Текст книги "Перейти грань"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

38

Южное лето, каким открыл его для себя Браун, было более солнечным, чем осень в Коннектикуте. Даже тени здесь казались темнее и глубже. День за днем небо оставалось лучезарным. Свежесть и прозрачность сухого воздуха доводили его до умопомрачения. Ослепительный блеск звезд над головой держал его ночи напролет на палубе без сна.

Сражаясь в одиночку с фоком, он провел много часов в ярости и отчаянии. Теперь он шел галсами на юг в поисках крепких ветров ниже сороковой параллели. Со времени пересечения этой широты, он ни разу еще не обнаружил за ней ветра более сильного, чем в двадцать узлов. Каждый день факс сообщал об устойчивом фронте у берегов Патагонии. Через некоторое время окружавшая его со всех сторон пронзительная голубизна стала вызывать у него головную боль. Ощущение было такое, словно его биологические ритмы чересчур ускорились. Он принимался за дела и бросал их незаконченными. Вода напоминала своим цветом что-то такое, что пряталось где-то в глубине подсознания и никак не всплывало на поверхность. По мере продвижения на юг оттенки голубого становились все богаче.

Однажды вечером, когда он слушал на палубе радио, небо окрасилось яркими красками. На его синем фоне появились извивающиеся фиолетовые и темно-зеленые полосы, волнами наплывавшие с юга через равные промежутки. Пурпурное излучение над южным горизонтом было таким стройным и ритмичным, что казалось Брауну неким сигналом, таившим в себе вполне определенный смысл.

Оно напомнило Брауну ночное небо над долиной Сонгчхонг в 1969 году. Там это было незабываемое зрелище полета красных и зеленых трассирующих снарядов и осветительных бомб на парашютах. За каждой сигнальной ракетой и осветительной бомбой стояли чьи-то намерения, организованные и согласованные, но, когда они виделись в целом, невольно думалось, что события развиваются помимо воли человека.

Краски разбегались по всему небу, а мужской голос по радио объяснял сущность времени: «Если мы можем говорить об абсолютном будущем и абсолютном прошлом, – вещал выступающий с резким южно-африканским акцентом, – то мы можем также проводить различия за пределами непрерывности. Что находится за ее пределами и никогда не пересекается с ходом наших событий? Мы называем это абсолютным небытием».

Сияние, похоже, каким-то образом влияло на радиосигнал, заставляя голос диктора то пропадать, то усиливаться вместе со всполохами света на небе. В конце концов он совсем исчез. Мерцание света все еще продолжалось, когда в небе появились первые звезды. Браун поднял глаза и увидел, как засияли его друзья Орион и Большой Пес.

Вернувшись в каюту, он упорно искал в приемнике миссионерскую станцию. Она развлекала его почти каждую ночь после пересечения сороковой параллели. Но на этот раз ее не было в эфире.

На пятидесятой широте к югу от экватора Браун закрепил полусферы фонаря рубки, хотя небо было по-прежнему ясным, а ветер слабым. Чтобы плексиглас не терял прозрачности, Оуэн промыл его составом для подводных масок. При хорошей погоде он решил держать фонарь открытым. Вечером он опять искал миссионерскую станцию, а нашел очередных физиков.

«Что мы должны сказать, – вопрошал новоявленный Бор, – о частицах, проделывающих свой путь в мнимом времени? Как время может быть мнимым? Тем не менее может. Поскольку мнимое время оказывает влияние на континуум в такой же степени, как и так называемое реальное время. Как мы можем говорить о путях, проделанных в мнимом времени?»

Голос затерялся среди помех. Этой ночью Браун не мог заснуть. Боль в натруженных и сбитых пальцах не мешала ему размышлять о мнимом времени – это было все равно что вспоминать о чем-то давно знакомом. При этом казалось, что у всего была какая-то захватывающе-таинственная подоплека, необъяснимо забытая со временем. Весь фокус заключался в том, что вспомнить это можно, только когда попадаешь в трудное положение, так как воспоминание было связано с худшими временами. «Если бы мы могли испытать это, – пришел к убеждению Браун, – то познали бы уровень существования с изначально правильным положением вещей». Он с удовольствием вспоминал голос физика, который представлялся ему испытавшим этот опыт. Но вспомнить он так ничего и не смог.

