Текст книги "Королева Бедлама"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

– Уютно, – сказал Джон, озираясь. – И книг у тебя сколько! Впрочем, это можно было наперед сказать.

Мэтью извинился, сполоснул лицо над умывальником, достал из кармана часы и убедился, что действительно уже десять минут шестого. Заведя часы, он поднес их к уху – послушать тиканье.

– Вот это штука! Я и не знал, что ты такие деньги зарабатываешь.

– Это подарок. Но ведь действительно хороши?

– Да, вряд ли у меня такие будут. Можно подержать?

Мэтью дал ему часы и развел мыльную пену для бритья, пока Джон Файв здоровым ухом прислушивался к часам.

– Здорово они тикают, да? – сказал он.

– Да, – согласился Мэтью.

Джон положил часы на тумбочку и понюхал воздух:

– Чем это пахнет?

– Мазь из тысячелистника. У меня плечо болит.

– Да, мне бы такая штука тоже могла пригодиться, и не раз.

Мэтью намазал щетину пеной и начал бриться опасной бритвой. В круглом зеркальце над умывальником он видел стоящего за спиной Джона. Тот все оглядывал комнату, морща лоб. Что-то должно было произойти, но Мэтью понятия не имел, что именно.

Джон откашлялся:

– Веду тебя на ужин.

– Извини? – обернулся Мэтью.

– На ужин. Приглашаю. Деньги мои.

Мэтью брил себе подбородок, но при этом смотрел на Джона в зеркало.

– А с чего это вдруг, Джон?

Сперва Джон только пожал плечами. Потом отошел к окну, выглянул на Бродвей.

– Не дело это – злобу таить, Мэтью. Ты знаешь, о чем я.

– Я понимаю, что ты говоришь о нашем несогласии по поводу образа действий в некотором вопросе. Но я хочу, чтобы ты знал: я как следует подумал над тем, что ты говорил. Насчет Натана и всего прочего. – Мэтью остановился, держа бритву возле верхней губы. – Пусть мне не нравится положение вещей, но я понимаю, что иным оно быть не может. Так что я очень стараюсь оставить это дело, Джон. Очень.

– Это понимать так, что ты не таишь злобы?

Мэтью добрил губу и только потом ответил:

– Именно так.

– Ф-фух! – с видимым облегчением выдохнул Джон Файв. – Слава богу!

Вот теперь Мэтью стало действительно любопытно. Он вымыл лезвие и отложил его.

– Если ты пришел узнать, таю я на тебя злобу или нет, то я могу обещать, что нет. Но ведь ты здесь не для этого?

– Да, не для этого.

Мэтью чистым полотенцем стал вытирать лицо. Когда стало ясно, что без понукания Джон с места не сдвинется, Мэтью сказал:

– Я был бы рад услышать зачем. Если ты мне скажешь.

Джон кивнул. Вытер рот рукой и уставился на пол – все признаки, что он успокаивает нервы. Никогда Мэтью не видел, чтобы Джон был настолько не в своей тарелке, и одно это уже возбуждало его любопытство.

– Зову тебя на ужин, – сказал Джон, – и там тебе все расскажу. Скажем, в семь, в «Терновом кусте»?

– «Терновый куст»? Не самое мое любимое место.

– Там вкусно и дешево. И плачу я.

– А почему не сказать мне прямо сейчас?

– Потому что, – ответил Джон, – я каждый четверг ужинаю с Констанс и преподобным Уэйдом. И сегодня я бы особенно не хотел опаздывать.

– А чем сегодняшний день так выделяется из прочих?

– Тем, – ответил Джон, переведя дыхание глубоким вздохом, – что говорить с тобой мне нужно именно о преподобном. Констанс думает… думает, что…

Он замялся. Что-то такое, что он не мог заставить себя высказать.

– Что же она думает? – подтолкнул его Мэтью так же тихо.

Джон поднял глаза на Мэтью – запавшие, испуганные глаза.

– Она думает, что ее отец сходит с ума.

Эта фраза повисла в воздухе. На улице слышался женский голос – миссис Свей, живущая через два дома, звала своего сына Гидди к ужину. Лаяла собака, проскрипела проехавшая телега.

