, но, услышав про Девинни, она очень широко распахнула глаза, тяжело задышала через нос и яростно взглянула на Зейдока. Тот был невозмутим:

– Нам надо признать, мисс К., что Фрэнсис не какой-нибудь заурядный шалопай. А как я всегда говорю, играй по обстоятельствам. Кого попало я бы к Девинни не повел, но для Фрэнсиса это – часть его образования. Он не из любопытства туда ходит: он наблюдатель и примечатель, а таких мало. Он глубже, чем кажется на первый взгляд, а таким людям нужно плавать в глубоких водах – чайная чашка не подойдет. А здесь мы имеем глубокую ситуацию. Фрэнсис-второй – там, внизу, и ум его остер как бритва; Фрэнсис-первый – тут, наверху, и доктор Дж.-А. раздает приказы направо и налево о том, как его следует содержать. Неужели этим двоим не суждено встретиться? Разве им нечего дать друг другу? Я, кажется, все справедливо изложил, не так ли, мисс К.?

Убедил ли он Викторию? Фрэнсис не мог сказать. Но она явно очень доверяла этому кучеру-бальзамировщику.

– Уж и не знаю. Я знаю, какие мне даны приказы, и мне непросто было уговорить его милость, чтобы он разрешил изредка пускать наверх тебя. Изредка, заметь, – а ты тут торчишь почти каждый вечер.

– Да, но сенатор мне доверяет. Иначе разве он просил бы меня ездить на Переволок?

– Ну… я, право, не знаю. Но ты солдат и мир повидал, и я только надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

– Знаю. Фрэнсису-первому полезно будет увидеть новое лицо – это его развеселит. Давайте-ка споем.

Зейдок затянул «Frère Jacques». Он пел по-французски, и неплохо. Но Виктория пела: «Поп Мартын, поп Мартын! Спишь ли ты? Спишь ли ты?» – поскольку не знала французского – не умела «парле-ву ле дин-дон», как выражались англоговорящие жители Блэрлогги, – и даже не пыталась его учить. Фрэнсис подтянул третьим голосом, и вышло вполне приличное исполнение на двух языках.

Лунатик был зачарован. Не сказать, что его лицо просветлело, но он стоял, вцепившись в решетку кровати, и переводил глазки с одного певца на другого.

Потом Зейдок спел «Да! Пусть погибну как солдат» – очевидно, свою любимую песню. Слова в основном были очень мужественные, но, как Зейдок объяснил Фрэнсису, один куплет у него всегда выходил «жалистно»:

 
Судьбу прошу я об одном:
Пускай мой славный род
В моем лице сейчас покой
Достойно обретет.
 

– Так пал капитан в Южной Африке, – пояснил Зейдок, но не сказал, кто такой капитан.

Эта прекрасная оперная ария была жемчужиной его репертуара, который Фрэнсис хорошо изучил за несколько вечеров. У Зейдока была очень личная манера исполнения. Когда он пел:

 
И кого бы ни встречал
В этой дивной стороне,
О тебе всегда мечтал,
Думал только о тебе… —
 

он страстно взглядывал на Викторию, которая этого якобы не замечала, но краснела, что ей очень шло. Кроме этого, в репертуаре Зейдока были шумные мюзик-холльные арии времен Бурской войны и «Прощай, Долли Грей». И еще другие – видимо, обрывки народных песен глубокой древности, но Зейдок пел их так, как слышал в детстве, а не облагороженные, научно обработанные варианты, известные Английскому обществу любителей народных песен.

 
На дворе петух поет,
Мимо Ирод-царь идет,
Дайте пенни, дайте два
И кусочек пирога,
Дай вам Боже счастья (три раза),
Счастья в Рождество!
 

Еще он пел неприличную версию «Цыганского табора», заслышав которую Лунатик принимался прыгать на кровати. При этом он, как правило, громко выпускал газы, и Виктория почти автоматически реагировала:

– Ну-ка прекрати, или я сейчас же уйду.

Но вмешивался Зейдок:

– Ну-ну, мисс Камерон, вы же знаете, у мальчика талант.

И Лунатику:

– Лучше наружу, чем внутрь, а?