39

Новые здания стояли среди болот на поросшей лесом возвышенности, которая называлась Крейвенз-Пойнт. Их было пять, все по тридцать и более этажей, белоснежные внутри и снаружи, сверкавшие стеклом. Интерьеры были отделаны кафелем и алюминием в стиле модерн, одновременно внушавшем надежду и ввергавшем в ностальгию. Они показались Стрикланду чьим-то затерянным миром, ожидавшим возвращения своих обитателей.

Комплекс хорошо смотрелся на фоне январского дня. Джерсийские зольники были скрыты недавно выпавшим снегом, а бухта серебрилась хрусталиками льда. Зимнее небо казалось высоким и чистым.

В фойе на первом этаже главного коммерческого корпуса Стрикланд снимал вернисаж. Тематика выставки была морская: картины изображали буксиры, верфи, пришвартованные траулеры, сухогрузы под парами в ночи. «Они по-настоящему воздушные», – подумал Стрикланд о картинах. От них веяло одиночеством и еще чем-то пугающим. Художник, пожилой литовец с грубым и чувственным лицом, был некогда моряком советского торгового флота, ему удалось перебраться в Штаты, где его пристроил у себя Джек Кэмбл. Отец Энн всегда был готов помочь жертвам коммунизма, к тому же он коллекционировал картины маринистов. Часть сияющих новизной зданий принадлежала ему, а выставка была устроена в честь завершения их строительства. Среди гостей находился Гарри Торн. Сняв и записав все, что считал необходимым, Стрикланд отослал Херси на автофургоне в Нью-Йорк.

Застать Энн одну, после того как ушел ее отец, было нелегко. Работа была сделана, и Стрикланд мог позволить себе довольно продолжительное время наблюдать, как вокруг Энн вьются толстомордые джентльмены в темных костюмах. Они подносили ей белое вино, и она пила его стакан за стаканом. Когда Энн оказалась одна у аркообразного окна, выходящего на залив, он подошел к ней.

– Чем-то напоминает Гинденбург.

– Чем же?

Стрикланд пожал плечами.

– Те же силовые линии. Политика. Нью-Джерси остается фактом.

– Мы будем разрушены и сожжены?

– Я не знаю, – признался Стрикланд. – Вам здесь нравится?

– Мне нравятся картины. Что бы вы там ни говорили. При чем здесь политика?

– Конечно, – согласился Стрикланд. – Больше нет никакой политики.

– О Боже! – воскликнула Энн. – Неужели вам не дает покоя то, что эти люди владеют собственностью? Что художник литовец? Вот уж, действительно, вы последний из большевиков.

– Что вы делаете сегодня вечером? Вы заняты?

– Я еду домой, – ответила Энн. – А разве вы не закончили съемку?

– Не совсем. Есть одно место по дороге, которое я хотел показать вам.

Она посмотрела на него с любопытством.

– Что это за место?

Гарри Торн отделился от очередной группы гостей и подошел к ним. Он посмотрел на Стрикланда с выражением, которое на поверхностный взгляд могло показаться любезным.

– Он всюду, этот малый.

– Я всюду, – согласился Стрикланд, – а вот вас редко где встретишь, господин Торн. Что слышно от Хайлана?

– Как пишут газеты, – сказал Торн, – мистер Хайлан находится в бегах, что может вполне соответствовать действительности.

– Что все-таки произошло, как вы думаете? – спросил его Стрикланд.

– Мы можем никогда не узнать, что произошло. Я не могу отвечать за Мэтти Хайлана. Но каждый, кто имел со мной дело, будет иметь его и дальше.

– Чудно как-то все вышло, – заметил Стрикланд.

– Чудно еще и то, что ваш подручный снимал меня на пленку без всякого предупреждения и разрешения.

Мне бы хотелось, чтобы подобное больше не повторялось.

– О'кей, – пообещал Стрикланд. – Извините.

– Хорошо, что я повидал капитана. – Торн обратился к Энн, имея в виду ее отца. – Мы с ним старые друзья, знаете ли. – Не взглянув на Стрикланда, он отвел Энн в сторону и стал что-то настойчиво нашептывать ей на ухо.

– Мой шофер отвезет вас домой, – услышал Стрикланд. – Я позвоню вам. Нам надо поговорить.

Когда она вернулась, Стрикланд принес ей еще вина.

– Вы нравитесь Торну.

– Он друг папы.

– Ему бы хотелось стать и вашим другом.

– Он расположен ко мне. – Ее язык слегка заплетался. – Думаю, что это неплохо. Он прочно стоит на ногах. Железный малый, как сказал бы папа.

