Текст книги "Сент-Ив. Принц Отто"

Автор книги: Роберт Льюис Стивенсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 45 страниц)

Эти слова поразили меня – словно опустился занавес или затворились двери склепа.

Чуть погодя он и в самом деле уснул младенчески спокойным сном, из которого тихо перешел в небытие. В это время я как раз поддерживал его, но ничего не заметил, – он только чуть вытянулся – такая легкая смерть была дарована этому страдальцу. Лишь вечером на привале мы с майором обнаружили, что вместо третьего спутника нас сопровождают его бренные останки. Той ночью мы стащили лопату на ближайшем поле – кажется, где-то близ Маркет-Босуорта – и, отъехав еще немного, со слезами и молитвами, при свете фонаря, который держал Кинг, схоронили старого солдата империи в роще молодых дубков.

Не знай мы, что есть еще иной мир, мы бы непременно его выдумали: слишком горькие часы выпадают человеку в недолгий срок, отпущенный ему на земле!

Что до майора, я давно уже его простил. Он принес скорбную весть несчастной дочери полковника; сделал он это, как я слышал, со всей возможной мягкостью; да и в самом деле, кто бы мог передать подобное известие без слез! Ему тоже недолго осталось мучиться в земной юдоли, а так как мне не за что особенно его расхваливать, я умолчу об его имени. И полковника тоже называть – не стану, ибо он нарушил слово офицера. Requiescat.[24]24
  Да почиет в мире (лат.).


[Закрыть]

Глава XV
Нечаянная встреча с конторщиком мистера Роумена

Я уже говорил, что кормились мы обыкновенно в плохоньких придорожных гостиницах, известных Кингу. Всякий день мы рисковали головой и ради ломтя хлеба ставили на карту свою жизнь. Иногда, чтобы несколько уменьшить опасность, мы вылезали из повозки еще загодя, не доехав до гостиницы, заходили в нее поодиночке, и каждый заказывал, что ему вздумается, словно мы вовсе не были знакомы друг с другом. Таким же манером мы и уходили и встречались в заранее условленном месте, где-нибудь в полумиле от гостиницы, где нас уже поджидала наша повозка. Полковник и майор знали по-английски всего-то несколько слов, а об их выговоре и подумать страшно. Однако и этого хватало, чтобы заказать ветчину и какое-либо питье, а после потребовать счет; и, сказать по правде, в этих трактирах и гостиницах ни у кого не было охоты, да и знаний, чтобы обращать внимание на чью-то не слишком правильную речь.

Часов в десять вечера мучительный голод и холод привели нас в какой-то трактир на Бедфордширской равнине, неподалеку от Бедфорда. В кухне расположился длинный, тощий субъект лет сорока, весь в черном, лицо его сразу бросалось в глаза. Он сидел на скамье у очага и курил длинную-предлинную глиняную трубку. Шляпа его и парик, висели позади на крючке, он был совершенно лыс и глядел проницательно, испытующе и недоверчиво. Смотрел он на всех свысока, явно полагая себя светским человеком, очутившимся среди неотесанной деревенщины, и отчаянно задирал нос – как выяснилось позднее, что называется, по долгу службы, ибо оказался секретарем некоего адвоката. Я взял на себя самую неблагодарную роль: явился последним; когда я переступил порог, майор сидел за боковым столиком и перед ним уже стояли какие-то блюда. Шел, видно, общий разговор, и я тотчас почувствовал, что атмосфера накалена. У майора в лице читалось волнение, у конторщика – торжество, а трое или четверо крестьян в холщовых рубахах (они разместились у очага и играли в этом представлении роль хора) не замечали, что трубки их погасли.

– Мое почтение, сэр, – обратился ко мне адвокатский конторщик.

– И мое вам, сэр, – отвечал я.

– Этот, пожалуй, подойдет, – подмигнув крестьянам, заявил конторщик, и едва я заказал ужин, вновь заговорил со мной: – Прошу прощения, сэр, куда держите путь?

– Я не из тех, сэр, кто на людях распространяется о причинах и цели своего путешествия.

– Хороший ответ, – сказал он, – и отличное правило. Вы, случаем, не говорите по-французски, сэр?

– Нет, сэр, к сожалению, не говорю, – отвечал я. – Вот немного по-испански – это пожалуйста.