Это, кажется, слегка утешало несчастного Лунатика, не знающего, чем он провинился. Понимал ли он хоть что-нибудь из истории благородной дамы, которая сбежала от богатого мужа и мягкой перины, чтобы скитаться с ясноглазыми бродягами? Трудно было бы сказать, насколько Лунатик понимает происходящее, но он откликался на ритм, и его любимой песней, которой завершался каждый концерт, была залихватская мелодия, под которую Зейдок и Фрэнсис хлопали в ладоши:

 
Правь, Британия!
Боже, храни королеву —
Минует нас время
Без эля и хлеба!
Раз-два, так и быть,
Пробуй, прежде чем купить,
Запевай-ка веселей —
Слава Англии моей!
 

После этого Виктория требовала, чтобы они развлекались потише, иначе кое-кто никогда не заснет.

Иногда они устраивали импровизированные пикники: Виктория приносила с кухни разные лакомства. Ели все, Лунатик тоже – шумно и весело, но в его наслаждении Фрэнсис видел пародию на утонченное обжорство тетушки и бабушки. Он нарисовал карикатуру в духе Гарри Фернисса: все трое за столом. Да-да, тетушка, бабушка и Лунатик – все трое вгрызаются в один гигантский пирог. Зейдок счел карикатуру прекрасной, но Виктория схватила ее и разорвала, а Фрэнсиса отругала за нехорошее поведение.

Поскольку Лунатик не умел говорить, разговоры вели Зейдок и Виктория, время от времени кивком указывая на безмолвного собеседника в кровати, чтобы включить в разговор и его. Зейдок тыкал в сторону Лунатика черенком трубки и приговаривал: «Верно, сынок?» – словно тот молчал по собственному выбору и о чем-то раздумывал. Фрэнсис говорил мало, но безостановочно рисовал, пока не заполнил набросками целые альбомы: двое взрослых, одетые вне всякой моды, могли принадлежать к любому из пяти предшествующих столетий. Виктория обычно вязала или штопала, а Зейдок сидел, подавшись вперед и опираясь руками о колени. Он сидел на манер старых крестьян: не касаясь спиной спинки стула. И конечно, у Фрэнсиса накопилось огромное количество изображений Фрэнсиса-первого. Поначалу они были просто гротескны, но со временем стали проникновенны: в них сквозили сострадание и понимание, неожиданные для такого юного художника.

– Виктория, он правда так плох? Неужели ему нельзя хоть иногда сходить вниз?

– Нет, Фрэнк, нельзя. Ни сейчас, ни потом. Ты еще не все видел. Он ведет себя отвратительно.

– Да, он странный, но почему отвратительно?

Виктория покачала головой:

– Если б ты за ним смотрел каждый день, то знал бы. В нем глубоко сидит разложение.

Разложение? Может, у него гниют мозги, как утверждала мамка Александра Дэгга?

Дело вскоре прояснилось. Как-то ночью, в начале Страстной недели, Лунатика больше обычного захватил исполненный Зейдоком гимн, подходящий по календарю: «Кто сей в одеждах окровавленных?» Лунатик запыхтел и принялся дергать себя за пах, прикрытый пижамными штанами.

– Ну-ка, Фрэнко, перестань, – сказал Зейдок.

Но Лунатик не послушался. Он мастурбировал вовсю, сопя и булькая. Это зрелище воистину повергло Фрэнсиса-второго в бездну стыда.

Зейдок быстро поднялся и ухватил Фрэнсиса-первого за руки. Виктория достала из комода странное приспособление из проволоки и тесемок. Зейдок стянул с Лунатика штаны, Виктория быстро надела на его прыгающие гениталии проволочную клетку, пропустила завязки между ногами и закрепила все вместе на спине висячим замочком.

Лунатик упал на матрас, подвизгивая мяукающим голосом, и продолжал скулить.

– Тебе нельзя было это видеть, малыш, – сказал Зейдок. – Теперь ты знаешь, в чем беда. Он никак не может оставить себя в покое, и днем, когда мисс Камерон должна быть внизу, мы так и держим его в этой штуке, иначе никто не знает, до чего он себя доведет. Очень печально, и эта клетка – ужасная гадость, но доктор Дж.-А. говорит, что по-другому нельзя. А теперь давай-ка мы с тобой пойдем вниз, потому что Виктории уже пора его укладывать.