– Это еще не все, – продолжал Джон. – Есть вещи, которых она просто не понимает. Мне пора, Мэтью. Мне надо будет сидеть за столом, зная, что думает Констанс, и глядеть в лицо преподобного Уэйда и думать, что же я там вижу. Приходи, прошу тебя, в «Терновый куст» к семи. Тебе же все равно где-то поесть надо?

Мэтью собирался ужинать с семьей Стокли, но слова Джона меняли расклад. Разгульный «Терновый куст» был не тем заведением, которое бы Мэтью выбрал сам, но он понимал, что Джон Файв наверняка зовет его туда не только из-за кредита, хотя в этой таверне получить кредит было проще, чем в любой другой. Главное, что в «Терновом кусте» можно остаться незамеченным. Все внимание посетителей устремлено на игорные столы и разгуливающих проституток. И в это заведение точно не забредет ни преподобный Уэйд, ни кто-либо из его друзей.

– Ладно, – сказал Мэтью. – Раз ты так хочешь, в семь вечера в «Терновом кусте».

– Спасибо, Мэтью! – Джон хотел хлопнуть его по плечу, но увидел блеск нанесенной мази и сдержал руку. – Там и увидимся.

Мэтью поднял люк и выпустил гостя на лестницу.

Когда Джон Файв ушел, Мэтью стал раздумывать над его удивительными словами. «Сходит с ума»? И как же это проявляется?

«Мы вынуждены его оставить», – сказал Уэйд Вандерброкену над лежащим на улице трупом.

Шли они вместе или порознь? И если вместе, то куда?

«Давай по порядку», – напомнил себе Мэтью. Первым делом – выслушать, что хочет ему сказать Джон Файв, а потом решать, что это может значить.

Он аккуратно закрыл бритву и отложил ее, думая, что самые опасные края ближе всего к телу.

Глава четырнадцатая

Когда Мэтью без скольких-то минут семь подошел к «Терновому кусту», Джон Файв ждал его на улице. Было начало приятного нью-йоркского вечера. Светили звезды, дул теплый ветерок, в уличных фонарях горели свечи, возле таверны сидел человек с разбитым окровавленным носом и осыпал ругательствами всех проходящих.

– Черт тебя побери! – заревел он на Мэтью. – Ты думаешь, ты меня победил, да?

Он явно был не только битым, но и пьяным. Когда он попытался подняться, Джон Файв поставил ему на плечо сапог и небрежно усадил обратно.

За дверью с пятью треугольными стеклами (три треснутых) и гравировкой на дереве в виде терновника горели свисающие с потолочных балок грязные фонари. От дыма тысячи трубок эти балки стали чернее типографской краски, воздух казался гуще от струящегося тумана. В передней комнате, где бросалась в глаза стойка бара, стояли столы, за которыми сидели с десяток мужчин в разной степени опьянения, а женщины в облегающих нарядах с перьями заигрывали с ними, прохаживаясь по залу. Эта картина была Мэтью знакома по тем вечерам, когда он следил за Эбеном Осли. Он понимал, что наиболее привлекательные из этих дам – лучше одетые и с лучшими манерами, если манеры здесь вообще котировались, – были из розового дома Полли Блоссом на Петтикоут-лейн, а неухоженные и отчаянные приезжали на пароме из Нью-Джерси.

Тут же к Джону Файву и Мэтью подлетели четыре таких дамы в возрасте от семнадцати до сорока семи, соблазнительно облизывая губы. Накрашены они все были так нелепо, что Мэтью рассмеялся бы, не будь он джентльменом. Коммерция есть коммерция, а конкуренция здесь суровая. И все-таки эти дамы понимали, кто клиент, а кто нет, и когда Джон мотнул головой, а Мэтью сказал: «Спасибо, не надо», они почти одновременно отвернулись, пожимая обнаженными плечами, и жизнь пошла своим чередом.

Из соседнего зала донесся шум – ревущие мужские голоса. Это, как понял Мэтью, резвились в своей стихии приверженцы азартных игр.

К нему и Джону подошла апатичная официантка, несущая кувшин вина, и Джон Файв сказал ей:

– Мы вон там сядем, подальше. Мой друг хочет поужинать.

– Бараний пирог с репой и говяжьи мозги с вареной картошкой, – автоматически процитировала она сегодняшнее меню.