– Но, быть может, вы сумеете признать французский выговор? – спросил конторщик.

– А как же! – воскликнул я. – Французский выговор? Да я с первых же десяти слов отличу француза.

– Тогда вот вам загадка! – сказал он. – У меня самого, нет ни малейших сомнений, но кое-кто из здесь присутствующих еще себе этого не уяснил. Недостаток образования, знаете ли. А я смело скажу, что без достаточного образования и шагу толком ступить нельзя.

И он обратился к майору, у которого буквально, кусок застрял в горле.

– Итак, сэр, – сказал ему конторщик, – я бы желал иметь удовольствие также услыхать ваш голос. Куда, вы сказали, вы направляетесь?

– Я направляюсь в Лондон, сэр, – отвечал майор.

Я едва не швырнул в него тарелкой: надо же быть таким ослом, такой бестолочью, чтобы не выговорить правильно двух слов на чужом языке, когда это всего важней.

– Ну, что скажете? – спросил меня конторщик. – Это ли не французский выговор?

– Боже милостивый! – воскликнул я, вскочив, словно только теперь признал старого знакомца. – Да неужто это вы, мистер Дюбуа? Кто бы мог подумать, что мне доведется встретить вас так далеко от дома? – Говоря все это, я горячо пожимал руку майору, а затем, повернувшись к нашему мучителю, произнес:

– О сэр, можете быть совершенно спокойны! Он безупречно честный малый, мой бывший сосед, мы с ним жили рядом в Карлайле.

Я думал, конторщик этим удовольствуется; не тут-то было!

– Но он все-таки француз? – не отставал упрямец.

– Ну да, конечно! – отвечал я. – Он из французских эмигрантов! Он не имеет ничего общего с шайкой Буонапарте. Ручаюсь, что по части политики он не уступит вам в благонадежности.

– Мне только немного странно, – спокойно произнес конторщик, – что сам мистер Дюбуа это отрицал.

Я принял удар и даже ухом не повел, но в душе потрясен был чрезвычайно и в следующей же фразе умудрился допустить ошибку в языке, что случалось со мною крайне редко. Все эти месяцы моя свобода и самая жизнь зависели от того, насколько бегло я изъясняюсь по-английски, и если в кои-то веки я оговорился, мне нет надобности подробно объяснять, в чем именно состояла моя ошибка. Довольно сказать, что оговорка была самая пустячная и в девяноста девяти случаях из ста сошла бы мне с рук. Но сей страж закона немедля ее заметил, словно был учителем языка.

– Ага! – воскликнул он. – Так вы тоже француз! Ваша речь вас выдает. Два француза в десять часов вечера приходят поодиночке в трактир в графстве Бедфордшир, случайно встречаются здесь и при этом поначалу друг друга не узнают! Нет, сэр, это вам так не пройдет! Оба вы беглые военнопленные, а то, может, и похуже. Считайте, что вы арестованы. И потрудитесь предъявить ваши бумаги.

– А где у вас ордер на арест, если уж на то пошло? – возразил я. – Мои документы! Как же, стану я показывать свои бумаги первому встречному в каком-то захудалом трактире!

– Так вы окажете сопротивление закону? – вопросил он.

– Не закону, сэр! Я для этого слишком верный подданный. А вот безымянному лысому незнакомцу в полосатых коротких штанах в обтяжку, разумеется, окажу сопротивление! Это мое право англичанина. И позвольте-ка спросить, как вы соблюдаете Magna Charta?[25]25
  Великая Хартия вольностей (1215 г.) гарантирует (в известных пределах) неприкосновенность личности.


[Закрыть]

– Уж постараемся соблюсти, – отвечал он и оборотился к слушателям: – Где живет ваш полицейский? – спросил он.

– Господь с вами, сэр! – воскликнул хозяин постоялого двора. – Что это вы вздумали? Звать полицейского в одиннадцатом часу! Да он уже часа два спит крепким сном в своей постели, а перед этим, как и полагается, изрядно выпил!

– Что верно, то верно, – вступил хор местных жителей.