Так вот оно что! Это было явное подтверждение правоты доктора Аппера. Ужасный порок, разложение мозгов и позорная тайна Лунатика – все было частью одной и той же загадки жизни, которая снова начала мучить Фрэнсиса, – а он только было подумал, что начинает от нее освобождаться!

Ему снились чудовищные кошмары; его посещали чудовищные мысли, когда он лежал без сна, глядя невидящими глазами на картину «Изгнанная любовь». Иногда он рыдал, хотя такому большому мальчику стыдно плакать. Но что он мог думать об этом ужасном доме, где утонченная набожность тетушки жила под одной крышей с животной похотью Лунатика, а сладчайшая музыка в гостиной – с пением Зейдока на чердаке, настолько бодрым и смачным, что, казалось, в нем крылся намек на опасность, нечто такое, чего не одобрил бы доктор Дж.-А. О доме, где так дрожали за здоровье Фрэнсиса, но вовсе не давали столь нужной ему любви, – ее он получал от двух слуг, которые даже не столько любили его, сколько просто принимали как собрата-человека. О доме, где нежно лелеемый Фрэнсис знал про другого Фрэнсиса, который томился в больнице-тюрьме и которого даже никто не посещал, кроме одной пресвитерианки – кухарки и няньки; она иногда, очень неохотно, говорила, что обо всем этом думает.

– Мы не можем судить, Фрэнк, но такие вещи, как то, что там, наверху, не бывают случайно. Ничего не бывает случайно. Все где-то записано, знаешь ли, и те жизни, которые мы живем, были предрешены давным-давно, еще до Сотворения мира. Нельзя сказать, что твой брат – свидетельство, что кто-то осужден. Но можно, наверно, сказать, что он – предупреждение. Может, для того, чтобы осадить кое-чью гордыню.

 
Адамов грех —
Он пал на всех.
 

Моя бабушка в детстве вышила это крестиком, и ее вышивка до сих пор висит в рамке у нас дома.

– Виктория, мы все грешники, да?

– Да, Фрэнк. Все, как бы твоя тетушка ни пыталась это прикрыть своими религиозными картинками и расфуфыренными молитвами. Все католики себя так обманывают, как будто жизнь – это маскарад с фиолетовыми носками и прочим. Люди живут не для веселья, знаешь ли.

– И мы никогда-никогда не будем счастливы?

– Покажи мне, где в Библии написано, что люди должны быть счастливы в этой жизни. Счастье грешников – грех. От этого никуда не уйдешь.

– Виктория, а ты тоже грешница?

– Может, я хуже всех. Откуда мне знать?

– Тогда почему ты такая добрая к этому, который наверху?

– Понимаешь, мы, грешники, должны держаться вместе и делать все, что можем, – насколько позволяет наша падшая природа. Это и есть религия. Я никого не сужу. Этот дом, несмотря на все ковры, серебро и нарисованные картины, и твои картинки тоже, – обитель греха.

– Виктория, но это же ужасно. И потом, это не ответ. Если ты грешница, то почему не грешишь?

– Я слишком гордая для этого. Господь сотворил меня грешницей, и этого я изменить не могу. Но я не обязана сдаваться, даже перед Ним, и не сдамся. Не допущу, чтобы Он взял верх. Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться. [23]23
  …Он убивает меня, но я буду надеяться. – Иов. 13: 15.


[Закрыть]Но я не сдамся, даже если Он меня осудит на вечные муки.

Так Фрэнсис, кроме капельки теплохладного англиканства и мощной струи горячего сладкого католичества, впитал суровый, неподатливый кальвинизм. Это мало помогло в его личных трудностях. Но он любил Викторию и доверял ей так же, как тетушке. Единственный человек, чей Бог, кажется, не охотился за его скальпом, был Зейдок.

Религия Зейдока, если это можно так назвать, укладывалась в несколько слов: «Жизнь – странная история, масенький. Уж я-то знаю!»

