Текст книги "Славное дело: Американская революция 1763-1789"

Автор книги: Роберт Миддлкауф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 57 страниц)

Эта структура порождала путаницу (поскольку порядок ведения колониальных дел не был четко определен), а различия между самими колониальными правительствами способствовали ей, равно как и проблема связи между правительствами, разделенными Атлантическим океаном. Относительно твердой рукой в этой структуре была торговая палата, направлявшая информацию от колоний секретарю и передававшая его инструкции губернаторам и другим чиновникам в Америке. На некоторое время в начале XVIII века палата утратила свое значение, поскольку некоторые английские чиновники успешно ему сопротивлялись, но в 1748 году ее президентом стал граф Галифакс, укрепив тем не только ее, но и собственную роль. В 1757 году Галифакс вступил в Тайный совет; его назначение уменьшило неразбериху, потому что он оставался во главе министерства финансов.

Когда Галифакс в 1761 году ушел в отставку, палата потеряла свое влияние, а колонии – умелого администратора. Управленческий порядок так никогда больше не вернулся к уровню, достигнутому в середине столетия. Важнейшим шагом в сторону восстановления такого порядка между отставкой Галифакса и Американской революцией было создание в 1768 году поста секретаря по делам колоний. К сожалению, этот пост вызывал зависть других министров, а занимали его некомпетентные лица.

В какой-либо другой момент британской истории административная неэффективность (даже глупость) и незнание существа дела не сказались бы так сильно. Но только не в конце XVIII века. Административные органы не формировали политику по важнейшим вопросам, но только способствовали ей информацией и советами. И у них была обязанность обеспечивать взаимодействие колонистов и кабинета министров. Хорошо задуманная структура, укомплектованная просвещенным и сведущим персоналом, могла предотвращать возможные ошибки влиятельных лиц и помогать вырабатывать успешную политику.

В число тех, кто определял колониальную политику, входил парламент, хотя важные аспекты его отношений с колониями и властные полномочия в отношении них оставались в XVIII веке неясными. Парламент, конечно, определил экономические отношения Англии с колониями рядом законодательных актов, большинство из которых были приняты в XVII веке. Законы о навигации и торговле позволяли вести колониальную торговлю только на судах, принадлежавших британским и колониальным владельцам и эксплуатировавшихся ими, а также ограничивали ее и другими способами, которые в основном шли во благо британских купцов. В XVIII веке до начала революционного кризиса парламент безуспешно пытался остановить импорт иностранной патоки в колонии и вводил предельные нормы производства шерстяных вещей, шляп и железа. Но никто тогда толком не изучал, в какой мере парламент мог содействовать колониям, когда же этим занялись, то данная тема вызвала множество споров.

Общепринятым допущением в Англии, причем совершенно непроверенным, было то, что в отношениях с колониями все ясно. В конце концов колонии есть колонии, то есть «зависимые» страны, «возделываемые саженцы», «дети» метрополии и «наши подданные». Слова, которыми описывали колонии и их подчиненное положение, отражали определенные реалии. Колониальная экономика давно складывалась в соответствии с потребностями Англии; зависимость в экономической жизни была несомненной, хотя и не абсолютной. Более того, эта зависимость имела и теоретическое основание – меркантилизм, который описывал государственную власть с точки зрения экономических отношений имперского центра с его колониальными придатками. Меркантилизм развился из «бульонизма», придававшего главное значение золоту, в сложный набор тезисов о валюте, торговом балансе, производстве и сырье. Независимо от акцентов распространенные в Англии середины XVIII века воззрения отводили колониям явно второстепенную роль, по какой бы шкале не измерялась их важность[26]26
  Andrews Ch. М. Colonial Period. IV (особенно гл. 10).


[Закрыть].

Хотя политические мыслители гораздо меньше интересовались колониями, политические реалии казались столь же очевидными, сколь и экономические. Метрополия отправляла губернаторов, действовавших от имени короля; парламент принимал для колоний законы; Тайный совет проверял законы, принятые колониальными ассамблеями, а монарх сохранял право вето. В Америке действовало английское право, да и большинство политических институтов были английскими.