Адвокатский конторщик призадумался. О том, чтобы применить силу, не могло быть и речи; хозяин явно не рвался в бой, а крестьяне отнеслись ко всему с полнейшим равнодушием – они только слушали, разинув рты, и то чесали в затылках, то прикуривали трубки от уголька. С другой стороны, нас с майором не удалось взять на испуг и с точки зрения закона наши возражения были не вовсе беспочвенны. Подумавши, он предложил, чтобы я пошел с ним к некоему сквайру Мертону: этот человек самый уважаемый во всей округе, к тому же мировой судья, и живет он на этой же улице, всего за три квартала отсюда. Я отвечал докучному собеседнику, что ради него и пальцем не пошевельну, даже если бы речь шла о спасении его души. Тогда он предложил мне оставаться тут всю ночь, чтобы утром, протрезвившись, мною занялся полицейский. Я заявил, что уйду отсюда когда и куда мне вздумается; что мы честные, богобоязненные путники, верные слуги короля и кто-кто, а я никому не позволю вставать мне поперек дороги. Говоря так, я думал о том, что дело слишком затянулось, и решил тот же час положить ему конец.

– Послушайте, – сказал я, вставая, ибо до сей минуты не давал себе труда подняться, – есть только один способ разрешить подобный спор, только один истинно английский способ разрешить его, как положено мужчинам. Снимайте сюртук, сэр, и сии джентльмены увидят честный бой.

При этих моих словах в глазах конторщика мелькнуло выражение, в смысле которого нельзя было обмануться: в его образовании имелся один весьма существенный, особенно для англичанина, пробел: он не умел боксировать. Вы можете возразить, что и я не умел, но зато я оказался более дерзок, нежели он, вот и вызвал его на бой.

– Он говорит, я не англичанин, но чтобы узнать, каков пудинг, надо его отведать, – продолжал я. Тут я скинул сюртук и стал в стойку, это было чуть ли не единственное, что я, знал в сем варварском искусстве. – Как, сэр, вы, кажется, не спешите принять мой вызов? – продолжал я. – Выходите, я жду, я задам вам жару… но, провалиться мне на этом месте, что же это за мужчина, если его надо уламывать помериться силами. – Я вынул из кармашка для часов ассигнацию и кинул ее хозяину. – Вот заклад, – сказал я. – Раз это доставляет вам так мало удовольствия, будем драться всего лишь до первой крови. Если вы первый разобьете мне нос, пять гиней ваши и я пойду с вами к любому сквайру. Ну, а если я первый пущу вам кровь, вы, быть может, признаете, что правда – на моей стороне, и уже не станете препятствовать мне отправиться по моему законному делу в любое время, какое я сочту для себя удобным. Что скажете, ребята, справедливо это, по-вашему? – обратился я к честной компанией.

– Как же, как же, – хором ответили эти простаки. – Чего уж там, все верно, справедливей не придумаешь. Сымайте сюртук, мистер!

Итак, общественное мнение казалось теперь отнюдь не на стороне стража закона, чаша весов быстро склонялась в нашу пользу, и я, ободренный, решил гнуть свою линию. Майор уже расплачивался по счету с хозяином, который, видно, был вполне равнодушен к нашему спору, а с черного хода, бледный, встревоженный, заглядывал в кухню Кинг и делал нам знаки, что пора уносить ноги.

– Ого! – промолвил мой противник, – хитрая же вы лиса. Но меня вы не проведете, я вижу вас насквозь. Да-да, насквозь. Вы хотите запутать след, а?

– Быть может, я и прозрачен, сэр, – отвечал я, – но ежели вы соблаговолите подняться, вы убедитесь, что, невзирая на это, кулаки у меня достаточно увесистые.