– А можно бараний пирог с вареной картошкой? – спросил Мэтью, и она ответила взглядом, говорящим, что, может, и можно, а может, и нельзя.

– И два стакана вина, – добавил Джон. – Портвейна.

Она двинулась на кухню, а Мэтью вслед за Джоном – в игральный зал, где дым виргинского табака висел уже по-настоящему плотно. Здесь люди с первого взгляда казались скорее тенью, чем плотью, сидели они за столами, где шлепали картами, наваливались на доски, где гремели и перекатывались игральные кости среди нарисованных цифр. Тут послышался еще рев, похожий на взрыв, и кто-то вбил кулак в доску с воплем:

– А, мать его, Халлок! Все на черное!

У Мэтью возникла мысль, что, быть может, в некоторых сумасшедших домах – бедламах, как их называют, здравого смысла больше, чем здесь. И уж точно поспокойнее.

Шум стих – но легли на стол карты, покатились кости, и снова будто разверзлась в крике адова пасть, чтобы выдохнуть еще глоток хаоса. Мэтью подумал, что для некоторых из этих людей не так уж привлекательны выигрыш или проигрыш: их сюда тянет ради хаотических мгновений радости или ужаса, таких чистых в своей силе, что все остальное рядом с этим бледнеет.

– Посмотрите-ка! – крикнул кто-то слева от Мэтью, когда он разминулся с группой посетителей игорного зала. – Уж не Корбетт ли это?

Мэтью обернулся на голос и оказался рядом со столом для игры в кости в обществе двух молодых юристов: Джоплина Полларда и Эндрю Кипперинга. Оба держали в руках кружки с элем и были слегка навеселе. Особо стоило отметить темноволосую, далеко не отталкивающего вида проститутку лет двадцати, которая висела на левой руке у Кипперинга. Смоляные глубоко посаженные глаза казались пустыми, как выгоревшие дома на Слоут-лейн.

– Видишь, Эндрю? – спросил Поллард, ухмыляясь во весь рот. – Таки он. Единственный и неповторимый.

– Уж какой есть, извините, – ответил Мэтью.

– Отличный мужик! – Поллард ткнул его кружкой в больное плечо. Хуже того, он залил элем светло-синюю рубашку Мэтью – последнюю на данный момент чистую рубашку. – Всегда будьте собой, это вы правы! Верно, Эндрю?

– Всегда, – ответил Кипперинг, поднимая кружку и делая долгий глоток. Проститутка прижалась к нему, и Кипперинг поухаживал за ней, залив ей в горло малость эля.

– А это тогда кто? – Поллард показал на Джона Файва, и Мэтью успел отступить, чтобы его опять не облили. – Так, секунду! – Поллард повернулся к столу, где играли в кости, и людям, которые у него столпились. – Я тоже участвую, черт побери! Три шиллинга на якорь!

Мэтью увидел, что они играют в популярную игру «Корабль, капитан и команда», где играющему давалось пять бросков двумя костями, чтобы выбросить шестерку, пятерку и четверку именно в таком порядке, что соответствовало кораблю, капитану и команде. Остальные могли ставить на любые комбинации успеха и неудачи. Поллард только что поставил на «якорь», что означало появление тройки при первом броске.

– Мой друг Джон Файв, – сказал Мэтью, когда Поллард снова отвернулся от стола. – Джон, это господа Джоплин Поллард и Эндрю Кипперинг, оба – адвокаты.

– Первый бросок! Команда без корабля и единичка! – раздался голос от стола, сопровождавшийся мгновением хаоса. Четыре и один. Снова начались ставки лихорадочным звоном серебра о железо – монет в котелок.

Поллард только пожал плечами:

– Ну и черт с ним. Вы сказали, Джон Файв?

– Да, сэр. – Джон несколько отвлекся, потому что проститутка стала жевать левое ухо Кипперинга. – Я вас обоих видел в городе.

– А вы жених Констанс Уэйд, – заметил Кипперинг, осторожно пытаясь освободить ухо.

– Да, сэр. А могу я спросить, как вы об этом узнали?

– Я не думаю, что это секрет. Совсем недавно говорил с преподобным, и он мимоходом назвал ваше имя.

– Вы друг семьи?

