Текст книги "Перейти грань"

Автор книги: Роберт Стоун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

30

Вскоре после восхода солнца, когда от маяка Амброуз его отделяли двое суток и две сотни миль пути, Браун сидел в открытой рубке «Ноны» и всматривался в горизонт на западе. Вдали за кормой исчезали из виду последние белые плотные тучи над родным берегом. Устойчивый норд-вест в пять узлов посвистывал в парусах.

В тот вечер несколько месяцев назад, когда впервые позвонил Гарри Торн, Оуэн сразу же принялся прокладывать на адмиралтейских картах свой кругосветный маршрут. Но сейчас, наблюдая, как мимо проплывают белые шлейфы утреннего тумана, он не испытывал желания заниматься прокладкой курсов. В последние часы предрассветной темноты он задремал и, проснувшись, обнаружил, что его подхватил Гольфстрим и несет по залитому солнцем серо-голубому океану. «Как долго, – подумал он, – я обещал себе незнакомые небеса над головой». Перегнувшись через борт, он опустил руку в набегающую волну и почувствовал ее тепло. Это ощущение вызвало у него улыбку.

Какое-то время он казался себе беглецом, охваченным единственным желанием идти, очертя голову, вперед, лишь бы подальше от берега. Но разум подсказывал, что надо идти на восток, пока держится ветер, и как можно скорее пересечь течение. Первый факс с метеосводкой не содержал ничего пугающего: тропические штормы не подкрадывались, и северные ветры не угрожали.

После выхода из пролива Браун спал очень мало. Подложив под спину штормовку, он сидел в рубке и боролся со сном, то впадая в полузабытье, то вновь возвращаясь к реальности. Его радиолокационный сигнализатор, предупреждающий о возможности столкновения с другими судами, охватывал морскую поверхность в радиусе пятнадцати миль. Две ночи, пока «Нона» шла на маршрутах прибрежного судоходства, он не покидал палубы, не отрываясь от темного горизонта. Но несколько часов в небесно-голубых водах Гольфстрима расположили его к беззаботному отдыху. Он спустился вниз и, убрав с койки брошенное в последнюю минуту снаряжение, вытянулся на ней во весь рост.

Когда Оуэн вновь поднялся на палубу, солнце низко висело над океаном, окрашивая его в пастельные тона скупым октябрьским светом. Устойчивый ветер гнал «Нону» на восток. В последних лучах догоравшего солнца он проверил крепление самоориентирующейся лопасти и ослабил линии, чтобы уменьшить износ. Как показывал его вахтенный журнал, он прошел с позавчерашнего дня 154 мили, делая в среднем до семи узлов.

На ужин он разогрел банку куриного бульона и перелил его в обычную кофейную чашку, из тех, что использовались на кораблях ВМС. Энн завернула ее в салфетку и перевязала синей лентой. Внутри он нашел записку с планом размещения припасов на борту. Достаточно было только обвести взглядом главную каюту, чтобы убедиться, как много всего она предусмотрела. Когда привычная красно-белая банка из-под супа «Кэмпбл» полетела в контейнер для отходов, его нынешняя ситуация на какое-то мгновение показалась ему абсурдной: дом вдали от дома.

Он пил бульон на палубе в вечерних сумерках и прислушивался к мирному пению ветра в парусах. Чувство одиночества, которое он испытывал, сильно удивляло его. Он привык считать, что, кроме Энн, у него не было никого. Даже в самых далеких воспоминаниях детства он казался себе одиноким.

Последним одиночным плаванием Брауна был пятидневный переход между Флоридой и мысом Страха. Ему было нелегко вспоминать об этом. Часть пройденного маршрута ассоциировалась с другими удачными походами и не оставляла неприятного осадка. Но на второй половине пути его рассудок проделывал какие-то фокусы, главным образом по ночам. Если слух легко улавливал мелодию ветра и настраивался на нее, то глазу в беспорядочной череде волн и света рисовались какие-то причудливые формы. Подобные вещи случаются в глухом лесу. И случаются с каждым.

Браун вдруг обнаружил, что воспоминания о переходе к мысу Страха вызывают у него чувство неловкости. Вместе с ними в памяти всплывала его ложь в разговоре с Риггз-Бауэном о походе вокруг острова Королевы Шарлотты. Он смахнул тыльной стороной ладони пот, выступивший на лбу. Та ложь показалась ему сейчас, посреди темного океана, настолько вопиющей, что он рассмеялся во весь голос. За бортом – самое заброшенное, туманное и опасное побережье из всех, какие только есть на земле, с убийственными скалами и плавающими стволами хвойных деревьев. В памяти – самая беспардонная ложь, какую только можно придумать! Но сказанного не воротишь. Это был примитивный выверт какого-то темного уголка в сознании. Воспоминания были неприятными и какими-то странными.