– А я вовсе и не выражал в том ни малейшего сомнения, как вы, надо полагать, заметили, – возразил он. – Эй вы, простофили, – продолжал он, обращаясь ко всей компании, – да неужто вы не видите, что этот молодчик вас дурачит? Неужто не видите, что он все вывернул наизнанку? Я говорю, что он беглый военнопленный француз, а он отвечает, что умеет боксировать! Какое это имеет отношение к делу? Хоть бы он и танцевать умел – тоже не удивлюсь… они там все мастера шаркать по паркету. Я говорю, и от слов своих не отступлюсь, что он из этих, из французов. Он говорит, что я ошибаюсь. Что ж, тогда пусть покажет свои бумаги, если они у него есть! Если у него бумаги в порядке, отчего бы их и не показать? Отчего бы ему с охотой не отправиться к сквайру Мертону, которого вы все хорошо знаете? Здесь собрались простые честные бедфордширцы, лучших судей я и не желаю. Вы не из тех, кого можно провести всякими там французскими фокусами, а у него их хоть отбавляй. Но позвольте мне сказать ему прямо: пусть побережет свои басни для другого места, здесь он никого не проведет. Нет, вы только поглядите на него! Поглядите на его ноги! Да разве у кого-нибудь здесь найдешь такую ногу? Поглядите, как он стоит! Да разве кто из вас так станет? Или, может, хозяин так стоит? Да ведь на нем вон эдакими буквами написано, что он француз, прямо как на вывеске!

Все это было прекрасно, и при других обстоятельствах его слова, вероятно, даже польстили бы мне, но я отлично понимал, что если позволю ему продолжать, он опять возьмет верх. Он мог быть профаном в боксе, но либо я сильно ошибаюсь, либо он прошел отличную школу адвокатского красноречия. Оказавшись в столь затруднительном положении, я не смог придумать ничего лучше, как выбежать из дома, якобы в приступе неукротимого гнева. То был отнюдь не самый остроумный выход, но выбирать не приходилось.

– Ах ты, трусливый пес! – вскричал я. – Ты не желаешь драться и еще смеешь называть себя англичанином! Нет, довольно, я сыт по горло! Не желаю оставаться в доме, где меня оскорбляют! Эй, сколько с меня! Берите, сколько требуется, – обратился я к хозяину, протягивая горсть серебра, – и воротите мою ассигнацию!

Следуя своему обыкновению угождать всем и каждому, хозяин не выказал мне никакого неудовольствия. Противник мой вновь очутился в весьма невыгодном положении. Двух моих товарищей он уже упустил. А теперь, того гляди, упустит и меня: надеяться на помощь сидящих здесь крестьян явно не приходилось. Искоса наблюдая за ним, я видел, что на миг он заколебался. Но тот же час схватил шляпу и свой черный парик из конского волоса, вытащил из-под лавки теплый плащ с капюшоном и саквояж. «Проклятие! – подумал я. – Неужто негодяй решил следовать за мной по пятам?»

Не успел я выйти из трактира, как страж закона был уже тут как тут. В лунном свете я хорошо видел его лицо; оно выражало непреклонную решимость и неколебимое самообладание. Меня пробрала дрожь. «Дело серьезно, – подумал я. – Вы напоролись на человека с характером, мсье Сент-Ив! У него бульдожья хватка, и он коварен, точно хорек; как же сбить его со следу, как от него избавиться?» Кто он такой? Некоторые его выражения навели меня на мысль, что он из тех, кто околачивается в судах. Но в какой роли он там присутствует? Простой ли он зритель, или помощник адвоката, или завсегдатай скамьи подсудимых, или, наконец, – и это было бы хуже всего – один из молодчиков с Бау-стрит?[26]26
  Сыщиков полицейского суда.


[Закрыть]

Повозка, вероятно, будет ждать меня в полумиле отсюда, на дороге, по которой я уже иду. И я сказал себе, что, кто бы ни был мой преследователь, пусть даже сыщик, едва мы отойдем подальше от постоялого двора, он окажется всецело в моей власти. Тут я вовремя смекнул, что, как бы ни повернулось дело, одно бесспорно: этот навязчивый субъект ни в коем случае не должен видеть нашу повозку. Пока я не убил его или каким-либо иным способом от него не избавился, мне нельзя искать встречи с моими спутниками: я очутился совсем один, посреди Англии, на прихваченной морозом проселочной дороге, что вела в неизвестном мне направлении, по пятам за мною шла ищейка, и, кроме дубинки из падуба, не было у меня друга, чтобы помочь мне в беде!

Мы одновременно подошли к перекрестку. Дорога, уходящая влево, была по обочинам густо обсажена деревьями и утопала во тьме. Ни единый луч луны не проникал сюда, и я наобум пошел по этой дороге. Негодяй молча последовал за мной; некоторое время мы безмолвно шагали в потемках, только трещал под ногами ледок, затянувший бесчисленные лужи. Наконец преследователь мой обрел дар речи.