– Двойные якоря! – выкрикнул ведущий, и снова радостно или разочарованно завыли игроки, и вся комната в клубящемся дыме, взрывах смеха и выкриках, требующих выпивки, вызвала у Мэтью ощущение уходящей из-под ног палубы на потерявшем управление судне. Он заметил мельком, что левая рука проститутки ползет к паху Кипперинга.

В хаосе шума, пока Кипперинг собирался ответить, Мэтью представилась возможность кратко вспомнить, что он знает об этих двух поверенных. Джоплин Поллард – мальчишеского вида, чисто выбритый, с коротко стриженными рыжеватыми волосами, большие карие глаза искрятся добродушием, лет ему слегка за тридцать, приехал в колонию в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, чтобы стать младшим партнером Чарльза Лэнда – опытного преуспевающего адвоката. Не прошло и года, как Лэнд унаследовал приличную сумму из фамильного достояния в Англии и вернулся на родину, где стал, как сообщил магистрат Пауэрс, покровительствовать художникам и на любительском уровне заниматься политикой.

Таким образом, Поллард – «желторотый джентльмен», как назвал его Пауэрс, – вместе с доставшейся ему фирмой был поставлен перед выбором: тонуть или выплывать как умеешь. Вскоре он нанял к себе Брайана Фитцджеральда из одной бостонской юридической фирмы. Очевидно, дела его шли хорошо, судя по светло-серому сюртуку, манишке с кружевами и дорогим черным башмакам, начищенным до глянца.

Завершал это трио сияющей юности Кипперинг, приехавший из Англии два года назад с репутацией отличного юриста по коммерческим вопросам. Как слыхал магистрат от Полларда, Кипперинг слишком увлекся романом с женой одного банкира и заплатил за этот грех изгнанием из клуба джентльменов. Предполагалось, что он отбывает свое наказание в колонии в надежде когда-нибудь вернуться на широкое поприще, но в зрелом возрасте двадцати восьми лет Кипперинг – тощий и красивый волчьей красотой, два дня небритый, с изгибом густых черных волос, падающих со лба, с такими ледяными синими глазами, что их выражение почти пугало, – явно не был готов к объятиям кожаного кресла, когда вокруг бродят разрисованные куколки и льется вино из бочек в тавернах. Он явно также не рвался в список одетых с иголочки джентльменов, потому что его простой черный сюртук, белая рубашка без украшений и потертые черные башмаки видали лучшие времена.

Он перехватил руку молодой женщины, не давая ей добраться до своих сокровищ, и ласково, но твердо придержал ее в своей.

– Я давал преподобному юридический совет – ничего относящегося к его дочери. Но он счел себя обязанным – не знаю, по какой причине, – информировать меня о грозящем событии.

– Вы имеете в виду – о нашей свадьбе?

Кипперинга передернуло:

– Попросил бы вас воздержаться от подобных непристойных выражений.

– А ведь преподобный вряд ли одобрил бы посещение своим будущим зятем данного заведения, – сказал Поллард, растягивая губы в ехидной улыбке. – Как вы думаете?

– Думаю, что не одобрил бы, – ответил Мэтью, – но здесь кормят хорошо и дешево. Я неоднократно здесь обедал. Кроме того, мы с моим другом хотели бы поговорить наедине, что вполне можно сделать здесь в задней комнате.

– Разумеется. Я бы, конечно, поинтересовался, какие могут быть секреты между клерком магистрата и будущим зятем проповедника, ради которых надо закрываться в задней комнате подобного гадючника, но это же было бы бестактно?

– Джоплин, кончай докапываться к ребятам! – поморщился Кипперинг. – Этот молодой человек еще не женат. Раз он так решительно настроен двигаться к этой катастрофе, его только можно восславить за храбрость. Мне никогда не хватило бы духу просить у старого ворона руки его дочери. А тебе?

– Сэр! – начал Джон с таким жаром в голосе, что Мэтью было подумал, что драки не избежать. – Я бы попросил вас не отзываться о преподобном Уэйде в столь неуважительном тоне!

– Прошу прощения, не хотел никого обидеть. – Кипперинг приподнял кружку. – Это эль разговаривает.