Чувство превосходства и снобизм, скрывавшиеся подо всей этой теорией, были гораздо важнее формальных заявлений меркантильной или политической мысли. Ведь это чувство пронизывало, казалось, все слои англичан, знавших о существовании Америки. И вполне возможно, что американские колонисты в своей странной манере разделяли, в том числе на подсознательном уровне, взгляд, что они в чем-то неравны англичанам за океаном, и самые образованные из них стремились быть космополитами, следили за лондонской модой и копировали английский стиль. Это подражание подтверждало господствовавшее мнение, что очертания колониальной субординации верны и должны оставаться неизменными.

2. Дети рожденных дважды

I

Негибкость английского правительства и политического воображения не стесняла американские колонии XVIII века. Колонии клялись в верности (и хранили ее) тому же королю, что и сама Англия, но поскольку их опыт так сильно отличался от опыта метрополии, то эта связь, а равно и связи с имперскими органами власти не ограничивали их. Расстояние до Англии и медленная скорость передачи информации приводили к тому, что эти узы, «политические оковы», как позже назовет их Томас Джефферсон в Декларации независимости, оставались слабыми. Этому же способствовали и крепкие политические институты в материковых колониях – провинциальные ассамблеи или законодательные собрания и правительства округов и городов, упорядочивавшие их деятельность. К 1776 году американцы почти полностью перешли к самоуправлению.

И все же кризис, поразивший английские колонии в ходе Американской революции, был конституционным. Он поставил вопрос о том, как люди должны управляться или, как говорили американцы, могут ли они, будучи свободными людьми, управлять собой сами. Существовал конфликт между отдельными колониями и правительством метрополии; более того, в нескольких колониях случались даже восстания против конституционной власти; и возможно, что в колониях имела место давняя, хотя и скрытая неприязнь к внешнему контролю. Однако все предшествовавшие возмущения отличались от революции. Прежде всего, им не хватало масштабности и судорожного характера революции. Но важнее то, что они не затрагивали на глубинном уровне нравственных чувств простого народа. Напротив, конфликт, разорвавший Британскую империю в период с 1764 по 1783 годы, черпал силу в сокровенных моральных страстях американцев практически любого класса и статуса[27]27
  Эталонное исследование более ранних важных волнений: Lovejoy D. S. The Glorious Revolution in America. New York, 1972.


[Закрыть].

То, почему американцы участвовали в революции, сильно связано с тем, какого рода людьми они были. Во-первых, американцы были разделенным народом, рассредоточенным по тринадцати колониям материка. Они не имели общего политического центра, а Лондон находился слишком далеко, чтобы играть такую роль. Когда возникали проблемы управления, колонисты, естественно, рассчитывали на свои провинциальные столицы, а многие, вероятно, никогда не думали о масштабах больших, чем рамки собственного города или округа. В бизнесе они часто заглядывали дальше, но их экономики почти не сближали их. Если американец выращивал табак или рис, он отправлял его за границу; если он выращивал зерно, молол муку или пек хлеб, то он чаще всего торговал на местных рынках, хотя значительная часть этих товаров продавалась в Вест-Индию. Если он был богат и носил дорогую одежду, обставлял дом элегантной мебелью, пил хорошее вино, ездил в красивой карете и много читал, то, скорее всего, пользовался английскими и европейскими товарами. Если ему требовалось производственное оборудование, то он снова обращался к Англии. Он и его собратья потребляли множество английских промышленных товаров: изделия из хлопка, оружие, всевозможные детали и инструменты. А если он предпочитал местную продукцию, то обычно зависел от того, что производилось в его собственной колонии. Объем межколониальной торговли был сравнительно невелик[28]28
  Bruchey S. The Roots of American Economic Growth, 1607–1861. New York, 1965. P. 1–73; Pares R. Yankees and Creoles: The Trade Between North America and the West Indies Before the American Revolution. Cambridge, Mass., 1956; Hedges J. B. The Browns of Providence Plantations: Colonial Years. Cambridge, Mass., 1952.


[Закрыть].