– Послушайте, мне надо обсудить фильм. Может быть, поговорим? Как насчет того, чтобы поехать со мной?

– Я должна возвратиться.

– Зачем?

– Дела всегда найдутся.

– Пойдемте. Я на машине. Мне надо, чтобы вы помогли мне поразмышлять.

Она бросила на него смелый и в то же время какой-то отсутствующий и обеспокоенный взгляд, словно собиралась приняться за проблемы, никоим образом ее не касающиеся.

– Куда мы поедем?

– Это по пути. И совсем недалеко отсюда.

– Ладно, – согласилась она. – Я подброшу вас на машине Гарри, если это вас устроит.

Прощаясь с упитанными чиновниками и политиками, собравшимися в мезонине, Энн всем подряд предлагала подвезти их. К радости Стрикланда, никто не принял ее предложения. По пути она зашла в женский туалет первого этажа. Дожидаясь ее возвращения, он поднял глаза наверх, где проходил банкет, и увидел, что с лестницы на него смотрят два мордоворота.

Шофер был тот же, что возил их в Нью-Йорке. Его все так же отделяло от них затемненное стекло перегородки. Он вел машину на очень высокой скорости. За окнами мелькали пустоши центрального Джерси.

– Какое последнее сообщение от Оуэна? – поинтересовался Стрикланд.

– Он в пятидесятых широтах, к северо-востоку от южных Гавайских островов.

– Надеюсь, он использует аппаратуру, – заметил Стрикланд.

Они смотрели на мелькавшие за окнами ели и линии электропередачи.

– Вы боитесь за свой фильм? Что он не будет смотреться?

– Конечно, – ответил Стрикланд.

– Ну что ж, фильм – это ваша забота. Но я тоже боюсь. Так что мы боимся вдвоем.

– По тому, как вы себя держите, не скажешь, что вам страшно.

Она смотрела в окно, оставив его слова без ответа.

– В вашей жизни что-нибудь изменилось? – спросил Стрикланд.

– Что за вопрос? – Она посмотрела ему прямо в глаза. Он надеялся, что она принимает предложенный им несколько иной тон разговора. – В моей жизни все в порядке.

– Знаете, чего я хочу? – спросил ее Стрикланд. – Я хочу знать, как вы представляете себе все это. В своем воображении. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне.

Энн опустила голову и прижала руки к глазам.

– Господи, – проговорила она, – вы странный малый. Где они откопали вас?

Они ехали почти час, прежде чем Стрикланд попросил шофера свернуть с автострады. Дальше они двигались по проселочной дороге среди сосен, направляясь к побережью. На берегу повернули направо и поехали на юг в направлении стеклянных башен Атлантик-Сити.

– Когда-нибудь бывали здесь?

– Никогда.

– Место к… не в вашем вкусе?

– Должна признаться, что это место действительно не в моем вкусе. Я не играю в азартные игры и ничего в этом не понимаю.

– Посмотрим, – бросил Стрикланд.

Он велел шоферу провезти их по улицам города, где все говорило об упадке – развалины викторианских домов, шлакобетонные салуны без окон. Людей на улицах совсем мало, город был погружен в какую-то странную тишину, нарушаемую лишь завыванием ветра. Тусклое, с металлическим отливом море перекатывалось так, словно его приводила в движение машина. Гигантские казино вдоль набережной и серое небо над ними напоминали театральные декорации.

В нескольких кварталах от океана на глаза им попалось что-то вроде пластмассового слона высотой с трехэтажный дом. На улице, которая называлась Северная Каролина, он пригласил Энн пройтись с ним пешком. «Линкольн» медленно следовал за ними.

– Здесь я впервые в жизни увидел, как люди танцуют. – Он показал на приземистое здание с башенками и обширной верандой. – Его называли «Замок Дюмэн». Здесь была группка маленьких проституток в высоких шляпках. Они танцевали «Пьяную польку». Девушки белые, а оркестр – черный. В дальнем зале шла игра в кости и рулетку.

– Это был первый дансинг, который вы увидели?

– Он был очень маленький. Меня привела сюда мать.

Она засмеялась.

– Для чего? Потанцевать?

– Поесть, – сказал Стрикланд. – Еда здесь была невиданная. Лучшие в мире бифштексы, лучшая итальянская кухня, накую только можно представить. Нас здесь подкармливали.

– Ваша мать была здесь танцовщицей?

– В те времена, когда мы столовались в «Дюмэне», мать продавала кружева. Или мейсенский фарфор. Или мебель – все, чем увлекалась тогда вся Америка. Это заведение принадлежало ее другу.