– Вот именно, – сказал Поллард. – Когда-нибудь этот разговорчивый эль подведет тебя под хороший мордобой. Но послушайте, Корбетт, я хотел бы спросить вас про Деверика. Вы знаете, что он был моим клиентом.

– Нашим клиентом, – поправил его Кипперинг.

– Да, нашим клиентом. Быть может, лучшим нашим клиентом. А вы видели, как его труп валялся там на улице. Страшный конец для человека в его положении.

– Страшный конец для человека в любом положении, – возразил Мэтью.

Загремел, сокрушая барабанные перепонки, очередной вопль, сопровождаемый грохотом от стола, где метали кости. На той стороне стола кто-то проклинал растакую полосу невезения в какой-то карточной игре.

– Какие-нибудь мысли на этот счет есть? – спросил Поллард. – В смысле, вы сразу оказались на месте преступления, как говорит Лиллехорн. А недавно вы высказывали резонное мнение об организации зашиты закона в присутствии нашего нового денди-губернатора.

– Никаких мыслей, кроме очевидных. Я спросил бы, не знаете ли вы каких-нибудь врагов мистера Деверика.

Это был выстрел наугад, потому что вряд ли Деверик встретил бы врага с протянутой рукой, но надо же с чего-то начинать.

– Мы об этом уже говорили с Лиллехорном. – Кипперинг пытался помешать проститутке снова заняться карманами его сюртука – это было как удерживать рукой хорька. – У Деверика были враги в деловом мире. Но в Лондоне. Были проблемы с поставками от некоторых ненадежных коммерсантов, которым нам пришлось пригрозить судом, но дальше бряцания оружием дело не шло. Ничего больше.

– Должно быть что-то больше.

В разговор вступил Поллард:

– Тогда вас наверняка интересует, были ли враги у доктора Годвина, если, конечно, я правильно понимаю, что их убил один и тот же маньяк. Но если так, то нужна ли маньяку причина для убийства? Абсолютно не нужна! – ответил он сам себе.

– Я вот думаю, – сказал Мэтью, – что если Маскер – вовсе не маньяк, а умный человек, скрывающий свои мотивы?

– И что это за мотивы? – спросил Кипперинг, хотя ему приходилось то и дело отвлекаться: проститутка, которой не удалось опустошить его карманы, стала облизывать и целовать ему шею.

– Понятия не имею, но мне хотелось бы знать, нет ли какой-то связи между доктором Годвином и мистером Девериком. Вы не знаете ничего такого?

Снова взревели игроки, какой-то разозленный проигравший с размаху дал по столу ладонью, мимо Мэтью, как дикая кошка в джунглях, проскользнула проститутка в высоком рыжем парике и с белой краской на физиономии, ущипнув его по дороге за зад, а Поллард повернулся к столу, где метали кости, и крикнул, перекрывая голоса ставящих:

– Не метать, пока я не поставлю! Чей бросок сейчас? Твой, Виндхэм?

– Не вижу никакой связи, – сказал Кипперинг, изо всех сил сражаясь с извивающейся распутницей. – Он не был пациентом доктора, если вы это имеете в виду. И Годвин не был нашим клиентом.

Мэтью пожал плечами:

– Да я и не думал, что это так просто. Ладно, мы пойдем. Всего вам доброго.

– И вам тоже, – сумел ответить Кипперинг. – И удачи… в вашем деле, какое бы оно ни было.

Он поудобнее перехватил девицу и тоже погрузился в азарт игры.

Задняя комната «Тернового куста» находилась в конце короткого коридора, где висела табличка: «Азартные игры запрещены. Женщинам вход воспрещен». Здесь, в таверне, располагалась «столовая» для джентльменов, чтобы они могли обсуждать свои дела в относительной тишине. Конечно, шум игры сюда доносился, но был уже терпимым. Комнату тускло освещали несколько фонарей. У одного из шести столов, достаточно далеко стоящих друг от друга, сидели трое мужчин. Все они дымили длинными глиняными трубками, плавая в клубах дыма, разговор у них шел тихий и серьезный. Никто из них не глянул в сторону вошедших. Мэтью и Джон выбрали самый дальний от двери стол в противоположном углу.

Они еще не успели устроиться, как подошла официантка, поставила два стакана портвейна и пошла прочь. Мэтью стер с ободка стакана что-то вроде присохшего куска еды, надеясь только, что это не говяжьи мозги.