Обитель греха была, однако, в своем роде великолепна, и Фрэнк утешался ее роскошью, не осознавая, насколько она безобразна. Гостиная, такая серебристо-голубая, заставленная неудобной мебелью в стиле какого-то Луи, – ее разнообразили только яростно сверкающее красное дерево «Фонолиста» и массивная виктрола, вместилище дивной музыки, в том числе нескольких пластинок богоподобного Карузо. Столовая, поле великой пожизненной битвы с двумя несварениями желудка: тетушкино проявлялось в ужасных газах, которые она героически сдерживала, а бабушкино – в желчных приступах. Ни одной из дам ни разу не пришло в голову перейти на диету построже. «Я могу добавить сливок», – объявляла тетушка за каждой едой, словно ей отказывали во многих других видах роскоши. «О, не надо бы, но я рискну», – говорила бабушка, накладывая себе вторую порцию нежнейшего теста работы Виктории – обычно в виде сладкого пирога с фруктами. Столовая с бархатными красными обоями и картинками, изображающими кардиналов, казалась внешним придатком двух воспаленных, растянутых и перегруженных желудков. И кабинет деда с мучительно сложными панелями на стенах – тут интереснее всего были альбомы с «солнечными картинами». Обитель греха? Несомненно, дом разочарований и томлений, даже если не считать тех, что мучили Фрэнсиса.

В Страстную пятницу, поздно вечером, сенатор сидел в своем безобразном кабинете, освежаясь капелькой отличного контрабандного виски. (В этот день сенатор по настоянию Мэри-Бен и Марии-Луизы поужинал лососиной и не стал запивать ее шампанским: воистину день поста и воздержания.) В дверь постучали, и она открылась ровно настолько, чтобы пропустить внутрь доктора Джозефа Амброзиуса Джерома. Доктор улыбался своей обычной улыбкой – широкой, но нерадостной.

– Джо, заходи! Я надеялся, что ты заглянешь. Выпьешь немного?

– Да, выпью, даже несмотря на то, что сегодня такой день. Я на пару слов, насчет твоего жильца с верхнего этажа.

– Все по-прежнему?

– Да, он только становится старше, как и все мы. Хэмиш, ты помнишь, что много лет назад, когда мы переселили его туда, я отмерил ему совсем недолгий срок. И ошибся.

– Да, это была большая ошибка.

– А то я не знаю! Но ты же помнишь, мы тогда все это обсудили и решили, что так будет лучше для Мэри-Джим и нового ребенка.

– Да, но притвориться, что он умер! Мы даже Мэри-Джим обманули! Эти ужасные шутовские похороны – если бы отец Девлин знал, что в гробу только камни, он бы с нас обоих шкуру спустил!

– Нас поддержали Мария-Луиза и Мэри-Бен. Они были уверены, что это наилучшее решение. Они когда-нибудь заговаривают об этом?

– Не слышал ни слова ни от одной за все эти годы. Наверху никто не бывает, кроме Виктории Камерон, и, кажется, Зейдок заходит иногда. Я – никогда. Мой внук! Джо, ну почему, почему?!

– Лучше не вдаваться в причины.

– Это не ответ. Ты сам-то что предполагаешь? Что говорит наука?

– Ты прочитал ту книгу, что я тебе давал?

– Этого… как его… Крафт-Эбинга? [24]24
  Крафт-Эбинг,Рихард фон (1840–1902) – австрийско-немецкий психиатр и сексолог, автор знаменитой книги «Половые психопатии» (1886), одного из первых опубликованных исследований сексуальных девиаций.


[Закрыть]Частично. Когда дошел до человека, который ел ушную серу своей любовницы, то думал – сблюю. Будешь уходить – забери с собой. Скажи мне, при чем тут Мария-Джейкобина Макрори, милая, невинная девушка, попавшая в беду при обстоятельствах, в которых могла оказаться любая?

– А! Но что это за обстоятельства? Я тебе еще тогда сказал: будешь гоняться, как шлюха, за англичанами и светской жизнью – пожалеешь. А теперь посмотри на себя, на свою жизнь с тех самых пор, что она собой представляет? Жалкое зрелище.