Зарево, горевшее в чистом небе над головой, сулило нужный западный ветер. Над оставшимся позади континентом ярко сияла звезда Альтаир. Впереди над океаном светился Орион. От того, что звезды вновь принадлежали ему, в душе, как в детстве, возникала радость. Незадолго до полуночи он спустился вниз. Проснувшись, почувствовал головокружение, а когда поднялся, то вынужден был ухватиться за поручень над головой. Ветер над палубой потеплел и пах дождем, но продолжал так же устойчиво дуть с северо-запада. Стабилизатор управления работал, заставляя «Нону» идти нужным курсом на восток с левым галсом. Бегающий по кругу луч радара показывал чистый горизонт.

За штурманским столом Браун лениво раскрыл экземпляр «Океанских проходов мира». «Утром, – подумал он, – надо будет сделать привязку и проложить предварительный курс». «Океанские проходы» для данного времени года указывали ему точку с координатами 34 градуса северной широты и 45 градусов западной долготы, откуда он мог подхватить в свои паруса северо-восточные пассаты. Браун подумал, что, если позволит ветер, он может пройти еще дальше на восток. Впервые после выхода в море он включил монитор космической системы навигации. Затем по приемнику коротковолновой связи настроился на морскую обсерваторию, откуда передавались сигналы точного времени, и скорректировал ход своих часов и бортовых хронометров. Вдоль стен каюты пылилось его таинственно молчавшее электронное оборудование с многочисленными кнопками и индикаторами. Браун подозревал, что не сделает даже попытки воспользоваться им.

Вскоре, почувствовав жажду, он прошел на камбуз, выпил несколько чашек воды и лег на койку. Но стоило ему только закрыть глаза, как вновь началось головокружение. Он страдал морской болезнью только раз в жизни, попав в болтанку в Малом заливе на десантной посудине во время учебной высадки на берег. Это было почти двадцать лет назад. То, что это состояние возвращалось к нему сейчас, казалось злой иронией судьбы.

Он встал и, настроившись на какую-то радиостанцию, передававшую джаз, выключил все освещение в каюте, кроме небольшой лампы над штурманским столом. Затем прилег обратно, чтобы послушать музыку и, если удастся, заснуть. Вскоре ему сделалось жарко. Но стоило отбросить спальный мешок, как тут же стало холодно. И тогда он вспомнил о своей ноге, которую поранил на причале в порту. Браун сел и включил верхний свет.

Вид раны чуть повыше лодыжки встревожил его. Она покрылась коростой цвета воды в нью-йоркской гавани, вокруг нее расплывалась краснота. Нажав рядом, он почувствовал тупую боль в мышцах от лодыжки до самого бедра. Порез, похоже, был глубокий, хотя и не сильно кровоточил. В порту, когда он поранился, отлив только начинался, поэтому тот острый выступ, о который он порезался, находился ниже отметки наименьшего уровня и не выступал над водой. Это был классический образец резаной раны с возможным последующим развитием столбняка. Со времени последней прививки прошло больше пяти лет, а сделать новую ему не пришло в голову. Раны, полученные в море, обычно не приводили к заражению.

– Проклятье! – вырвалось у него.

Забравшись в спальный мешок, он прочел в «Полной домашней медицинской энциклопедии», которую достал из аптечки:

«Начало течения болезни обычно характеризуется головными болями, легким ознобом, раздражительностью, мрачными предчувствиями и беспокойством. Первым реальным признаком столбняка является одеревенелость мышц челюсти, затрудняющая ее движение. Спазмы могут появляться в мышцах шеи и в любых других областях. Испытывая сильные мучения, больной остается в сознании. Он не может открыть рот или сделать глотательное движение. Его брови оказываются вздернутыми, а уголки рта поднимаются кверху, создавая впечатление постоянной ухмылки…»

Свет слегка померк в глазах, когда он сел на койке.

«Это маловероятно, – подумал он, – что у меня столбняк. Но возможно». Достав из аптечки несколько таблеток аспирина и пенициллина, он проглотил их, запив водой. Чем больше он думал о столбняке, тем деревяннее казалась ему челюсть.

Тем не менее ему удалось ненадолго заснуть. Проснувшись, он почувствовал себя хуже чем прежде. Во рту был неприятный привкус, шея затекла, а в висках стучала боль. И без термометра было ясно, что температура у него высокая.