– Этот путь не ведет к мистеру Мертону, – с усмешкой произнес он.

– Вот как, – отозвался я. – Тем не менее он ведет туда, куда мне надобно.

– Стало быть, и мне туда же, – сказал он.

Мы снова умолкли и прошагали таким образом с полмили; тут дорога неожиданно повернула, и в лицо нам ударил яркий свет луны. Враг мой в зимнем плаще с капюшоном, в черном парике, с саквояжем в руках со спокойным упорством шагал по льду; теперь он был просто неузнаваем, разве что по-прежнему производил впечатление сухого педанта и спорщика, привыкшего проводить все дни напролет, сидя на высоком табурете за конторкой. Заметно было также, что саквояж у него тяжелый. Прикинул я все это, и в голове у меня созрел план.

– Ночка как раз по сезону, сэр, – сказал я. – Не пробежаться ли нам? Мороз пробрал меня до самых костей.

– С превеликим удовольствием, – был ответ.

Голос его прозвучал весьма уверенно, что мне сильно не понравилось. Однако ничего другого на ум не шло, кроме как пустить в ход кулаки, а с этим всегда лучше не торопиться. Недолго думая, я кинулся наутек, он – за мной; и некоторое время топот наших ног по мерзлой дороге отдавался, должно быть, за целую милю. Он взял старт на шаг позднее меня и на шаг позднее пришел к финишу. Был он много старше, бежал с тяжелым саквояжем в руках и, однако, не отстал больше ни на дюйм. Пусть с ним бегает наперегонки хоть сам дьявол, а с меня хватит!

И притом бежать так скоро мне вовсе не выгодно. Ведь если долго бежать, непременно куда-нибудь прибежишь. За любым поворотом можно очутиться у ворот какого-нибудь сквайра Мертона, либо посреди деревни, где полицейский трезв, или прямо напороться на ночную стражу. Что – ж, пока не поздно, я должен от него отделаться, иного выхода нет. Я огляделся: место словно бы подходящее – нигде ни огонька, ни дома, одни только сжатые нивы, поля, вспаханные под пар, да редкие низкорослые деревья. Я остановился и при свете луны бросил на своего преследователя гневный взгляд.

– Ну, довольно глупостей! – сказал я.

Он поворотился и поглядел мне прямо в лицо, – был он очень бледен, однако явно не струсил.

– Совершенно с вами согласен, – сказал он. – Вы испытали меня в беге; можно еще испытать меня в прыжках в высоту. Это все равно. Так ли, эдак ли, конец будет один.

– Надеюсь, вы понимаете, каков будет этот конец! – сказал я. – Мы с вами здесь одни, час поздний, и я исполнен решимости. Вас это не пугает?

– Нет, – отвечал он, – нисколько. Я не умею боксировать, сэр, но если вы полагаете, что имеете дело с трусом, вы ошибаетесь. Быть может, если я объявлю вам с самого начала, что у меня есть оружие, это упростит дело.

Быстрее молнии я сделал ложный выпад – будто метил дубинкой ему в голову; но он столь же мгновенно отступил, и в руках у него блеснул пистолет.

– Довольно, мистер беглец! – сказал он. – Я вовсе не желаю идти из-за вас под суд за убийство.

– Клянусь честью, и я тоже! – сказал я, опустил дубинку и поглядел на него с некоторым даже восхищением. – А знаете, – продолжал я, – вы упустили из виду одно обстоятельство: ваш пистолет вполне может дать осечку.

– У меня их два, – возразил он, – никогда не пускаюсь в путь, не прихватив с собою пару этих верных псов.

– Честь вам и слава, – сказал я. – Вы способны позаботиться о себе, а это немалое достоинство. Но, господин хороший, давайте взглянем на сей предмет беспристрастно. Вы не трус, я тоже; оба мы люди здравомыслящие; у меня есть веские причины – неважно, какие именно, – никого не посвящать в свои дела и путешествовать в одиночестве. Теперь подумайте сами, похоже ли, – что я стану и дальше все это терпеть? Похоже ли, что я и дальше стану терпеть ваше упорство и – уж извините – чрезвычайно дерзкое ingйrence[27]27
  Вмешательство (франц.).


[Закрыть] в мои частные дела?

– Опять французское словечко, – невозмутимо заметил он.