– Ну конечно. Ты у нас всегда прав. И что тебе дала эта правота? Посмотри на себя. Ты – сумасбродный, полусъехавший с катушек старый холостяк, а моя сестра – сумасбродная, двинутая на религии старая дева, и, как бы тебя ни тошнило при взгляде на ее полусодранный скальп, вам было бы лучше вместе, чем так, как вы сейчас, – ни вместе, ни отдельно и оба мучитесь. Так что нечего тут проповеди читать.

– Хэмиш, Хэмиш, успокойся. Нечего тут закатывать шотландскую истерику. Все не так плохо. Когда я последний раз видел Мэри-Джим, она была вполне довольна.

– Вполне довольна – не то же самое, что счастлива. Может, я и ошибся. Но я хотел для своей дочери только самого лучшего.

– Боже мой, да никто не может сделать никому другому самое лучшее. Это и для себя-то не всегда получается. Мэри-Джим звезд с неба не хватает, но, Бог свидетель, она красива, и ты из-за этого потерял последние мозги. Добрые намерения могут привести к ужасному несчастью, но пока длится любовь, длятся и они, и вот мы имеем то, что имеем. Ты не так уж оплошал. Поймал вожделенного англичанина.

– Я не собирался ловить никаких англичан! Но ее надо было выдавать замуж, а где в этом городе или даже в Оттаве я бы нашел подходящего жениха?

– Вечная проблема богатых наследниц-католичек: где найти мужа на ее уровне?

– В Англии я встречал весьма достойных католиков.

– Весьма достойных? Надо думать, ты хочешь сказать – высокородных, богатых и образованных? Я ничего не говорю, это и само по себе немало. Но в результате у тебя на руках оказался Корниш.

– А чем он плох?

– Да ладно! Ты прекрасно знаешь чем. Помнишь бумажку, которую ты подписал?

– Он тогда загнал меня в угол, не буду отрицать. Но он оказался лучше, чем я думал. Пожалуйста, никому не говори, но скоро мы услышим о нем кое-что интересное.

– Чем это он занялся?

– Он этим занимался всю войну. Почти все время делал что-то очень секретное и, насколько я понимаю, опасное. Когда выйдет очередной список награждений, он станет кавалером ордена Британской империи, сэром Фрэнсисом! А моя девочка будет леди Корниш. Что теперь скажешь?

– Скажу, что я рад за тебя и за Мэри-Джим. Может, не очень рад за Джерри О’Гормана и Мэри-Тесс. Потерять рыцарское звание только для того, чтобы свояк тут же отхватил себе другое, – им это окажется не по нутру.

– О, то было всего лишь папское рыцарство; это – гораздо серьезней.

– Ты меня поражаешь! «Всего лишь папское рыцарство». Ты заговорил почти как протестант.

– В этой стране, если занимаешься финансами, приходится сидеть за одним столом с протестантами. Они правят бал. Католиков и евреев просят не беспокоиться. А я очень крепко подумываю о том, чтобы заняться финансами.

– Тебе что, денег не хватает?

– То, чего человеку не хватает, и то, чего он хочет, – это могут быть совсем разные вещи. Не забывай, я из очень бедной семьи и ненавижу бедность – это у меня в крови. А теперь слушай: торговля лесом уже не та, что была; этот рынок меняется, а я не хочу меняться вместе с ним. Я хочу чего-то совсем нового.

– В твоем возрасте?

– А что такое? Мне всего шестьдесят семь. Мне приходится думать о других. Ты знаешь, что уже много лет люди – вдовы, старики и так далее – приходят ко мне и просят позаботиться об их деньгах.

– И ты это делаешь, причем с выгодой для них. И для меня тоже.

– Да, но мне это не нравится. Ты мне доверяешь, и я этому рад, но бизнес не может строиться на личном доверии. В бизнесе никто не должен нести единоличную ответственность за деньги другого человека. Вот я и думаю разделаться с древесиной и учредить одну из этих компаний доверительного управления.

– В Блэрлогги? Не слишком ли мелкий масштаб?

– Нет, не в Блэрлогги. В Торонто.

– В Торонто? Ты с ума сошел! Почему не в Монреале? Все большие деньги – там!

