Текст книги "Час волка"

Автор книги: Роберт Рик МакКаммон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Михаил протянул руку и коснулся мякоти. Перепуганная муха зажужжала над его головой, пока он не отогнал ее. Михаил убрал пальцы и посмотрел на слабые розовые следы на кончиках. Понюхал их. Металлический запах, напомнивший про отца, чистящего серебряный клинок. Тогда Михаил лизнул пальцы и попробовал кровь на вкус. Он был не так плох, но и не особенно хорош. Чуть-чуть припахивало дымком и слегка горчило. Но, тем не менее, это заставило его желудок заворчать громче и во рту стало еще больше слюны. Если он умрет, волки – и Виктор в их числе – разорвут его на клочки. Поэтому ему надо жить; такова была простая истина. И если он хочет жить, он должен заставить себя разделаться с этим мясом. Он опять отмахнулся от назойливой мухи и поднял кусок зайчатины. На ощупь она показалась ему скользкой и слегка жирной. Может быть, на ней тоже были кусочки меха, но он не слишком всматривался. Он зажмурил глаза, открыл рот. Его замутило, но сначала нужно наполнить желудок, чтобы было от чего опорожнять. Он сунул мякоть в рот и куснул.

Сок окатил его язык; он был вкусным и с душком, вкуса дичи. В голове у Михаила шумело, спину ломило, но зубы работали, будто они были умельцами, а все остальное было у них в услужении. Он отодрал кусочек мякоти и стал разжевывать его; это был упитанный матерый заяц, с крепкими мышцами, и он не давал проглотить себя без труда. Кровь и сок стекали по его подбородку, пока он ел, и Михаил Галатинов – на шесть дней и целый мир ушедший от того мальчика, каким был раньше – рвал мякоть зубами и глотал ее с жадным удовольствием. Когда он дошел до костей, то выскоблил их дочиста и попытался разгрызть, чтобы добраться до костного мозга. Одна из косточек потоньше лопнула, обнажив красную внутреннюю мякоть. Он с помощью языка аккуратно вычистил ее внутренность. Ел он так, будто ему достался редчайший деликатес, поданный на золотом блюдечке.

Через некоторое время опустошенные кости выпали из его пальцев, Михаил присел на корточки над маленькой кучкой и облизал губы.

И тут его поразило с пугающей остротой: ему понравилось сырое мясо с кровью. Ему оно очень понравилось. И это было еще не все. Ему хотелось еще мяса.

Андрей выдержал очередной один приступ болезненного кашля, который завершился удушьем. Тело забилось, и Андрей слабо позвал: – Виктор? Виктор?

– Он ушел, – сказал Михаил, но Андрей продолжал звать Виктора то громким, то опять еле слышным голосом. В нем был и страх, и ужасная усталость. Михаил по камням подполз сбоку к Андрею. Тут стоял скверный запах, дух прокисшего и разлагающегося.

– Виктор? – шептал Андрей, лицо его зарылось в одежды, виднелись только светло-каштановые, мокрые от пота волосы. – Виктор... пожалуйста... помоги мне.

Михаил протянул руку и отвел тряпку от лица Андрея.

Андрею наверно было лет восемнадцать-девятнадцать, и лицо его блестевшее от пота – было серым, как изношенная скатерть. Он глядел на Михаила запавшими глазами и ухватился за его руку исхудавшими пальцами.

– Виктор, – шептал Андрей. Он попытался поднять голову, но шея его была недостаточно сильной. – Виктор... не дай мне помереть.

– Виктора здесь нет, – Михаил попытался высвободиться, но пальцы сжались крепче.

– Не дай мне помереть. Не дай мне помереть, – умолял юноша с потускневшими глазами. Он один раз кашлянул, слабо, и Михаил увидел, как дрогнула его худая, впалая грудь. Следующий раз он кашлянул сильнее, а от еще одного кашля тело Андрея дернулось. Кашель перешел в удушье, и Михаил попробовал высвободить руку, но Андрей не отпустил ее. Глубоко из груди Андрея исходили с мокротой ужасные, глухие хрипящие звуки. Рот Андрея широко раскрылся, и он, со слезами, лившимися из глаз, с надрывом кашлял.