«Необходимым условием является ранняя госпитализация, – говорилось в «Домашней медицинской энциклопедии». – Многое зависит от своевременного введения противостолбнячной сыворотки».

«Даже если это не столбняк, – думал Браун, – существуют другие, не менее опасные вещи. Гангрена. Ботулизм». Он прочитал о них в энциклопедии. Через некоторое время Оуэн почувствовал себя слишком плохо, для того чтобы читать или даже встать с койки. При каждом малейшем движении его сотрясал озноб. В конце концов он заставил себя подняться, чтобы посмотреть на индикатор радара. Все было чисто. Шатаясь, вышел на палубу и затуманенными глазами обвел горизонт. Ветер опять стал сухим и прохладным и дул в прежнем направлении.

Когда он спустился вниз, его взгляд упал на радиопередатчик. Самым очевидным решением было развернуться и взять курс к берегу. Если ему станет хуже, он может призвать на помощь береговую охрану. Как только Браун представил себя в роли спасаемого, отказ от участия в гонке перестал казаться таким уж страшным. Он, несомненно, был слишком болен, чтобы продолжать гонку. Подавленный своим состоянием, он сидел на койке, уронив голову на грудь. Он хотел бы повернуть назад, но у него не было никаких сил, чтобы сделать это. Из всего находящегося в каюте сознание фиксировало только передатчик. Ему вдруг захотелось позвонить жене и переложить на нее решение возникшей ситуации. А еще больше ему хотелось просто услышать ее голос. Он чувствовал себя сломленным, его охватил арах. Но кончилось тем, что он принял еще аспирина с пенициллином и лег спать.

Проснувшись посреди ночи, он еще долго не мог выпутаться из тревожных кошмаров, одолевавших его во сне. И, только освободившись от них и вспомнив о настоящей причине своих неприятностей, Оуэн смог подумать о своем состоянии и страшивших его симптомах. Спина у него одеревенела, челюсть болела, а температура была явно высокой. Единственное, чего он не чувствовал на сей раз, так это паники. У него просто не осталось на нее сил.

«Умру, так умру, – думал Браун, – от столбняка, гангрены, ботулизма или от чего еще. Буду лежать здесь, пока не наступит смерть, но не стану звонить никому. Не побегу в слезах ни к ней, ни к береговой охране и ни к кому другому».

Затем в голову пришло, что ему придется заново, теперь уже в наступившем среднем возрасте, познать то ощущение бренности своего существования, которое было его второй натурой и из подсознания руководило его действиями в молодости на войне. Эти вещи так просто не возвращаются. Несмотря на всю сознательную подготовительную работу, он не был готов к встрече с морем.

«Это крепко сидит в голове», – подумал Браун. Логика будничной жизни – это логика слабости и страха. Очень многое в ней рождает и слабость, и страх. Его полезная книга по медицине не могла тут помочь. Рану надо было лечить до начала гонки, но он предпочел не обратить на нее внимания. Надо смириться с этим и не терзать себя. Справиться можно со всем, даже с отчаянием.

А небо над головой делилось надвое: Альтаир постепенно исчезал из поля зрения, уступая роль путеводной звезды Ориону. Браун оказался между двумя мирами – утраченным и вновь обретаемым. Он проглотил еще одну таблетку пенициллина и перевернулся на другой бок.

Перед самым рассветом на коротких волнах зазвучала странная передача. Мужчина, с характерным для западной Индии акцентом, громко читал:

«…человек на красном коне и он остановился посреди мирта, что был на дне.

А позади него были кони красные, пестрые и белые.

И тогда сказал я: «О-о», – и здесь читавший издал тихий стон, исполненный такой печали, которую невозможно забыть, – «О мой Боже, что это такое?»

Браун открыл глаза, в надежде увидеть дневной свет, но утро еще не наступило. Он по-прежнему был очень болен. Передача, видимо, закончилась. Браун поглубже зарылся в спальный мешок. У него достаточно бед, мелькнуло в голове, и без таинственных небесных лоцманов.

Он проснулся, когда солнце уже сияло высоко в небе, от звука, приободрившего его: из приемника доносилась морзянка, громко и отчетливо, со скоростью более тридцати слов в минуту. Еще курсантом он провел несколько месяцев, перед присвоением ему офицерского звания, в военно-морской школе радистов в Норфолке. Его учили принимать передачи на пишущую машинку. И сейчас в нем проснулись те далекие воспоминания. Пытаясь разобрать фразу, Браун сел и понял, что чувствует себя лучше.