Разделение колоний не стоит и преувеличивать, ведь были и силы, сближавшие их. Их экономики в XVIII веке начали постепенно объединяться. Купцы в крупнейших городах все чаще взаимодействовали друг с другом, хотя, конечно, наиболее важными для них оставались связи с зарубежными странами. Фермеры, товары которых предназначалась для иностранных рынков, иногда продавали их (как правило, зерно) торговцам из близлежащих колоний. И все-таки основная часть продукции колонии расходилась на местных рынках или отправлялась заморским купцам.

Поскольку каждая колония практически не зависела от других, их политическое сотрудничество не особенно развивалось и редко кто пытался сблизить колонии друг с другом. Когда же такие попытки предпринимались (обычно для решения общей проблемы, такой как отношения с индейцами или война), они не приводили к успеху. На Олбанский конгресс 1754 года, проведенный накануне Франкоиндейской войны (как называлась Семилетняя война в Америке), съехались делегаты из шести колоний. Они долго обсуждали грандиозные планы по созданию союза колоний, которые предложили Томас Хатчинсон из Массачусетса и не кто иной, как Бенджамин Франклин из Пенсильвании, и выработали собственный план. Добравшись до законодателей, этот план отправился туда же, куда и другие подобные предложения – в небытие[29]29
  См.: BF Papers. V. P. 337–416 (и источники, упомянутые в сносках).


[Закрыть].

Колонии в середине века, по-видимому, не могли достичь единства даже в простых вопросах или, во всяком случае, не выказывали такого желания. Замкнувшись на местных интересах, все они держались за собственные институты или оглядывались на Британию. В общем и целом казалось, что никакой кризис не будет достаточно сильным, чтобы сплотить их.

II

Впрочем, у колоний были общие культурные стандарты, строго говоря, не американские, но многим обязанные Англии. В большинстве своем политические и правительственные институты на всех уровнях следовали английским моделям; «официальный» язык, то есть язык, используемый руководящими органами и лидерами колоний, был английским; господствующие церкви – английскими; основные общественные ценности – тоже английскими. Тем не менее эта культура не отличалась идеальной однородностью. Рост численности населения и физическая экспансия ослабили английское господство; культура сохраняла английский склад, но присутствие крупных неанглийских сообществ разрушало ее английскую структуру.

Крупнейшей неанглийской группой являлись чернокожие – рабы, насильно вывезенные из Африки и Вест-Индии. Всего в материковых колониях в 1775 году их насчитывалось около 400 тысяч, что составляло 17 процентов населения. Большинству белых хозяев они казались близнецами: черные, кучерявые и неотличимые друг от друга на лицо. На самом же деле, конечно, они были мужчинами и женщинами, вырванными из культур, которые несколькими столетиями ранее обзавелись собственными отличительными особенностями. Африканские общества оставались неведомы Европе до XVI века, и даже после этого они очень медленно заимствовали достижения европейских наук и технологий. Однако западноафриканские короли быстро поняли важность огнестрельного оружия, а также удивительно умело обеспечивали европейский спрос на подневольный труд благодаря контролю за давно процветавшей внутренней торговлей рабами[30]30
  Historical Statistics of the United States: Colonial Times to 1970. Washington, 1975. P. 1168 (по данным за 1770 год – 459 822.)


[Закрыть].

Второй по размеру после африканцев группой неанглийских иммигрантов были шотландо-ирландцы – ольстерцы из Северной Ирландии. Эти люди являлись потомками более ранних мигрантов – тысяч шотландцев и англичан, переехавших в Ольстер в XVII веке, когда англиканские короли, а позже лорд-протектор Оливер Кромвель изгнали ирландских католиков со своих земель, заменив их благонадежными протестантами[31]31
  Leyburn J. G. The Scotch-Irish: A Social History. Chapel Hill, 1962. P. 157–325.


[Закрыть].