– А, да подите вы к дьяволу вместе с вашими французскими словечками! – воскликнул я. – Похоже, что вы сами француз!

– У меня было немало случаев обогатить свои познания, и я их не упустил, – пояснил он. – Немного найдется людей, которые лучше меня были бы знакомы со сходством и различиями особенных оборотов и выговора сих двух языков.

– А вы, оказывается, умеете разговаривать и высоким стилем!

– О, я понимаю, с кем имею дело, сэр, – отвечал он. – Я знаю, как разговаривать с бедфордширскими крестьянами, и, надеюсь, знаю, как приличествует изъясняться в обществе человека образованного, какового вижу в вашем лице.

– Так ежели вы почитаете себя за джентльмена… – начал я.

– Прошу прощения, – перебил он, – я вовсе этого не утверждал. С титулованными господами и дворянами меня связывают одни только дела. Сам же я человек простой.

– Бога ради, – воскликнул я, – рассейте же мои сомнения! Заклинаю вас, откройте, кто вы и чем изволите заниматься.

– У меня нет причин стыдиться своего имени, сэр, или своих занятий; – отвечал он. – Томас Даджен, конторщик мистера Дэниела Роумена, лондонского стряпчего, к вашим услугам. Наш адрес: Хай Холборн-стрит, сэр.

Лишь по тому, какая огромная тяжесть свалилась с моих плеч при этих его словах, я понял, до чего был прежде напуган. Я отшвырнул палку.

– Роумен? – вскричал я. – Дэниел Роумен? Этакий старый скряга, краснолицый, с большой – головой и одевается точно квакер? Дайте я вас обниму, друг мой!

– Эй, не подходите, – сказал Даджен, однако в голосе его уже не было прежней твердости.

Но я и слушать не стал. Недавнего страха как не бывало, и я разом ожил, словно все прочие опасности тоже остались позади, словно пистолет, все еще направленный на меня, был не грознее саквояжа, который Даджен держал в другой руке и теперь выставил вперед, как бы преграждая мне доступ к своей особе.

– Не подходите, буду стрелять! – крикнул он. – Ради бога, остерегитесь! Мой пистолет…

Он мог кричать до хрипоты. Хотел он того или нет, я крепко обнял его, прижал к своей груди, я принялся целовать его уродливую рожу, как никогда и никто ее, верно, не целовал и целовать не станет; даже шляпа с него слетела и парик сбился на сторону. Он что-то жалобно блеял в моих объятиях, словно овца в руках живодера. Оглядываясь назад, я понимаю, что все это было безрассудно и нелепо сверх всякой меры: я повел себя как безумный, когда кинулся обнимать Даджена, он же был поистине глуп, что не выстрелил в меня, едва я приблизился. Но все хорошо, что хорошо кончается; или, как поют и насвистывают в наши дни на улицах:

Есть милый херувимчик, высоко он сидит

И горемыку Джека заботливо хранит.

– Ну вот! – молвил я, несколько ослабив объятие, но все еще держа его за плечи. – Je vous ai bel et bien embrassй[28]28
  Я облобызал вас всласть (франц.).


[Закрыть] – и это, как сказали бы вы, опять французское выражение.

Вид у Даджена был невообразимо жалкий и растерянный, парик съехал набок, закрывая один глаз.

– Веселей глядите, Даджен. Пытка окончена, больше я не стану вас обнимать. Но прежде, всего, бога ради, спрячьте пистолет. Он уставился на меня, точно василиск; уверяю вас, рано или поздно он непременно выстрелит. Вот, возьмите вашу шляпу. Нет, уж позвольте мне самому водрузить ее на место, а прежде нее – парик. Никогда не допускайте, чтобы обстоятельства, даже самые крайние, мешали вам исполнить ваш долг перед самим собой. Ежели вам более не для кого наряжаться, наряжайтесь для господа бога!

Поправьте свой парик вы,

Чтоб плеши не сверкать,

И не гнушайтесь бритвы,

Штанов и сюртука!

– Нуте-ка, попробуйте за мною угнаться! Все, в чем состоит долг джентльмена перед самим собою, вместить в одно четверостишие! И заметьте, я по призванию отнюдь не бард и вирши сии излились из уст простого любителя.