Что-то выскользнуло изо рта Андрея. Что-то длинное, белое и извивающееся.

Михаил моргнул и почувствовал, как от его лица отхлынула кровь, когда он увидел рядом с головой Андрея извивающегося червя.

Андрей кашлянул еще раз, и изнутри послышались звуки тяжелой массы, вырывающейся из его легких. А потом она хлынула из его рта. Белые черви перевивались и обвивались один вокруг другого; первые, числом около сотни, были чистыми и прозрачно-белыми, но затем следующие – окрашенные в ярко-красную легочную кровь. Андрей дрожал и тужился, глаза его не отрывались от застывшего в шоке мальчика, но он не мог раскрыть рот настолько, чтобы все черви вышли наружу. Они стали также выползать из ноздрей, и Андрей задыхался и захлебывался, пока его тело извергало эту тяжесть. А они все еще выплескивались, уже темно-красные и вязкие, и когда они стали расползаться по камням, Михаил вскрикнул и вывернул руку, высвободившись, оставив под ногтями Андрея кусочки своей кожи. Он попытался встать, запутался в своих же ногах и спиной упал на пол, крепко ударившись копчиком. Андрей протянул к нему руку, пытаясь схватиться за его руку, поднявшись со своей постели из одежек, черно-красные черви, как пена, лезли из его рта. Михаил тоже начал задыхаться, и когда он поспешно удирал по каменным плитам, он почувствовал, как зайчатина стала подступать к горлу; он опять сделал глотательное движение, думая о волчьих клыках, терзающих его плоть. Андрей встал на колени, а потом со страшным, рвущим легкие кашлем извергнул черный клубок червей, размером с кулак. Они потекли изо рта на грудь, а за ними потянулись темные ленты крови. Андрей упал лицом вниз. Он был обнажен, тело его стало желтовато-серым, как труп. Его тощие мышцы блестели, его плоть под пеленой пота ходила ходуном, мелко дрожа. Михаил увидел, как по спине Андрея расползается что-то темное; коричневая шерсть, выбивавшаяся из пор. В считанные секунды шерстью покрылись спина и плечи Андрея, она сползала по его ягодицам и ляжкам, покрывала его темные руки, появилась на кистях и пальцах. Андрей поднял голову, и Михаил увидел, что она тоже подверглась превращению, с ее удлинившейся челюсти еще капала кровь. Глаза его ушли под нависшие брови, шерсть на голове, прилизанная и блестящая, по горлу опоясалась темной шерстью. Андрей задрожал, когда его позвоночник стало ломить и изгибать, и открыл клыкастый рот, чтобы издать визг – отвратительное смешение звериной и человеческой муки.

Чья-то рука схватила Михаила за шиворот и оторвала от пола. Другая рука – грубые и бесцеремонные пальцы – отвернула его лицо от страшного зрелища. Его прижало к плечу, и он почувствовал резкий запах оленьей шкуры.

– Не гляди. – Это был голос Ренаты. – Не гляди, малыш, – сказала она и прижала его рукой за затылок.

Однако он мог слышать, и одно это было достаточно страшно. Получеловеческий, полузвериный визг не утихал, сопровождаемый хрустом костей, переходивших в другое состояние. В помещение вошел кто-то еще и Рената закричала: – Уйди!

Кто бы это ни был, он быстро удрал. Визг перешел в высокий тонкий вой, от которого кожа у Михаила стянулась, а сам он был на грани безумия; он плотно зажмурил глаза, а Рената сжала его затылок. Тут до Михаила дошло, что руками он ухватился за ее шею. По помещению эхом разносился вой от страданий.

И тут он перешел в скуление, как будто машина теряла мощность и затихала. Еще немного последних приступов хрипящего дыхания, и наступила тишина.

Рената опустила Михаила на пол. Он держал лицо отвернутым, когда она шла в сторону трупа и опустилась около него на колени. Никита, монгол с миндалевидными глазами и черными волосами, вошел в помещение, коротко глянул на Михаила, а затем на женщину.

– Андрей умер, – сказал он, констатируя факт.

Рената кивнула.

– Где Виктор?