Эти бенефициары религиозных преследований вскоре стали их жертвами. После Славной революции английский парламент, тщательно охранявший интересы англиканцев, заставил ирландских коллег запретить пресвитерианцам занимать гражданские и военные посты под началом короны и уволить тех из них, кто занимал должности судей и почтмейстеров. Пожалуй, еще более пресвитерианцев оскорбляли налоги, которые они должны были платить англиканской церкви. Возможно, большинство и снесли бы эти унижения, но англичане вскоре практически лишили их возможности зарабатывать на жизнь, введя дискриминирующие меры против шерсти, скота и льна из Ирландии. Этот удар оказался слишком сильным и заставил многих бедных, отчаявшихся и предприимчивых ирландцев переехать в Новый Свет.

Первой остановкой для прибывавших сюда в XVIII веке была Новая Англия. Здешние конгрегационалисты признавали шотландо-ирландцев частью протестантской общины и, что тоже важно, считали их полезными для размещения на пограничных землях, недавно разоренных индейцами. Шотландо-ирландцы были упорными и находчивыми людьми, догматичными и несгибаемыми в своей вере, а главное, учитывая тогдашнее состояние страны, свирепыми в бою. Как-никак, они вынесли долгие годы преследований и кровопролития, которым подвергали их английские монархи. Поэтому шотландо-ирландцев приветствовали, например, в Вустере – пограничном городе, куда они начали прибывать в 1713 году. Следующие несколько лет их соотечественники селились на западном берегу реки Коннектикут, в южной части Нью-Гэмпшира, у залива Каско в штате Мэн, словом, в отдаленных и незащищенных районах.

Эти иммигранты приезжали в Америку не обремененные деньгами и собственностью. Некоторым было очень тяжело начинать: к западу имелась плодородная земля, но они не располагали средствами для ее освоения, строительства домов, покупки инструментов и скота. Неудивительно, что многие прибывавшие бедняки оставались неимущими. Некоторые жители Новой Англии сочувствовали им, например преподобный Коттон Мэзер, но большинство предпочли бы отправить шотландо-ирландцев куда-нибудь еще, ведь помощь бедным обходилась недешево. В последующие двадцать лет прибывавшим порой настоятельно рекомендовали уехать, не разрешали оставаться в Бостоне. Так, в 1729 году возмущенная толпа в Бостоне силой препятствовала высадке ирландцев. Уже оказавшиеся в Новой Англии шотландо-ирландцы тоже терпели нападки. Например, те из них, кто оказался в Вустере, попытались в 1738 году построить церковь, но протестантские соседи снесли ее. Еще через несколько лет большинство шотландо-ирландцев Новой Англии сдались и отправились искать более гостеприимные места.

Прйезжавшие из Новой Англии или прямиком из Ольстера находили приют в срединных колониях (Делавэр, Пенсильвания, Нью-Джерси, Нью-Йорк), а после 1740 года их поток устремился через город Нью-Йорк и Филадельфию на запад, где они селились вдоль рек Делавэр и Саскуэханна. Другие отправлялись еще дальше – к Огайо и нынешнему Питтсбургу. По мере того как эти земли заполнялись, шотландо-ирландцы продвигались южнее – в западную часть Мэриленда, Виргинию, обе Каролины и Джорджию. Некоторые выбирали более прямой путь в южную глушь – через Чарлстон, единственный крупный порт в южных колониях. Во всех этих районах ольстерцы занимались земледелием и животноводством, выращивали зерно и приобретали имущество, постепенно укрепляя свое положение между индейцами и Востоком.

Пока шотландо-ирландцы прибывали и отправлялись вглубь материка, в Новом Свете появились иммигранты иного рода, наверное, не отличавшиеся такой же стойкостью и, возможно, религиозным рвением, но обладавшие особенными навыками, которым не было равных в Америке. Они явились из Германии и включали множество лютеран, реформатов (кальвинистов), моравских братьев и, в меньшем количестве, меннонитов. Небольшое количество их соотечественников прибыли уже в XVII веке: в 1683 году они основали в Пенсильвании поселение, позже названное Джермантаун. Основатель колонии Уильям Пенн способствовал этой ранней миграции. Он хотел привлечь страдавших от гонений европейцев; немцы с их тихой преданностью религии и земледелию казались особенно подходящими кандидатами и, без сомнения, являлись лучшими фермерами в колониях[32]32
  Andrews Ch. М. Colonial Period. III. P. 302–303.