С тех времен, когда он был курсантом, ручная морзянка практически исчезла с морских маршрутов. Почти все стало передаваться с помощью факсов и другой аппаратуры. Прислушавшись повнимательней, он понял, что на линии работают два оператора, вручную передавая друг другу одну и ту же фразу. Скорость у них была очень высокой. Затем он осознал, что туда-сюда гонялась в разных вариациях фраза: «Бен лучше всех гнет проволоку». Это были чисто учебные слова, используемые опытными операторами, для того чтобы продемонстрировать свою сноровку и умение обращаться с ключом. Поупражнявшись таким образом минут пять, радисты закончили связь кодами: «ЖУ, СТРК» – «Желаю удачи, старик». На флоте такой сигнал окончания связи применялся еще со времен Конрада. «Понял. Связь прекращаю».

Мысленно воздав хвалу радистам, Браун выбрался из своей койки и почувствовал, что болезнь отступила. Он был голоден. «Надо будет заняться привязкой», – решил он.

На завтрак Оуэн приготовил себе омлет с сыром и ел его с поджареной ветчиной. Вкус у пищи, как и дела на море, были великолепными. Вымыв посуду, он вышел на палубу.

День занимался погожий, ветер был устойчивый, а океан отливал несравненной голубизной. Рядом с носом «Ноны» резвились четыре дельфина-бутылконоса, подпрыгивая в такт ее движениям. Примета – лучше не бывает. Он поспешил вниз, чтобы достать камеру, которую дал ему Стрикланд. Но дельфины вдруг исчезли, видимо, не пожелав сняться на пленку. Только чтобы попрактиковаться, Браун навел объектив на горизонт и снял безмолвное море.

Когда ветер стал крепчать, он пристегнул страховку и прислонился спиной к мачте. Ночь, оставшаяся позади, была не из легких. Ему трудно было даже представить, что он вновь может провалиться в те глубины страха и беспомощности, из которых вынырнул. Потрогав больную ногу, он нашел ее состояние вполне удовлетворительным. Конец тревогам.

«Все это как-то связано, – подумал Браун, – с переходом из одного мира в другой». И в это время все, что было в нем от того человека, встретилось со своей противоположностью. Там – континент с его бешеным эгоизмом и миллионами алчных устремлений. Здесь – море, спокойное и непрощающее. Пространство между мирами взрывается бурями.

Он сидел спиной к мачте с камерой Стрикланда на коленях и ждал возвращения дельфинов.

31

Оуэн благополучно бороздил просторы океана, и Энн вернулась к своей работе в журнале «Андервэй». То утро за неделю до Дня благодарения она провела у себя в кабинете, вычитывая в одиночестве гранки январского номера. Когда с этим было покончено, она отнесла их лично издателю и поездом с Гранд-Сентрал отправилась домой. Этим вечером она ждала звонка от Оуэна.

В поезде Энн почувствовала, что немного нервничает. Приятное нетерпение, с которым она ждала вечернего разговора, помогло ей сделать работу раньше срока. Но она хорошо знала, что от телефонного общения многого ждать не приходится.

По пути со станции она подумала, что хорошо бы поработать на добровольных началах в Бристольском госпитале для ветеранов, как тогда, когда Мэгги училась в начальной школе. Во время войны во Вьетнаме она пошла служить в военно-морской реабилитационный центр в Канеохе. Вспоминать об этом было приятно. Если бы ей сейчас ту сноровку, с которой она работала в те времена! Но время ушло, оставив ей ностальгические воспоминания. Эти старые трюки не вернуть, как не вернуть молодость.

Она остановилась у «Джеммаз Эксон» на Пост-роуд, чтобы заправить автомобиль и долить в двигатель масла. Воспользовавшись тем, что рядом продавалось спиртное, она взяла кварту финской водки.

Вечером, в ожидании звонка, она сидела в кабинете, пила водку с апельсиновым соком и снова предавалась воспоминаниям о годах войны. Могла ли она представить тогда, что будет когда-нибудь оглядываться на эти времена с таким удовольствием. «Больше чем с удовольствием, – подумалось ей, – с тоской по ним». Она сознавала, что в какой-то степени это была тоска по Оуэну и страстное желание, чтобы его гонка закончилась благополучно.