– Ушел охотиться. Для него. – Она большим пальцем показала на Михаила.

– Все понятно.

Рената протянула руку, набрала пригоршню кровяных червей и подбросила их в огонь. Они извивались.

– Виктор не хотел видеть, как он умирает.

Никита прошел вперед и встал рядом с Ренатой, и пока они говорили что-то о саде, – любопытство заставило Михаила пройти по помещению. Он встал между Ренатой и Никитой и стал разглядывать труп Андрея.

Это было волчье тело с коричневым мехом и темными незрячими глазами. С его языка натекла лужица крови. Правая нога у него была человеческой, узловатые предплечья оканчивались человеческими кистями, пальцами вцепившиеся в каменные плиты пола, как будто пытаясь вырвать их. Вместо страха Михаил ощутил в своем сердце щемящую боль. Пальцы были бледные и сморщенные, и это были те же самые пальцы, которые всего лишь немного времени назад цеплялись за его руку. Неотвратимая сила смерти ударила его в полную мощь, куда-то между подбородком и макушкой. Но этот удар очистил его внутреннее зрение, и в это мгновение он отчетливо увидел, что его мать, отец и сестра, а также те дни, когда он мог грезить с кончиком нити от змея, ушли навсегда.

Рената глянула на него и огрызнулась: – Уйди отсюда!

Михаил повиновался, и только тут до него дошло, что он стоял на червях.

Никита и Рената завернули тело в оленьи шкуры, подняли его за концы и понесли прочь, в ту часть белого дворца, где царствовал мрак. Михаил сел на корточки у огня, через его вены текла кровь, как вода по весенним забитым льдом речкам. Он загляделся на темную кровь Андрея на камне, задрожал и протянул ладони к огню.

Ты скоро заболеешь, – вспомнил он, что говорил Виктор. – Очень скоро.

Ему никак не удавалось согреться. Он сел поближе к огню, но даже жар на лице не отогрел его костей. В груди у него защекотало, и он зашелся в кашле, звуки которого раздавались между сырыми каменными стенами как револьверные выстрелы.

2

Дни слились один с другим, в помещении не было ни солнечного, ни лунного света, только свет костра и искры, когда кто-нибудь – Рената, Никита, Поля, Белый или Олеся – подпитывал костер сосновыми ветками. Виктор никогда не занимался с огнем, как будто считалось, что такое прислуживание было недостойно его. Михаил ощущал тяжесть и большую часть времени спал, но когда он просыпался, его обычно ждал кусок едва обжаренного мяса, ягоды и немного воды, налитой в полый камень. Он ел без каких-либо колебаний, но камень был слишком тяжел, чтобы поднимать его, поэтому ему приходилось наклоняться над ним и лакать воду. Он заметил еще одно: тот, кто готовил мясо, постепенно оставлял его все более кровавым. Хотя это и не было совсем сырое мясо. Оно все время было из чего-то красного и розоватого, как будто вырвано из живых внутренностей. Михаил сначала с недоверием относился к этим ужасным кускам, но кроме них ему ничего не клали, пока он не съедал того, что там было, и вскоре он научился не давать ничему – невзирая на то, каким бы сырым или ужасным оно ни было – лежать подолгу, не то налетали мухи. Он также понял, что выбрасывать тоже бесполезно – за ним никто ничего не убирал.

Однажды он проснулся, дрожа от холода снаружи и горя в жару под шкурой, от хора волков, вывших где-то в отдалении. Сначала они испугали его. Несколько секунд он был в панике, ему хотелось вскочить и проложить дорогу из помещения, бежать через лес назад, туда, где лежали его мертвые родители, так, чтобы можно было найти наган и вышибить себе мозг, но паника ушла как тень, и он сидел, слушая эти звуки, как музыку, мелодии, воспаряющие в небо и сплетавшихся друг с другом, как лозы в летнем дурмане. Ему даже показалось, что через некоторое время он смог понять язык этого воя – странное ощущение, как будто он неожиданно научился думать по-китайски со всеми нюансами. Это был язык радости, смешанной с тоской, как вздох кого-то, стоящего на поляне с желтыми цветами под бескрайним голубым небом, простиравшимся на все четыре стороны, и держащего порвавшуюся нитку, на которой прежде летел змей. Это был язык желания жить вечно и знания того, что жизнь – жестокая красавица. Вой вызвал слезы на глазах Михаила и заставил его почувствовать себя маленьким, пылинкой в потоке воздуха над землей, над скалами и безднами.