– Есть и другие большие деньги, и они на западе, и центром для них станет Торонто. Это еще не случилось, но в таких делах приходится бежать впереди паровоза.

– Ты бежишь далеко впереди меня.

– Правильно, так и должно быть. Почему бы нет? Ты доктор – и заботишься о моем здоровье; я финансист – и забочусь о твоих деньгах.

– Ну что ж… Так когда ты делаешь большой шаг?

– Уже сделал. Об этом мало кто знает, но недавние события меня подтолкнули. Джерри О’Горман и Мэри-Тесс хотят выбраться из Блэрлогги: после той неприятной истории они его больше не любят. Они переедут в Торонто, и Джерри наладит дело.

– Боже мой! А он справится с таким масштабом?

– Да. У него масса еще не раскрытых способностей. И он честный.

– Честный! А как же Блонди Утронки?

– Честный в том, что касается денег. Женщины – это другое дело. Я ему сказал, чтоб больше никаких хождений налево, и Мэри-Тесс держит его под каблуком. Он справится. У него отличные организаторские способности, и люди его любят.

– Он не протестант.

– Пока нет. Но уже и не такой добрый католик, каким был раньше, до того как этот святой крысеныш Бодри постарался. Дадим ему время и Торонто и посмотрим, что выйдет. Хотя это даже и не так важно. Я тебе говорил, что Корнишу дают рыцарское звание?

– Я что-то не пойму, куда ты клонишь.

– Ну гляди. Трест Корнишей: Джерри будет исполнительным директором, я – председателем совета директоров (и будь уверен, вся настоящая власть останется у меня), а президентом – сэр Фрэнсис, вывеска всего бизнеса. А уж Корниш-то – махровый протестант. Кому и знать, как не мне.

– А он согласится?

– Куда он денется. Он все время приставал ко мне, чтобы я устроил его к себе в компанию, и вот – местечко прямо как на заказ.

– А он справится?

– Он далеко не дурак. У него прекрасный послужной список, включая войну, а это многое значит. И он не хочет возвращаться в Блэрлогги. Как у президента, у него будет только та власть, которую я сам ему дам. По-моему, все вытанцовывается отлично.

– Хэмиш, я всегда говорил, что ты голова, но это – венец всего.

– Да, все неплохо выходит. Совсем неплохо. Словно кусочки вдруг сложились в картинку.

– Любящим Бога все содействует ко благу. [25]25
  Любящим Бога все содействует ко благу. – Рим. 8: 28.


[Закрыть]

– Джо, ты ужасный циник. Но если ты говоришь искренне, то ты прав. Даже третье поколение окажется при деле. Сыновья Джерри – славные мальчики и, когда вырастут, займутся банковским делом и будут работать в тресте.

– А что же юный Фрэнсис? Неужели Корниш допустит, чтобы его сына не приняли в большую игру?

– Фрэнсис – хороший мальчик. Он мне нравится больше всех остальных, и я не позволю оттеснить его в сторону. Но он не совсем тот человек, которого я стал бы готовить к работе банкира. Впрочем, это беда небольшая: Мэри-Джим написала матери, что скоро на свет появится еще один юный Корниш. Если это мальчик – а вероятность, как ты всегда говоришь своим пациентам, пятьдесят на пятьдесят, – он попадет в семейное дело, когда вырастет, а это у нас теперь – финансы, отличный бизнес.

– Надеюсь только, что с ним все будет в порядке.

– Джо, о чем ты?

– Ты забыл про этого, наверху?

– Он же не сын Корниша. С Корнишем все в порядке. Отец этого несчастного создания наверняка дегенерат.

– Но он и сын Мэри-Джим тоже.

– Не понял.

– Слушай, Хэмиш. Ты знаешь, я не люблю говорить неприятные вещи…

– Джо, я тебя знаю, ты обожаешь говорить неприятные вещи.

– Это недостойный выпад против старого друга. Но помни, что я – человек науки, а науке приходится глядеть в лицо фактам, в том числе неприятным. Ребенок рождается у двоих людей, и, если с ребенком что-то не так, который из двоих виноват? Ты сказал мне, что отец этого бедного адиёта – неизвестно кто, солдат…

– Одному Богу известно, что он собой представлял. Возможно, сгнил от дурных болезней.