[Закрыть].

Пенн доставил одну группу, которая организовалась во Франкфуртскую компанию – организацию, собиравшую людей и денежные средства. За ней вскоре последовала вторая группа, возглавленная Иоганном Кельпиусом – милленарием, который мечтал о конце этого света и начале лучшего. Один из его последователей, питавший такие же надежды и якобы боговдохновенный, предсказывал начало тысячелетнего царства Христа в 1694 году. Хотя оно не наступило, их вера осталась твердой, и эти немцы не растеряли религиозного пыла и усердия в земледелии.

В XVIII веке до революции по меньшей мере 100 тысяч немцев устремились в Америку, селясь, как и шотландо-ирландцы, на западе и постепенно продвигаясь вниз по долине реки Шенандоа. Большую часть из них приняла Пенсильвания, и к 1775 году немцы составляли около трети ее населения. Также к середине века их крупные общины распространились на юг – вплоть до Джорджии.

Эти люди походили друг на друга больше, чем кто-либо еще, но между ними были и различия: швейцарские меннониты жили обособленно, равно как и окунанцы и швенкфельдеры – сектанты из Силезии. Две крупные группы – лютеране и реформаты – придерживались традиционных христианских взглядов на войну, в отличие от моравских братьев и меннонитов, которые отличались склонностью к созерцательной жизни, пассивностью и не интересовались политикой.

Это были самые большие группы белых иммигрантов в XVIII веке. Но были и другие, некоторые из них явились сюда в XVII веке: голландцы, шведы и финны в срединных колониях; горстки евреев в городах; разбросанные по разным местам валлийцы, ирландцы и французы – всего не более нескольких тысяч человек. Среди поздних мигрантов были шотландцы, из которых примерно 25 тысяч прибыли прежде революции. Горные шотландцы отправились в Новый Свет позже всех – в 1760-е годы, спасаясь от нищеты. Они селились в срединных колониях и в Каролинах[33]33
  Graham I. Ch. C. Colonists from Scotland: Emigration to North America, 1707–1783. Ithaca, 1956. P. 185–189.


[Закрыть].

Все эти народы (шотландо-ирландцев, немцев, голландцев, шотландцев и прочих) объединяла одна общая черта. Они эмигрировали из-за безнадежного положения на родине, но также, что не менее важно, из-за присущих им определенных качеств. Миллионы их соотечественников остались в Европе, страдая от религиозных гонений и бедности и живущих плодами тощих земель и милостями жирных лендлордов. Неизвестно, были ли уехавшие крепче оставшихся, но очевидно, что они не могли дольше терпеть угнетения. Они сопротивлялись или бежали и, по крайней мере, в этом смысле являлись чудаками – девиантами, отрезавшими себя от более удобной жизни.

III

Иммиграция не только слегка разбавила английский состав общества, но и способствовала росту численности населения Америки. Естественный прирост населения этого плодовитого народа играл еще большую роль на всем протяжении XVIII века. Сравнение статистических данных дает некоторое представление о том, насколько взрывной характер он носил. В 1700 году в тринадцати колониях проживало около 250 тысяч человек, а к моменту обретения независимости – уже два с половиной миллиона, то есть как минимум в десять раз больше. Этот рост был неодинаков в разных колониях и в разные годы или десятилетия. По самым надежным оценкам численность населения удваивалась каждые двадцать или двадцать пять лет, что совершенно поразительно[34]34
  Historical Statistics. P. 1168.


[Закрыть].

В основном этот рост происходил в сельской местности, на фермах и в деревнях, где проживало свыше 90 процентов всех американцев. Города также ширились. За тридцать лет до 1775 года население Филадельфии выросло с 13 000 до 40 000 человек, Нью-Йорка – с 11 000 до 25 000, Чарлстона – с 6800 до 12 000, Ньюпорта – с 6200 до 11 000. Лишь численность населения Бостона в этот период оставалась неизменной на уровне около 16 000 человек. Все эти города являлись морскими портами, и торговля поддерживала их существование. Каждый из них обслуживал внутренние области континента, которые отправляли им сельскохозяйственные излишки и потребляли промышленные товары, импортируемые из-за рубежа или, в отдельных случаях, выпускаемые здешними маленькими мастерскими[35]35
  Bridenbaugh С. Cities in Revolt. 5. P. 216.