Однажды он проснулся и увидел над своей головой морду светлого волка, льдисто-голубые глаза которого были неподвижны и пронзительны, когда смотрели на него. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось, когда волк стал его обнюхивать. Он тоже принюхивался к волку; мускусный приятный запах промытой дождем шерсти и дыхания, сохранившего воспоминание о светлой крови. Он дрожал, лежа как будто связанный, пока светлый волк медленно обнюхивал ему грудь и горло. Потом, тряхнув головой, волк открыл пасть и выронил одиннадцать нераздавленных ягод на камень у головы Михаила. Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил ел ягоды и лакал воду из полого камня.

Неясная пульсирующая боль возникла и пронзила его суставы. Двигаться – даже дышать – стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву, заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса. Франко: "Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты так сильно хотела ребенка?" И Ренаты, разозленный: "Я не спрашиваю совета у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое". Потом голос Виктора, медленный и четкий: "У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви? Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?" Кусок окровавленного мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал: "Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь", и почувствовал, как вопреки этому, механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль, вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в котором был оттенок восхищения: "Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как бы он не откусил тебе пальцы!"

Михаил ел все, что бы ему ни давали. Его язык стал жаждать крови и соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось без жалоб.

Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом, он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и он совсем ослеп.

Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома, готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо, предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему приходилось кривиться от боли. "Я хочу, чтобы ты жил". Это был голос Ренаты, шептавшей ему на ухо. "Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь все это, малыш, то познаешь чудо".

"Как он?" Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. "Он худеет".

"Еще не скелет", – убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как ее голос смягчился. "Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди, как он сжимает зубы. Да. Он выживет".

"Ему предстоят тяжелые испытания", – сказал Франко. "Худшее еще впереди".

"Я знаю". Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно перебирают его мокрые от пота волосы. "Сколько было здесь таких, которые не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он переносит и борется!"

"Это не борьба", – оценил Франко. "Думаю, он вот-вот обгадится".

"Ну, значит внутри у него еще все действует! Это – хороший признак! Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно знаю".

"Надеюсь, что это так", – сказал он. "И надеюсь, что ты насчет него права". Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. "Если он умрет, то в этом твоей вины не будет. Это просто... природа. Тебе это понятно?"

Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя, когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу, искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом, предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.

Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе. Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях, разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала до нового уровня. Только что он горел, как печь, и тут же его кидало в холод. До его сознания иногда доходило, что его тело содрогается, корчится, переплавляется в новый образ. Кости его изгибались и перекручивались, как будто были содержимым сладких конфет-тянучек. Он ни в какой степени не влиял на эти изменения, тело его стало странной машиной, настроенной, казалось бы, на саморазрушение. Ослепший, неспособный говорить или кричать, едва способный втягивать воздух из-за мучительных болей в легких и тяжести в сердце, Михаил чувствовал, как его позвоночник начинает искривляться. Его мускулы обезумели, они выгибали его торс круто вверх, выворачивали назад руки, сгибали и разгибали шею и сдавили его лицо, будто оно попало в железные тиски. Тело его просело в спине, когда мускулы расслабились, потом опять оказалось выгнуто кверху, когда они сильно напряглись, словно усохшая на солнце шкура. В центре этого смерча боли сознание Михаила Галатинова сопротивлялось потере воли к жизни. Пока настоящее тело его уничтожалось и мускулы его растягивались, он думал о гуттаперчевом человеке и о том, что, когда это закончится, он тоже сможет поступить в цирк и стать самым знаменитым "гуттаперчевым мальчиком" всех времен. Но тут боль снова вцепилась в него, пронзила до мозга костей и потрясла его. Михаил ощутил, что его позвоночник вспух и удлинился под вопль ошеломленных нервов. Из страны духов до него доносились голоса: Держите его! Держите его! Он сломает себе шею...