– Нет, очень маловероятно, потому что иначе это как-то сказалось бы и на Мэри-Джим, а я за все годы ничего такого не видел.

– Ты хочешь сказать, что виновата моя дочь?

– Тихо, Хэмиш! Тихо. Налей-ка мне еще стопочку этого превосходного виски, и я все объясню. Потому что я об этом много думал и перечитал все книги, какие мог достать и какие могли пролить свет на это дело. Я дал тебе ту книгу, Крафт-Эбинга, в надежде, что ты уловишь намек, но ты, кажется, не уловил.

– Эта книга – куча грязной чепухи!

– Жизнь тоже куча грязной чепухи. Я-то знаю, я врач. Если бы ты читал эту книгу как научный труд, ты бы понял, о чем она. Труды Крафт-Эбинга до сих пор признаются специалистами, хотя уже много времени прошло, как он умер. Я читал Крепелина, его преемника, он сейчас главное светило в этой отрасли медицины, и по ряду пунктов он полностью согласен с Крафт-Эбингом. Так вот, если бы ты прочитал эту книгу, вместо того чтобы выискивать истории про ушную серу, ты бы усвоил один очень важный факт: здоровая, хорошо воспитанная молодая женщина не испытывает вообще никакого полового влечения. Какие-нибудь романтические идейки из книжек – может быть, но настоящее влечение – никогда. Она не знает, что это такое, даже если примерно представляет себе, откуда берутся дети. А теперь посуди сам: бережно воспитанная и хорошо образованная девушка, католичка, оказывается в гостиничном номере с незнакомым мужчиной. Со слугой, приученным не отвлекаться от своих обязанностей и всячески прятать, если можно так выразиться, человеческую часть своей натуры. Насиловал ли он ее? Насколько нам известно – нет. Она сказала тебе, что одно повлекло за собой другое. Что же такое это «одно»?

– Хватит, Джо. Тебе пора.

– Нет, Хэмиш, не хватит. Ты прячешь голову в песок. И нечего меня выгонять, потому что я говорю как ваш семейный врач, – я лечу всю вашу семью с незапамятных времен. И сейчас я даю тебе горькое лекарство, чтобы вылечить. Я не говорю, что Мэри-Джим – позорная женщина. Да обратится твой виски в яд у меня во рту, если это так! Но и воплощение добродетели может пасть жертвой душевной болезни…

– Джо, неужели Мэри-Джим больна?

– Это не постоянное расстройство, насколько я знаю. Но оно существует и поражает молодых. Люди моей профессии называют его furor uterinus.

– Ты же знаешь, я не учился латыни. Что это такое?

– Ну… я бы перевел это как «бешенство матки». Неуправляемое желание. Я видел, как оно проявляется у женщин… низких женщин, с окраины города. Упаси тебя господь когда-нибудь с таким столкнуться. С желанием то есть. Да, иногда замужняя женщина, привыкшая к такому образу жизни, может… что-то такое почувствовать. Скажем, в жаркую летнюю ночь. Но многие прекрасные женщины никогда этим не страдают. Так какой можно сделать вывод из того, что это есть у Мэри-Джим?

– О боже! Ты говоришь ужасные вещи!

– Хэмиш, науке известно множество ужасных вещей. И некоторые ужасные люди на этом даже зарабатывают. Взять, например, этого Фрейда, о котором мы узнали только сейчас, когда немецкие книги опять стали доступны. Его никто не слушает, и он скоро сойдет со сцены, или же его изгонят сами коллеги. Но доказанные постулаты медицинской науки, подтвержденные обширным опытом, – против них не попрешь.

– Джо, ты намекаешь на то, что мир обременен сексом, пронизан этой гнилью сверху донизу.

– Я не намекаю – я знаю. Как ты думаешь, почему я холостяк? Хоть и знал давным-давно, что Мэри-Бен согласна за меня выйти. И сейчас еще, наверно, вышла бы. Но я слишком много повидал и решил не рисковать. У науки, как и у религии, есть свои безбрачные служители. А теперь мир сошел с ума и болтает о сексе на каждом углу. Как этот негодяй Аппер, который разъезжает с лекциями по школам и рассказывает невинным детям бог знает что! Фрэнсис о нем ничего не говорил?