– Но, дорогой мой сэр! – воскликнул он.

– Но, дорогой мой сэр! – эхом отозвался я. – Я никому не позволю остановить поток моих рассуждении. Извольте высказать свое мнение о моем четверостишии, не то, клянусь, мы поссоримся.

– Право же, вы завзятый оригинал! – сказал Даджен.

– Вы не ошиблись, – отвечал я. – И сдается мне, мы с вами достойная пара.

– Что ж, – с улыбкой сказал он, – надеюсь, вы оцените если не за смысл, то за поэтичность такие строки:

Достоинство и честь – вот мера человека,

Иное ж – блеск пустой и мишура от века!

– Э, нет, так дело не пойдет – это же Поп! Это вы не сами сочинили, Даджен. Поймите, – продолжал я, ухвативши его за пуговицу, – первое, что требуется от поэзии, – это чтобы она была вашим кровным детищем, да, милостивый государь, кровным. Грудь мою распирает вдохновение, ибо – говоря начистоту и несколько изменяя высокому слогу – я чертовски рад тому, как обернулось дело. И, осмелюсь сказать, если вы не против, по-моему, вы тоже рады. Да, а propos, позвольте задать вам один нескромный вопрос. Строго между нами, случалось вам хоть раз стрелять из этого пистолета?

– А как же, сэр, – отвечал он. – Даже два раза… только по птичкам, по завирушкам.

– И вы стали бы стрелять в меня, кровожадный вы человек? – воскликнул я.

– Если уж вы об этом заговорили, – отвечал Даджен, – так ведь и вы не слишком осторожно размахивали своей палкой.

– Разве? Ну да ладно, дело прошлое; считайте, что все это было, при короле Фарамоне[29]29
  В незапамятные времена (франц.) – равноценно нашему «при царе Горохе».


[Закрыть] – вот и еще одно французское выражение, ежели вам охота собрать побольше улик, – сказал я. – Но теперь мы, по счастью, добрые друзья и желаем одного и того же.

– Прошу прощения, но вы слишком торопитесь, мистер… – сказал Даджен. – Ведь я до сих пор даже не знаю вашего имени.

– Ну еще бы! – сказал я. – Слыхом не слыхали!

– Объясните же хоть одним словом, – начал он…

– Нет, Даджен! – прервал я. – Будьте разумны. Я знаю, чего вы хотите, и имя этому – ужин. Rien ne creuse comme l'emotion.[30]30
  Ничто не вызывает такого аппетита, как волнения (франц.).


[Закрыть] Я тоже голоден, хоть и куда более привычен к воинственным вспышкам, нежели вы, скромный стрелок по завирушкам. Давайте-ка я получше на вас погляжу; вот какое вам требуется меню: три ломтика хорошего холодного ростбифа, гренки с сыром, кружка крепкого пива, и стаканчик-другой выдержанного портвейна старого бутылочного разлива – напиток, без которого немыслим настоящий англичанин.

Мне кажется, когда я перечислял все это, в глазах Даджена появился блеск и он разок-другой сглотнул слюну.

– Час еще не поздний, держу пари – самое начало двенадцатого, – продолжал я. – Где тут можно найти хорошую гостиницу? Только заметьте, я сказал «хорошую», ибо портвейн, под стать такому случаю, должен быть самого лучшего разлива, а не бурда какая-нибудь, от которой потом трещит голова.

– Надо отдать вам должное, сэр, – сказал он, слегка улыбаясь, – у вас весьма своеобразная манера добиваться своего…

– Почему вы все время отклоняетесь от главного? – воскликнул я. – Удивительно непостоянный ум! Разве с таким складом ума можно преуспеть в вашей профессии? Итак, гостиница?

– Ну и шутник же вы, сэр! Вижу, вы непременно сделаете по-своему. Если идти этою дорогой, до Бедфорда не будет и трех миль.

– Решено! – воскликнул я. – Идем в Бедфорд!