– ...горит в лихорадке...

– Ни за что не пройдет через это... слишком слаб...

– Откройте ему рот! Он откусит себе язык!

Голоса уплыли в шумном водовороте. Михаил ощущал, но был бессилен прекратить уродование своего тела, колени его подтянулись к груди, когда он лег на бок. В позвоночнике было средоточие болей, голова была как бурлящий котел. Колени подвело к подбородку, и они крепко вдавились в него. Зубы заскрипели, и в мозгу его послышалось завывание, словно бы ветра начинающейся бури, сносящей с оснований все, что прежде на них стояло. Шум штормового ветра поднялся до рева, который заглушил собой все, и сила его удвоилась и утроилась. Михаил внутренним взором видел себя бегущим по поляне с желтыми цветами, в то время как черные полотнища туч устремлялись в сторону дома Галатиновых. Михаил остановился, обернулся и закричал: "Мама! Папа! Лиза!" Но из дома не доносилось ни звука, а тучи казались голодными. Михаил опять повернулся и бросился бежать, сердце у него бешено колотилось; он услышал треск, оглянулся и увидел, что дом под напором бури разваливается. И тут тучи двинулись за ним, готовые поглотить его. Он бежал, но бежать быстрее не мог. Скорее. Скорее. Буря ревела за ним по пятам. Скорее. Его сердце разрывалось. В его ушах возник предупреждающий о смерти крик пифии. Скорее...

И превращение охватило его. Темная шерсть пробилась на руках и ногах. Он почувствовал, как позвоночник у него изогнулся, скручивая плечи. Его ладони – теперь уже вовсе и не ладони – коснулись земли. Он побежал быстрее, тело его стало слаженно сокращаться-растягиваться, вырываясь из одежды. Ураганные тучи подхватили ее и зашвырнули в небеса. Михаил скинул с ног ботинки, из-под носков улетала назад спиралями земля и цветы. Буря подхватила его, но он теперь мчался на всех четырех, убегая из прошлого в будущее. Его поливало дождем: холодным, очистительным дождем, он поднял голову к небесам и – проснулся.

Кромешная тьма. Глаза, заплывшие от слез. Он расклеил веки – и промелькнуло слабое розовое мерцание. Слабый костер еще горел, в помещении сильно пахло сосновой золой. Михаил встал на четвереньки, каждое движение причиняло ему боль. Его мускулы все еще дергались, как будто они были туго стянуты и изменились в форме. Его мозг, спина и копчик все еще ныли. Он попытался встать, но позвоночник сильно заломило. Ему захотелось свежего воздуха, аромата лесного ветра, внутри него был физический голод, и он повел его вперед. Он пополз, без одежды, по грубым камням, прочь от костра.

Несколько раз он пытался встать, но кости к этому не были готовы. Он подполз на локтях и коленях к лестнице и поднялся по ступеням, как животное. Наверху он прополз по заросшему мхом коридору и бросил на груду оленьих костей лишь мимолетный взгляд. Вскоре впереди он увидел красноватый свет, не то восхода, не то заката. Он проходил через окна без стекол, окрашивая стены и потолок, и там, где он касался стен, мох не рос. Михаил понюхал свежий воздух, но запах заставил что-то в его мозгу щелкнуть и повернуться, как колесики в карманных часах. Это уже не был острый цветочный аромат поздней весны. Это был другой запах, сухой дух с таящейся прохладой; жар, сопротивляющийся прохладе. Это был запах умиравшего лета.

Прошло столько времени. Это ему стало ясно. Он сел, оглушенный ощущениями, и рука его потянулась к левому плечу. Пальцы наткнулись на края розовой мякоти, и несколько чешуек коросты слетели с его кожи и упали на пол. Сейчас в коленях ему было больно, и казалось важным встать, прежде чем двинуться дальше. Он чуть ли не слышал, как поворачиваются его суставы, вроде скрипа петель на старой двери, долгое время не открывавшейся. Лицо, плечи и грудь его были в поту, но он не сдавался и не плакал. Собственный скелет казался ему чужим. Чьими на самом деле костями были его кости, вставленные, словно деревянные палки, в его плоть? Встань, приказал он себе. Встань и пойди... как человек.