Джон Файв сделал долгий глоток вина и сказал:

– Я просто не знал, куда мне еще обратиться, Мэтью. Когда Констанс мне рассказала, я ей сказал, чтобы не тревожилась. Сказал, что все утрясется, но… я не знаю, Мэтью. Лучше не становится.

– Ты бы начал с самого начала, – посоветовал Мэтью.

– Она говорит, что это началось около месяца назад. В конце мая или начале июня. Ее отец всегда любил гулять приблизительно на закате. Говорил, что ему так легче дышится. И ее никогда это не беспокоило. Но вдруг он стал выходить все позже и позже. Сейчас почти каждый вечер – после десяти. И когда он возвращается обратно, то он…

Джон замялся. Было видно, что ему очень неловко развивать эту тему.

– Ну? – подсказал Мэтью. – Когда он возвращается обратно – то он что?

– Он приходит не такой. – Джон закрутил вино в стакане водоворотом и глотнул еще. – Констанс говорит, что он возвращается мрачный духом. Тебе эти слова что-нибудь говорят?

– Что она хочет этим сказать? Сердитый, в меланхолии?

– Наверное, если это слово значит – печальный. Или просто… ну, не знаю. Будто он не хотел ходить туда, где был, но должен был идти. – Джон посмотрел другу в глаза, и его взгляд был одновременно и страшно серьезным, и почти умоляющим. – Только никто этого не должен знать. Я знаю, многие горожане считают Уильяма Уэйда прямолинейным и жестокосердным начетчиком, но я от него ничего, кроме добра, не видел. Констанс тоже его нежно любит и говорит, что для нее лучшего отца никогда не могло быть. И еще он умный человек – не только в делах религии. Он при любой возможности ходит рыбу ловить, ты это знаешь?

– Нет, не знал.

– Теперь знаешь. У него есть любимое место в конце Винд-Милл-лейн. Я ходил с ним как-то в субботу утром. Он о чем хочешь может разговаривать. Умеет предсказать погоду, а за домом у него такой огород, что куда там бабуле Кокер.

– Правда?

Это действительно производило впечатление, потому что восьмидесятитрехлетняя бабуля Кокер – приехавшая в голландский Новый Амстердам всего в пятнадцать лет – выращивала помидоры, кукурузу, фасоль и дыни такие, что на фермерском рынке возле ее прилавка собиралась толпа.

– Я вот чего хочу сказать: преподобный Уэйд не из тех проповедников, кто пробегает по городу, вытаращив глаза с криком «Покайтесь перед Господом» и вынимая денежки из всех Питов, Полов и Мэри, до которых успевает дотянуться. Ты же знаешь таких?

Мэтью кивнул. Он отлично знал этот тип. Видел такого близко, Исход Иерусалим его звали.

– Уильям Уэйд – человек достойный, – говорил Джон. – Если он попал в беду, то не по своей вине.

– В беду? – нахмурился Мэтью. – Почему ты выбрал такое слово?

– Что-то его грызет, – последовал мрачный ответ. – Констанс говорит, что он почти перестал спать по ночам. Она слышит, как он встает с кровати и ходит по комнатам. Просто ходит туда-сюда по половицам, туда-сюда… Погоди… вот тебе еду принесли.

Подошла официантка, неся поднос, где стояла коричневая миска. Поставив ее перед Мэтью, она дала ему деревянные вилку и ложку и спросила:

– Наличные или кредит?

– На мой счет, Роза, – вмешался Джон Файв. Официантка пожала плечами, будто это все ей глубоко безразлично, и вышла из комнаты, оставив у Мэтью впечатление, что Роза «Тернового куста» – весьма колючий экземпляр.

В миске находилось жаркое, похожее на лужу грязи, содержащее не поддающиеся определению элементы. Мэтью помешал его ложкой, но не смог понять, что это: бараний пирог, бычьи мозги, вареная картошка, репа, какая-то комбинация всего вышеперечисленного или вообще сюрприз повара. Но он был достаточно голоден, чтобы это попробовать, и убедился, что данное вещество, чем бы оно ни было, пряное, копченого вкуса и очень даже ничего. Таким образом, за внешний вид минус, но за качество – двойной плюс. С облегчением он приступил к ужину, кивнув Джону, что слушает.