[Закрыть].

Увеличение количества жителей Америки способствовало постепенному, хотя и неравномерному расширению экономик колоний. Эта экспансия объяснялась не только устойчивым ростом численности населения, но и урбанизацией и продвижением на запад, активизацией сельскохозяйственного производства, перевозок и зарубежной торговли. Южные колонии росли быстрее северных, преимущественно за счет ввоза рабов в XVIII веке.

Развивались различные виды торговли. В 1688 году колонии поставили в Британию 28 миллионов фунтов табака, а в 1771 – уже 105 миллионов. Чарлстон в Южной Каролине отправил в 1774 году в восемь раз больше риса, чем в 1725 году. В общей сложности стоимость колониального экспорта в Британию в 1775 году семикратно превышала этот показатель по сравнению с началом столетия. Экспорт зерна, мяса, рыбы, а также ряда других предметов потребления неуклонно шел вверх. Импорт товаров из Британии, Вест-Индии и Европы также увеличивался, в некоторых случаях очень значительно[36]36
  Historical Statistics. P. 1189–1191 (экспорт табака), 1192–1193 (рис).


[Закрыть].

В какой мере эта экспансия отражала реальный экономический рост, нельзя сказать с уверенностью, если под экономическим ростом понимать увеличение производства или дохода на душу населения. Историки-экономисты говорят нам, что в XVIII веке произошло увеличение объема производства на единицу труда. Технологический прогресс, хотя и скромный по более поздним стандартам, тоже сыграл в этом свою роль, равно как и зарубежный спрос на продукцию колоний, в которых ресурсы использовались более эффективно. Но важнейшими факторами экспансии являлись расширение площади земель на человека (в результате продвижения на запад) и увеличение числа рабов, способствовавшее приросту труда и капитала[37]37
  Bruchey S. Roots of American Economic Growth. P. 22–23.


[Закрыть].

Рост численности населения и расширение экономики, продвижение на запад и, в меньшей степени, урбанизация обусловливали постоянное изменение обществ английских колоний. Войны с французами и испанцами в XVIII веке обострили чувствительность к резким подъемам и спадам, способствуя так называемой «переменной нестабильности»[38]38
  Warden G. B. Inequality and Instability in Eighteenth-Century Boston: A Reappraisal // JIH. 6. 1976. P. 593.


[Закрыть]. Общества, переживающие так много перемен, трудно поддаются описанию. Хотя о них многое известно, их структура и внутренние механизмы не до конца понятны.

Кроме изменчивости, они характеризовались тенденцией к стратификации классов. На одном конце общества высшие классы постепенно отделялись от всех остальных за счет богатства и образа жизни. На другом конце низшие классы, немногочисленные, но по-настоящему бедные, особенно были заметны в городах. Крупнейшая группа колонистов относилась к среднему классу фермеров, владевших и обрабатывавших собственную землю.

В сельской местности отдельные землевладельцы владели сотнями тысяч акров. Эти помещики-магнаты чаще всего не жили на принадлежавших им землях. Крупнейшими были Пенны, владевшие более чем сорока миллионами акров, но и Картере*гы в Каролинах, Калверты в Мэриленде и лорд Галифакс в Виргинии претендовали на несколько миллионов акров. За несколько лет до начала революции эти гранды получали со своих земель выручку, сравнимую с доходами главных английских аристократических семей[39]39
  Berthoff R., Murrin J. M. Feudalism, Communalism and the Yeoman Freeholder // Essays on the American Revolution. Chapel Hill, New York, 1973. P. 267n, fn. 27.


[Закрыть].