Он встал.

Первый шаг был такой же, как у ползунка: шатающийся, неуверенный. Второй был не многим лучше. Но третий и четвертый сказали ему, что он еще не разучился ходить, и он прошел через коридор в комнату с высоким потолком, где солнечный свет окрасил стропила в оранжевое и голуби нежно ворковали над головой.

Справа от Михаила на полу в полумраке что-то шевельнулось. Он услышал шум шелестевших листьев. Там лежали два тела, сцепившиеся и тяжело дышащие. Трудно было разобрать, где начиналось одно и заканчивалось другое. Михаил моргнул, сбрасывая с глаз последние остатки сна. Одна из фигур на полу застонала – женский стон – и Михаил увидел человеческую кожу, обрамленную густыми волосами, как у животного, которая появлялась и исчезала, потом снова появлялась снаружи и снова скрывалась в мокрой плоти.

Из мрака на него уставились пара льдисто-голубых глаз. Олеся вцепилась в плечо, на котором, как волны на реке, поднимались и опадали светло-каштановые волосы. Голова Франко повернулась, и он увидел мальчика, стоявшего на пересечении солнца и темноты.

– Боже мой! – прошептал Франко, голос его дрогнул. – Он смог пройти через это! – он оторвался от Олеси, с хлюпающим звуком разъединения, и вскочил на ноги. – Виктор! – закричал он. – Рената! – Крики его эхом отдавались в коридорах и помещениях белого дворца. – Кто-нибудь! Быстро идите сюда!

Михаил уставился на обнаженное тело Олеси. Она не шевельнулась, чтобы прикрыть себя. На ее коже блестела тонкая пелена пота. – Виктор! Рената! продолжал кричать Франко. – Он выжил! Он выжил!

3

– Следуй за мной, – сказал в конце сентября Виктор, и Михаил тенью пошел за ним. Оставив позади залитые солнцем помещения, они спустились к месту, где воздух был прохладен. На Михаиле была одежда из оленьей шкуры, которую сшила для него Рената, и, продолжая спускаться с Виктором, он натянул ее на плечи. За прошедшие несколько недель Михаил познал, что его глаза быстро привыкают к темноте, а при дневном свете он мог видеть с поразительной остротой, мог даже пересчитать желтые листья на дубе на расстоянии в сто ярдов. И все же Виктор хотел, чтобы мальчик что-то увидел там внизу, в темноте. Он остановился, чтобы зажечь факел из кабаньего сала и тряпок от углей маленького костра, который он предварительно разжег. Факел засветился, и от запаха горящего сала у Михаила потекли слюнки.

Они спустились к месту, где изображения монахов в рясах и с капюшонами на головах все еще сохраняли свою одухотворенность. Узкий проход вел под арку через открытые железные двери в огромный зал. Михаил поглядел наверх, но потолка не увидел. Виктор сказал – Вот оно. Стой там, где стоишь. – Михаил подчинился, а Виктор стал ходить по залу. Свет от факела высветил каменные полки, забитые толстыми, в кожаных переплетах, книгами: их были сотни. Нет, пожалуй, даже тысячи, подумал Михаил. Книги заполняли каждый подходящий уголок, много их лежало на полу стопками.

– Это, – сказал тихо Виктор, – то, над чем работали монахи, жившие сотни лет назад: собирали и переписывали рукописи. Здесь три тысячи четыреста тридцать девять томов. – Он сказал это с гордостью, будто хвастающийся ребенок. – Теология, история, архитектура, техника, математика, языки, философия... все тут. – Он повел факелом вокруг себя. Слегка улыбнулся. – Монахи, как ты можешь понять, не много познали мирской жизни. Покажи мне свои ладони.

– Мои... ладони?

– Да. Ты не знаешь? Плоские окончания твоих рук. Покажи мне их.

Михаил поднял ладони к факелу.

Виктор рассмотрел их. Затем фыркнул и кивнул. – У тебя руки изнеженного человека, – сказал он. – Ты жил привилегированной жизнью, да?

Михаил пожал плечами, не понимая.