Я подхватил Даджена под руку, завладел его саквояжем и повлек его по дороге, причем он и не думал противиться. Вскорости, немного спустившись с холма, мы вышли на открытое место. Дорога была ровная, еще не схваченная морозом, лунный свет прозрачной, сияющей дымкой окутывал луга и обнаженные деревья. Я раз и навсегда мысленно покончил с крытой повозкой и ее пытками; до цели моей – именья дядюшки – было рукой подать; мистера Даджена я больше не боялся, иными словами, у меня вдоволь было поводов для веселья. К тому же в тот час мне казалось, что мы две крошечные, единственные во всем свете живые куклы, под огромным морозным куполом полуночи; комнаты прибраны, луна начищена до блеска, самые маленькие звезды и те зажжены, пол подметен и натерт, не хватает лишь оркестра, чтобы начать танцы. Радость переполняла мое сердце, и я взял музыку на себя.

Весело плясала квакера жена,

Весело плясал сам квакер, -

запел я бойко весьма подходящую к случаю песенку, обхватил Даджена за талию и, приплясывая, пустился с ним вниз по дороге. Он стал было упираться, но задорная мелодия, сама ночь, мой пример увлекли и его. Должно быть, глиняный истукан – и тот не устоял бы, и Даджен доказал, что он тоже человек. Мы выделывали все более замысловатые антраша, тени от луны повторяли наши шутовские прыжки и жесты, и вдруг мне пришло на ум – и мысль эта была для меня точно бальзам, – как нелепа наружность человека, с которым я сейчас танцую, какая у него длинная желчная физиономия и плешь и сколько пренеприятнейших минут только что заставил меня пережить этот негодник.

Вскоре мы завидели огни Бедфорда. Мой высоконравственный спутник остановился и высвободился из моих объятий.

– Это, пожалуй, несколько infra dig,[31]31
  Сокращенное infra dignitatem (лат.) – ниже своего достоинства.


[Закрыть] сэр, вы не находите? Любой встречный подумает, что мы изрядно выпили.

– А вы и правда выпьете, Даджен, – пообещал я. – Вы не только выпьете, старый вы лицемер, вы будете пьяны, милостивый государь, мертвецки пьяны, и коридорный уложит вас в постель! Как придем, сразу же его об этом и предупредим. Никогда не забывайте о предосторожностях! Никогда не откладывайте на завтра то, что можно сделать сегодня!

Но все его легкомыслие как рукой сняло. Мы прошагали остаток пути и вошли в гостиницу весьма чинно и степенно; тут было еще светло и царила суматоха из-за множества запоздавших путников; мы отдавали распоряжения быстро и с надлежащей суровостью, каковой невозможно было не подчиниться, и скоро уже сидели за боковым столиком у самого камина и уплетали при свечах такой ужин, о котором я мечтал долгие дни. Долгие дни я, как вы помните, прятался в крытой повозке, жертва холода и голода и всяких иных неудобств, которые смутили бы любого храбреца; белые скатерти и салфетки, сверкающий хрусталь, огненные блики на бокалах, красные портьеры, турецкий ковер, портреты на стенах, безмятежные лица двух или трех засидевшихся гостей, которые все еще молча, неспешно наслаждались процессом пищеварения, и (последнее, но отнюдь не самое маловажное) стакан превосходного легкого сухого портвейна привели меня в то состояние, какое иначе как блаженством не назовешь. Мысль о полковнике, о том, как радовался бы он уютной комнате и буйному пламени камина, и о его холодной могиле в лесу близ Маркет-Босуорта явилась и даже задержалась было amari aliquid,[32]32
  Некоторая горечь (лат.).


[Закрыть] как вкус, остающийся во рту после еды, но – со стыдом признаюсь – лишь в малой мере нарушила овладевшее мною ощущение довольства. В конце концов своя рубашка ближе к телу, так уж повелось в этом мире. Я, добровольный искатель приключений, только что довел до благополучного конца весьма трудное и волнующее приключение или, по крайности, завидел ему конец; и я глядел через стол на мистера Даджена, чьи щеки разгорелись от портвейна, а жесткие черты смягчила почти доверчивая, чуть даже глуповатая улыбка, в которой была не только ублаготворенность, но даже намек на доброту. Мошенник оказался отважен – качество, которое я оценил бы в самом дьяволе, – и даже если поначалу он был несговорчив, то теперь полностью искупил свою вину.

– Что ж, Даджен, пора объясниться, – начал я. – Я знаю вашего патрона, он знает меня, и он знает о моем странствии и одобряет его. Могу вам даже сказать, что направляюсь я в Эмершем.