С первого же дня после его выхода в море ее преследовали сплошные огорчения. Не давало покоя то, что он ушел без дополнительного комплекта солнечных батарей. Затем она обнаружила, что просчиталась с маслом для готовки, конечно, ему не хватит его до конца похода. Резиновый уплотнитель для степса, как выяснилось из накладной, оказался не того типа. Письмо ко дню рождения Оуэна, которое она клала в его дипломат вместе с яхтенными документами, почему-то оказалось в багажнике автомашины. Было немало и других, более мелких неприятностей, ночные телефонные звонки, например. Обычные хулиганские выходки посреди ночи, когда кто-то молчит в трубку и потом возвращает ее на место. В этом не было ничего удивительного, ведь гонка была широко разрекламирована. К тому же все знали, что она в доме одна. Но Энн никому ничего не говорила ни про звонки, ни про свои ошибки.

За сорок пять минут до назначенного сеанса связи она собрала карты и линейки и поднялась наверх, чтобы переодеться. Она решила, что это будет забавно, нарядиться специально для него. Вскоре на кровати лежала куча самой разной одежды, подвергшейся ее придирчивому осмотру. И вдруг в самом дальнем углу гардероба, как будто так и следовало быть, она откопала кожаную юбку «мини», купленную еще в конце шестидесятых, – слишком старомодную, чтобы носить, и слишком добротную, чтобы выбросить. Примерив, она убедилась, что может влезть в нее, хотя и с трудом. Это была та самая юбка, в которой она встречала его в аэропорту Окленда, когда он возвращался домой с войны.

– Слишком свободна, – оценил он тогда юбку. Сейчас бы он так не сказал.

Она нашла и старые простые колготки, из тех, что когда-то носили с кожаными юбками, надела старые сапоги и вишневый свитер с высоким воротником. Затем, присев за туалетный столик, занялась прической. Неразлучный стакан стоял тут же. «Когда ждешь разговора с мужем, который находится в море, выпить не возбраняется», – объяснила она себе. Тем более что в последнее время она нечасто прибегала к помощи спиртного.

Собственный вид в зеркале поразил ее. Она увидела, что причуда с переодеванием сделала ее больше похожей на ту из прошлого, чем на себя в настоящем. Волосы у нее были такой же длины, как и тогда, в конце шестидесятых.

Завороженная, она распустила их. В то время как подруги по колледжу завивали свои волосы, у нее они всегда оставались прямыми, но ничуть от этого не проигрывали. Спокойным, хотя и не совсем трезвым взором Энн продолжала глядеть на себя в зеркале. «Все живое должно цвести», – отголоском прошлого мелькнуло в голове.

Ее красота досталась ей от отца. От него она унаследовала и этот пронзительный взгляд, который, казалось, проникал под кожу тех, на кого был направлен. А также обманчивую мягкость черт и доброту глаз. От матери она получила долговязую и ладную фигуру. «Честная внешность», – как говорила одна из ее наставниц, старая и забавная монахиня. С годами она будет все больше и больше походить на отца, пока не станет такой же, как он сейчас. Ну а пока? «Совсем даже ничего», – подумала она, едва отважившись улыбнуться своему отражению в зеркале.

Она дотронулась до волос, и прошлое вновь охватило ее своими звуками и картинами. Песни и старые вагоны. Семейные общежития для младших офицеров, где все напоминало о коррупции в правительстве, филиппинском восстании, войнах семинолов. Эвкалипты – значит, Сан-Диего, сандаловые леса – Гавайи. Все время война, сводки, война, демонстрации.

 
Мы не смогли пробиться выше.
Ночь придет, пожар задышит.
 

Конечно, у них не было права на песни. Песни принадлежали тем, кто маршировал на парадах, безликим молодым проходимцам. Но некоторые из песен они с Оуэном сделали своими. В те дни среди моряков не были редкостью пары, курившие марихуану. Этим отличались натуры либо слишком утонченные, либо развращенные. Молодые Брауны ни к тем ни к другим не относились. Их вполне возбуждал и радовал коктейль «май тай».

«Что мы тогда знали?» – подумала она. Строевую песню «Нотр-Дам». Слова к «Берегу Довера». Она отставила в сторону стакан и вытянулась на кровати. На ночном столике стопкой лежало ее зимнее чтиво. «Вновь заневестилась» – впервые взятая в руки со времен колледжа. Новоиерусалимская Библия с Книгой Бытия, переведенной Толкиеном, – подарок ее брата Дермота, ревностного христианина и брокера, правда, с недавних пор безработного. «Жизнь и смерть в Шанхае» Ньен Ченга. Воспоминания Минны Хаббард о переходе через Лабрадор, полученные в подарок от Оуэна. Она перечитала восторженное посвящение Минны своему погибшему Леонидасу – деятельному, обреченному и покорному спартанцу.