– Нет, я даже не слышал от него такого имени.

– Возможно, ему удалось этого избежать. Он очень хрупок. Не думаю, что у него в голове уже завелись какие-нибудь такие мысли. Когда время придет, я обязательно сам с ним поговорю. Предостерегу его.

– Да, пожалуй. Но… Джо… ты думаешь, это… то, что у Мэри-Джим… может повлиять на ее будущего ребенка?

– Скажу тебе по совести, не знаю. Но она уже много лет живет семейной жизнью, и, может быть, оно как-то выгорело. Будем на это надеяться.

– Еще один такой же, как там, наверху, прикончит Марию-Луизу. И меня, возможно, тоже. Джо, неужели ничего нельзя сделать?

– Хэмиш, я тебе уже однажды говорил, что не пойду на убийство, и сейчас скажу то же самое. Я поклялся сохранить этого адиёта в живых; это священный завет в моей профессии. Потому я и приказал сделать ту проволочную штуку – чтобы сдержать его похоть. Без нее он наяривал бы без устали и скоро загнал бы себя в могилу, но я не могу такое терпеть и поощрять. Нам всем надо просто переждать. Слушай, Хэмиш! Если семейные интересы отныне будут в Торонто, почему бы не отправить Фрэнсиса туда учиться? Мэри-Тесс и Джерри за ним присмотрят. Я слыхал, что «Христианские братья» держат там неплохую школу. Убери его отсюда. Подальше от этих женщин. И представь себе, что будет, если по какому-нибудь чудовищному стечению обстоятельств он наткнется на эту тварь наверху. Что за ужас иметь такого брата!

– Брат, неужели тебе по-прежнему не жалко Фрэнсиса? – спросил Цадкиил Малый, приостанавливая ленту.

– Я тебе уже неоднократно говорил, что жалость не входит в набор инструментов, применяемых в моей профессии, – ответил даймон Маймас. – На этой стадии жизни Фрэнсиса моя жалость не сделала бы его лучше; она только притупила бы его восприятие и лишила преимуществ, которые я ему обеспечил.

– Довольно жестоко по отношению к случайным свидетелям, а?

– Случайные свидетели меня не касаются. Я даймон Фрэнсиса, а не их. Он уже познакомился со своим Темным Братом. У каждого есть Темный Брат, но большинство людей за всю жизнь так его и не узнают, и тем более не чувствуют к нему ни любви, ни сострадания. Они видят его издали и ненавидят. Но Фрэнсис надежно запер своего Темного Брата в альбомах с набросками, и даже более того – Темный Брат навеки запечатлелся у него в руках и в чувствительном сострадании художника.

– Тем не менее, дорогой коллега; только не подумай, что я тебя критикую или учу, как работать. Но разве это хорошо – то, что ты скрыл от всех, кто такой Темный Брат и как он появился на свет?

– Ну, в очевидном, физическом смысле этого слова Темный Брат в жизни Фрэнсиса – результат благих намерений Марии-Луизы, когда она в Лондоне всеми известными ей способами пыталась вызвать у дочери выкидыш. Эти люди думают, что ребенок не по-настоящему живой, пока его не выпихнули наружу. Они не знают о внутриутробной жизни, а это сладчайшее и безопаснейшее время в жизни человека. Если ребенка трясти, дергать, шпарить кипятком, окатывать слабительными и травить джином, его можно убить, или, если он очень силен – а Фрэнсис-первый был очень силен, иначе он не выдержал бы этих плясок, – на свет появится урод. Но Фрэнсисов Темный Брат – нечто гораздо большее, нежели очевидный, физический объект. Он – драгоценный дар от меня, и я думаю, что поступил очень хорошо, уцепившись за первую же возможность познакомить с ним Фрэнсиса.

– Надо полагать, тебе виднее, брат.

– Воистину. Так что давай смотреть дальше, и мы увидим, чем обернулся мой дар Фрэнсису. Все началось с того, что он выбрался из Блэрлогги.