– А вы говорили «карнавалы и отели», – напомнила Энн.

– Мы жили тогда в «Шальфонте» на набережной. Иногда там устраивались показы мод, и моя мать комментировала модели. Она всегда делала это, – Стрикланд запнулся на слове, стараясь не разорвать его, – …блестяще. Именно так говорили люди. Особенно здесь. В этом городе.

– Так она была образованной?

– Скидмор, выпуск 1925 года. Или что-то в этом роде, как она говорила. Ее отец был священником методистской церкви. Или что-то в этом роде, как она говорила. Иногда она привирала. Но я никогда не ставил ее слова под сомнение. Ведь она моя мать.

Энн засмеялась, и Стрикланду на секунду показалось, что она вот-вот возьмет его под руку. Но этого не случилось.

Он показал ей, где находились старый клуб «Атлантик», отель «Морской бриз» и бордель Клотильды Марш, куда допускались клиенты с любым цветом кожи.

– Мать ходила туда играть в бридж. У Клотильды Марш была подружка-лесбиянка по имени Эрни. Вместе с ними постоянно находился очень светлокожий негр, которого они называли доктор Лерой. Одному Богу известно, чем он там занимался. Каждую неделю мать, Клотильда, Эрни и доктор Лерой собирались на пару робберов бриджа. Игра в бридж всегда шла у нее хорошо.

– И вы тоже ходили туда?

– Я готовил напитки для игроков.

– А с девушками вы разговаривали?

– Я почти не видел их. Им не разрешалось появляться там, где шла игра.

– А потом вы выросли и сняли фильм о проститутках.

– Да. Как ни странно. Хотите выпить?

Она нахмурилась.

– Только не здесь.

– Мы зайдем в казино. Это не займет много времени.

У входа в казино «Бейли» никто не возмутился, когда прямо напротив него остановилась машина и осталась стоять там в ожидании. Стрикланд провел Энн через украшенное фойе к бару в конце игрового зала.

– Когда, примерно, вы рассчитывали быть дома? – поинтересовался Стрикланд, когда им подали их напитки.

– Давайте выпьем и пойдем. Я могу вынести пестроту ковров, но только не сигаретный дым.

– Выпейте еще, – попросил Стрикланд. – Я хочу сделать ставку на «змеиный глаз».

– Я выпью еще и после этого хочу уйти. Она встала с некоторым вызовом. «Несомненно, ирландская привычка к спиртному», – подумал Стрикланд. Пьянея, она становилась вызывающе соблазнительной и потому опасной, это нравилось ему, хотя он понимал, что вся эта опасность обольщения могла лишь померещиться ему. Он провел ее вниз по ступенькам в казино.

Ближе всего к бару находились столы для игры в кости, за которыми было совсем немного посетителей. Дальше в зеркалах тысячами отражались торчавшие у игральных автоматов работяги с тупыми взглядами и необъятными грудными клетками. Стрикланд присматривался, нет ли за игровыми столами кого-нибудь из знакомых. Многие из тех, с кем он познакомился, снимая «Изнанку жизни», посещали Атлантик-Сити, хотя вряд ли это происходило зимними вечерами. Официанткам, охранникам, боссам игрального зала потребовалась доля секунды, чтобы засечь Энн Браун, которая явно выпадала из общей картины.

За одним из столов широкоплечий тип в отлично сшитом костюме собирал кости для броска. У него было багровое деформированное лицо бывшего боксера, полицейского или актера, игравшего одну из этих ролей. Вокруг сидели еще с полдюжины игроков. Стрикланд положил полсотни на стол и сказал:

– По максимуму. Крупье взял деньги.

– Что вы делаете? – спросила Энн, но ее вопрос остался без ответа.

У старого боксера полезли на лоб его змеиные глаза. Стрикланд от неожиданности чуть не выронил стакан.

– Вы что, выиграли? – спросила она.

Все сидевшие за столом, кроме крупье и бросавшего кости, посмотрели на нее.

– Это оплачивается как тридцать к одному, – пояснил Стрикланд, когда они сидели в автомобиле, двигавшемся по пути из города. – Это глупая и совершенно сумасбродная ставка.

– Так вы выиграли полторы тысячи долларов?

– Я ставил на вас. Они ваши.

Она рассмеялась, и ему показалось, что она протрезвела.

– Я должен купить вам что-нибудь. Что бы вы хотели? – спросил Стрикланд.