В городах тоже имелись свои богачи. Большинство из них были купцами, хотя некоторые совмещали коммерцию с занятием правом, а кто-то занимался производством. Например, Брауны в городе Провиденс открыли кузнечный цех, а также, подобно некоторым другим в Новой Англии, изготавливали свечи из спермацетового масла, которое добывалось из кашалотов. Железоделательные производства были многочисленны в Пенсильвании, и для тех их владельцев, кто участвовал в общей зарубежной торговле, изготовление чугуна являлось одним из самых выгодных видов предпринимательства[40]40
  Превосходное исследование производства железа в Пенсильвании: Bining A. G. Pennsylvania Iron Manufacture in the Eighteenth Century. Harrisburg, 1938.


[Закрыть].

Коммерция генерировала основную часть прибыли в городах. К середине XVIII века ряд торговцев в главных городах, используя связи по всему гигантскому атлантическому региону как в границах, и за пределами Британской империи, заработали себе не только состояния, но и репутации, по крайней мере в местном масштабе. Все чаще их связывали брачные союзы, причем не только в своих колониях. Так, Редвуды из Ньюпорта, Ирвинги из Бостона, Аллены, Шиппены и Фрэнсисы из Филадельфии, Деланси из Нью-Йорка и Изарды из Чарлстона приобрели семейные связи в других колониях[41]41
  Bridenbaugh C. Cities in Revolt. P. 346.


[Закрыть].

Крупные землевладельцы в долине реки Гудзон в Нью-Йорке и богатые плантаторы в Мэриленде, Виргинии и Южной Каролине владели, возможно, даже более значительными состояниями. Некоторые из этих плантаторов имели тысячи акров, из которых сами они возделывали лишь небольшую часть, а остальное сдавали в аренду. Эти земельные магнаты составляли сельскую аристократию, причем некоторые сознательно подражали английским образцам.

Некоторые видные землевладельцы были обязаны своим взлетом хартиям и земельным патентам XVII века. Хартии оставались бесполезны более ста лет после их первоначального пожалования, хотя они предусматривали уплату их держателям феодальных сборов – ренты и налога. Однако держатели не могли бы собрать по ним средства, потому что населения, подпадающего под соответствующие обязательства, в XVII веке еще практически не было. В XVIII веке, когда произошел взрывной рост населения, владельцы этих бумаг (например, Пенны и Калверты) наконец получили причитающееся.

Несколько «феодальных лордов», множество крупных купцов, плантаторов и богатых юристов поднялись на самый верх социальной лестницы. Существуют свидетельства того, что долговременный «тренд», начавшийся за 75 лет до Американской революции, повлек за собой растущую концентрацию богатства в подобных группах. Один историк утверждает, что богатейшие пять процентов бостонцев увеличили свою долю облагаемого налогами состояния с 30 до 49 процентов в период с 1687 по 1774 год. В Филадельфии сопоставимая группа нарастила этот показатель с 33 до 55 процентов. Проблема с этими данными состоит в том, что в 1774 году облагаемое налогом состояние оценивалось иначе, чем в 1687 году[42]42
  Nash G. B. Urban Wealth and Poverty in Pre-Revolutionary America // JIH. 6. 1976. P. 545–584.


[Закрыть].

Несколько историков недавно представили немало другой интересной статистики, которая в основном показывает, что в XVIII веке возникла социальная стратификация. Чтобы взглянуть на ситуацию с иной стороны, можно привести такой пример: в Бостоне и Филадельфии более бедная половина общества владела лишь пятью процентами облагаемых налогами имуществ. Еще один историк, прибегнув к измерениям другого рода, установил, что в Филадельфии с 1720 по 1770 год доля населения, не платившего налогов, возросла с 2,5 до 10,6 процента. По его оценке, к 1772 году один из четырех взрослых жителей Филадельфии являлся бедным по меркам того времени; в этой группе половина получала то или иное государственное вспомоществование или проводила часть года в работном доме, приюте для неимущих или Пенсильванском госпитале для бедных, а другая половина имела так мало собственности, что налогов не платила[43]43
  Ibid.


[Закрыть].