– Расхаживает по комнате, как я уже сказал, – продолжал Джон. – Однажды Констанс показалось, что он там плачет от кошмарного сна. А в другой раз как-то… она услышала рыдания, которые чуть ей сердце не разорвали.

– Я так понимаю, она спросила его, что у него за беда?

– Она не употребила этого слова, но – да, спросила. В тот единственный раз, когда вообще стал об этом говорить, он сказал, что все будет хорошо и уже скоро.

– Уже скоро? Это он так говорил?

Джон кивнул:

– Да. То есть так мне передала Констанс. Он ее усадил, взял за руки, заглянул в глаза и сказал: он знает, что ведет себя странно, но ей не следует беспокоиться. Он сказал, что это его проблема и что он должен ее решить по-своему. И попросил ее, чтобы она ему верила.

Мэтью пригубил портвейн.

– Но она, очевидно, чувствует, что эта «проблема» никак не решается? Что она его все так же беспокоит и почти жить не дает?

– И он все еще разгуливает по ночам. Вот, например, во вторник вечером.

Мэтью перестал есть:

– Убийство Деверика?

– Нет, я не про это. Во вторник вечером, около одиннадцати, в дверь преподобного постучали. Он велел Констанс, чтобы она сидела в своей комнате, и пошел посмотреть, что это за поздний посетитель. Она слышала, как он с кем-то говорил, потом надел свою уличную одежду и велел ей не беспокоиться, хотя ему надо будет уйти. И она сказала мне, Мэтью, что глаза у него были испуганные. Она сказала, что это было ужасно – страх на лице отца. – Джон залпом допил портвейн и посмотрел так, будто бы хотел увидеть еще полный стакан. – Когда он вышел… Констанс подошла к окну и выглянула, на восток по Мейден-лейн. Она увидела, что преподобный уходит с каким-то человеком, который несет фонарь. Она решила, что это мужчина. И у двери она слышала мужской голос. Подумала, что это может быть даже старик. Но впереди, на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, стояла женщина.

– Женщина, – повторил Мэтью. – Она в этом уверена?

– Она видела женское платье и чепец, но лица не разглядела.

– Хм, – сказал Мэтью, поскольку ничего другого ему в голову не пришло. В уме он пытался восстановить, что могло случиться в ту ночь. Преподобный Уэйд и его дочь жили в домике на Мейден-лейн между Нассау-стрит и Смит-стрит. Артемис Вандерброкен постучал в дверь вызвать преподобного, и тот, быстро одевшись, вышел. Уэйд шел на юг по Смит-стрит вместе с Вандерброкеном и неизвестной женщиной, когда сзади послышался крик Филиппа Кови. Может быть, не сзади, а почти рядом. Быть может, они как раз прошли мимо, когда Кови стал звать на помощь, и потому оказались на месте так быстро.

Интересно, подумал Мэтью. А что сталось с женщиной?

– Вскоре после ухода преподобного, – продолжал Джон, – Констанс услышала суматоху и звон колокольчика. Я думаю, это было на месте преступления. Выйти она побоялась, встала на колени, начала молиться, чтобы с отцом ничего не случилось, но не могла снова лечь спать. Он вернулся примерно через час после этого и направился прямо к себе в комнату.

– Она его спросила, где он был?

– Нет. Она хочет, чтобы он ей сам рассказал, когда решит, и она действительно ему верит, Мэтью.

– Понимаю. И Констанс даже не догадывается, что ты пришел ко мне?

– Не догадывается, – ответил Джон.

– Можно ли мне спросить, зачем ты тогда это делаешь? Не предаешь ли ты таким образом ее веру в отца?

Джон опустил глаза и ответил не сразу:

– Мэтью, я люблю Констанс. Люблю всем сердцем. И я не хочу, чтобы она страдала. Не хочу, чтобы она знала тяжелые стороны жизни. Мерзкие стороны. Если я могу ее от этого защитить – или не позволить нанести ей душевную рану, даже ее отцу, – я все для этого сделаю. Если он влез во что-то, во что влезать не следовало, я хочу знать об этом раньше, чем узнает она. Чтобы, может быть, смягчить для нее удар. А может быть… я смог бы помочь преподобному Уэйду освободиться от того, что с ним происходит. Но только нужно выяснить, что это. – Он кивнул, все еще не поднимая глаз, темных и запавших. – Если это называется предать доверие – пытаться спасти девушку от душевной раны… то я это с радостью сделаю столько раз, сколько понадобится.