– За тобой хорошо ухаживали, – продолжал Виктор. – Родился в аристократической семье. – Он же видел, как были одеты мать, отец и сестра Михаила: по высшему разряду. Тряпки от их одежды пошли на факелы. Он поднял вверх свою руку с тонкими пальцами и повертел ею на свету. – Я был профессором Киевского Университета, очень давно, – сказал он. В его голосе была не тоска, а просто сожаление. – Я преподавал языки: немецкий, английский, французский. – В его глазах промелькнул жесткий блик. – Я изучил три разных языка – для того, чтобы жить подаяниями вместе с женой и сыном. В России человеческая жизнь не поощрялась.

Виктор прошелся, освещая факелом книги. – Если только, конечно, тебе не удалось изобрести более эффективный способ убивать, – добавил он. – Но мне представляется, что все правительства примерно одинаковы: все жадны, все близоруки. Это проклятие человечества – иметь разум и не иметь ума им воспользоваться. – Он остановился, чтобы аккуратно снять с полки том. Задняя часть обложки отсутствовала, а кожаные страницы отрывались от переплета. – "Республика" Платона – сказал Виктор. – Слава Богу, на русском. Я греческого не знаю. – Он обнюхал переплет, как будто вдыхая удивительный аромат, потом вернул книгу на место. – "Хроника Юлия Цезаря", теория Коперника, "Ад" Данте, "Путешествия Марко Поло"... все вокруг нас, двери в различные миры. – Он провел факелом и приставил палец к губам. Ш-ш-ш, – прошептал он. – Замри, и ты услышишь звуки поворачиваемых ключей, здесь, в темноте.

Михаил прислушался. Он услышал размеренные скребущие звуки – не ключа в двери, а крысы где-то в этом огромном зале.

– Ну, да. – Виктор пожал плечами и продолжил обозревать книги. Теперь они принадлежат мне.

Опять намек на усмешку.

– Я могу откровенно признать, что у меня самая большая библиотека, какая только есть у какой-либо ликантропа в мире.

– Ваша жена и сын, – сказал Михаил. – Где они?

– Мертва. Мертв. – Виктор остановился, чтобы снять паутину с нескольких томов. – Они оба умерли с голода, после того, как я потерял свое положение. Такая была политическая ситуация, понимаешь. Мои идеи кого-то раздражали. Некоторое время мы скитались. И побирались тоже.

Он уставился на свет факела, и Михаил увидел, что в его янтарных глазах зажглись огоньки.

– Я был не очень умелым нищим, – спокойно сказал он. – После того, как они умерли, я поставил крест на своей жизни. Я решил уехать из России, может быть в Англию. В Англии много образованных людей. Я пошел по дороге, которая завела меня в этот лес... и меня покусал волк. Его звали Густав... это был мой учитель.

Он посветил так, чтобы видеть Михаила.

– У моего сына были темные волосы, как у тебя. Хотя он был постарше. Одиннадцать лет. Он был очень хороший мальчик.

Факел поднялся, и Виктор повел им кругом по залу.

– Ты прошел дальний путь, Михаил. Но тебе предстоит идти еще дальше. Ты слышал легенды о человеках-волках, да? Каждого ребенка хотя бы раз пугали перед сном такими сказками.

– Да, сударь, – ответил Михаил. Его отец рассказывал ему и Лизе сказки о всеми проклятых людях, которые превратились в волков и растерзывали овец на куски.

– Все это вранье, – сказал Виктор. – Ни при чем тут полнолуние. Да и ночь тоже. Мы можем пройти превращение, когда только захотим... но научившись его контролировать, и на это тоже нужно время и терпение. Первое у тебя было, второму ты научишься. Некоторые из нас умеют превращаться избирательно. Знаешь, что это значит?

– Нет, сударь.

– Мы можем управлять тем, с какой части начать превращение. Руки, например, в лапы. Или лицо и зубы. Задача заключается в полном контроле над умом и телом, Михаил. Отвратительно для волка – или человека утратить контроль над собой. Как я сказал, тут тебе есть чему поучиться. Это не простая задача, ни в коем случае; пройдут годы, прежде чем ты сможешь это освоить, если вообще сможешь.