Сухая статистика не раскрывает всей унылости жизни этой городской бедноты. Нет сомнений, что некоторые голодали; другие жили в ужасающей тесноте и антисанитарии; некоторые не получали медицинской помощи при болезни. Начиная как минимум с 1750-х годов среди этих бедных появились люди нового сорта – ветераны войн середины века и, вероятно, еще больше тех, кто пострадал от нестабильности в результате войн и ускорившегося роста численности населения. Неудивительно, что они протестовали, когда находили для этого силы, выходя на улицы и требуя хлеба, а также, по-видимому, некоего общественного признания их проблем.

Хлебные бунты в городах доставляли их участникам очень мало хлеба или чего бы то ни было еще. Ни один из этих бунтов в XVIII веке не был крупным и не угрожал власти утратой контроля. В самих городах (хотя они и являлись важными институтами колониальной экономики) жило сравнительно мало людей. Как минимум 90 процентов жителей колоний приходилось на города и деревни с населением меньше 8000 человек. А большинство из этих 90 процентов проживали на фермах и в селах. Обнищавшие городские слои составляли лишь очень небольшую часть местных уроженцев. На фермах и плантациях жило больше бедняков, чем в городах, но даже там они не были многочисленны[44]44
  Эти обобщения сделаны на основе социальных историй колониального периода и Historical Statistics.


[Закрыть].

Хотя большинство обрабатывавших землю американцев являлись ее собственниками, безземельные работники имелись во всех колониях. Многие брали в аренду землю, на которой работали, и чувствовали себя почти столь же независимыми, как фригольдеры, которыми они надеялись стать. Наибольшее количество арендаторов проживало в трех колониях – Нью-Йорке, Виргинии и Мэриленде. На первый взгляд кажется, что феодализм в Новом Свете существовал хотя бы в некоторых частях этих колоний.

Внешне ни одна другая область английской Америки не выглядела более феодальной, чем долина Гудзона в Нью-Йорке. Там возводились крупные усадьбы, а шесть самых впечатляющих из них располагались к востоку от реки. Их собственники, землевладельцы, возможно, временами воображали себя феодальными «баронами» Старого Света, поскольку, подобно им, пользовались некоторыми привилегиями и послаблениями. Например, часть из них имела патенты, позволявшие им устраивать манориальные суды, отправляя уголовное и гражданское правосудие. Некоторые согласно условиям своих патентов контролировали охоту и рыболовство, рубку леса и помол зерна. Были даже и такие, которые могли назначать в своих поместьях священника. Большинство заявляли права на выморочное имущество, и почти все могли изымать за долги собственность, если арендаторы не уплачивали ренту. Землевладельцы также могли принуждать арендаторов несколько дней в году строить или чинить заборы и дороги[45]45
  Kim S. В. Landlord and Tenant in Colonial New York: Manorial Society, 1664–1775. Chapel Hill, 1978. P. 87–128.


[Закрыть].

Практика часто расходилась с этими притязаниями, поскольку осуществление этих прав оказывалось нерегулярным, а в некоторых случаях и вовсе невозможным. Манориальные суды устраивались редко, несмотря на дозволения хартий и патентов, их функции выполняли суды округов. Что касается других прав, то они чаще всего не осуществлялись или не имели большого значения.

Положение арендатора не было завидным, хотя многие к нему стремились. Арендаторы работали на земле больших поместий в долине Гудзона и уплачивали ренту, выказывая также определенное почтение к важному человеку, вершителю дел. Однако доля арендаторов была не такой уж тяжелой, как можно предположить – гораздо легче, чем у европейских крестьян, по рукам и ногам связанных своими обязательствами. Хозяева долины Гудзона имели больше земли, чем могли использовать, и в XVIII веке английское правительство, желавшее получать свою долю от арендных доходов, давило на них, принуждая вводить эти земли в оборот. Силу убеждения подкрепляло также появление незаконных поселенцев из Коннектикута и Массачусетса. Землевладельцы пытались превращать этих сквоттеров, не плативших ничего, в арендаторов, с которых, возможно, удалось бы что-то получить. Хозяева освобождали их от уплаты ренты на первые годы, а также ссужали орудиями труда и скотом[46]46
  Bonomi P. A Factious People: Politics and Society in Colonial New York. New York, 1971. P. 196–197.


[Закрыть].