Вот теперь у Мэтью все в голове сложилось.

– Ты не хочешь следить за преподобным сам, чтобы тебя вдруг не увидели, и потому хочешь, чтобы это сделал я.

– Да, – с надеждой сказал Джон. – Я могу тебе немного заплатить, если это тебе подойдет.

Мэтью допил вино, но не ответил. Он подумал, что если действительно станет следить за преподобным, то может узнать, куда они с Вандерброкеном ходили и почему лгали в ночь убийства Деверика, что шли в разные места.

– Ну что? – напомнил о себе Джон.

Мэтью прокашлялся.

– Ты не знаешь, выходил ли преподобный вчера вечером?

– Констанс говорила, что он был дома. Понимаешь, в том-то и дело. Он эти три недели ни разу не оставался дома два вечера подряд. Даже когда дождь шел, все равно выходил. Вот почему она думает, что сегодня он пойдет, и скорее всего между девятью тридцатью и десятью.

– Но она не может быть уверена ни в том, что это будет сегодня, ни что в указанное время?

– Думаю, что нет.

Мэтью не пришлось долго раздумывать.

– Ладно. Я попробую сегодня между половиной десятого и десятью. Если придется, я буду ждать до десяти тридцати, но потом иду домой.

Он знал, что будет ждать и до одиннадцати, и позже, но не хотел выдавать своего энтузиазма.

– Спасибо, Мэтью, и благослови тебя Бог за такую помощь. Хочешь, я тебе заплачу?

– Нет. Я это делаю, чтобы показать, что не таю зла.

А заодно, подумал Мэтью, выяснить вопрос насчет Уэйда и Вандерброкена. Но женщина – это новый кусочек в мозаике. Прежде всего кто она? Во-вторых, почему она ждала на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, а не подошла к дому с доктором Вандерброкеном?

Вернулась официантка, принесла еще вина, но Мэтью уже получил все, что ему было нужно, и был готов уходить. На пути к выходу, где Джон должен был подписать свой счет, они снова прошли через игорный зал, где за эти полчаса стало еще более дымно, людно и шумно. Проститутки в кричащих платьях и крашеных париках, с лицами, заляпанными белой пудрой, красными румянами и темными тенями, бродили меж столами, охотясь за монетами. А мужчины, которым эти монеты принадлежали, были только препятствиями на пути к цели. В зале Мэтью не увидел ни Полларда, ни Кипперинга, но они могли просто перейти к другому столу.

Мэтью и Джон уже прошли полпути, как вдруг дорогу им перегородили две густо накрашенные куколки, будто вынырнувшие из дыма рядом с игральным столом. Одна была не слишком молода и размером с Хирама Стокли, другая – тощий призрак лет, быть может, тринадцати. На оскаленные в улыбке кривые черные зубы страшно было смотреть. Джон Файв выставил локоть и удержал пузатую на расстоянии, а Мэтью шагнул в сторону от девчонки, обогнул двух человек, стоящих на дороге, – и тут будто получил удар в живот, когда увидел рядом с собой, совсем рядом, Эбена Осли за карточным столом.

Он сидел стремя другими, но Мэтью не узнал среди них тех бандитов, которые так жестоко обошлись с ним вечером в понедельник. Все игроки смотрели только на карты, которые сейчас сдавали. Мэтью заметил, что у Осли самая маленькая кучка серебра из всех, и на скулах и на лбу у него пот. Белый парик съехал на сторону.

Мэтью смотрел, скорее завороженный видом своего врага, чем заинтересованный игрой. Игроки бросали монеты и карты, потом один из них радостно заорал, и Осли скривился так, будто змея выползла у него из кружки эля. Он шумно выдохнул – то ли в отчаянии, то ли в отвращении, полез за своим вечным блокнотом с золотым орнаментом на обложке, открыл его и стал что-то писать карандашом, обернутым лентой. «Убытки отмечает, – подумал Мэтью. – Чтоб они у тебя только росли всегда!»