– Какое коварство. И что же вы купите мне?

– Это должны сказать вы.

– Ладно, – проговорила она. – Как насчет новой вафельницы? Надувной лодки?

– Вы не должны насмехаться над победителем, – сказал Стрикланд.

Когда они ехали по Гарден-Стейт, Энн спросила, кто был другом его матери.

– Его звали Фил Хасслер. Ему принадлежала половина «Дюмэна», и он занимался чем-то вроде проката фильмов.

– Каких фильмов?

– Это было жульничество. Долго рассказывать.

Но она настояла, и ему пришлось рассказать, как Фил Хасслер делал это.

– Он брал кинофильм. Какую-нибудь невообразимую чушь по сексуальному воспитанию. Скажем, учебный фильм для болгарских акушерок, случайно попавший к нему. Не забывайте, что это были сороковые-пятидесятые годы, когда все умирали по сексуальным зрелищам.

Стрикланд сделал паузу, прикрыл глаза и перевел дух.

– С этим фильмом он отправлялся в какой-нибудь зачуханный городишко, где было полно неотесанной деревенщины и католиков. Находил там прогоравший кинотеатр и говорил его владельцу, что он один из потомков завоевателей Индии. Фил действительно был похож на могола.

– Могу представить себе, – бросила Энн.

– Мол, деньги его не интересуют, – продолжал Стрикланд. – Единственное, что ему нужно, так это только помещение на пару вечеров. Чтобы проверить или испытать кое-что. Некий шедевр. Владельцу ничего не остается, как поверить ему. Тогда Фил извлекает на свет Божий свою тарабарщину о беременности и заваливает город оголтелой рекламой и сфабрикованными отзывами: «Самый грязный заграничный порнофильм из всех, которые я видел!», «Мои глаза повылезали из орбит!»

– И что, люди не возражали?

– Конечно, возражали. Он специально делал так, чтобы все священники увидели рекламу, но только тогда, когда ничего изменить было уже невозможно. Представьте, что картину сняли с проката. К началу сеанса на улице визжат двадцать тысяч сопляков, которым не терпится отдать свои десять долларов, чтобы посмотреть эту чертову фальшивку. Он крутит ее день и ночь. Так продолжается двое суток. Потом полиция закрывает кинотеатр, но к тому времени Фил уже опустошил кассу и находится на пути в другой заштатный город.

– Неужели его никогда не арестовывали?

– Обычно арестовывали владельца кинотеатра. Иногда попадался и Фил. Но у него всегда находилась лазейка. Вы же помните, что эти фильмы не были настоящей порнографией. И он защищался: «Ваша честь, эта картина учит молодежь и предотвращает нездоровую практику! Это гигиена! Она поучительна!» Это называлось у него «расквитаться».

– Так вот, значит, почему вы попали в кинематограф.

– Совсем не поэтому.

Стрикланд думал, что Энн заснет на обратном пути, но она выглядела бодрой, хотя и была погружена в размышления, о содержании которых он не мог догадаться. На лице ее играла легкая улыбка – то ли это действовал алкоголь, то ли ей показался забавным его рассказ. Ее рука лежала на сиденье рядом с ним, и ему все время хотелось положить на нее свою, чтобы просто прикоснуться к ней. Но экскурсия и рассказанные им истории не располагали к такому жесту, и он чувствовал себя глупым и несчастным.

– Расквитаться, – произнесла она в какой-то момент. – Мне нравится это.

Когда они вернулись в Крейвенз-Пойнт, было уже совсем темно, и здания сияли огнями. На площадке, где они остановились, не было ни души.

– Похоже, мне просто необходимо рассказать вам историю своей жизни, – сказал Стрикланд.

– Да, – ответила она. – Я вижу, что вам это необходимо.

Выходя из машины, он отделил из пачки выигранных денег верхнюю купюру и протянул ее шоферу. Даже не глянув в сторону Стрикланда, шофер отмел чаевые едва заметным движением плеч. Он по-прежнему был в темных очках.

Лимузин отъехал, и Стрикланд остался один на один с ярко светившимися башнями и огнями Асбери-парк за площадками. Здесь было холодно и опасно. Он медленно прошел по замерзшей грязи к своей машине, возле нее остановился и стал всматриваться в темноту над болотами. Пачка новых, хрустящих сотенных все еще была в руке. Он переложил их в правую руку и, развернув купюры веером, как это делают крупье, швырнул их в темноту.